Незаконнорожденная Уэбб Кэтрин

– Пташка, – сказала она и добавила: – Мне нужно идти, мадам. У меня здесь много работы.

– Ладно, еще раз благодарю, Пташка! – крикнула Рейчел вслед девушке, когда та уже исчезла за дверью.

«Она назвала меня миссис Уикс. Значит, она тоже хорошо знает, кто я».

Ричарда она застала в винном погребе на Эббигейт-стрит. С наступлением осени муж поставил посреди него небольшую жаровню, в которой постоянно горели угли, чтобы вино хранилось при не слишком низкой температуре. В помещении, помимо обычного запаха заплесневелого дерева и опилок, слегка пахло золой и дымом. Это было до странности спокойное место, хотя и недостаточно освещенное. Ричард занимался тем, что переливал белое вино из бочонка в ведро. От его содержимого исходил острый уксусный запах, от которого Ричард морщил нос. В скудном свете, едва проникающем через окно, его волосы тускло поблескивали. Он закатал рукава, и было видно, что кожа на его руках гладкая и загорелая. Рейчел немного понаблюдала за ним, завороженная его плавными движениями и мягким, рассеянным выражением лица. Похоже, она теперь видела в нем нечто такое, за что его действительно можно было полюбить. Рейчел сделала долгий, медленный вдох и попыталась раздуть этот маленький огонек.

– Ну, как дела, мистер Уикс? – приветствовала она мужа.

Ричард поднял голову и с улыбкой посмотрел на жену.

– Что-то не так, моя дорогая?

– Все хорошо. Я только хотела рассказать о недавнем посещении Лэнсдаунского Полумесяца.

– Вот как? – отозвался Ричард и добавил к вылитому из бочонка вину молока. Затем он бросил в него горсть соли, горсть рисовых зерен и начал размешивать получившуюся смесь длинной палкой. Рейчел смотрела как зачарованная.

– Что ты делаешь с этим вином? – спросила она.

– Оно испортилось, – скривился Ричард. – Вся эта партия испанского вина на вкус похожа на лошадиную мочу. Такая обработка пойдет ему на пользу. Еще несколько дней, и это пойло можно будет продавать.

– А разве молоко не свернется? Скажи, если оно скиснет, разве вино не станет еще хуже? – спросила она.

Ричард покачал головой:

– Оно отстоится. Сама потом увидишь. А теперь расскажи о визите к Аллейнам.

В погребе было тихо, слышался лишь плеск вина и негромкое постукивание палки. Рейчел присела на угол одного из стеллажей и принялась носком туфли чертить на покрывающих пол опилках какой-то узор.

– На этот раз мистер Джонатан Аллейн спустился в гостиную, чтобы поговорить с матерью и со мной, – сказала она.

– Правда? Это хорошо, да, хорошо. Значит, он не так уж тяжело болен?

– Возможно, так и есть. Или болен, но не все время. Однако он сильно хромает.

Рейчел не сказала, что он выглядит как ходячий мертвец, напоминая покойника и бледностью кожи, и ее нездоровым оттенком, а еще тем, что его глаза блестят, точно стеклянные, и кожа туго обтягивает кости рук и скулы на лице. Она не сказала, что его вид заставил ее содрогнуться.

– И что он сообщил на этот раз?

– Он извинился за… дурное поведение во время нашей последней встречи. Сказал, что в тот день страдал от невыносимой головной боли и что время для знакомства было выбрано неудачно.

В тот момент Джонатан Аллейн холодно глянул на мать, и, несмотря на всю мягкость высказанного упрека, в его глазах блеснул гнев – застарелый и глубоко запрятанный. Когда же он снова посмотрел на Рейчел, на его лице промелькнуло… что-то. Что-то такое, чего она не ожидала увидеть и в чем не была уверена. Легкий намек на неловкость, почти робость. Он заявил, что плохо помнит, о чем они разговаривали в тот день, и что потом у него на лбу появился синяк – он забыл, каким образом, – но перед его глазами до сих пор стоит картина, как она в спешке убегает из комнаты. При этом его лицо исказила судорога, и рот скривился от досады.

– А что было дальше? Что сказала миссис Аллейн? – спросил Ричард, все еще работая палкой.

Воздух в подвале постепенно насыщался странным и неприятным запахом вина, смешанного с молоком.

– Как долго нужно мешать эту бурду? – поинтересовалась Рейчел.

– Полчаса или больше, чтобы как следует схватилось. Ну, так что там с миссис Аллейн.

– Ее чрезвычайно утешило, что сын спустился в гостиную и стал пить с нами чай. – Рейчел не стала говорить, что радость миссис Аллейн, увы, казалась хрупкой и в любой момент грозила обернуться нервическим приступом, c увещеваниями и мольбами о прощении. – Мы беседовали о том, что каждого из нас увлекает. Я, например, рассказала о своей любви к поэзии и чтению… Мистер Аллейн согласился, что для страждущей души чтение способно и впрямь оказаться целебным бальзамом. Он также объявил о своем интересе к философии и выразил сожаление, что в последнее время не может много читать.

