Ворон. Волки Одина Кристиан Джайлс

Глава 12

Я проснулся с ощущением того, что мозг мой съежился и усох. Во рту было так сухо, что я не мог говорить, кишки ворочались в животе сами по себе, будто угри в бочке. В горле стояла тошнота, готовая в любой момент вырваться наружу. Амина еще спала после бурной ночи. Ее блестящие черные волосы разметались по меховой подстилке, а дыхание было таким же мерным и тихим, как утренний прилив. Я выполз из шалаша на четвереньках и замер – в глаза ударило яркое солнце. Потом, шатаясь, поднялся на ноги и оглядел лагерь. Еще тлели в кострищах угли, рядом лежали позабытые рога для вина. Повсюду валялись обглоданные кости и остатки еды, чуть дальше на берегу волк Кинетрит, урча, как довольный пес, грыз объедки. Повсюду лежали норвежцы и датчане, уснувшие там же, где упали; я даже видел двух или трех местных жителей, которые так напились, что не смогли пойти домой.

– Ворон! Иди сюда!

Я обернулся. Сигурд стоял в море и махал мне рукой.

– Да я же плаваю, как камень, господин! – прокричал я ему в ответ, держась за голову, потому что мне казалось, что она сейчас расколется от боли.

– Ничего! Скалы вон каменные, а не тонут! Зато сразу полегчает.

Из шалаша, как тролль из пещеры, вылез Свейн. Лицо его под огненно-рыжими волосами было пепельно-серого цвета.

– Свейн! – закричал ему Сигурд. – Тащи сюда Ворона!

Рыжий пожал плечами и направился ко мне, но я поднял руки, и он, снова пожав плечами, отошел справить нужду. Я побрел к воде.

– Холодная вода здорово освежает, – сказал Сигурд.

Ответить я не смог – меня вырвало.

– Проглотил что-то, наверное, – пробормотал я, глядя, как утекает блевотина, и пытаясь встать на ноги.

Сигурд ухмыльнулся.

– Да уж, та еще была ночка, – сказал он, откидывая мокрые золотистые волосы с покрытого шрамами лба. Плечи его тоже были изрезаны шрамами, словно рунами.

– Лучше и не вспоминать, – ответил я, сплевывая горькую слюну.

На берегу рыбаки выводили в море лодки. Некоторые уже уплыли далеко – у кромки неба покачивались «ореховые скорлупки», время от времени теряя четкость очертаний – то рыбаки забрасывали невод. С берега доносился запах жареного лука.

– Не так, Ворон, – сказал Сигурд, видя, что я отчаянно молочу по воде ногами и руками. – Смотри на меня. – Он откинулся на спину и погрузился в воду, даже уши скрылись под водой, и просто лежал на волнах, покачиваясь, но лицо его почему-то не тонуло. – Просто вдохни поглубже и задержи дыхание, и тогда вода будет тебя держать, – объяснил он, глядя в небо. Потом сел и отхаркался. – Теперь сам попробуй.

Подлетевшая к воде чайка поднырнула и выхватила из волн макрель. Но уронила – рыбина оказалась слишком большой. Добычу тут же подхватила ее товарка.

– Не бойся, Ворон. Готов поспорить на свой сундук, что тебе не суждено утонуть.

Стиснув зубы, я лег на воду, и тут же волна захлестнула мне лицо. Я вскочил, откашливаясь, и меня снова вырвало. Смех Сигурда был как удар весла по воде.

– Я же говорю, не суждено, – повторил он и побрел к берегу, – а вот что тебе и правда уготовано, никогда не знаешь.

Днем чернокудрый с дружками вернулись, и не одни, а с каким-то богачом. Его одежды напоминали эмировы, но кожа была белой. За ним по пятам следовали четверо огромных копьеносцев. Судя по виду, весь их ум ушел в мускулы. Однако, оказавшись в окружении шатающихся с похмелья воинов, они занервничали – наверное, гадали, не сделал ли господин чего такого, за что их могут убить.

Богача звали Азриэль, он оказался работорговцем, а пришел к нам потому, что Сигурд показал чернокудрому «оковы» и тот решил, что мы ищем рабов. Вот только Сигурд хотел не купить рабов, а продать. Нам велели попрощаться с эмировыми женами.

