Ворон. Волки Одина Кристиан Джайлс

Глава 20

Следующие несколько дней мы бороздили мелководье на расстоянии лета стрелы от усыпанного галькой берега. Сначала Кнут, кормчий «Змея», недовольно качал головой, отчего его длинная гладкая борода моталась из стороны в сторону, и глухо, как далекий камнепад, бурчал, что ходить так близко у незнакомого берега все равно что водить шашни с чужой женой. Да, риск придает куража, но всем известно, что ничего хорошего из этого не выходит. Однако даже Кнут признал, что лучше утонуть, чем сгореть. Еще живо было воспоминание о том ужасе, который навели на всех греческие корабли, никому не хотелось встретиться с ними снова. Только благодаря редкой удаче и смелости тех, кто был на «Коне бурунов», все датчане спаслись. Троих или четверых обожгло – их лица и руки покрылись мокнущими волдырями, – однако сами по себе раны были не опасны. Еще троих ранило арабскими или греческими стрелами, но стрелы не смогли пробить кольчуги, за что надо было благодарить ярла – немного воинов могли похвастаться таким снаряжением. Даже потеря «Морской стрелы» была не так ощутима – на трех остальных кораблях хватало свободных весел. И пусть теперь все корабли были загружены, синелицым повезло меньше – я все еще видел, как горящие люди прыгают за борт, тщетно надеясь найти спасение в воде.

Гордость Рольфа была уязвлена: как же так, сам он спасся, а его прекрасный снеккар сгорел! Датчанин чувствовал себя виноватым перед ярлом из-за того, что не уберег корабль, и Сигурд попытался снять тяжесть с его души.

– Кто же знал про жидкий огонь? – произнес он, мрачно сведя брови.

Воины закивали, затрясли бородами, говоря, что греки, похоже, умеют творить мощную волшбу и в следующий раз надо быть начеку.

А он мог наступить скоро. Море, казалось, уснуло – водная гладь была ровной, что ярлов пиршественный стол. Мы шли вдоль берега и порою гребли, чтобы не сесть на мель. Йормунганда и остальных драконов убрали – не хотели тревожить местных духов. Асгот сказал, что, судя по всему, духи в этих краях древние и своенравные. Перед нами простирались берега, каких мы прежде не видали: выцветшие на солнце скалы, поднимающиеся из сверкающего моря, холмы, поросшие снизу изумрудной зеленью, а сверху – тополями, каштанами, соснами, елями и другими незнакомыми деревьями. В бескрайнем голубом небе, описывая огромные круги, парили черные птицы вдвое больше воронов. Мы видели орланов, цапель, бакланов, трясогузок и ласточек, таких быстрокрылых, что уследить не успеешь. Над нами, пронзительно крича, вилась туча чаек, надеясь поживиться объедками и осыпая пометом корму, так что гребцам пришлось, несмотря на жару, напялить кожаные шапки. Изредка Сколл рычал и порывался поймать чайку, но большую часть времени не обращал внимания на насмешливых птиц – зверю было слишком жарко, он передвигался по палубе за тенью или лакал трюмную воду. Даже она была горячей – солнце палило так, что, казалось, воздух вот-вот окончательно сгустится и дышать станет невозможно.

Дождя не было много дней, и вся наша питьевая вода начала вонять. Оставалось еще несколько бурдюков римского вина; мы разбавляли им воду, чтобы перебить затхлый вкус, и пили это пойло по чуть-чуть, несмотря на то, что обливались потом. В такой зной от вина плыла голова, хотелось лечь и уснуть, а во сне часто снился холодный эль.

– Когда я верну себе трон, у вас ни в чем не будет недостатка, – пообещал Никифор Сигурду, глядя, как мы передаем друг другу кубок и стараемся не пролить ни капли.

Однако ярл лишь рассмеялся.

– Норвежец, который не стремится заполучить еще больше к тому, что уже имеет, – такая же редкость, как радостный христианин, – ответил он.

Будто в подтверждение его слов, император помрачнел.

Итак, мы гребли, потели и жарились под безжалостным южным солнцем. Нам встречались рыбацкие челны и торговые ладьи, но, к счастью, не попалось ни одного дромона. Наконец мы подошли к проливу под названием Геллеспонт и пришвартовались в тихой бухте на восточной стороне устья, похожего на раззявленный рот. По обеим сторонам тянулись плоские голые берега. Круглое, как щит, солнце опускалось в темнеющее море. Хороший кузнец знает, что меч куют, когда железо раскалится до ало-золотого цвета. Как то железо, небо плавилось и алело в горниле заката, чтобы вскоре остыть и стать багровым, а потом – серым. Над морем тянулась вереница темных облаков, а прикрытое ими солнце походило на огромное драконье око, злобно глядящее на нас из неведомых далей.

