Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942) Хазан Владимир

Глава 1

Горизонты предстоящего¹

Как бы глубоко еврей ни был предан России, – никто из русских этому не поверит, т. к. в глубине души они сознают, что такая собачья преданность после всего пережитого русским еврейством является аномалиею, а потому – неестественна.

О. Грузенберг²

В Париже Рутенберг появился 25 мая 1919 г. Он называет эту дату в письме к А.М. Беркенгейму (от 16 июля 1919 г.) (RA):

Приехал в Париж 25-го мая.

Ориентировавшись, поставил себе задачу: обеспечить для России через Центросоюз возможно большее количество необходимых товаров.

Во французской столице Рутенберг остановился в отеле d’Iena, где прожил лето и осень 1919 г. В это время он окунается в круг проблем, связанных с кооперативным движением, в которое вошел, находясь в Москве, год с лишним назад. В структуре Центросоюза Рутенберг занимал должность начальника индустриального отдела (Chief of the Industrial Department). Тесные узы сотрудничества связывают его с упомянутым А.М. Беркенгеймом.

Александр Моисеевич Беркенгейм (4 ноября 1878 – 9 августа 1932) родился в Москве в зажиточной еврейской семье. С молодости был склонен к литературно-журналистскому труду – печатался в русско-еврейском журнале «Восход» (см.: Колонизационное движение русских евреев в Палестину и Аргентину // 1897. № 2, 3, 6, 7; 1898. № 3). В 1903 г. окончил Дрезденскую высшую техническую школу. В студенческие годы вступил в партию с.-р. (от филеров он получил кличку «Залетный», см.: В недрах Московской охранки // Русское слово. 1917. № 1631. 13 июля. С. 2; см. указание на его местопребывание в сообщении Азефа из Германии от 9/22 февраля 1902: «<…> в Дрездене Беркенгейм <…>», Письма Азефа 1994: 71). Принимал участие в революционных волнениях 1905 г., за что подвергся аресту и ссылке (его арест среди других упоминается в воспоминаниях М. Вишняка, см.: Вишняк 1954: 124). Был близко знаком с А.М. Ремизовым, который вспоминает о нем в книге «Иверень». С 1909 по 1914 гг. вел доставшееся ему в наследство от отца лесоторговое дело и одновременно принимал активное участие в российской кооперации, заниматься которой начал в 1906-07 гг., находясь в Архангельске. С 1915 г. полностью отдается кооперативной работе в качестве вице-председателя Центросоюза. После Февральской революции член московской городской управы, возглавлял продовольственный комитет. На II Всероссийском съезде Советов крестьянских депутатов, стоявших за Учредительное собрание, выступал (вместе с Н.Д. Кондратьевым) с докладом по вопросу продовольствия (на заседании ЦК партии эсеров 22 июля 1917 г., обсуждавшем кандидатов в Учредительное собрание, его кандидатура признана спорной, см.: Протоколы Центрального комитета 2000: 5). Испытывая подозрительное отношение со стороны новой власти, Центросоюз продолжал тем не менее функционировать в советской России, см.: Врангель 1992: 388-89. В ночь на 1 сентября 1918 г. Беркенгейм был арестован на волне репрессий в связи с покушением Ф. Каплан на Ленина, см. запись арестованного тогда же С.П. Мельгунова (речь идет о тюремной камере в страховом обществе «Якорь»: «Освоившись, видишь знакомых. Вот лежит грузная фигура кооператора Беркенгейма, арестованного в связи с принадлежностью его к с.-р. партии», Мельгунов 1964а: 29, 35-6), ср. в письме С. Ан-ского к Р.Н. Эттингер от 27 сентября 1918 г.: «Но с момента покушения на Ленина и с началом режима красного террора пошли в Москве и в Петербурге такие аресты, такая бешеная расправа, что я мог ожидать с часу на час ареста. В течение первых дней были арестованы все, кому не удалось вовремя скрыться, между прочим, Мякотин, Пешехонов, Волк-Карачевский, Беркенгейм, Арманд, Руднева и около десяти и менее видных с. – ров» (Ан-ский 1967: 130). В декабре 1918 г. покинул Москву и выехал во Францию с целью основать отделы Центросоюза в различных европейских странах. В его задачу входило добиться по линии Центросоюза снятия блокады, от которой жестоко страдало население России. Беркенгейму удалось организовать такие представительства в Лондоне, Париже, Берлине, Стокгольме и Нью-Йорке. Чекисты, однако, восприняли эту акцию по-своему, см. в «Красной книге ВЧК»: «Д.С. Коробов, А.М. Беркенгейм и В.Н. Зельгейм в 1919 году обманным путем выехали за границу, где, захватив имущество и капиталы Центросоюза, объявили себя “независимым акционерным обществом”, установили связи с кооперативными организациями на территории, занятой Колчаком и Деникиным» (Красная книга 1989, II: 319). В 1920 г. московский суд заочно приговорил Беркенгейма к смертной казни как «врага советской страны» и «за попытку свергнуть советскую власть в России экономическим путем». Его интервью с корреспондентом эмигрантской газеты «Варшавское слово» см. в: Отмена блокады 1920: 2. В начале 20-х гг. около года жил в Палестине (Yaari-Poleskin 1939: 152; см. приводимое ниже письмо к нему Рутенберга) и работал в рутенберговской Хеврат ха-хашмаль. В 1923 г. уехал во Францию для ликвидации дел, связанных с Центросоюзом, а оттуда в 1924 г. перебрался в Польшу, где проживала его семья. Здесь в июне 1925 г. принял пост директора «Союза еврейских кооперативных обществ Польши». Умер в Грефенберге (Чехословакия). См. книгу в память о нем: Berkeneim 1932.

Именно Беркенгейм обратился к тем, кто хорошо знал Рутенберга и мог выступить в его поддержку, когда против него в английской печати развернулась злобная антисемитская кампания (середина 1921 – начало и лето 1922 г.), целью которой было оболгать предприимчивого инженера, задавшегося целью использовать водные ресурсы Палестины как источник электроэнергии (см.: A.P.P. 1922: 2). Цель была простая: выбить почву из-под ног непрошенного инициатора-еврея, который взялся, как представлялось недоброжелателям, за неслыханно прибыльное дело на территории, находящийся под мандатом Королевства Великобритании. В его защиту выступили тогда Н.В. Чайковский и А.Ф. Керенский (см.: Gilbert 1975: 658); среди тех, кто вступился за Рутенберга, был также Н.Д. Авксентьев³.

Беркенгейм был первым, кто сообщил Рутенбергу о том, что англичане первоначально отказали ему во въездной визе в Палестину. 5 сентября 1919 г. он телеграфировал ему из Лондона (RA):

Your visa refused stop hand Krovopuskov all materials stop shall try be Paris middle September stop please refrain all general steps binding cen-trosoyus without preliminary sanction⁴.