Многие так привязались к своим женщинам, что чуть не проронили слезу. У меня самого стоял ком в горле, когда я поцеловал Амину в последний раз. Женщин выстроили в ряд, Азриэль осмотрел каждую, время от времени разочарованно качая головой или раздраженно цокая языком. Но на деле его недовольство было таким же слабым, как разбавленное водой вино, – не раздумывая, он согласился купить всех. И неудивительно – во дворце эмира они купались в роскоши, это было видно по их коже, зубам и каждой соблазнительной части тела. Может, черты их и заострились за время жизни с нами, однако торговец знал свое дело и сразу понял, что здесь можно сорвать большой куш.

– Я буду по ней скучать, – хмуро выдавил Свейн, когда Азриэль заглянул в рот его наложнице. – Она лучшая из тех, с кем я делил ложе.

Я кивнул, не в силах говорить. Он был прав. Амина делала со мной такое, о чем я никогда не смогу забыть.

– Ну, полно, полно! Будут другие. – Свейн похлопал меня по спине, повернулся и зашагал обратно в лагерь.

Стоящая в ряду опечаленных эмировых жен Амина смотрела на меня своими золотисто-карими глазами, по темным ее щекам текли слезы. А рядом Сигурд и Улаф торговались с Азриэлем.

– Эх, не поспать больше на мягких грудях, – сказал Брам Медведь, выгнув бровь. – Ты уж точно будешь скучать по своему маленькому черному сокровищу, а, Ворон?

Я посмотрел на Амину, думая о том, как бы все сложилось, окажись мы с нею где-нибудь в другом месте.

– Будут другие, – бросил я и пошел прочь.

Два дня спустя мы подняли парус. Ветер гнал нас на юго-восток вдоль римского побережья с бесчисленными маленькими гаванями и белокаменными домами. Мы проплывали мимо белых песков, остроконечных скал и темно-зеленых лесов – то и дело налетал смолистый сосновый аромат. По утрам ветер дул сильнее, и мы неслись на его крыльях вдоль берегов с лесистыми мысами и искрящимися под солнцем белами дюнами. Таких переливчатых лазурных вод, как в этом море, никто из нас прежде не видел.

– Наверное, над этими землями крыша мира выше, чем над нашими, – сказал однажды Улаф, почесывая жесткую бороду и глядя на ястреба, парящего высоко над лесом. Еще выше, в бесконечной голубизне неба, застыли белые туманные облака.

– Здесь и дождей поэтому нет, Дядя, – улыбнулся Сигурд.

Они оба стояли у мачты, наблюдая за тем, как команда натягивает леера и управляет парусом. Мы, гребцы, налегали на весла. Хотя воздух был еще холодным, теплую одежду мы убрали в трюм, а шкурами укрывались только ночью.

Об эмировых женах не говорили. Тяжело было смотреть, как их продают работорговцу, хотя Сигурд разделил серебро поровну и каждый сложил в свой сундук по четыре монеты. Но даже они не принесли утешения: на каждой монете было выбито лицо нашего врага – императора Карла.

– Да может, это и не он, – равнодушно сказал Брам, разглядывая монету. – Как узнаешь? Бороды-то нет…

– Монах говорит, там имя императора, – пояснил Бьорн, – вон, гляди. – Он ткнул пальцем в надпись по краю монеты.

Все уставились на свои монеты, в очередной раз поражаясь могуществу франкского императора. Все, кроме Брама.

– Да не похож он на Карла, – сказал Медведь.

– Монета не нужна? Отдай мне, – сказал Улаф.

Брам что-то пробормотал и спешно спрятал монету в кошель на поясе.

– Я просто говорю, что на монете кого угодно можно нарисовать, – сказал он.

– Тебя – нет, Брам, – ответил я. – Твоя рожа разве что на котелок поместится.

Брам подмигнул Свейну и ухмыльнулся.

– Как это ты свои монеты еще за борт не выбросил, Ворон?

Тут же послышались охи и оскорбления, и я пожалел, что вообще открыл рот. Обозвав Брама козлиным дерьмом, я встал и направился на корму, где рассчитывал найти Кнута – он-то не будет напоминать мне о спущенном во франкскую реку серебре. На корме, сгорбившись, сидел Эгфрит. Ветер шевелил его отросшую бороду и жидкие седеющие волосы над ушами. Что-то заставило меня направиться к нему, мысленно ругнувшись, – я бы предпочел поговорить с Кнутом.