– Значит, кишка эта ведет к Миклагарду, – промолвил Улаф, почесывая бороду и задумчиво глядя на северо-восток.

– Ага, Дядя, – отозвался Сигурд, закусывая бороду, – в империю греков, которые тоже называют себя римлянами.

– Снова чертовы христиане, которым захочется прожевать нас и выплюнуть, да, Ворон? – обратился ко мне Улаф.

Гребцы устраивались спать на скамьях среди шкур и мехов, будто ложа удобнее и желать нельзя.

– Выплевывает, что ли, рыба мой крючок, Дядя, – простонал я, перегнувшись через борт и пялясь в воду.

Я сидел с удой так долго, что бечева отпечаталась у меня на пальцах, но ничего не поймал. Некоторые выуживали рыбу, которую мы никогда прежде не видели; больше всего нам нравилась та, что с черными полосками, – мясо у нее было сладковатое и нежное.

– Да, рыбак ты неважный, парень, – произнес Улаф.

Море потемнело, но было еще хорошо видно мелких рыбешек, которые плясали у крючка, словно поддразнивали меня.

– Зато терпеливый, Дядя, – улыбнулся Сигурд, – без терпения рыбу не выудишь.

Улаф кивнул.

– Как бывалый рыбак, я вам вот что скажу. – Он поднял кверху два узловатых пальца. – Новичку попадается самая большая рыбина.

Послышались одобрительные возгласы.

– А еще рыба, она как женщина: стоит поймать, сразу хвостом вилять перестает.

Отрадно было слышать смех – в ало-золотых сумерках потеря Брама ощущалась по-прежнему остро, а у меня и вовсе лежала на сердце ледяным камнем.

Сидевший на сундуке Бьярни повернулся к нам. Он подстригал себе бороду, аккуратно отхватывая ножом клочок за клочком, и смотрелся в начищенный до блеска меч.

– Я как-то раз поймал такую рыбину!.. В ней был целый фут, – похвалился он.

– Ха! Не такая уж большая, – заметил Свейн.

– От глаза до глаза, – уточнил Бьярни, и мы снова расхохотались оттого, что Свейн почти купился на шутку.

Я так ничего и не поймал, но хотя бы не меня одного Улаф разбудил, ткнув древком копья в ребра. Оказалось, мы и не собирались никуда причаливать на ночь, а просто дожидались, когда стемнеет, хотя нам об этом никто не сказал. Теперь те, кто устроился на ночлег, бранясь и ворча, вылезали из-под шкур и мехов, словно медведи, которых пробудили от зимней спячки.

Никифор, Вардан и Сигурд решили под покровом ночи незаметно проскользнуть по освещенному луной проливу в Миклагард.

– Дальше будет еще уже, – объяснил Улаф, указывая на виднеющееся в вечерней мгле устье Геллеспонта. – Вардан говорит, там есть место, где крикнешь – и на другом берегу слышно, если, конечно, глотка здорова и ветер дует куда нужно. – В темноте блеснула его ухмылка. – У греков там еще огненные корабли.

Многие коснулись амулетов Тора, чтобы защитить себя от неведомой волшбы. Нам все еще не верилось, что существует огонь, который не гаснет в воде.

– Лучше пройти по-тихому, чтоб нам яйца не поджарили, – заключил Улаф.

С этим никто не стал спорить – все покорно уселись на скамьи и опустили весла в спящее море.

Грести в темноте страшно, да так, что кишки сводит. Говорить нельзя, а о том, чтобы петь, и думать нечего. Приходится только слушать. После каждого всплеска весла сидишь навострив уши, словно пугливая крыса, и ждешь, не скрежетнет ли днище по подводным камням, не зашумит ли прибой. Боишься, что весло упрется в гранитную скалу, и от страха по спине струится холодный пот. Два оставшихся корабля шли за «Змеем». Мы убрали оружие, шлемы и все, что только может блеснуть в слабом свете луны и звезд. Улаф и Сигурд стояли у форштевня [50], вглядываясь то в даль, то в воду впереди. Кинетрит и Асгот, объединив зоркость юности одной и опытный нюх другого, следили за левым бортом, а Нификор и Вардан – за правым. На этот раз Сигурд не стал сажать генерала на весла – на подходе к Миклагарду глаза грека были нужнее, чем руки, а вот Тео греб, что было только справедливо, – ведь он убил Брама, так пусть теперь хотя бы попотеет на месте нашего товарища.