Последняя фраза была, по всей вероятности, реакцией на заявление Рутенберга об отставке. Решение было принято, как это всегда у него бывало, в один присест, под давлением происходивших событий – кровавых еврейских погромов на Украине и охватившей мир антиеврейской истерии. Еще недавно вроде бы не строивший планов относительно земли предков, Рутенберг теперь твердо решил поселиться в Палестине. В упомянутом заявлении об уходе с поста начальника индустриального отдела он после изложения просьбы обосновывал ее следующим образом (RA, недатированная копия):

Мотивы для отставки недостаточны, конечно. С указанными трудностями управился бы, но имеются другие, более важные.

Кругом непроглядное жидоедство. Не безосновательное. Если бы я не был евреем, я был бы черносотенцем. В последние месяцы на Украине вырезано по меньшей мере 120.000 евреев. Самым диким, варварским образом. Знаю, что в России будет вырезано еще больше. При каком бы то ни было правительстве. Большевистском, деникинском, савинковском или другом. Это неизбежно. Не могу при этих условиях быть и русским и евреем. Не могу совместить этого. Не могу принимать участия в каких бы то ни было русских делах. Мне очень трудно. Но ничего не поделаешь. Не могу. Не позже второй половины августа уезжаю в Палестину. Там видно будет.

Это было в духе Рутенберга – поднимавшееся из глубин его не знавшего компромиссов существа неумолимое упрямство, проявлявшее себя в ситуациях, внешне вроде бы не предвещавших никаких крутых поворотов и с чисто обыденной точки зрения шедшее вразрез со здравой логикой. Мысль о втором «возвращении в еврейство» («неутомимый перебежчик из одного стана в другой», по Грузенбергу) была, судя по всему, окончательной и бесповоротной. Как показали дальнейшие события, за этим неколебимым решением действительно наступил последний – палестинский – период его жизни.

Еще до публикации письма об Андро в бурцевском «Общем деле» он отправил туда материал, который появился в № 54 от 20 августа на первой странице под повелевающе броским заголовком «Союзники должны посылать в Россию своими представителями только демократов!» В нем говорилось:

Союзники усиленно требуют от Колчака и Деникина доказательств того, что они являются защитниками демократических принципов и при первой возможности соберут Учредительное собрание.

Мы, русские демократы, можем только радоваться такой настойчивости наших союзников.

Мы рады этому тем более, что мы знаем, что сами Колчак и Деникин искренно идут навстречу всем демократическим течениям в России. Но для того, чтобы быть последовательным и чтобы от усиленных напоминаний о демократических задачах действительно выиграли бы именно эти демократические принципы, союзники прежде всего обязаны, посылая в Россию свои миссии, отправлять туда своих испытанных демократов.

Кого же все время до сих пор посылали своими представителями в Россию наши союзники-французы, англичане, американцы, итальянцы для переговоров и для ведения дел с правительствами Сибири, Архангельска, Крыма, на Кавказ – к Колчаку, Деникину, Чайковскому?

Назовите нам среди них хоть несколько громких демократических имен, которые могли бы говорить о себе как об испытанных демократах и в России и у себя дома.

Понять в России демократов и демократию и хорошо сойтись с ними могут только те, кто хорошо понимает демократию у себя дома и умеет с ней сойтись.

Можно ли сказать, например, что полковник Фрейденберг, недавно сыгравший такую роль в Одессе, – демократ?

Мы не раз настаивали на том, что одесские и крымские события должны быть обследованы специальной комиссией. Сегодня мы снова настаиваем на этом. К сожалению, мы не слышали о том, чтобы для изучения страшных событий в Одессе и Крыму была назначена комиссия для выяснения виновности русских и союзников.

Еще раз повторим – союзники должны посылать в Россию своих представителей для ведения дел с Колчаком и Деникиным только испытанных, искренних демократов.

Это нужно и для нас, и для союзников.

Для союзников еще, быть может, важнее, чем для России.

Трудно сказать, чего большего ожидал Рутенберг от публикации этого письма, приобретшего на газетных страницах характер обращения-воззвания, хотя и опиравшегося на требование, безусловно, справедливое, выстраданное горьким одесским опытом, но при отсутствии конкретного контекста все-таки достаточно риторическое и безадресное. Посылая его В.А. Бурцеву, он рассчитывал на то, что тот, с его безошибочным чутьем горячей темы и журналистской сноровкой, сумеет организовать вокруг этого материала какую-то кампанию, – вышла же простая публикация, не более. Рутенберг остался неудовлетворен и в тот же день выразил главному редактору «Общего дела» свое недовольство (написано на почтовой бумаге Union central des Socits Coopratives de toute la Russie «Centrosoyus» (Российский центральный союз потребительных обществ)):

Paris, le 20 aot 1919

Владимиру Львовичу Бурцеву,

49, Bd Saint Mishel

Paris

Дорогой Владимир Львович.

Я Вам дал письмо мое к Нулансу, чтоб Вы сорганизовали агитацию в прессе по исключительной важности для России вопросу, а Вы пропечатали его в хронике, суть не в том, чтоб увековечить мое имя на столбцах «Общего дела», а, повторяю, Вы должны всеми мерами поставить агитацию за поднятый вопрос в прессе, и с точки зрения, мной сформулированной.

Не сомневаюсь, что Вы это сделаете и поручите подходящему и ответственному лицу заняться этим делом, самым важным сейчас для России.

Крепко жму руку

П. Рутенберг

P.S. Уезжаю на несколько дней в Лондон. Если Вам понадобятся какие-нибудь разъяснения, обратитесь к K.P. Кровопускову Hotel de Paris.

П<етр> Р<утенберг>⁵

С упоминаемым здесь (а до этого в приведенной выше телеграмме Беркенгейма) K.P. Кровопусковым Рутенберг познакомился скорее всего в Одессе.

Адвокат, доктор права Константин Романович Кровопусков (1881–1958) в начале своей политической карьеры примыкал к социал-демократам (1899–1905). В 1911–1912 гг. жил в США, после чего представлял в Одессе крупное американское предприятие, выпускавшее сельскохозяйственные машины. После Февральской революции был избран товарищем одесского городского головы (и одновременно исполнял обязанности американского вице-консула в Одессе). Осенью 1918 г. участвовал в Ясском совещании антибольшевистских сил России и представителей стран Антанты, после чего вошел в состав сформированной на этом совещании делегации для переговоров с союзниками об оказании военной помощи. После эмиграции в 1920 г. в Париж был занят активной общественной деятельностью, являясь членом многочисленных организаций, связанных с помощью беженцам (более подробно см.: Серков 2001: 434-35).