– Богатые тут, похоже, земли, да, монах? – сказал я, глядя, как тень «Змея» наползает на островерхую скалу, испещренную солнечными бликами.

Тень то вырастала, то сжималась, словно за кем-то по пятам следовал оживший дух.

– Подумать только, – произнес он, не глядя на меня, – в этих водах и на этих берегах рождались великие цивилизации. На эти скалы смотрели мужи, чьи деяния сотрясали историю народов. Мужи, которые признавали знания и мудрость, а не только меч и топор.

– Ты же вроде говорил, что великий римский император поработил сотни народов и убивал людей тысячами только потому, что они не захотели подчиниться его воле, – возразил я.

Он кивнул.

– Да, Цезарь. Юлий Цезарь его звали. Была в нем, конечно, жажда крови, как у вас, язычников, но это не умаляет его величия. Жаль только, что жил он и умер до того, как свет Христов озарил мир.

– Римляне же, как и мы, поклонялись не одному богу?

Он кивнул.

– И у них тоже были боги войны, подобные Одину, Тюру и Тору? – спросил я.

– В каждом есть какой-нибудь изъян. Все мы не без греха. – Эгфрит повернулся и посмотрел мне в глаза. – Вот только некоторые грехи нельзя простить.

Я думал, что он говорит обо мне, однако потом понял, что его усталый взгляд на самом деле обращен не на меня, а внутрь себя самого. Лицо его омрачала знакомая мне тень. Чувство вины. Он снова уставился на берег.

– Ты бы не смог спасти монахинь, – сказал я.

Тонкие губы Эгфрита скривились, и я угадал, о чем он думает.

– Нет, не смог бы, – произнес он. – Но если б я спас души тех, кто их убил, монахини были бы живы.

Спас – значит «обратил бы в христианство». Я попытался спрятать ухмылку в бороде.

– Тебе бы не хватило времени, датчане-то с нами недавно. Что до Асгота, неужто ты все еще веришь, что из него может получиться христианин?

Если Эгфрит так считает, значит, он еще больший глупец, чем я думал.

Монах горестно поднял брови.

– Я проиграл, Ворон.

Ветер ударил мне в правую щеку, парус захлопал.

– Ты ведь доставил такую ценную книгу Христа императору Карлу, – возразил я.

Он почти улыбнулся.

– Да, твоя правда. Хоть маленькая, но победа.

– Сигурд тебя ценит, – сказал я. – Наверное, только Локи знает почему. Иначе твои кишки давно съели бы рыбы. Грести тебя не заставляют, и в стене щитов я тебя ни разу не видел…

– Лисы могли бы поучиться хитрости у Сигурда, – ответил Эгфрит, и улыбка все же коснулась его спрятанных в бороде губ. – Он дает мне крохи надежды, что однажды его душа обратится к Богу. А взамен… Взамен я соглашаюсь со всеми вашими хитростями. Я как продажная девка, Ворон. Я продал душу… Ради чего?

Я не знал, что ответить; ведь я считал, что скорее океан замерзнет, чем волчья стая станет поклоняться Белому Христу.

– А хуже всего, – продолжал Эгфрит, – что я – раб своей же гордыни. – Бровь его приподнялась. – Да-да, гордыня присуща не только воинам. Я проиграл, и теперь Богу угодно, чтобы я оставил этот чертов корабль и удалился к братьям молить о прощении и ждать, когда Господь изберет меня для меньшего дела, с которым я справлюсь, если будет на то его воля.

– Сигурд отпустит, – сказал я, – от тебя, такого кислого, все равно пользы никакой. Ты уже столько недель сидишь надутый, как норвежец, которому меда не досталось.

– В том-то и дело, Ворон, – ответил он, сжимая край борта, – я не могу уйти. Чертова гордыня не позволяет. Я видел Алкуина Йоркского – ученейшего человека нашего времени, говорил с Карлом Великим – могучим правителем христианского мира. Может, я еще увижу прославленные купола Константинополя…

Я нахмурился.