Нам повезло – ветер дул слабый и воды Геллеспонта были спокойными, а значит, Кнут и шкиперы почти без труда удерживали корабли на курсе. К тому же наши греческие спутники утверждали, что знают пролив лучше, чем местные рыбы. Впрочем, мне-то было известно, как хитры греческие рыбы – чертовки сразу видели под наживкой крючок и, наверное, до сих пор смеялись надо мною где-то в холодных глубинах царства Ран. И все же, когда мы подошли к самому узкому месту пролива, не один я уставился в ожидании на греков. Ждать было еще хуже, чем грести наугад. Страх холодил нутро, проползал по спине и шевелил волосы на затылке. Мы уже знали, что Миклагарду, или Константинополю, как его называли византийцы, нет равных. Народу там тысячи, а сам город, по словам Никифора, окружен неприступными стенами. В Риме я собственными глазами видел то, что раньше счел бы скальдовой выдумкой, так что скажи Никифор, что в Константинополе звезды вместо фонарей, я бы поверил.

Мы смахивали липкий пот со лба, не переставая грести, – нужно было как можно быстрее проскочить самое узкое место пролива. С обеих сторон возвышались черные берега, на которых, как в догорающих углях, вспыхивали огоньки. Никто не проронил ни слова – Вардан сказал, что где-то здесь ходят три дромона, и взоры их капитанов тоже устремлены в темноту, и они пустят в ход жидкий огонь, если им хотя бы почудится тень галеры. Или драккара. Мы вздрагивали от каждого скрипа. «Фьорд-Эльк» и «Конь бурунов» следовали за нами безмолвными тенями, оставляя пенный след на воде. С поднимающихся из воды весел стекала, падая серебряными нитями, вода, а бог луны Мани то и дело бросал бледно-серые отблески на спину впереди сидящего гребца.

Я боялся, что в любой миг темноту разорвет неистовое пламя и обхватит нас, как ножны – меч. С каждым всплеском весла страх внутри разрастался; казалось, мы все ближе подходим к греческим кораблям с их злым колдовским огнем. Перед глазами вставало видение из тех, какие отчаянно хочется забыть: люди выпрыгивают за борт, а за ними тянется шлейф огня, который ничем не загасишь…

Тело мое трудилось, согретое размеренными взмахами весла, от которых крепли грудь, плечи, спина и руки; но душа застыла от страха. Страх – он как луковая кожура: снимаешь один слой, а под ним еще и еще. Каждый раз, когда думаешь, что сильнее бояться уже невозможно, происходит что-то такое, от чего сердце уходит в пятки. Так было, когда Сигурд внезапно шикнул на нас, а потом поднял руку и прислушался, глядя на поблескивающую в лунном свете воду. Мы подняли весла, то же самое сделали и позади нас. Какое-то время слышался лишь тихий шелест рассекаемой носами кораблей воды.

Потом вдруг темноту лизнула полоска пламени. Она взмыла вверх и, с тихим свистом прочертив ночь, упала где-то вдали. Это был не загадочный жидкий огонь, которого мы так страшились, а старая людская придумка: запаленная стрела. Следом пролетела еще одна, оставляя дымную дугу в олове неба. Я выдохнул, только когда третья стрела скрылась где-то на юге, а значит, греки заподозрили, что они не одни в Геллеспонте, но где именно нас ловить, не знали.

Волны шлепали о корпус «Змея», без весел корабль был во власти ветра и течения. Мы по-прежнему выжидали. «Фьорд-Эльк» и «Конь бурунов» тихо покачивались на волнах сзади. Какая-то часть меня хотела закричать, разрубить эту ледяную тишину, ибо нет ничего хуже, чем ждать, когда в ночи вспыхнет огонь и сожрет тебя заживо. Но я только сильнее сжал зубы и еще крепче схватился за гладкую ручку весла и будто бы услышал голос Брама – он сердито прорычал, мол, хватит прятаться, как шкодливые дети, лучше выйти к короткобородым грекам и разом со всем покончить.