У нас нет сведений о том, в какой форме проявлялся интерес Рутенберга к переговорам, которые вели уполномоченные командованием Добровольческой армии, и среди них Кровопусков, в Риме, Париже и Лондоне с правительствами союзных держав. Однако почти несомненно, что он был в курсе этих переговоров, поскольку поддерживал тесные отношения с кругом лиц, имевших к ним прямое касательство. Еще один член русской делегации на этих переговорах – С.Н. Третьяков (1882–1944), представитель семьи текстильных фабрикантов, основавших знаменитую Третьяковскую галерею⁶, упоминается в письме к Рутенбергу деятеля Центросоюза Г.В. Есманского, написанном из Марселя 19 июля 1919 г. (RA):

Сообщаю Вам некоторые сведения, которые имеют известное значение:

1) С.Н. Третьяков при проезде через Марсель в частной беседе между прочим сказал следующее: Английское правительство согласно принять известное участие в операциях против Петрограда, но при одном непременном условии, что, кроме Англии, никакое из других государств не должно это участие с нею делить. При наличии последнего условия Англия готова помогать не только деньгами, продовольствием и вооружением, но даже и людьми.

В том же письме сообщалось о Е.П. Ковалевском:

Здесь некоторое время находился по дороге в Новороссийск – Евграф Петрович Ковалевский, который, если я не ошибаюсь, был министром народного просвещения в одном из русских кабинетов. В свое время в Петрограде он стоял также во главе какой-то кооперативной организации. Теперь он поехал в Новороссийск и Екатеринодар, официально в качестве курьера, неофициально же в качестве лица, долженствующего на месте обследовать, что Кубань и Дон могут дать в отношении сырья Франции в обмен на товары. Е. Ковалевский производит впечатление человека, весьма слабо разбирающегося в этом деле. Между прочим им было сказано, что франц<узским> правительством уже официально открыт кредит (номер он не мог сказать не потому, что не хотел, а потому, что это еще окончательно не оформлено) в размере 50 милл<ионов> франков на участие Франции в товарообмене с Россией. Вчера Ковалевский уехал в Константинополь⁷.

Обмен письмами с Есманским продолжался и тогда, когда Рутенберг поселился в Палестине. 22 апреля 1920 г. Есманский писал ему туда из Марселя:

Сегодня послал Вам заказной бандеролью книгу «La question du phne» par L. Bordeaux. Предполагаю в ближайшее время послать Вам еще целый ряд материалов. Очень прошу Вас только мне подтверждать каждый раз их получение.

Думал, было, Вам написать о наших Центросоюзных делах, но потом решил, что Вы, получая несколько французских газет, наверно, достаточно в курсе дела, и я своими сообщениями нового ничего не прибавлю. Могу только сообщить, что моя итальянская поездка (11/2 мес.) не имела в результате образования конторы, так как наши сферы решили не ссориться с Литвиновым⁸, тем более что итальянская кооперация, ныне находящаяся всецело в подчинении настроенной экстремистски итальянской соц<иалистической> партии, признает только Литвинова и «советскую кооперацию».

Приехал из Одессы И.Н. Керножицкий⁹, профессора А.Н. Анцыферов¹⁰ и С.О. Загорский¹¹. Ожидаем приезда на этой неделе

Н.М. Михайлова¹².

Принялся за изучение автомобильного и тракторного дела. Всего Вам доброго. Жду Ваших сообщений.

Г.В. Есманский

Спустя неделю Рутенбергу написал приехавший в Марсель и упоминаемый Есманским И.Н. Керножицкий (RA):

29 апреля 1920

Адрес Кон<стантиноп>ль: Cenrtosoyus, Galata

Hovaghimian Han

Многоуважаемый Петр Моисеевич.

В дни советской власти в печати было сообщено, что Вы вошли в состав правительства Крыма.

Когда Союзкредиту приходилось очень трудно, я часто утешал своих товарищей, – вот придет вместе с Вами новая власть и все раны скоро будут залечены. И как велико было общее разочарование, когда вместо жданных пришел Шиллинг¹³ со Штемпелем (главнокомандующий и градоначальник).

К великому моему сожалению, не удалось найти Вас и среди кооператоров, в которых, увы, пришлось сильно разочароваться.

Сейчас еду в Константинополь. Надеюсь в июне побывать вновь в Париже. Очень рад буду, если удастся повидать Вас.

Всего, всего наилучшего Вам желаю,

Ив. Ник. Керножицкий

В RA сохранилось еще одно письмо И.Н. Керножицкого, датированное 11 декабря 1921 г., в котором автор путает Моисеевича с Васильевичем и из которого вытекает, что на первое письмо Рутенберг ответил почти без промедления. Однако отправленное, согласно указанному адресу в Константинополь, письмо, судя по всему, в течение полутора лет терпеливо искало адресата, менявшего города и страны:

Baden bei/Wien

Habsburgerstrasse 35

Многоуважаемый Петр Васильевич!

Ради Бога не взыщите, если переврал Ваше имя-отчество. Но Вас лично я никогда не забуду. И мне было тоже приятно найти случайно Ваше письмо от 14/V пр<ошлого> г<ода>, что я немедленно же решил написать Вам хоть пару слов и одновременно осуществить давнишнюю просьбу моего старшего 15-лет<него> сына попросить Вас выслать коллекцию местных почтовых марок. Стоимость их возвращу с благодарностью. Если эта просьба исполнима, не откажите марки направить по адресу, указанному в начале.

Кроме того, буду очень благодарен, если найдете возможным сообщить мне хоть пару слов о своем житье-бытье. Удалось ли Вам сохранить присущие Вам уверенность и бодрость<?> Со своей стороны, я Вам очень благодарен за слова ободрения в Вашем предыдущем письме. Но с горечью должен сознаться, что за время скитальничества мне особенно пришлось разочароваться в людях, почему мне особенно приятно вспоминать таких людей, увы, редких, как Вы.

От всей души желаю Вам всего, всего наилучшего и крепко жму Вашу руку.

И. Керножицкий

На днях уезжаю за поисками «куска хлеба» в Болгарию, почему прошу мне адресовать так: М. Кассев для меня. Акцион<ерное> о<бщест>во «Труд», Рущук, Болгария.

В то же время, что и Рутенберг, в Париже находился хороший его знакомый по США, известный сионистский деятель Н. Сыркин (см. прим. 17 к II: 5), входивший в состав американской делегации на Парижской мирной конференции. В нее вошли также и другие американские еврейские деятели, кого Рутенберг хорошо знал по Нью-Йорку: президент АЕКом Л. Маршалл и его видные члены – С. Адлер (1863–1940), известный адвокат, филантроп, еврейский общественный и сионистский деятель Б. Флекснер (1865–1945) и др. Руководил американской делегацией Дж. Мак (1866–1943), к тому времени президент АЕКон.

О своей встрече с Рутенбергом в Париже Сыркин, полагавший, что он расстрелян большевиками (об этом уже шла речь выше), рассказал в очерке «Моя встреча с Пинхасом Рутенбергом», опубликованным в варшавской идишской газете «Haint».

Для меня была большая, необыкновенная радость, – писал Сыркин, – когда я узнал, что Пинхас Рутенберг в Париже, и когда вскоре он пришел увидеться ко мне в отель. За парой бутылок вина – и да не обидится на это пролетариат: была и бутылка настоящего шампанского – мы в хорошем ресторане, в тесном кругу провели вечер, где было много-много воспоминаний и споров.