– Вот как? И почему?

– Это заставляет его слишком сильно напрягать зрение, отчего головные боли у него возвращаются. Он находит, что может сконцентрироваться лишь для чтения одной страницы печатного текста.

Она замолчала, вспомнив, как в доме Аллейнов во время такой же паузы в разговоре Джозефине пришла в голову неожиданная мысль, похожая на робкий лучик надежды. «А не смогли бы вы… – начала она, и Рейчел тотчас поняла, что ей сейчас предложат. – А не смогли бы вы, миссис Уикс, приходить и читать моему сыну? Время от времени? У вас приятный голос и четкая дикция…» Лицо миссис Аллейн просияло, а Джонатан выглядел обескураженным. Рейчел сглотнула, но мать с сыном смотрели на нее такими умоляющими глазами, что готовые вырваться слова отказа замерли у нее на губах. Какое-то мгновение она не могла прийти в себя от удивления, вызванного тем, что столь знатная семья так скоро приняла ее в свой ближний круг. Ее, жену виноторговца. Однако затем, моргнув, миссис Аллейн добавила: «Конечно, миссис Уикс, вы получите вознаграждение за потраченное время». Так, значит, все-таки наемная служащая – гувернантка, приставленная к взрослому человеку, компаньонка для инвалида. Рейчел увидела в этом знак неуважения, даже ощутила нечто вроде обиды. Ей словно грубо указали на ее место: она им не ровня и от нее нельзя ожидать, что она станет дарить им свое время бесплатно, из чувства дружбы.

– Короче, меня попросили приходить, чтобы читать ему вслух. Иногда… Миссис Аллейн обещала мне платить за потраченное время. Но я подумала… подумала, что, наверное, лучше от этого отказаться.

– Отказаться выполнить ее просьбу?

– Отказаться от денег, мистер Уикс. Я полагаю, никто не сможет подняться высоко по общественной лестнице, если начнет с того, что станет прислуживать тем, кто стоит на ней выше, – сказала Рейчел. – Лучше не получать платы и тем самым проявлять милосердие. Лучше быть… другом… а не находиться в услужении.

Какое-то время тишину в погребе нарушали только плеск вина и постукивание палки.

– В том, что ты говоришь, Рейчел, есть доля правды, – произнес наконец Ричард. – Но… то, что тебя приглашают одну, а не нас обоих, и не один раз, а постоянно, уже говорит о том, как в этом доме нас воспринимают. Ясное дело, все это время миссис Аллейн собиралась тебя нанять, чтобы ты помогала ее сыну. Если бы это было обычное приглашение в гости, то почему меня не позвали вместе с тобой?

Рейчел ничего не ответила. Она не предполагала, что Ричард так трезво оценивает их положение. Видимо, при всей его готовности карабкаться наверх, он тем не менее не допускал, что Аллейны могут быть ему ровней.

– Да и по правде сказать… дополнительный доход нам тоже не помешает, – добавил он.

– Вот как? Но я думала, твои дела…

– Они идут в гору, но растут и наши… издержки.

– Какие издержки, мистер Уикс? – осторожно спросила Рейчел.

Ричард отвернулся. Он нахмурился, и было видно, что ему неловко об этом говорить.

– Лишние домашние расходы, которые нам приходится нести… еда, твои новые наряды, и… вообще всякая всячина, – пробормотал он, стараясь не встречаться с ней взглядом.

«А еще деньги, которые ты тратишь на выпивку и карты», – подумала Рейчел, почувствовав, как ее лицо заливает румянец от злости, что муж винит в нехватке денег лишь ее одну.

– Ну что ж, тогда, пожалуй, мне следует согласиться. Я не хочу пробивать брешь в твоих финансах, дорогой.

Она встала, разгладила сзади юбку и направилась к лестнице.

– Рейчел, – позвал ее Ричард.

Она обернулась, ожидая, что он извинится или выразит благодарность.

– Не забудь сказать мне, сколько она намерена тебе платить, когда об этом узнаешь.