Кто-то из гребцов пустил ветры. Раздались приглушенные смешки. Сигурд обернулся к нам и знаком велел снова грести. Все были рады взяться за весла – мощными и глубокими гребками мы разогнали «Змея» и повели его вперед. Никифор кивнул Сигурду. Хотя красивое лицо императора еще оставалось напряженным, на нем промелькнуло облегчение оттого, что мы прошли мимо его дромонов незамеченными. Должно быть, он все это время потел, как кузнец в жаркой кузнице. Нам, разбойникам, грозила опасность всегда, когда мы бросали якорь у новых берегов. Однако Никифор был императором. Судьба обошлась бы с ним слишком жестоко, если б его испепелили огнем те, кому платили из его же сокровищницы.

– А что, мне даже хотелось снова увидеть, как греки плюются жидким огнем, – изрек Ингольф Редкозубый, когда мы уверились, что дромоны далеко позади, и гребки наши стали размеренными.

– Это потому, что ума у тебя, как у мыши, – бросил Флоки Черный, не оборачиваясь.

Ингольф сердито налег на весло, а я решил не говорить о том, что понимаю его, – мне тоже хотелось нарушить пугающую тишину и обратить все в хаос. Теперь мы подкрадывались все ближе к Миклагарду, словно стая волков – к хлеву.

Еще до рассвета мы достигли Элеи – острова в Мраморном море. Подходящие для стоянки острова встречались и раньше, но у этого берега были изрезаны заливами и изобиловали укромными бухтами. В одной из них мы и бросили намазанный жиром лот. Днем можно было бы разглядеть дно и так – вода была чистой и прозрачной, но все же лучше лишний раз закинуть линь, чем довериться чьим-то глазам и получить пробоину.

Мы преодолели темные теснины и в ярком свете луны, неожиданно залившем Мраморное море, стали такими же заметными, как Свейн Рыжий в церкви Белого Христа. Я даже лицо Браги у румпеля «Фьорд-Элька» различал, а он наверняка видел наши лица. Однако здесь море было широким по сравнению с проливом, откуда мы пришли, а уж в открытом море со скандинавами никому не сравниться. Кроме того, с нами был Сигурд – самый смелый скандинав-мореход.

Правда, сейчас нам требовалась не смелость, а хороший сон, но не так-то просто уснуть, когда кровь твоя бурлит, а сердце все еще сжимают когти страха. Но под шелест волн засыпается легко и спится крепко, как после бурной ночи. Только дозорные остались сидеть на корме и вглядываться в посеребренные луной волны. Моя очередь заступить в дозор так и не настала, потому что уснули мы на исходе ночи, когда на востоке уже занималась заря.

Ранним утром прохлада держалась в воздухе совсем недолго. Я едва успел размять скованные после вчерашних трудов плечи, как на землю обрушился нестерпимый зной. Над бурыми скалами дрожал разогретый воздух. Пенда простонал, что не пил доброго вина уже несколько недель и в рот ему словно горелого хвороста накидали. Все страдали от жажды. Оставшееся вино окончательно прокисло. Мы то и дело с надеждой поглядывали на небо – не собираются ли тучи, – но оно сияло ослепительной голубизной. Кто-то ушел на берег искать воду, а остальные начали сооружать навес из шкур.

Сигурд вместе с греками стоял на боевой площадке «Змея». В последнее время вокруг него собирались одни и те же: кому-то хотелось послушать, что задумал ярл, кому-то – высказать свои думы. Сейчас там были Улаф, Флоки Черный и, конечно, Асгот; еще Свейн Рыжий, Бьярни, Аслак, Кнут, Пенда, Браги Яйцо и несколько мореходов с «Фьорд-Элька». Датчане Рольф, Бейнир и Ингвар, а с ними и синелицый Велунд тоже держались неподалеку. Чаще всего к нам присоединялся и непривычно молчаливый отец Эгфрит. Раньше он всегда трещал без умолку, а теперь почти никогда с нами не заговаривал, да и на монаха перестал походить – в бурой бородке полосами пролегла седина, а редкие волосы отросли почти до плеч.

Приходила туда и Кинетрит, но каждый раз, видя ее, я вспоминал Брама и черную ворожбу, из-за которой моя обреченность перешла на него. Тяжкая тайна глодала мне душу.

– Это будет не просто разбой, – обратился к нам Сигурд, не обращая внимания на струйки пота, стекающие по лицу и золотистой бороде. Говорил он на норвежском, а я объяснял его слова Пенде, хотя, по-моему, уэссексец и так уже давно понимал наш язык. А вот Никифор, генерал и Тео ничего не понимали, а просто стояли и смотрели на нас.