– Миклагард – сердце Восточной Римской империи. – Эгфрит покачал головой. – Воистину, пытливый ум может стать наказанием. Ты вот знал, что скоро мы будем проплывать устье Тибра?

Я отрицательно покачал головой, потому что впервые о таком слышал.

– А ведь эта река ведет к самому Риму. Сигурд знает – я ему сказал.

Я поглядел на ярла, который поворачивал булинь, в то время как Улаф привязывал гик [29]. Два морехода упоенно ловили ветер в парус.

– Даже сейчас ваш ярл раздумывает, стоит ли овчинка выделки. Слава Рима померкла, сияние Восточной Римской империи затмила ее западная сестра, но все равно Экс-ла-Шапель – захудалая деревушка по сравнению с этим древним городом.

– Так что, думаешь, нам стоит плыть вверх по Тибру? – спросил я, вглядываясь в даль.

Если воды впереди помутнеют и забурлят, значит, море там сходится с рекой. Реки я не увидел. Только громкоголосая стая голодных чаек кружилась над берегом – волны вынесли на песок что-то темное.

Помолчав, Эгфрит сказал:

– Пожалуй, нам с Сигурдом от Рима нужно не одно и то же. – В глазах его промелькнул голодный блеск. – Я бы не отказался увидеть город, о котором знаю из пергаментных свитков. – Он закрыл глаза, потом медленно кивнул, будто бы в ответ не слышному мне голосу. Когда он снова открыл их, я увидел в них холод. – Алчность есть алчность, неважно, язычник ли алчет серебра, или жалкий монах – узреть места, о которых грезил своим скудным умишком. Теперь я хотя бы понимаю, почему потерпел неудачу. Потому что поддался собственным желаниям вместо того, чтобы всецело служить Богу.

– Ну, не ты убил монахинь, – возразил я, не зная, что еще сказать. – И ежели твой бог так добр и милостив, как ты говоришь, он простит тебе твою тягу к странствиям.

Я встал и направился к Кнуту – мне хотелось выведать у него, собирается ли Сигурд плыть по реке, о которой говорил Эгфрит.

– А что до твоего желания обратить нас всех в рабов Христа, – бросил я, уходя, – время еще есть.

От этих слов даже мрачный монах ухмыльнулся.

Прошло восемь дней. Наутро после дождливой ночи, наполненной тягостными снами, мы оставили позади чистые лазурные воды под бескрайним небосводом и вошли в устье Тибра. Йормунганда и других драконов пришлось снять – не хотелось тревожить местных духов, ведь они, без сомнения, были древними и могущественными. На тинге [30] порешили идти вверх по реке, что бы это ни сулило.

– Вернуться в Уэссекс и признаться своим, что не пошел в Рим, потому что смелости не хватило? – высказал Виглаф то, что было у всех на уме.

И мы гребли. Из всех сил. Потому что с востока в реку вливались паводковые воды и нам приходилось преодолевать силу течения. Налегая на весло, я пытался вспомнить образы из мучивших меня ночью сновидений, и, хотя сами сны растворились словно дым, меня с самого момента пробуждения не покидал страх. Сердце молотом стучало в груди, ночной кошмар, подобно неведомому зверю, не отпускал меня из своих когтистых лап.

Там, где река сливалась с морем, по берегам стояли давно заброшенные деревни. Наверное, жители устали от постоянных набегов и переселились подальше от моря, оставив свои дома на растерзание ползучим растениям. Над илистыми водами устья возвышались берега, густо поросшие можжевельником и дроком, розоватые лучи солнца, встающего где-то над истоком реки, пронизывали густой утренний туман, а выше, под серо-золотым небом, плыли, курчавясь, прозрачные, как одежды эмировых жен, облака.

Глухой рокот моря превратился в бормотанье, а потом и вовсе затих, унося с собой крики чаек и шепот набегающих на берег волн. Звуки приглушились, и, склоняясь над веслами, мы чувствовали, как в воздухе сгущаются древние и мощные чары. Весла бесшумно разрезали водную гладь, чертя курс «Змея» на темных волнах, постукивали уключины, в воздухе клубился парок от натужного дыхания гребцов.

– Чертов разлив, зато хоть на мель не наткнемся, – скривился Бьярни.