В этой беседе, между прочим, Рутенберг, по словам Сыркина, сетовал на свой российский вояж в погоне за революционной химерой – лучше бы остался в Америке, где его деятельность в конце концов привела бы к зримым результатам – созданию Еврейского легиона.

Ему так горячо хотелось отправиться с легионом в Эрец-Исраэль и поднять еврейский флаг над Иерусалимом! – восклицает Сыркин (Syrian 1919: 3).

Было ли это минутным сожалением или в рутенберговской душе действительно шевельнулось сомнение в целесообразности принятого им участия в проигранной битве за российскую свободу и демократию, сказать трудно. Нет оснований не доверять свидетельствам современников, тем более когда речь идет не о мемуарном, а, что называется, репортажном жанре (очерк Сыркина появился в печати 1 августа 1919 г.). В то же время не стоит забывать об общем эмоциональном состоянии Рутенберга, в котором он находился, когда они встретились. Чувства, которые он переживал, вряд ли сводились к простому сожалению о тактическом промахе, неверно сделанном шаге. Речь нужно вести о чем-то неизмеримо более значительном и важном. По всему видно, что Рутенберг корил себя не из-за напрасного путешествия в Россию, а испытал полное разочарование в том, как велась борьба с большевизмом. Он пережил шок от того, что увидел, заглянув за кулисы так называемой большой политики, а главное – глубокую личную драму: цель, ради которой была предпринята поездка, оказалась не только не достигнутой, но более того, привела к обратному – катастрофическому – результату: потревоженное революцией положение евреев обернулось настоящим геноцидом.

При всем при этом жизненный оптимизм Рутенберга поколеблен не был. Его настроение этой поры выразительно отражено в письме, написанном летом 1919 г. жившему в США известному еврейскому (идишскому) поэту, переводчику Танаха на идиш Иегуашу (наст, имя: Иегуаш-Шломо Блумгартен 1872–1927), в котором, как и в «заявлении по собственному желанию», он напрямую связывал окончательное решение перебраться в Палестину с погромами Гражданской войны (см.: Rutenberg 1919: 3):

Мой дорогой Йегуаш!

Вы, очевидно, пребываете в пессимизме и в печали, но вы не правы. Да, сейчас горько, но будет хорошо. Может быть не нам самим, но ведь это не важно.

Мир образуется.

Правда, при этом требуется много крови и кровь на десерт должна именно быть еврейской, поднесенной при этом под страшным, злобным погромным соусом.

Но в жизни ничего не пропадает зря, особенно кровь.

Мы, маленькие человечки, играем каждый свою роль в колоссальной мировой трагедии, которая всего лишь завершила свою первую главу. Мы малы, слабы и страшно измучены. Мы не видим и не можем видеть далекие, великие перспективы, которые наметили история, мировые процессы или Господь. Но мир движется вперед и красивая, светлая и достойная жизнь наступит. Даже если еще 20 миллионов людей были бы истреблены в ближайшие годы, все равно солнце будет светить как раньше, будут расти красивые цветы и красивые женщины будут любить и рожать новые здоровые поколения.

Иногда я думаю, что великая библейская идея о 40-летнем истреблении в пустыне гнилых, заплесневелых людских элементов реализуется сейчас, но в более сжатые сроки, при новом хирургическом вмешательстве¹⁴.

Многие из наших хозяев жизни полагают, что сейчас они заново начнут «добрую спокойную» жизнь. Эта карта уже разыграна даже у вас в Америке. К «старой» жизни уже не вернуться.

Горько и тяжко сейчас, особенно в России и более всего нам, евреям. Но не страшно: все будет «all right».

Вы жалуетесь на низкий уровень благотворительности в Америке. Вдумайтесь в эту безумную идею, которая должна сейчас реализоваться – исход из России в Эрец-Исраэль; идея – безумная и великая, но это единственный выход. Другого я не вижу. Быть может, это стоит погромов…

Вдумайтесь и помогите.

Цукерман едет в Нью-Йорк со страшными материалами; но его материалы всего лишь капля из того, что произошло, и особенно из того, что произойдет с евреями в России.

Мои планы: я решил в августе перебраться в Эрец-Исраэль. На месте я решу, чем там можно заняться. Планы наших местных правителей мало чего стоят. А оттуда, быть может, зимой, я приеду в Америку.

Ваш Пинхас Рутенберг.

Итак, как и возвращение в Россию после победы там демократической революции, решение ехать в Палестину не лежало у Рутенберга на поверхности и, на первый взгляд, мало корреспондировало с чисто внешними биографическими событиями. Как и тогда, это решение было продиктовано скорее глубинными процессами его незамиряющейся с бурной и драматической действительностью личностью, адекватно прочувствовать и понять которые можно, лишь соотносясь с широким историческим контекстом.

Рутенберг прибыл в Палестину, по всей видимости, в октябре 1919 г.¹⁵ Сосредоточение его интересов исключительно на местных делах и, соответственно, отключение от прошлых дел произошло не мгновенно, да и большой вопрос, наступило ли последнее когда-нибудь у него вообще – при том что трудно назвать второго человека, для кого «местные дела» значили бы так много, как для Рутенберга. При всей зацикленности на чем-то одном он был все-таки человеком многослойным и поливалентным, – умевшим строго и аскетично подчинять свою волю главному делу, но и тут же, хотя бы подспудно и тайно, чутко оберегавшим напластования своего богатого и разнообразного прошлого. Дело было, конечно, не в прошлом самом по себе, не в его, так сказать, «мемуарном» содержании, а в той стержневой для рутенберговской жизни теме освободительной борьбы, идеалам которой он остался верен до конца своих дней.

В первые годы пребывания в земле предков два главных вопроса требовали безотлагательного вмешательства его деятельной натуры, невзирая ни на какой палестинский couleur locale, и оба связанные с Россией, – это большевизм и еврейство. То и другое в физической удаленности от нее и при отсутствии непосредственного контакта приобретали характер рассудочный и проектный. Там же, где Рутенберг испытывал ограничение своим действиям, он брался за перо. Итогом размышлений на тему «Россия и еврейство» явилась неизвестная нам статья, скорее всего безвозвратно утраченная, в которой он предлагал план, «как обустроить Россию» с точки зрения решения еврейской проблемы, когда, естественно, произойдет чаемое падение большевизма.