– Хотел бы я сказать вам, что это будет так же легко, как поджечь залу ярла Альрика Уппландского, – произнес Сигурд. Послышалось несколько довольных возгласов, но мало осталось тех, кто помнил старые времена. Сигурд какое-то время молчал, будто вызывая в памяти лица товарищей, которые давно уже пили мед в зале павших. – Все вы знаете, что чем дальше идешь Дорогой китов, тем больше опасностей тебя подстерегает.

– Как говаривал мой папаша, смертей на белом свете что блох на собаке, – встрял Улаф.

На его покрытой шрамами груди блестели капли пота. Почти все ходили без рубах, ловя разгоряченной кожей каждое дуновение бриза, Сигурд же был одет в голубую тунику с вышивкой красным косым крестом по вороту и рукавам. На шее его блестела серебряная гривна, а в бороде – кольца. Настоящий предводитель норвежских воинов, кольцедаритель. Да, его волки связаны клятвой и верны ему, но не повредит лишний раз напомнить им, кому они служат, особенно если рядом еще один правитель.

– Что ж, расклад такой, – продолжал ярл, пристально глядя на нас. – У Никифора есть сын, и может случиться, что, если папаша вернется за своим любимым рогом для меда, те, кто пирует за столом императора, приставят нож к горлу наследника.

– Я бы так и сделал, – пробормотал Улаф, хоть и было непонятно, о чем он: о ноже или о роге для меда.

Все согласились: если напасть в открытую, Арсабер, скорее всего, убьет императорского сына Ставракия. Нас это не особо волновало, но грекам такой исход был не нужен.

Я сказал, что придется выдумать какую-нибудь хитрость в духе Локи. Сигурд кивнул.

– Мы не первые, кто бросает якорь у Элеи, готовясь к войне. – Стоявший у борта и глядевший на море Никифор повернулся к Сигурду. – Пятьдесят черных кораблей царя афинского, Менесфея, пришли сюда, перед тем как сразиться с троянцами в великой войне. Хотя, судя по тому, что я о нем читал, смельчаком он не был.

– Я слышал эту историю. – Эгфрит сдвинул брови, с усилием припоминая. – Из-за женщины воевали. Тысячи глупцов расстались с жизнью ради нее.

– Верно, – подтвердил Никифор и, подняв черную бровь, возразил: – Любой отдал бы жизнь за Елену Троянскую, краше ее в мире не было.

– Вот еще, из-за бабы умирать, – покачал головой Улаф. – Мертвому красотка без надобности. Она утешится с другим, а тебя будут черви жрать.

– Почему без надобности? Для такого старого пердуна, как ты, закоченевшие члены – выход, – сказал Бодвар.

Воины захохотали, а Дядя бросил на него сердитый взгляд.

Сигурд поднял руку, призывая к тишине.

– Так что там было из-за женщины? – обратился он к Никифору.

Тот кивнул, а у меня вырвался недовольный вздох – устал я уже толковать норвежцам то, что базилевс говорил на английском.

– Царь Менесфей сватался к Елене, – начал Никифор, – но она вышла за царя Спарты Менелая. Все началось, когда троянский царевич Парис, гостивший у Менелая, похитил Елену и увез ее из Трои. – Никифор улыбнулся. – Думаю, этот Парис был ее возлюбленным и она сама с ним сбежала, но царь Спарты такого оскорбления снести не мог.

– Замуж вышла, полюбила… Я сейчас усну, – зевнул Бьярни. – Ворон, если такое еще попадется, пропускай.

– Бери чего дают и не жалуйся, Бьярни, – буркнул я.

Никифор тем временем продолжал рассказ:

– Как бы там ни было, греки захотели ее вернуть, и царь Менелай собрал войско, какого свет не видывал.

Сказ продолжался долго, становясь все интереснее. Греки придумали хитрость с деревянным конем, а закончилось все, как и полагается, крупным побоищем и богатой добычей.

К концу Никифор выглядел обессиленным. Эгфрит прошептал, что император не привык чесать языком, в Миклагарде было кому это делать за него.

Сигурду понравился и сказ о Троянской войне, и то, что у этих берегов уже причаливали корабли царя-воителя.

– Я сам отправлюсь в Миклагард и посмотрю, как вернуть трон Никифору, – сказал он, глядя на север.

Послышалось несколько одобрительных возгласов, кто-то закивал, но ропот недовольных слышался громче – воины или не хотели, чтобы ярл рисковал собой, или завидовали, что он увидит Великий Град прежде, чем они.