– Да разве это река! – встрял Ингольф Редкозубый. – Из меня больше эля выливается после ночной пирушки.

Я тоже недоумевал. Сказывали, что дома в Риме огромны – даже люди рядом с ними кажутся муравьями. Я считал все это выдумками. До тех пор, пока не оказался во Франкии. Там мы видели такое, что впору было глазам не верить: тамошние церкви и залы будто бы великаны построили. А ведь Эгфрит говорил, что они – ничто по сравнению с римскими. Вот и от реки я ожидал большего – она не походила на дорогу к сердцу мира.

Река змеилась, уходя на север. Мы прошли мимо галеры, до отказа забитой синелицыми. Ее гребцы молотили веслами воду, борясь с течением. Велунд мог бы узнать у синелицых что-нибудь полезное, однако его голос потонул в проклятиях, которые мы выкрикивали синелицым, а они – нам. Перепалка была вполне безобидной, хоть несколько датчан и забросили весла и послали в галеру стрелы – больше для виду. Потом мы проплыли мимо трех тяжело груженных барж, которые тащили против течения быки. При виде нас лица погонщиков исказил ужас, но мы не стали даже смотреть, что они везут, потому что ветер сменился. Утром он был против нас, да и с течением приходилось бороться. Теперь же задул западный ветер, и Сигурд решил, что можно поднять паруса. До Рима было рукой подать, нам нужно было еще надеть кольчуги и взять мечи и луки. Лучше, когда ты готов ко встрече с врагом, а он не придет, чем когда придет – а ты не готов; ведь мы не знали, что нас ждет в верховье реки.

Итак, под парусом мы подошли к Риму. Щиты лежали у наших ног – вдруг придется повесить их вдоль борта или встать в стену щитов. Было далеко за полдень. Ветер, который привел нас к верховью реки, заодно облек небосвод в черный саван туч, и нам пришлось набросить промасленные шкуры поверх кольчуг. Медлить было нельзя. Туча принесла с собой резкий шквал. Град яростно замолотил по реке. Ледяные горошины стучали по палубе, отскакивали от борта. Какое-то мгновение – и град устлал шпангоуты [31] и набился в уключины. Свейн ловил градины ртом, пока его не ударило больно по зубам. Отец Эгфрит укрылся под щитом, град со звоном отскакивал от умбона, а я смотрел на то, как пожелтевшая вода мутнеет и вспучивается, принимая в себя бесчисленные пронзающие ее льдинки. Град прекратился так же внезапно, как и начался, воздух наполнился запахом мокрых листьев. Воины хватали долбленые тыквы и винные кубки – знали, что скоро будет повод выпить.

«Змей» шел впереди остальных кораблей, на которых тоже все притихли, – деревья поредели, и за следующим поворотом, там, где течение реки замедлилось, нашим взорам открылись причалы по обоим берегам реки. В небе сверкнула молния, раздался глухой раскат грома. Пошел дождь. Сначала на поверхность воды с шипением падали одиночные капли, но вскоре струи дождя уже стегали реку, подняв невообразимый шум.

– А вот и Рим! – громко возвестил Сигурд с носа корабля.

Мокрые волосы захлестнули его лоб, щеки и бороду. Он стоял, подняв голову и глядя на щербатую древнюю стену, которая возвышалась по правому борту. Бурый кирпич по большей части обвалился, словно слезла старая кожа, обнажив бледную бескровную плоть. Стена была высоченной – девять человеческих ростов, не меньше.

– Как человек мог построить такое, Дядя? – прокричал ярл сквозь шум дождя.

Улаф не ответил – как и все, он стоял, с открытым ртом воззрившись на стену, потом произнес:

– Такая стена и Асгард бы защитила.

По всей ее длине на расстоянии футов ста друг от друга высились башни; в бойницы было видно, что сама стена толщиной в два копья.

– Да-а-а, по сравнению с этим вал Оффы [32] просто загородка в свинарнике, – протянул Пенда, почесывая затылок.

Тибр змеился дальше на северо-восток, а мы вплыли в проход между стенами и оказались внутри древнего города.

– Войти-то, оказывается, проще простого, – удивился Брам по прозвищу Медведь, откидывая мокрые волосы со лба.

И действительно, мы не встретили на своем пути никаких преград.