Об этой статье, написанной примерно через год после приезда в Палестину, мы узнаем из ответного письма к нему 3. Гиппиус, датированного 5 ноября 1920 г., в котором говорилось следующее (RA):

Мы с удовольствием прочли Вашу статью. Она очень интересна, хотя кое-где показалась мне противоречивой. На мой взгляд, факт создания, – или воссоздания, – Палестины благоприятно меняет и упрощает вопрос. И мы, граждане будущей России, вероятно, постараемся разрешить его таким, самым естественным путем: евреи будут в нашей стране считаться подданными иностранными, и пользоваться защитой государства наравне с другими иностранцами. Что касается тех, которые пожелают натурализоваться, т. е. стать русскими подданными (или гражданами), то это их добрая воля, и после того, как они эту свою волю исполнят, станут русскими гражданами, – столкновенья между ними и другими гражданами страны будут рассматриваться как внутренние русские дела, и виновные будут караться сообразно с внутренними действующими законами страны, перед которыми будут равны все ее граждане. Это до такой степени просто и справедливо, что всякое другое решение будет лишь натяжкой.

Вы скажете, что это теория, а на практике может быть другое. Но я думаю, что этим нельзя смущаться, и если верен принцип, то

в конце концов он войдет в жизнь. И еврейских погромов так же не будет, как не бывает татарских или… китайских, в другом случае.

Вот с точки зрения этого принципа я и нахожу некоторые противоречия в вашей статье. Но, к сожалению, не имею времени сейчас коснуться их, так как нужно вернуть статью, и Влад<имир> Ананьевич Злобин ждет моего письма.

Привет от Дм<итрия> С<ергееви>ча, жму вашу руку и желаю вам самого скорого успеха.

3. Гиппиус

5 ноября 1920

Paris

11 bis Av. Colonel Bonnet

Не исключено, что Гиппиус взвешивала возможность напечатать текст Рутенберга в готовящемся как раз в это время сборнике «Царство Антихриста», который вышел в 1921 г. в Мюнхене. Помимо Д. Мережковского («Царство Антихриста (Большевизм. Европа и Россия)», «Крест и Пентаграмма», «Л. Толстой и большевизм» и «Записная книжка. 1919–1920») и самой Гиппиус («Петербургский дневник», «История моего дневника», «Черная книжка», «Серый блокнот»), в сборнике приняли участие Д. Философов («Наш побег») и В. Злобин («Тайна большевиков»). Возможно, именно этим, в конце концов неосуществленным ее намерением объясняется фраза о необходимости вернуть статью и что «Влад<имир> Ананьевич Злобин ждет моего письма», т. е. окончательного решения. Если такое предположение действительно справедливо, остается только пожалеть, что приговор Гиппиус, печатать или не печатать статью Рутенберга, показавшуюся ей, как она пишет, противоречивой, оказался в конце концов отрицательным.

Не менее, однако, противоречивой в отношении российских евреев была позиция самой Гиппиус. Как можно заключить из ее письма Рутенбергу, она, подобно ему, ставила решение еврейского вопроса в зависимость от новой, пока еще во многом потенциальной и непроявившейся, однако в определенном смысле вполне представимой и прогнозируемой геополитической ситуации: возникновения Палестины как центра собирания мирового еврейства. Но в отношении тех, кто не пожелает перебираться в «воссозданную Палестину» и сделает выбор в пользу России, все, как видим, остается у Гиппиус «по-старому»: евреи мыслятся «в остатке», в качестве группы населения, производной от христианских приоритетов. И только если они «станут русскими», т. е., по Гиппиус, примут христианство, тогда появится основание рассматривать их как полноценных граждан. Противоречие, обнажаемое этим подходом, хорошо согласовывалось с общими взглядами Гиппиус на еврейскую проблему. Здравый и реалистичный учет «палестинского» фактора как нового требования сообразовывать религиозно-философскую и социально-политическую проблематику иудео-христианского диалога с объективными процессами национальной жизни отнюдь не мешал ей усыпать свой дневник многочисленными антисемитскими высказываниями, в частности ту его часть, что была опубликована в «Русской мысли» П.Б. Струве несколькими месяцами позднее письма Рутенбергу (март-апрель 1921). Не случайно, откликаясь на эту публикацию в парижской «Еврейской трибуне», Б. Мирский (Миркин-Гецевич) назвал автора «идеологом озлобленной обывательщины» (Мирский 1921: 3). Ср. столь же резкую реакцию на гиппиусовский дневник адвоката и литератора, а в политической «табели о рангах» меньшевика-оборонца В.М. Шаха (1880–1949) (Шах 1921: 2).

Статья Шаха была главным образом вызвана статьей Гиппиус «Антисемитизм?», опубликованной в бурцевском «Общем деле» (Гиппиус 1921: 2–3), где странным образом начисто отрицался российский антисемитизм – в народе, в армии, среди интеллигенции, а ответственность перекладывалась на плечи имперских властей. Лучшим, однако, опровержением этой неискренней позиции служил ряд собственных высказываний Гиппиус – упомянутые антисемитские записи в ее дневнике, скажем, эксплуатирующие одну и ту же евангельскую формулу о признании еврейской вины за пролитую Христову кровь (Гиппиус придает этому провербиальному образу резко обличительный характер). Первая сделана 16 февраля 1918 г.:

Кровь несчастного народа на Вас, Бронштейны, Нахамкесы, Штейнберги и Кацы. На вас и на детях ваших (Гиппиус 2001-06, VIII: 401).

Вторая – ровно через 21 год, 16 февраля 1939 г. в Париже, когда Гиппиус на прогулке встретила поэта Д. Кнута и собиравшуюся стать его женой и перейти в еврейство А. Скрябину, дочь композитора:

Гуляли поздно, встретили Кнута с его противной женой (б<ывшей> Скрябиной). Это жена его уже десятая. Перешла в жидовство, потому что Кнут стал не столько поэтом, сколько воинствующим израильтянином.

«Кровь Его на нас и на детях наших» (Гиппиус 2001-06, IX: 201).

Как ни пыталась, однако, Гиппиус отрицать российский антисемитизм и объяснить еврейские погромы внешними причинами и обстоятельствами, мрачная реальность легко доказывала обратное. Рутенберг, слух об отзывчивом могуществе которого в оказании самой разнообразной помощи уже в начале 20-х гг. перешел далеко за палестинские границы, получал обильную информацию, что называется, из первых рук. Вот, к примеру, письмо, адресованное ему из самого адова пекла украинских событий (писала когдатошняя одноклассница по ромен-скому училищу) (RA):

23 декабря 1922 г.

Уважаемый Петр Моисеевич!