– Император останется здесь, – краем губ улыбнулся Сигурд Никифору.

Тот ответил слабым кивком, пропуская сквозь пальцы свою бородку цвета воронова крыла.

– А то кто же нам заплатит, если императора убьют или захватят в плен? – продолжил Сигурд, вызвав всеобщее одобрение. – Все, что нужно, мне покажут генерал Вардан и Тео.

– Возьми еще кого-нибудь! – рыкнул Свейн Рыжий и, сплюнув, пояснил: – Не доверяю я им. Скользкие, что змеи в кадке с харкотиной.

– Флоки и Ворон тоже пойдут, – распорядился Сигурд, но Свейн продолжал хмуриться – его ведь не назвали.

– Я немного говорю на греческом, – пожал плечами Эгфрит, затыкая этими словами брешь молчания, словно щель в обшивке корабля – просмоленной паклей.

Сигурд мгновение смотрел на него, потом, к еще большей досаде Свейна, кивнул.

– Монах тоже пойдет.

В животе у меня все переворачивалось при мысли о том, что я одним из первых увижу золотой город.

Два дня спустя, в сумерках, посланный на разведку «Конь бурунов» вернулся, таща на веревке добычу – рыбацкий челн. Рыбак был седовласым тщедушным старичком со смуглой и грубой морщинистой кожей. Латаный-перелатаный челн едва годился для выхода в море, но его хозяин удил рыбу лучше, чем я, – на дне челна шевелилась груда живого серебра. Обезумев от близости добычи, в воздухе кружили чайки.

Применять силу не пришлось – увидев своего императора, грек упал на колени, задрожав так, что, казалось, старые кости не выдержат и рассыплются, и сразу предложил весь улов Никифору, а от утлого суденышка все равно проку не было. Вардан принялся грозно его допрашивать, и грек, запинаясь, скрипучим, точно старое дерево, голосом ответил, что он простой рыбак, своему императору верен, а что во дворце творится, ему неведомо, и о том, что базилевс не на троне, он слыхом не слыхивал.

– Он раб, что ли? – спросил Бьярни, поскребывая щетинистую щеку.

– Нет, – ответил Улаф, – но понятно, почему ты спрашиваешь: у нас даже самый никчемный трэлл перед хозяином так не стелется, как эта старая развалина перед своим господином.

Бьярни покачал головой.

– Он просто до смерти перепуган, Дядя. Я бы тоже оторопел, если б увидел перед собой голого Тора с окровавленным Мьолльниром на плече.

Проникшись словами Бьярни, мы все уставились на императора. Перед нами стоял правитель, который до того, как у него украли трон, не уступал могуществом Карлу Великому. И вот теперь нам предстояло вернуть ему власть. А сначала надо было с помощью старого рыбака проникнуть в Великий Град.

Глава 21

Миклагард оказался дальше, чем я думал, особенно если плыть на ветхом, провонявшем рыбой челне, который грозил опрокинуться всякий раз, как кто-то тянулся почесаться или выпрямлял затекшую спину. Никифор не пустил Вардана с нами – генерала могли узнать в городе, а схватив его, враг понял бы, что император где-то рядом. Так что нашим провожатым был Тео. Трудно оставаться любезным с тем, кто убил твоего товарища, хотя Грека чуть-чуть оправдывало то, что бой был честным. Итак, мы вшестером, просто одетые и вооруженные одними ножами, теснились в челне, что сельди в бочке, надеясь, что он не треснет пополам и мы не пойдем бесславно ко дну. Однако его хозяин, имени которого никто не запомнил, был не только хорошим рыбаком, но и умелым мореходом. Ловко обходя наши ноги, он то и дело подскакивал к маленькому парусу и сноровисто вел суденышко по волнам.

Сквозь молочный предрассветный туман мы видели наводящий ужас дромон, направляющийся к восточному побережью. Он шел, лавируя против ветра, словно водную гладь резала гигантская пила. Нам, в утлом суденышке, страшиться было нечего. Флоки Черный, кривя губы, сказал, что скорее нас проглотит какое-нибудь морское чудище, приняв за муху.

– Как кит Иону, – прощебетал Эгфрит.

Никто не понял, о чем он.

В рассветной дымке то и дело показывались другие корабли, но до нас никому не было дела. А когда бледно-золотые лучи солнца омыли небо с востока, мы ахнули.

– Боги всемогущие, – промолвил Сигурд в изумлении.