Рейчел набрала воды в чайник, поднялась на кухню, где поставила его на плиту быстрым, сердитым движением. Ей было понятно, что жена работающего человека должна получать плату за услуги, оказываемые богатому семейству, но, по правде сказать, она так хотела навсегда распрощаться с необходимостью зарабатывать деньги. Ее мечтой было целиком посвятить себя обязанностям жены, не больше и не меньше. На самом деле Рейчел злилась не столько на мужа, сколько на себя – как она могла оказаться такой наивной и решить, будто ее пригласят в гости как равную, хотя ни о каком равенстве и речи быть не может? А еще ей было страшно. Когда Рейчел начинала думать о том, что ей придется снова войти в комнаты Джонатана Аллейна и остаться с ним наедине, ее сердце билось учащенно, а мысли путались. Слишком свежим было воспоминание о руках, сдавивших ее шею, об их железной хватке. Она не была уверена в том, что сможет заставить себя это сделать, несмотря на то что во время их второй встречи он вел себя спокойнее. Кроме того, когда они, мать и сын, смотрели на нее, то видели совсем другую женщину, ее зеркальное отражение. Точно ли им нужно чтение, а не лицо пропавшей Элис? Под пристальным взглядом Джонатана Рейчел чувствовала себя неуверенно и не знала, как ей себя вести и что говорить. Ей представлялось, будто все ею сказанное звучит лживо, чудилось, будто ей есть что скрывать, хотя это было вовсе не так. Ничто больше не казалось ей простым и естественным, даже дыхание. Воздух комом вставал у нее в горле, превращая Рейчел в бессловесное существо. «Он любил Элис Беквит, у которой было такое же лицо, как у меня. И он может мне о ней рассказать». Именно это обстоятельство, больше чем какое-либо другое, и побуждало ее вернуться.

Рейчел заварила чай, а затем подошла к окну и стала смотреть на город. На севере, на холме, виднелся Лэнсдаунский Полумесяц. Она даже могла разглядеть эркер на фасаде дома Аллейнов и указать, где находятся окна комнаты Джонатана. Он же, напротив, не сумел бы разглядеть дом Уиксов на Эббигейт-стрит – его было практически невозможно отыскать среди нагромождения зданий старого Бата. Как точно это отражает их место в жизни, думала Рейчел. Аллейны – аристократы, но живут на отшибе. Они на виду, но одиноки. А вот она с мужем является частью того человеческого моря, которое затопило речную долину в самом сердце города. Рейчел не верилось, что мужчина способен столько времени оплакивать измену любимой – в течение двенадцати долгих лет. И действительно ли утрата Элис была истинной причиной нездоровья Джонатана Аллейна?

Помимо воли в памяти Рейчел всплыл образ рыжеволосой служанки со странным птичьим именем. «Она ко мне обратилась как к миссис Уикс, а стало быть, меня знает, и это именно ее я видела в таверне во время нашего свадебного пира». Рейчел сперва тщетно пыталась сообразить, почему это так ее тревожит, но потом вспомнила: ту девушку столь же поразила ее внешность, как миссис Аллейн и Джонатана. «Взглянув на меня, она тоже увидела Элис. Она хорошо ее знала». Рейчел безумно захотелось выведать у нее все о девушке, на которую она так похожа и которая навлекла на себя позор, бросив любимого. Похожая на эхо далекого голоса тень, блуждавшая где-то на задворках сознания Рейчел с тех пор, как та впервые услышала имя Элис, теперь обрела более отчетливые очертания и казалась живой. Рейчел ощущала ее присутствие, ей стало казаться, что иногда она мельком подмечала ее краешком глаза, как это случается с отражениями в зеркалах, но всякий раз Рейчел боялась обернуться и посмотреть, потому что знала: видение тут же исчезнет, а ей так хотелось, чтобы оно было рядом. Чтобы она была где-то рядом. Неужели такое возможно?

11 января 1809 г., Корунья[48], Испания.

Моя дорогая Элис!

Сам не знаю, что тебе написать, моя любимая. Впрочем, я, по правде сказать, насилу могу это делать. От холода пальцы так закоченели, что я едва вожу по бумаге пером. Мы наконец добрались до побережья и находимся в Корунье, но кораблей здесь нет. Предполагалось, что они будут нас ждать, но вместо них мы видим лишь морской горизонт. Он невообразимо широк, и это особенно впечатляет после того, как мы столько времени провели на марше, глядя лишь себе под ноги. Французы преследуют нас по пятам. Возможно, нам предстоит с ними драться здесь – и это притом что мы уже много недель голодаем и замерзли едва не до смерти. На сердце у меня тяжело, моя любимая, и только мысль о тебе заставляет его биться по-прежнему. Сулейман мертв. Храброе, доблестное и благородное создание. Ох, как это меня печалит! Не могу даже помыслить о том, чтобы описать тебе то, как он погиб, – скажу лишь, что это было ужасной, страшной несправедливостью, поскольку он проделал с нами весь путь через горы, тогда как многие пали или просто отказались идти дальше. Он был самым стойким, самым храбрым существом из всех, кого я знал, и у меня не было более верного друга, чем он, – помимо, разумеется, тебя, дорогая Элис.