– Что толку строить стену, через которую даже Гимир бы не смог заглянуть, если запросто пускаешь чужаков внутрь? – спросил Улаф, пытаясь в дымке дождя разглядеть засаду.

– Крысиное гнездо какое-то, – сказал Гифа, глядя вокруг широко раскрытыми глазами.

Шапки и теплые шкуры давно были сняты. Хотя мы промокли до костей, нам хотелось получше разглядеть то, что не скрыли дождь и серый туман. Тянущиеся вдоль берегов пристани были запружены кораблями всевозможных форм и размеров и ломились от бочек, сосудов в половину человеческого роста, клетей и всевозможного товара: от кур до мехов, пряностей, зерна, камня и леса. К причалу вели лошадей, те ржали и упирались – боялись моря. Люди спешно торговались перед отплытием, спорили о том, сколько товара может увезти судно, далеко ли плыть и какую ожидать погоду. Сквозь толпу пробирались солдаты, преследуя неуловимых карманных воров. Тут же вальяжно прогуливались потаскухи с алыми губами и намазанными черным глазами – жажда серебра давно победила в них гордость. Торговцы держали крышки от бочек над дымящимися жаровнями, чтобы еда не остыла. Воздух полнился густыми запахами, от которых то наполнялся слюною рот, то немилосердно тошнило.

– Весла в воду! – скомандовал Сигурд, так как чуть раньше Улаф зарифил парус.

Нужно было еще сильнее замедлить ход – когда вокруг столько кораблей, не разгонишься.

Кормчий и трое гребцов спускали рей с мокрым парусом. Мы кинулись к скамьям и осторожно погрузили весла в воду, стараясь не задеть ими соседние корабли. На «Фьорд-Эльке» и снеккарах сделали то же самое. Хорошо еще, что суда в основном стояли у причала, а посреди канала их почти не было – ветер по-прежнему дул в сторону города, и капитаны ждали, когда он переменится и можно будет отплыть.

По обоим берегам тянулись дома: одни заброшенные, с осевшими красными крышами и осыпающимися стенами; в других, судя по виду, кто-то жил. Новые дома были построены из развалившихся старых, обретшие вторую жизнь древние камни вновь устремились в небо, – но жилища все равно выглядели ветхими. Правый берег был выше, и вид на город частично закрывали длинные каменные постройки, до крыши набитые товарами. Охраняли их бурокожие воины с копьями, булавами и секирами. Рядом под навесами сидели люди. Одни что-то писали за столами, другие считали бочки, которые подносили и уносили мускулистые рабы с блестящей от пота и дождя кожей, третьи катили тележки или вели на привязи тяжело груженных ишаков, лошадей и волов.

По правому борту возвышалась, уходя на восток, еще одна древняя стена. За ее зубцами стояли воины, равнодушно глядя на столпотворение внизу. Время от времени гигантские, похожие на рот великана, ворота в стене открывались, изрыгая бесконечный поток людей и животных.

– Дальше причалим, – командовал Сигурд, направляя «Змея» в самый конец вереницы судов.

Мы гребли, пока деревянный причал не сменился потрескавшимся каменным. Так далеко мало кто заходил – река разлилась из-за тающего в далеких горах снега и почти затопила причал, да к тому же деревянный был ближе к воротам.

– Брам, Свейн, Бьярни, возьмите-ка весла, проверьте, нет ли там еще ступеней, а то днище пропорем, – велел Улаф. – Давайте причалим красиво, на нас смотрят. Мы же не хотим, чтобы римляне судачили потом о нас за кружкой эля?

Там, где каменный причал сильнее возвышался над водой, нашлась подходящая стоянка для «Змея», а вот остальным кораблям места не хватило. Им пришлось встать бок о бок, прижавшись к «Змею», а людям – сходить на берег по его палубе. Иногда такое заканчивается драками – воины переходят с корабля на корабль, и кто-то может недосчитаться снаряжения. Но не у нас – мы были братством, где все связаны друг с другом клятвой, так что можно было оставлять все свое серебро прямо на крышке сундука и быть уверенным, что никто к нему не притронется.