– Милостивый Боже, – пробормотал Эгфрит, осеняя себя крестным знамением.

Мне казалось, глаза вот-вот лопнут, ибо не смогут вместить то, что им явилось. Флоки широко раскрыл рот, обрамленный черной, как ночь, бородой. Глядя на нас, Тео довольно усмехался.

Миклагард! Словно сокровище в полыхающем разграбленном зале, перед нами сверкал золотой град. Церкви с огромными куполами и крыши дворцов возвышались над рядами теснящихся друг к другу белокаменных домов, и все это великолепие раскинулось на семи холмах. Зрелище завораживало, захватывало дух, так что оставалось только стоять, безмолвно раскрывая и закрывая рот, как выброшенная на берег рыба.

– Смотри не утопи нас, грек! – прорычал Флоки Черный седовласому рыбаку, который, закусив желтыми зубами губу, тянул шкоты, чтобы провести челн между двумя торговыми судами, расходящимися в стороны.

На одном из них, увидев нас, загоготали. Еще бы, пять верзил и монах на суденышке, борт которого едва возвышается над водой, – одна хорошая волна, и мы пойдем ко дну. Сигурд скривился от унижения, проклиная оставшегося на Элее Рольфа за то, что тот не мог найти что-нибудь получше, чтобы доставить своего ярла в Великий Град. Потом вдруг один из насмешников с торгового корабля швырнул нам куриную ногу, которая угодила прямо в Эгфрита. Монах схватил мясистую кость и, взмахнув ею в воздухе, словно рунной палочкой, прокричал на латыни:

– Utinam barbari spatium proprium tuum invadant! [51]

– Оставь свои молитвы для тех, кто их понимает, – сказал я, провожая греческий корабль свирепым взглядом.

– Молитвы? – усмехнулся Эгфрит. – Да я им пожелал, чтоб их варвары отымели!

Все еще смеясь, мы вошли в огромный шумный порт. Пронзительно верещали чайки, поскрипывали на привязи лодки, с кораблей перекрикивались люди. Мне стало еще смешнее – разве хватит пяти десятков воинов, чтобы захватить Миклагард? Сигурд ошеломленно покачал головой, глядя на огромные, освещенные рассветным солнцем стены порта.

– Да тут и пяти сотен мало, – сказал он.

Чем ближе мы подходили к Миклагарду, тем больше он становился, на наших глазах разрастаясь вширь и ввысь. Я чувствовал себя муравьем в царских чертогах. Даже и представить нельзя было такого чуда: город блестел и переливался, сверкая золотом и белизной в розовом утреннем свете. Улицы сбегали с семи холмов по выдвинутому далеко в море мысу, похожему на большой палец руки. Бесчисленные струйки дыма поднимались из труб над очагами. Извиваясь и переплетаясь друг с другом, они стремились все выше, соединяясь в огромную грязно-бурую дымную пелену над вершинами холмов.

Вместе с другими суденышками мы подходили к вздымающейся из моря стене порта. Плоты подвозили людей к кораблям, вдоль берега сновали лодки, везущие съестные припасы и другие товары, кругом стоял шум и гам. Люди на причале и в лодках махали нам руками, улыбались, что-то кричали, и я впервые порадовался, что с нами Тео. Всего несколько слов по-гречески, и нас оставляли в покое. Мы продвигались вперед, но очень медленно – из-за огромной стены ветра почти не было, а тот, что был, дул не туда, куда надо, так что в конце концов седобородый рыбак выругался, проскочил между нами и сунул весла в воду. Однако, по словам Сигурда, грести хилыми старческими руками было все равно что бросить утопающему оба конца веревки, так что мне пришлось забрать у старца весла и всю оставшуюся дорогу грести самому, а в одиночку это труднее, чем вместе с другими гребцами на «Змее».

Иногда мне приходилось веслом отталкивать другие лодки, облепившие причал, что мухи – навозную кучу.

– Отсюда можно до берега дойти, ног не замочив, – сказал полушутя Флоки Черный.

Но кому-нибудь наверняка бы не понравилось, что мы лезем через их лодки, так что даже Флоки пришлось признать: драка не поможет нам добраться до берега незамеченными. Тео указал мне на узкий проход между большими рыбацкими лодками, однако не успел я и трех раз взмахнуть веслами, как какой-то мальчишка бросил нам веревку. Тео подтянул нас к причалу, и мы выбрались на берег, но прежде Грек пригрозил рыбаку ужасной смертью, если тот проболтается, что видел базилевса.