Признаюсь, я малодушно пал духом. Но в конце концов мы все же добрались до берега, хотя в течение нескольких недель казалось, что этого не случится. Солдаты в ужасном состоянии. Они исхудали, истощены, изнурены болезнями и обморожены. Во время марша через горы мы теряли их тысячами. Я был свидетелем… Нет, нельзя описывать то, что мне довелось увидеть, потому что я не хочу причинять тебе боль. Но я видел и делал такие вещи, воспоминания о которых станут преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Да, я делал страшные вещи, моя дорогая. Я совершил то, о чем никогда не смогу тебе рассказать. На моем сердце лежит пятно стыда; боюсь, ты это почувствуешь и перестанешь меня любить. А тогда я умру, Элис. Непременно умру. Страх не отпускает меня. Страх, что я тебя не достоин. И это даже не страх, а уверенность. Но я больше не хочу об этом писать и лишь надеюсь, что ты сможешь меня простить. Ты самая нежная, самая лучшая из всех, кого я знаю. Сможешь ли ты простить того, кто оказался слабее тебя? Того, кто согрешил? Испанцы называют нас «карачо». Это слово означает что-то плохое. Оно бранное. И эту кличку мы заслужили. Надеюсь, мне удастся переправить тебе это письмо. Я страстно желаю тебя увидеть или хотя бы получить от тебя несколько слов.

Преданный тебе,

^{Джонатан Аллейн.}

Постскриптум, 13 января. Корабли все-таки прибыли, Элис. Так что часть пути это письмо проплывет вместе со мной. Я отправлю его после высадки. Кажется, мы направляемся в Брайтон. Если все сложится хорошо, наше морское путешествие продлится две недели. До скорой встречи. Когда я написал эти слова, душа моя возликовала.

Маленький листок, на котором было написано письмо, выглядел мятым и грязным, словно побывал в руках кузнеца. Убористые строчки, заползающие на поля, написанные неразборчивым почерком Джонатана, едва можно было прочесть. В нижнем правом углу остался отпечаток пальца, измазанного в чем-то красновато-коричневом, и Пташка постаралась его не касаться, когда взяла письмо в руки. Конечно, это послание следовало положить обратно на стол как можно скорее. Лучше всего тем же вечером, когда она понесет Джонатану поднос с ужином. Если бы мистер Аллейн заметил, что оно пропало, или догадался, что она его взяла, он мог ее выгнать со службы, невзирая на давнее знакомство. Тогда бы она ничего не добилась, да и податься ей было бы некуда. А ведь когда она увидела дату, которой было помечено письмо, руки у нее затряслись и в горле пересохло.

«Наше морское путешествие продлится две недели», – написал он тринадцатого января. А Элис пропала восьмого февраля 1809 года. Именно тогда для Пташки оборвалась счастливая пора ее жизни и началась нескончаемая череда невыносимо долгих, тяжелых дней. Еще утром восьмого февраля все казалось таким, каким должно быть. А потом последовали унижения, страх, горе и злость. Иными словами, жизнь превратилась в сплошной ад. Восьмого февраля 1809 года. А на следующее утро у ворот фермы появился Джонатан. Невменяемый, мрачный, он казался призраком прежнего юноши, живым мертвецом. В его диких глазах блуждал странный огонь, они источали ярость, отчаяние, чувство вины. «Прекрасное алиби – требовать встречи с девушкой, которую ты убил». На рассвете восьмого февраля Элис ушла из дома одна. Явно на свидание с Джонатаном. Пташка это знала, она была уверена в этом не меньше, чем в том, что у нее над головой небо, а под ногами земля. Элис ушла встречать Джонатана и не смогла вынести его почерневшей души либо рассказа о тех ужасных поступках, о которых он упоминал в письме и которых стыдился. За это он ее убил. Пташка закрыла глаза, чувствуя, как в ней поднимается волна ненависти и горького разочарования, терпеть которые нет никакой возможности. Само по себе письмо не рассказало ей ничего нового и вины Джонатана доказать не могло. Стиснув зубы, она сунула его в карман.

Сулейман. Это имя говорило ей о многом. Она даже помнила, как услышала его впервые, а затем произнесла несколько раз, стремясь поскорее заучить. Немногие слова из ее словаря имели столь ясное происхождение. Сулейманом звали коня Джонатана. Она впервые его увидела и услышала эту кличку в один из последних летних дней 1807 года, то есть за год до того, как Джонатан отправился в Португалию сражаться с французами. Она вспомнила, как сидела с Элис на луговой траве у реки, считая шмелей и синекрылых стрекоз с узкими тельцами, похожими на покрытые голубой эмалью штопальные иглы. Затем они услышали, как завздыхали коровы, встревоженные топотом приближающейся лошади, скачущей легким галопом. Джонатан улыбнулся им и натянул поводья, чтобы остановиться, отчего его конь резко выдохнул через трепещущие ноздри. Пташка вскочила на ноги и попятилась, а конь заржал и поднялся на дыбы, словно тоже испугавшись. Элис просияла от восхищения. Она бесстрашно подошла к коню и успокаивающе погладила его по холке. Шея животного выгнулась дугой, и под шкурой, сияющей, как полированное дерево, рельефно проступили мышцы и жилы.