Сегодня получила Ваше письмо. Чрезвычайно Вам благодарна за радость, которую Вы им доставили. Я пишу «радость», потому что уверена, что, если это только в Вашей возможности, Вы нам поможете. Но прежде всего я должна описать Вам последние годы нашей жизни. О событиях внутри России Вы, конечно, знаете. Каждая перемена власти была гибельной для таких местечек глухих, как наше Городище. Пришел Деникин – месяц грабежей и даже убийств, ушел Деникин – то же самое, затем наступление поляков, приход и уход разных войск, – все сплошные муки. Подробно писать об этом в письме нет возможности. Затем пришло и еще худшее. Начался бандитизм. И вот 2 года тому назад в одно утро ворвалась в местечко банда. Началось сплошное бегство евреев из местечка. Мы тоже все бросили на произвол толпы и удрали куда глаза глядят. И, действительно, оставшиеся в местечке погибли. Дома разграблены. Год беженства был для нас полон горя, и в конце концов мы принуждены были возвратиться в Городище. Аптека наша перешла в государственную собственность. С большим трудом удалось мужу поступить на службу, которая почти не дает на жизнь. Детям учиться негде. (У меня 2 девочки 16-ти и 12-ти лет.) Жизнь здесь для нас очень тяжелая. Переехать в большой город у нас нет средств. Ввиду всего вышесказанного, а также сильнейшего антагонизма между еврейск<им> и русск<им> населением на Украине мы надеемся уехать из России. Куда, спросите Вы. Единственно подходящее Палестина. Петр Мойсеевич, если можете, сделайте это для нас возможным.

Вы, конечно, понимаете, что в письме не могу Вам всего изложить. Не удивляйтесь, что я именно к Вам обращаюсь с подобным делом, но, во 1-х, у меня, кроме Вас, никого за границей нет, и, во 2-х, мне говорили, что Вы работаете по палестинскому вопросу.

Если это т<аж же правдоподобно, к<аж и звание лорда¹⁶, то, конечно, Вам трудно что-либо сделать для нас. Во всяком случае я Вас убедительно прошу не оставить мое письмо без ответа (заказным). Вы о себе ничего не пишете, и я не знаю, просить ли Вас об этом, это, кажется, уж будет слишком много, да и Вы, вероятно, всегда очень заняты.

В ожидании ответа

Уважающ<ая> Вас Р. Магидова

Вы пишите, что через 4 недели едете в Палестину, а где же постоянное Ваше жительство?

М. Городище Киевской губ.

Черкасск<ого> уезда

Отрицаемый Гиппиус российский антисемитизм, проявившийся в годы революции и Гражданской войны с немыслимой бесчеловечностью и в непредсказуемом масштабе, был именно тем главным мировым событием, которое заставило Рутенберга распроститься со многими его недавними политическими иллюзиями, жизненными проектами и человеческими связями. Несбыточность того, что еще несколько лет назад из Нью-Йорка казалось столь соблазнительным и достижимым: торжество социалистических идей в России и как следствие этого – национальное равноправие и окончательное решение еврейской проблемы, заставило пересмотреть стратегию, а вместе с этим провести разграничительную черту, по крайней мере, видимую, внешнюю, между своим – еврейским – миром и тем, в котором осталась его прошлая тень¹⁷. Основанием тому послужили не абстрактные, а реальные события. Так, в конце 1921 г. к нему обратился не прерывавший с ним все это время отношений Савинков¹⁸ с предложением за определенную плату приостановить еврейские погромы в армии «зеленых». «Зелеными» в России, на Украине и в Белоруссии в годы Гражданской войны называли дезертиров или людей, скрывавшихся от мобилизации как белых, так и красных. Фактически они вели партизанскую войну против тех и других, занимаясь мародерством, грабежами и убийствами, и в особенности беспощадны были по отношению к евреям. Савинков идеологически и политически возглавлял это движение, см.: Савинков 1920.

Ответ Рутенберга был отрицательным. После этого поползли слухи о том, что сделка, оплачивающая лояльность погромщиков, все-таки состоялась. Рутенберг обратился к Савинкову за объяснениями и 6 февраля 1922 г. писал ему из Лондона (RA, копия):

Дорогой Борис.

Несколько месяцев назад ты предложил мне, чтобы евреи дали деньги твоей организации, которая сумеет повлиять на «зеленых», чтобы они не устраивали в России еврейских погромов.

В декабре прошлого года здесь, в Лондоне, после обсуждения вопроса с моими друзьями, ты получил от меня отрицательный ответ.

Теперь с разных сторон в разных городах (Лондоне, Париже, Берлине) до меня доходят слухи, что «Савинков получил через Рутенберга деньги от сионистов».

На вопросы, непосредственно ко мне обращенные, я отвечал, что это неправда, что Рутенберг для тебя никаких денег от сионистов не получал и не получает. И поскольку мне известно, Сионистская организация или какое бы то ни было лицо, к ней причастное, тебе денег не давали и не дают.

Самая возможность появления таких слухов для меня непонятная. Но ясно, что они компрометируют политически Сионистскую организацию и меня лично. Тебе хорошо известно, что я уже давно не вмешиваюсь в русские дела. И в данном случае кто-то использует авторитет моего имени для совершения недвусмысленных операций.

Для еврейского народа эти слухи могут иметь результатом, согласно установившемуся в России истинно православному ритуалу всех партий, жестоко-кровавые еврейские погромы.

Для тебя это второстепенная деталь. Для меня интересы еврейского народа стоят на первом плане. И поскольку это от меня может зависеть, я интересы эти охранять обязан.

Прошу тебя принять меры к тому, чтобы эти слухи и разговоры прекратить. Если ж ты этого не сделаешь или сделать не сумеешь, я сам сделаю необходимое.

Привет.

П. Рутенберг

Пересылаю тебе это письмо через Софью Александровну¹⁹.

По тону письма чувствуется, что Рутенберг полагал именно Савинкова главным распространителем этих слухов, хотя в этот же день тот ему ответил полным разуверением в своей к ним какой-либо причастности (RA):

Дорогой Петр,

Я очень огорчен возникновением тех слухов, о которых ты пишешь. Источник их мне неизвестен; могу лишь ручаться, что не я являюсь таковым.

Я рад сделать все возможное, чтобы положить конец сплетням. Я готов публично заявить то, что и соответствует действительности, т. е., что я никогда ни от каких еврейских организаций, в том числе и сионистских, денег не получал и что единственный раз, когда обратился с просьбой, получил отказ. Но желательно ли такое заявление? Суди сам.

Будь здоров.

Душевно Твой

Б. Савинков

Нет оснований подозревать Савинкова в разжигании националистических чувств у той массы людей, которую он возглавлял как председатель боровшегося с большевизмом «Русского политического комитета». Однако сдержать темные и варварские инстинкты того сброда, который представляла армия «зеленых», было не в его власти. В брошюре «Накануне новой революции» (1921) Савинков, обращаясь к теме погромов Гражданской войны, писал:

Мне всегда, от рождения, был чужд антисемитизм. Я с детства не мог понять, как можно ненавидеть человека единственно потому, что он не той же расы, что я, или он не той же религии. Пуришкевич казался мне изувером. Но Пуришкевич существовал, существовал как реальный факт, как живой и действующий со всей ему присущей энергией человек. И как реальный факт существовал антисемитизм.

Пуришкевича больше нет, но антисемитизм жив и поныне.