– Заплатил бы лучше бедолаге, – грустно сказал Эгфрит. – Мы забрали у него дневной улов, да еще и такой путь проделать заставили.

Сигурд хлопнул монаха по плечу, отчего тот вздрогнул.

– Чтобы он пошел в ближайшую таверну, напился, как ярл на Йольской пирушке, и разболтал всем в округе, что продал рыбу самому императору?

Конечно же, Сигурд был прав. Однако старика и впрямь было жалко, даже мальчишке с причала Тео швырнул монетку за труды.

Стена уходила ввысь на добрый десяток человеческих ростов. Мы шли на восток вдоль огромной завесы красного кирпича, поглядывая то на ее вершину, то на суматошный порт. Вооруженные люди в красных плащах собирали корабельную подать. Туда-сюда сновали мальчишки-посыльные, предлагая отвести приезжих в город. На краю причала громоздились бочки, лари, огромные глиняные кувшины и горшки. Воздух полнился криками торговцев и покупателей, капитанов и их команд. Через каждые несколько шагов в нос ударял запах новой еды: мяса, лука, чеснока, пряностей, а ведь мы еще даже не вошли в город. Ко всему этому примешивалась вонь испражнений, помоев и всяческих отбросов.

Вскоре мы подошли к тяжелым воротам, где бурлила толпа желающих поскорее попасть в Миклагард. В свете утреннего солнца блестели наконечники копий – ворота охраняли солдаты; они же и решали, кого пропускать, а кого нет. Я посмотрел на свои руки и отметил, что те стали совсем смуглыми, почти коричневыми за время долгого путешествия под южным солнцем. Впрочем, за греков мы все равно не сошли бы, хотя бы из-за таких же, как у Кинетрит, золотистых волос Сигурда, – почти все греки, которых я встречал, были черноволосыми и ниже нас.

Из раздумий меня вывел Флоки Черный, схвативший ярла за плечо. Тот обернулся, и мы все разом остановились. Толпа обтекала нас, как ручей – валун.

– Даже старая одноглазая карга, в черепе которой пауки давно паутину сплели, сразу поймет, что мы – воины, – сказал Флоки. – Да еще такие, которые распятому богу не поклоняются.

– Он прав, Сигурд, – сказал я. – Мы им понравимся ничуть не больше, чем франкам.

– Судьба наша теперь в руках Грека, – ответил Сигурд. – Мы будем фигурами на его доске для тафла, пока не разузнаем побольше об этом месте.

Я огляделся и только собрался спросить, где Тео, как он тут же возник рядом все с той же раздражающей полуулыбкой на лице. На плече Грек нес туго набитый чем-то мешок. Позади в толпе два бедно одетых торговца пересчитывали монеты, ухмыляясь от уха до уха.

– Что за игру он ведет? – проворчал я.

Мне была ненавистна мысль, что мы пройдем в город благодаря убийце Брама.

Однако так и случилось. Стражи ворот заглянули в мешок, потом один из них устало кивнул, взял протянутые деньги и махнул нам, чтоб проходили. Оказавшись в золотом городе, я решил узнать, благодаря чему нас впустили. Тео засунул руку в мешок и извлек на свет какую-то штуковину из беленой глины размером с кулак. У нее было плоское дно, и походила она на купол с христианским крестом на верхушке.

– Хеймдаллева волосатая задница, это еще что такое? – спросил Сигурд, поворачиваясь к отцу Эгфриту, раз штуковина как-то связана с церковью Белого Христа.

Вместо ответа Тео указал на запад. Там на вершине одного из холмов, посреди куполов, черепичных крыш и дворцов, возвышалась гигантская копия того, что грек держал в руках.

– Церковь Белого Христа для муравьев, что ли? – сплюнул Флоки Черный, недоуменно покачав головой. – Тут что, даже букашки верят в распятого бога?

– Их, наверное, паломники покупают, – улыбнулся Эгфрит, окидывая взглядом чудо-город, – а потом увозят с собой на память о Миклагарде.

Оказалось, что мешок Тео полон таких штуковин.

– Тут, наверное, их пятьдесят, не меньше, – сказал Флоки.

– У того, кто берет такое за деньги, должно быть, дырка в башке, куда весь ум вытек, – сказал я.

Сигурд и Флоки кивнули, однако Эгфриту глиняные купола понравились.

Внутри Миклагард походил на Рим, только не тронутый временем и рукой человека.