– Спокойно, дружок. Это всего-навсего Пташка, и она тебя не обидит, – пробормотала Элис, а затем воскликнула: – О Джонатан! Какой он великолепный! Как его зовут?

– Его имя Сулейман, – отозвался Джонатан, и они разом рассмеялись.

– Чего тут забавного? – сердитым голосом спросила Пташка, которая злилась на себя за то, что испугалась лошади.

– Сулейман Великолепный[49], – проговорила Элис таким тоном, словно это объясняло все.

Пташка нахмурилась. Джонатан спешился и принялся излагать Элис родословную Сулеймана, так что Пташка заскучала, перестала слушать и подошла ближе к коню – так близко, как только осмелилась. Он не был похож на крестьянскую лошадку или на одного из тех приземистых тяжеловозов, которые, грузно ступая, каждый день тянули огромные баржи неподалеку от их фермы. Он отличался даже от той серой кобылы, на которой Джонатан ездил до сих пор. Сулейман был ярко-гнедым, имбирно-коричневого окраса, а ноги и нос – глянцево-черными. Грива и аккуратно подрезанный хвост, который имел в длину не более шести дюймов[50], тоже были черными. Сулейман резкими движениями бил хвостом направо и налево, пытаясь достать до боков и отогнать мух; и то, что ему это не удавалось, заставляло его нервничать еще сильнее. Пташка робко протянула руку и коснулась пальцами его носа, который на ощупь оказался похожим на замшу. Она ощутила на своей руке его теплое влажное дыхание. Пташка посмотрела ему прямо в глаза, и его взгляд поразил ее.

– Можно я на нем прокачусь? – спросила она, перебив Джонатана.

– Вообще-то… я не думаю, что это разумная идея, Пташка. Он очень норовистый и сильный, – ответил тот и показал свои руки. Они были все в мозолях и ссадинах, так сильно ему приходилось порой натягивать поводья.

– О, пожалуйста! Прошу, разрешите! Только здесь, по этому лугу. Я пущу его шагом… Обещаю, что не упаду.

Джонатан продолжал возражать, утверждая, что Пташка может расшибиться, но Элис удалось его переубедить. Когда Джонатан подсаживал Пташку в седло и ей пришлось задрать юбки, показав им свои длинные панталоны, Элис зарделась.

– Ты для этого уже слишком взрослая, Пташка, – сказала Элис. – Впредь для верховой езды тебе понадобится дамское седло, на котором сидят боком.

Джонатан осторожно потянул за повод, и Сулейман лязгнул зубами, пытаясь ухватиться ими за уздечку, чтобы та не ограничивала его свободы. А еще его, казалось, озадачил чересчур маленький вес наездницы, и он плясал из стороны в сторону, бросая через плечо вопросительные взгляды, словно желая узнать, в чем дело. С бешено бьющимся сердцем Пташка запустила пальцы в его жесткую гриву и вцепилась в нее. Из-под копыт поднимался ароматный запах свежей земли и раздавленной копытами травы. Любое движение Сулеймана заставляло Пташку раскачиваться в седле, и она с трудом удерживала равновесие, но за те несколько небесных секунд, которые всадница ухитрилась просидеть верхом на великолепном коне, она успела полюбить и его самого, и Джонатана – за то, что тот позволил ей прокатиться на своей лошади. В конце концов Сулейману надоело ходить небольшими кругами. Он потерял терпение, взвился и перешел на галоп. Пташка негромко вскрикнула, сползла на сторону и с глухим стуком упала в высокую траву. Элис бросилась к ней, но Пташка уже стояла на ногах и радостно смеялась.

– Вы научите меня ездить верхом, мистер Аллейн? – спросила она, задыхаясь. – Научите? Ну пожалуйста, пожалуйста!

Джонатан посмотрел на улыбающуюся Элис.

– Не вижу причины, по которой этого нельзя сделать, – ответил он, и Пташка полюбила его еще больше. – Но сейчас мы займемся кое-чем другим. Сегодня у нас пикник.

Он полез в седельную сумку и вынул оттуда завернутый в материю большой пирог с мясом и бутылку пива.

Перекусив, они легли бок о бок на траву. Солнечный свет слепил глаза. Вокруг всех предметов, которые их окружали, появился сверкающий ореол, мешавший различать даже лица. Об их выражении можно было судить лишь по смеху и словам, едва угадывающимся улыбкам. Они находились в том месте, где река, протекая между лугов, изгибалась большой ленивой дугой, образуя тихую заводь с усеянным речной галькой небольшим пляжем. Пташка лежала на спине, сдувая невесомые семена с пушистых шариков одуванчика, и смотрела, как они уплывают в небесную синеву. Элис и Джонатан читали сонеты, по очереди и без конца. Их голоса были приглушенными, они словно обменивались тайными посланиями, понятными им одним; и плавный ритм слов убаюкивал Пташку. Когда же наступила тишина, Пташка повернула голову и увидела Джонатана. Он смотрел куда-то вдаль, погруженный в свои мысли.