Стену украшала резьба с головами неведомых зверей – зубы волчьи, пасти медвежьи, морды широкие, мохнатые. В скалящиеся острозубые пасти были вделаны железные кольца для причальных канатов. Едва мы успели завязать узлы, как перед нами появился сборщик корабельной подати. За ним шли слуга с заплечным мешком и двенадцать скучающих солдат. Никто из них не выказал ни малейшего удивления при виде кораблей, украшенных резьбой, которую делали явно не христиане. Сборщик – маленький, лысый, с проворными руками – напомнил мне белку. Внимательный его взгляд остановился на четырех кораблях: очевидно, он пытался понять, что мы за люди, и увиденное его не впечатлило. Наверное, по маленьким трюмам наших кораблей было сразу понятно, что серьезной торговли тут не будет. К счастью для нас, сборщик и отец Эгфрит быстро нашли общий язык – латинский – и приступили к переговорам.

– Я сказал Грацию, что мы приплыли издалека и преодолели немало опасностей на пути ради счастья лицезреть его прекрасный древний город, – пояснил Эгфрит Сигурду. Его скрытые бородой губы слегка раздвинулись в улыбке, что редко случалось в последнее время.

Ярл кивнул.

– Сколько он просит, монах?

На этот раз Эгфрит не таил улыбку.

– Граций говорит, что привык иметь дело с такими, как мы. За «Змея» и «Фьорд-Эльк» он хочет шесть солидов [33], а за остальные корабли – три. Но он знает, что у варваров нет солидов, поэтому принес с собой весы.

Эгфрит сказал что-то Грацию, и тот, щелкнув пальцами, подозвал слугу с мешком. Тот извлек оттуда большие весы и поставил их на каменную ступень.

– Нужно положить на весы серебро, чтобы чаши встали ровно, – пояснил Эгфрит.

Теперь улыбнулся Сигурд – Граций пошарил в мешке и вытащил кусок железа, потом поднял его повыше, чтобы все видели, и положил на одну из чаш.

– Этот кусок, небось, побольше весит, чем Свейнова башка, – пробормотал Брам.

– Могу на другую чашу свой дрын положить, Дядя, тогда ровно будет, – выкрикнул Хедин, вызвав всеобщие ухмылки.

Но Сигурд не был бы Сигурдом, если б его можно было застать врасплох.

– Если римлянин так хочет, что ж, пожалуйста, – объявил он, сбрасывая с правого плеча промокший плащ и вытягивая вперед руку с семью серебряными перстнями, каждый шире большого пальца.

По сигналу ярла Бодвар перекинул на берег доску, и Сигурд первым из нас ступил на землю Рима. Хитро, по-волчьи, улыбнувшись Грацию и его людям, он снял с руки пять перстней и положил их на весы. Кусок железа чуть не взлетел в воздух, когда чаша с перстнями стукнула по земле. Граций изумленно поднял брови. Сигурд достал еще один перстень и бросил его в чашу к остальным, которые уже почти наполовину скрылись в дождевой воде.

Граций уставился на Сигурда так, словно раздумывал: то ли удирать, то ли заключить нас в объятия, потом что-то еле слышно проговорил.

– Что он сказал, монах? – спросил Сигурд, повернувшись к «Змею».

Эгфрит вытер мокрое от дождя лицо и осенил себя крестом.

– Он сказал: «Добро пожаловать в Рим».

Глава 13

Мои ноги ступали по мощеным улицам Рима! Граций прислал нам провожатого – загорелого улыбчивого юношу с дружелюбными глазами. Звали его Грегоровий. Никто из нас не мог запомнить его имени, а уж выговорить – и подавно, так что мы стали звать его Грег. Всем не терпелось сойти на берег, но нельзя было оставлять корабли без охраны, так что пришлось тянуть жребий. Четырнадцать человек, которым выпало остаться, принялись громко жаловаться на судьбу и осыпать нас оскорблениями. Мы прошли за Грегом в ворота, которые он назвал Порта Тригемина – «Тройные ворота». Их обрамляли гладкие каменные колонны высотой с дуб. Я дотронулся ладонью до прохладного камня, думая о том, сколько же изумленных странников проделывали это до меня.

– Хорошо, что римлянин прислал нам провожатого, – заметил Брам.

Пройдя между двумя длинными домами, отделанными красными изразцами, мы вышли на открытое пространство, откуда открывался вид на город.

– Вот если б он еще по-нашему говорил… – добавил Медведь.