И далее, в отличие от Гиппиус, закрывавшей глаза на реальные факты и отрицавшей, что Россия погрязла в дремучем, зоологическом юдофобстве, Савинков предлагал глаза на реальность не только не закрывать, но, наоборот, широко их раскрыть. При этом мысль его звучала крайне неутешительно:

Мне он <антисемитизм> так же чужд, как был раньше. Но ведь кроме меня, кроме нас, не различающих, кто эллин и кто иудей, есть миллионы думающих и чувствующих иначе. Есть крестьяне, ненавидящие весь еврейский народ потому, что отдельные комиссары-евреи реквизуют у них скотину и хлеб. Есть красноармейцы, ненавидящие весь еврейский народ потому, что отдельные «политруки»-евреи гонят их на убой. Есть добровольцы, ненавидящие весь еврейский народ потому, что отдельные члены «Чека»-евреи расстреливают их семьи. Таких крестьян много. Таких красноармейцев много. Таких добровольцев много. Нельзя скрывать от себя этой истины. Нельзя на все закрывать в ослеплении глаза.

Всех антисемитов расстрелять невозможно.

Всех антисемитов разубедить невозможно.

Всех антисемитов научить уважать человеческое достоинство невозможно.

Как же быть: как же прекратить позорнейшие, гнуснейшие, жесточайшие и постоянно повторяющиеся погромы?

Наказания за погромные действия, был убежден Савинков, только паллиатив, они не решают и не решат эту проблему раз и навсегда. Это позорное явление прекратится, возможно, как не без справедливости, но и не без известной абстрактно-уто-пической патетики полагал автор, когда Россия «станет свободным и истинно демократическим государством». Не конкретизируя эту, по тем временам и впрямь более чем туманную перспективу, Савинков в заключение переключался в иной, индивидуальный, вполне, вероятно, искренний, однако не менее отвлеченный, а зная о его предложении, сделанном Рутенбергу, и не лишенный ложной патетики регистр:

Мне, русскому, больно за еврейскую боль. Мне, русскому, совестно за русскую необузданную жестокость. Я, русский, хочу мира и свободы для всех: как для русских, так и для евреев. И, борясь на новую, третью Россию, я борюсь и за мир всему миру, и за братское сожительство всех народов. Я борюсь и за многострадальный еврейский народ (Савинков 2006: 472-73).

В приводившихся в предыдущей главе неопубликованных воспоминаниях О.О. Грузенберга имеется главка, посвященная Савинкову, к которому знаменитый адвокат относился с той же враждебностью, что и к Рутенбергу, – за авантюризм и циническое мировоззрение, которые, как ему казалось, не подчинялись никакой нравственной силе. Как гуманист, стоявший на страже законности и сознававший себя хранителем бесценного дара человеческой жизни, Грузенберг видел в Савинкове человека, с легкостью переступившего самую сокровенную Божескую заповедь: не убий, и не только переступившего, но и бравирующего этим. Вспоминая свою встречу с ним, Грузенберг писал:

Савинков цинично назвал себя «мастером красного цеха», т. е убийцею по ремеслу. Какие мотивы руководили им, когда он отнимал у инакомыслящих высший по своей неповторимости дар: жизнь?

Он предствлялся пылкой, самоотверженной молодежи мучеником, а старикам – жертвою царского режима, вынудившего его стать убийцею. Чужая душа всегда потемки. Приходится разгадывать эту душу по делам, приведшим ее в столкновение не только с писаным, но и божеским законом: не убий!

Мое знакомство с Савинковым случайное. Не зная, даже не видя его, мне довелось оказать ему, по просьбе добрых людей, услугу. Он был арестован в Севастополе по обвинению в преступной пропаганде. По моему ходатайству он был освобожден, и я забыл о нем: мало ли кому приходится защитнику оказывать услуги.

В первый год моих эмигрантских скитаний с семьею на руках мне пришлось принять в Париже службу в «Delegation Juive auprs de la conference de la paix». Мне, вольному человеку, никогда не знавшему над собою начальства, учреждение это показалось странным. Великая война была закончена, Версальский мир заключен, вершители людских судеб уже разрабатывали втихомолку планы новых войн, а еврейская делегация при конференции по заключению мира продолжала существовать. Выходила как будто нелепость, но вскоре мне убедительно разъяснили, что учреждение это далеко не бесполезное: необходимо было рассеянному по всему миру, но неумирающему народу иметь в доминирующем центре тогдашней Европы какое-нибудь учреждение, которое помогало бы следить за судьбами своих братьев в разных странах, оберегать их хотя бы самочинно.

Я стал юристконсультантом этого учреждения, сносился с общественными деятелями новообразовавшихся государств, сразу почувствовавших вкус к «еврейскому вопросу»: вчерашние рабы спешили обзавестись собственными рабами.

В возрожденной Польше появился ретивый погромщик Булак-Булахович²⁰: его идеалом был считавшийся беспримерным Кишиневский погром, к которому, надо отдать справедливость, он приближался быстрыми шагами. Я снесся со своими коллегами – чистокровными поляками – и от них узнал, что Булак-Булахович – правая рука… Савинкова! Вот до чего, подумал я, докатился этот прославленный переворотчик (вспомнилосъ организованное им ярославское восстание!) Я поставил себе задачею собрать против Савинкова доказательный материал – и добиться предания этого погромщика в обличим революционера суду.

Совершенно неожиданно ко мне вскоре явился в Комиссию Савинков. Надо сказать, что наружность его, манера держаться, говорить произвели на меня благоприятное впечатление.

Между нами произошел следующий диалог:

Я. О волке толк, а вот и волк.

Савинков. До меня дошли слухи, что Вы собираете материал против меня. Собирайте, но ничего, кроме сплетен, не добудете. Не может быть погромщиком тот, любимый сын которого рожден еврейкою²¹.

Я. Этот довод не убедителен: не мало примеров, что недовольство своей женою-еврейкою пробуждает едва тлеющее антисемитское чувство.

Савинков. Это из области беллетристики, – на досуге ее читаю, но живу и действую не по ней. Я составлю для Вашего сведения записку, но не для самозащиты (я привык к тому, что на меня собак вешают), а только для того, чтобы Вы – защитник моих товарищей по революционной борьбе, не попали в обидный просак.

На этом мы и расстались.

Действительно, через несколько дней мне доставили подписанную Савинковым записку. Она показалась мне мало убедительною: трудно было установить водораздел, отделяющий Савинкова от Булак-Булаховича²².

Пути-дороги двух «старых приятелей» – Рутенберга и Савинкова – разошлись окончательно. Впрочем, раскол в отношениях наступил у Савинкова не только с палестинцем Рутенбергом. В Париже он переживал едва ли не полную изоляцию – бывшие соратники отвернулись от него, отнсясь с настороженностью, подозрением и откровенной неприязнью. «Петлюра стоит Савинкова и Савинков – Петлюры», – писал Керенский в статье «Польша Пилсудского» (1920) о бывшем военном комиссаре Временного правительства и человеке недавно ему лично достаточно близком (Керенский 1922b: 105). Отторжение от Савинкова, окончательно завершившееся его неожиданным отречением от антибольшевистской борьбы, началось, в сущности, задолго до московского процесса²³.