Струйка пота стекла у Пташки по виску, ей стало щекотно, и она потерла зачесавшееся место.

– А что, если мне поплавать? Я вся изжарилась. Можно? – спросила она, прищурившись глядя на Элис.

– Если ты будешь осторожна и не станешь заплывать туда, где быстрое течение.

Пташка усмехнулась и принялась снимать платье и туфли.

– О чем ты только что думал? – спросила Элис у Джонатана.

Тот пожал плечами.

– Ни о чем. И обо всем, – ответил он и улыбнулся. – Иногда мысли словно убегают от меня далеко-далеко, и я могу поймать только их обрывки. – Он поднял голову и посмотрел на реку. – Так как насчет купания?

– Не хочешь же ты…

– Я почти сварился, и ты наверняка тоже, – усмехнулся он.

– Я не купалась в реке с тех пор, как мне исполнилось тринадцать! Мне… неудобно, – с улыбкой возразила Элис.

– Вокруг ни души, и нас никто не увидит. Я знаю, как вы стыдливы, мисс Элис Беквит. Но это не должно помешать нам искупаться.

– Ура! – закричала Пташка, когда они оба встали и начали снимать туфли и чулки.

Расшнуровывая платье, Элис опустила голову и посмотрела на Джонатана сквозь ресницы. Воздух между ними, казалось, тихо зазвенел. Когда девушки устремились к воде, их белые нижние юбки раздулись, наполненные потоком встречного ветра.

– Мы похожи на пушинки одуванчиков, – заметила Пташка.

Вода в реке оказалась такой холодной, что перехватывало дыхание. Элис понадобилось больше всего времени, чтобы зайти в воду. Она долго медлила на мелководье, неуверенно улыбаясь, и вскрикивала, когда наступала на илистое место. Тени обрисовали ее ребра и тонкие гребни ключиц. Пряди светлых волос вились вокруг шеи, и капельки воды сверкали на коже, как драгоценные камни. Пташка с восхищением впитывала в себя эту картину, а посмотрев на Джонатана, увидела, что и он тоже как завороженный смотрит на Элис.

– Держу пари, что могу сплавать до того берега и обратно, – сказал он, загребая руками воду.

– Нет! Ни в коем случае! – прозвучал наполненный тревогой голос Элис. – И не пытайся! Течение здесь слишком сильное даже летом. Джонатан, не надо! – крикнула девушка, когда Джонатан окинул реку оценивающим взглядом. Было слышно, что Элис близка к панике.

– Хорошо, не буду, – отозвался он, после чего перебрался поближе к берегу, вытащил из воды пригоршню зеленых водорослей и двинулся с ними в сторону Пташки, злодейски улыбаясь. Та завизжала и попыталась убежать, преодолевая напор текущей воды. Элис рассмеялась, и в одно мгновение ее страх был забыт.

Через какое-то время из-за излучины показалась небольшая деревянная лодка, в которой сидели двое: молодой человек на веслах и другой, постарше, восседающий на куче рыбацких сетей и ловушек для ловли угря.

– Вы их знаете? – спросил Джонатан, когда лодка подплыла ближе.

Элис с тревогой смотрела на рыбаков несколько мгновений, но потом расслабилась.

– Нет, раньше я никогда их не видела. А ты, Пташка?

Пташка отрицательно мотнула головой.

– Тогда нам следует разыграть из себя деревенщин, которым неведомы приличия, – объявил Джонатан и улыбнулся Пташке. – Послушай-ка, ты сумеешь с этим справиться? Сможешь изобразить деревенскую девчонку?

– Ага, сэр, – ответила Пташка с характерным выговором батгемптонских крестьян.

Элис поморщилась. Гребец бойко работал веслами, и вскоре лодка поравнялась с ними, после чего они бодро крикнули рыбакам свои «здрасте». Молодой человек смущенно улыбнулся Элис и помахал им рукой, но его старший товарищ фыркнул и помрачнел.

– У вас что, стыда нет, молодые разбойники? – проворчал он. – Это ж неприлично, так заголяться при людях.

– А мы и не заголяемся, сэр, – возразила Пташка. – А чё, вот мои панталоны, они ж достают ниже колен, сами-то гляньте! Али не видно?

Она плюхнулась на спину рядом с берегом и выставила из воды ноги, словно дразня ими людей в лодке. Джонатан зашелся от хохота. Смех у него был приятный, басистый, скачущий вверх и вниз, точно мячик, упавший на пол.