Грег говорил со мною на английском, а я переводил остальным, но каждый раз, когда парень показывал на какое-то здание, норвежцы и датчане в нетерпении махали руками или раздраженно чесали головы, потому что быстро объяснить я не мог.

– Его послали следить за нами, Брам, зверюга ты тупоголовая, – сказал я. – Как только они увидели твою волосатую морду, сразу решили, что глаз с тебя не спустят.

– Правильно решили, – ответил Брам, – потому что… Один Одноглазый, это еще что такое?! – Он удивленно воззрился на круглое каменное здание с блестящими колоннами и крышей, похожей на шапку, только сделанной из сотен маленьких кирпичиков, а не из соломы.

– Раньше это был храм древнеримского бога Геркулеса, – перевел я, – а теперь церковь Белого Христа.

Кто сплюнул, кто схватился за амулет, а то и за рукоять меча. Скандинавам нравилась история о Геркулесе, и они сочли несправедливым то, что его храм забрал себе бог, который даже меча в руках не держал. Мы же взяли с собой на берег мечи и ножи, хотя, похоже, никто на нас нападать не собирался. Рим привык даже к таким, как мы. Достаточно было посмотреть вокруг, чтобы понять: каким бы ни был этот город в давние времена, теперь он больше походил на огромную спутанную сеть, и народу в нем больше, чем рыб в море. Пока мы шли мимо знаменитых развалин, я видел людей всевозможных цветов кожи: синелицых силачей с бритыми головами, краснощеких и рыжеволосых мужчин дикарского вида; женщину с раскосыми, как у кошки, глазами и желтой кожей; изящных юношей, красивых, как эмировы жены. Некоторые из них даже лица раскрасили подобно женщинам, что все мы сочли недостойным мужей. Еще я видел людей с кожей цвета сажи, курчавыми волосами и желтыми, как масло, глазами. А у других были ястребиные глаза, длинные носы и смуглые, словно выдубленные солнцем, лица. Я рассудил, что это и есть потомки древних римлян, ибо глядели они вокруг высокомерно и по-хозяйски. Были мореходы, только что сошедшие с корабля. Как и мы, они бродили по улицам и с раскрытыми ртами глазели на каждую колонну, дом и статую.

– Как думаешь, Асгард похож на Рим, Ворон? – спросил Сигурд.

– Да, только без жалких лачуг, – ответил я.

Почти к каждой каменной стене притулились деревянные хижины. Грег сказал, что в них в основном живут крестьяне и те, кто работает на виноградниках и полях внутри стен Аврелиана [34] и за их пределами. Даже те храмы, что не забрали себе христиане, нашли новое применение – из них сделали амбары или просто жилые дома. Почти у каждого каменного здания была надстройка или пристройка.

– Я всегда думал, что боги живут в деревянных залах, – сказал я, – как у нас, только, конечно, побольше и украшенных резьбой так искусно, что смертному не повторить. А теперь… – Я потряс головой, стряхивая воду с волос. – Если уж римляне воздвигли такое из камней, то наши боги и подавно могли.

Сигурд поджал губы.

– Поразительно, – признал он, глядя вокруг сквозь никак не утихавший дождь. – Я бы не поверил, если б собственными глазами не увидел. Только вот какое-то холодное тут все, что ли. Камней мертвых много.

В моей голове промелькнуло воспоминание, словно блеснула чешуей рыба, которую только что выудил из воды.

– Если здесь и были духи, они давно покинули это место, – произнес Сигурд.

Я огляделся. Вокруг по-прежнему величаво возвышалось множество древних колоссов, но гораздо большее их число пришло в упадок – древние камни растащили, чтобы залатать ими дома. Казалось, город одновременно и умирает, и возрождается, становясь другим, непримечательным.

– Это-то мне и снилось, – сказал я, мрачнея.

Кошмар прошлой ночи по-прежнему тяготил душу. Меня словно придавило могильным камнем, из-под которого я, сдирая ногти, выбрался на свет, однако продирающий до костей холод так и не отпустил.

Сигурд повернулся ко мне. Не имея терпения дождаться моих пояснений, остальные разбились на группки по двое, трое и ушли вперед, пообещав Улафу и Сигурду не попадать в неприятности.