Рутенберг же, который, казалось бы, полностью отошел от российских дел и погрузился в деятельность, не имевшую вроде бы общих точек соприкосновения с проблемами российской политики, бывшими или настоящими, остался в гораздо более тесном контакте с эсеровской эмигрантской колонией, о чем речь впереди.

От Сионистской комиссии (Исполнительный комитет Всемирной сионистской организации) Рутенберг (вспомним о его инженерной специальности) был направлен в Палестину с целью разработки и осуществления проектов, связанных с дренажом и орошением почв. Когда он ступил на палестинский берег, ему был без малого 41 год – не совсем тот возраст, когда жизнь начинают как бы сызнова. Но он был полон сил – физических и моральных, в голове роилось множество идей и планов. И потом – не пропал вкус к открытию еще неопробованных в прошлом опыте дерзких предприятий и переживанию еще не испытанных эмоций. Словом, впереди было немало дела.

____________________________________________________________________

1. Основное содержание главы изложено в статье: Хазан 2006: 55–77.

2. Письмо Грузенберга Найдичу от 2/15 января 1920 г. // Грузенберг 1991: 82.

3. В отзыве-рекомендации на Рутенберга, которую, по всей видимости, Беркенгейм попросил у Н. Авксентьева, последний, не следуя в точности, особенно в гапоновской части, действительному содержанию биографических событий, однако все же не нарушая их общего характера, писал (копия, RA):

1, rue Jacques Offenbach

Paris

My dear Berkenheim,

You are asking me how long I have known Mr Rutenberg and what is my opinion of him.

My acquaintance with Mr Rutenberg dates from 1905, but I have heard a good deal about him before. He is a straightforward man, profoundly sincere, idealistic and yet able to serve his ideal by deeds. He is a man whose word never diverged from his action. He is a man of great and stubborn will power. This is the reason why he always and invariably enjoyed great influence and esteem in those circles of the best Russian democratic and liberal intelligentsia in which he moved. Mr Rutenberg played a great part as organizer in the labour movement which followed the flag of Father Gapon. He was the inspirer, intimate adviser and guide of Gapon. You can imagine how shocked he was when he learned that the man with whom he worked for the cause of Russia and the workers was a police agent and a provocateur. You can imagine how he suffered morality thinking that he

himself has unwittingly been assisting the disgusting police machinations of Gapon. Gapon on his return from abroad resumes, under the mask of revolutionary his activity among the workers and would again ruin hundreds of them as he did on January 9. Mr Rutenberg decided to forestall this danger by proving to the workers beyond any doubt who Gapon really was. Mr Rutenbergs conversation with Gapon, heard in the next room by a few of the more influential workers, who trusted Gapon implicitly, at the traitor, stained by the blood of their comrades the workers could not hold themselves back. They rushed into the room and killed Gapon. The incident has deeply shaken Mr Rutenberg as he himself relates in his memories.

Mr Rutenberg was destined to play a great part in the March revolution of 1917, as a close collaborator in the Provisional Government. I shall only mention the last few days of the life of that Government. Mr Rutenberg was then appointed Assistant Governor General of Petrograd and Petrograd district. Resolute and direct as ever, a man of iron will, loyal to the end to the ideals of democratic Russia, he insisted on decisive and ruthless struggle against Bolshevism which was decomposing Russia. In the fateful days of the Bolshevik rising of October 1917, he was one of the organizers of the defense of the Winter Palace with the Provisional Government against the Bolsheviks.

He was arrested together with the other members of the Provisional Government and when in prison was the most hated of all the prisoners. When, therefore, all the members of the Provisional Government were released Mr Rutenberg was still kept in prison. For a long time we feared that he would not be let out alive. In prison he continued to hold himself with perfect tranquility, dignity and complete disdain of danger.

He later took an important and again an active part in the democratic struggle in the South against the Bolshevik dictatorship.

Now, as I understand, he has thrown his lot in with all the idealism and stubbornness characteristic of him, with the cause of his fellow Jews in Palestine, and has in this sphere as before, in the sphere of the Russian intelligentsia succeeded in gaining respect and high estimation.

There are briefly the facts and my impression of Mr Rutenberg.

Very sincerely yours,

N. Avksentieff

Перевод:

Дорогой мой Беркенгейм,

Вы спрашивали у меня, как долго я знаю г-на Рутенберга и каково мое мнение о нем.

Я знаком с г-ном Рутенбергом с 1905 года, но и до этого слышал о его славных делах. Это честный, глубоко искренний человек, идеалист, готовый доказать практически верность своим идеалам. Он принадлежит к людям, у которых слово не расходится с делом. Он обладает колоссальной непреклонной волей. По этой причине он неизменно пользовался в России огромным влиянием и уважением у передовой либерально-демократической интеллигенции, в среде которой вращался. Г-н Рутенберг сыграл важную роль как организатор шествия рабочих, которое возглавил о. Гапон. Он был вдохновитель, ближайший советчик и проводник Гапона. Можете вообразить, как был он потрясен, узнав, что человек, с которым он сотрудничал во благо России и рабочего люда, – полицейский агент и провокатор. Можете вообразить, как он морально страдал, сознавая, что невольно превратился в помощника грязных полицейских махинаций Гапона. По возвращении из-за границы Гапон, под маской революционера, возобновил свою деятельность среди рабочих и вновь погубил бы сотни из них, как это было 9 января. Г-н Рутенберг решил предотвратить эту опасность, предъявив рабочим неопровержимые доказательства, кем на самом деле являлся Гапон. Их, Рутенберга и Гапона, разговор слушали в соседней комнате несколько наиболее влиятельных рабочих, безоговорочно до этого доверявших предателю, запятнавшему себя кровью их товарищей. Сдержать себя они уже не могли – ворвались в комнату и убили Гапона. Произошедшее глубоко потрясло Рутенберга, который сам пишет об этом в своих воспоминаниях.

Г-ну Рутенбергу выпало сыграть значительную роль в Мартовской революции 1917 г. как ближайшему сотруднику Временного правительства. Я упомяну только несколько последних дней пребывания этого правительства у власти. Г-н Рутенберг был назначен помощником генерал-губернатора Петрограда и Петроградского района. Человек твердый и непреклонный, обладающий железной волей и преданный идеалам демократической России, он повел настойчивую, решительную и безжалостную борьбу против разлагающего страну большевизма. В роковые дни Октябрьского переворота 1917 г. он был одним из организаторов обороны Зимнего дворца, в котором оставалось Временное правительство.

Вместе с другими членами Временного правительства он был арестован и <для нового режима> стал самым ненавистным из всех заключенных. В результате, когда других членов Временного правительства начали освобождать, г-н Рутенберг все еще оставался в тюрьме. Долгое время мы боялись, что он не выберется на свободу живым. В застенке он продолжал держать себя с абсолютным самообладанием, достоинством и полным презрением к опасности.