– Бесстыжая девка, – пробормотал старший из рыбаков и нарочито отвернулся. Он так и просидел спиной к ним все то время, пока лодка проплывала мимо.

Пташка еще хихикала, когда Элис обеими руками обняла ее за талию.

– Сами-то гляньте! Али не видно? – передразнила ее Элис. – Господи, где ты этому научилась?

Вопрос повис в воздухе; они обе подумали о первых семи годах жизни Пташки, которые прошли без Элис и о которых у нее не осталось никаких воспоминаний.

– Это было совершенно блестяще, Пташка, – объявил Джонатан, все еще смеясь. – Тебе удалось изобразить самую замечательную из всех бесстыжих девок, которых я когда-либо видел.

Теперь они все трое стояли по пояс в воде, и солнечные блики, отражающиеся от ее поверхности, плясали у них на лицах. От похвалы Джонатана Пташка просияла; ее сердце, казалось, готово было выскочить из груди. И тут взгляд Пташки упал вниз, и она обнаружила, что Джонатан с какой-то особой, страстной решимостью держит под водой руку Элис и пальцы их тесно сжаты – еще теснее, чем прижимаются друг к дружке растущие у берега камыши. Потом они обменялись долгим взглядом, и Пташка заметила, как часто стала подниматься и опадать грудь Элис. Смущенная и приятно пораженная, Пташка снова бросилась в воду, подняв огромный столб воды, брызги от которого накрыли Элис и Джонатана.

Когда в конце того дня Элис и Пташка, держась за руки, вернулись на ферму, Бриджит посмотрела на их влажные волосы, мокрые пятна на одежде, и ее глаза расширились от возмущения.

– Элис, ты же раньше никогда не купалась в реке! – выдохнула она.

Элис хихикнула:

– Сегодня был очень жаркий день, Бриджит. В следующий раз ты обязательно должна пойти с нами.

– Ты не заставишь меня мокнуть в речке. Это неразумно, мисс, совсем неразумно. И мне интересно, в каком дерьме вы вымазали свою одежду?

– Бриджит!

– Простите за крепкое слово, но другого не подберешь!

Ахи да охи Бриджит сопровождали их до самого дома и продолжались, пока она наполняла корыто, чтобы смыть с них речной ил. Впрочем, обличительный пыл Бриджит вскоре сошел на нет, погашенный безудержным весельем ее подопечных. Пташка старалась не слишком тщательно мыть руки, чтобы сохранить запах реки, который ей нравился, и когда легла спать, то поднесла руки к лицу и вдыхала его, вспоминая обо всем, что произошло за минувший день, пока наконец не уснула.

Тот единственный раз, когда Пташка сидела на Сулеймане, шагающем по прибрежному лугу, оказался ее первым и последним уроком верховой езды. Вскоре Джонатан отбыл в армию, где занялся приобретением амуниции и подготовкой к получению офицерского чина. Потом, летом 1808 года, он уплыл в Португалию. До того как туда отправиться, юноша еще несколько раз наведался к ним на ферму один, без деда, но предпочитал проводить время наедине с Элис, а не учить ездить на лошади ее названую сестру. Пташка никогда не прекращала думать о том, что могло случиться с Сулейманом, – даже после исчезновения Элис, когда вся ее прежняя жизнь пошла прахом. Не могу даже помыслить о том, чтобы описать тебе то, как он погиб. Пташка сглотнула. Каждый раз, когда она перечитывала или вспоминала слова, написанные Джонатаном, она ощущала глубокую печаль и негодование, что мир оказался таким уродливым и жестоким, тогда как Элис учила верить, что он справедлив и прекрасен. Это было гнетущее и тяжелое чувство.

Может, именно это письмо и убедило ее порвать с Джонатаном? Не могло ли оно повлиять на их отношения? После того как Джонатан уплыл, Пташке стало труднее понимать Элис. Та все время чего-то боялась, выражала беспричинное беспокойство и неожиданно принималась плакать. Но хуже всего дела пошли в последние три месяца перед ее исчезновением, после злосчастного решения пойти в Бокс, чтобы встретиться с лордом Фоксом. В последние три месяца перед возвращением Джонатана, озлобленного, наполовину свихнувшегося от горя и ожесточения; это был чужой человек со знакомым лицом. «Неудивительно, что она перестала его любить, и неудивительно, что он ее за это убил». Пташка снова и снова представляла себе, как это могло произойти, пока ее фантазия наконец не стала восприниматься как реальный факт. Может, именно такие письма, как это, и убили любовь Элис. Я делал страшные вещи… Я совершил то, о чем никогда не смогу тебе рассказать. На моем сердце лежит пятно стыда… Я тебя не достоин. А потом она встретилась с ним, и все подтвердилось. В те последние три месяца с Элис что-то произошло. В ней погасла какая-то искорка; и хотя у нее было множество тайн, они больше не озаряли ее внутренним огнем, заставляя светиться, как светлячок. Нет, они тяжелым грузом лежали у нее на плечах, и эта непосильная ноша ее изнуряла. А когда однажды поздно вечером Пташка спросила, что случилось, Элис только закрыла глаза и ответила: «Я не в силах тебе ничего рассказать». Пташка могла лишь гадать, в чем дело и почему все так плохо. Оставаться в неведении было для нее пыткой, и эта пытка продолжалась до сих пор.

Тем вечером Пташка сунула письмо обратно в кучу бумаг на столе у Джонатана Аллейна, когда тот лежал на кровати с опущенным пологом, так что она не могла его видеть. Ставни были опять закрыты, и в комнатах царил полумрак. Стояла полная тишина, и когда Пташка возвращала письмо, послышался едва различимый шорох бумаги, после которого тут же раздался замогильный, точно у привидения, голос Джонатана:

– Ничего не трогай на столе. И не тревожь меня.

Укрощенная Пташка поставила у кровати бутылку вина с вынутой пробкой и громко доложила об этом. Вино было обычным – запасы крепленого напитка, которым ее снабжал Дик, иссякли. Оставалось только верить, что Джонатану хватит и этого. На принесенном ею подносе лежал также кусок куриного пирога. Пташка взяла тарелку и сбросила с нее пирог в пламя камина. Однако по дороге к двери она остановилась и повернула голову в сторону задернутого полога.

– Что случилось с Сулейманом? С вашим конем? – спросила девушка.

Последовала долгая, тяжелая тишина, и Пташка подумала, что так и не дождется ответа.

– Сулейман… мой добрый товарищ. Я… мы его съели.

Голос Джонатана казался густым, в нем слышалось горе и отвращение. Пташка судорожно сглотнула. Последние слова прозвучали точно удар грома. Ее наполнили ужас и ярость.

– Убийца! Ты будешь за это гореть в аду! – прошипела она и в слезах выбежала из комнаты.

Апартаменты капитана Саттона и его жены находились в высоком и узком доме на северо-западной окраине Бата. Когда Рейчел шла через город, встречный морозный ветер, казалось, вонзал ей в лицо ледяные иголки. Она думала о том, что в такую погоду вся влага в комнате должна оседать на внутренней стороне оконного стекла, образуя тонкий слой ледяных кристаллов совершенной формы, крошечных и мертвых. В Хартфорд-Холле в такие холодные зимние дни, как этот, за час до пробуждения Рейчел в ее комнату приходила горничная и разводила в камине огонь. Сквозь сон Рейчел слышала тихий шелест шагов и потрескивание горящих поленьев. В этих звуках было что-то успокаивающее, знакомое, и она еще уютнее укутывалась в толстое пуховое одеяло, под которым спала.

Пожилая служанка в выцветшем платье провела Рейчел в гостиную Саттонов. Харриет Саттон сидела за шитьем, но, едва увидев гостью, сразу отложила работу и с улыбкой встала.

– Миссис Уикс, как я рада вас видеть снова. Мэгги, пожалуйста, принеси чай. А может, миссис Уикс, вы предпочитаете кофе или шоколад?

– По правде сказать, немного горячего шоколада было бы очень к месту, – сказала Рейчел.

– Согласна. Он позволит забыть нам о сегодняшнем ужасном ветре. Принеси и мне шоколада, Мэгги.

– Хорошо, мадам, – отозвалась пожилая женщина и сделала книксен, такой медленный, словно она жалела свои колени.

– Проходите и садитесь у огня, миссис Уикс, вы просто посинели от стужи! – проговорила миссис Саттон, беря холодные руки Рейчел в свои, теплые, а затем подвела гостью к стоящему рядом с камином креслу и усадила в него.

– Не припомню года, когда холода наступили бы так рано, – сказала Рейчел.

– Увы, все предсказывает суровую зиму, которая не сулит ничего хорошего. Как тут не пожалеть бедняков, – печально отозвалась Харриет, но вскоре на ее хмуром лице вновь появилась улыбка. – А нам придется чаще посещать Залы собраний, чтобы согреться хоть там.

– Вряд ли я стану бывать там часто. Не думаю, что мистеру Уиксу в прошлый раз там понравилось, – смущенно заметила Рейчел. После убытков, которые Ричард понес на балу, они едва ли могли себе позволить снова пойти туда в ближайшее время.

– Однако тот мистер Уикс, которого я знаю, как никто другой, любит танцы и веселье!

– Что ж, возможно, с годами он стал более серьезным, – сказала, пожав плечами, Рейчел и вспомнила, какой напряженной была после бала рука Ричарда, на которую она опиралась, каким рассеянным и расстроенным казался его взгляд. В груди у нее возникло неприятное, щемящее чувство. После свадьбы муж с каждым днем становился все менее веселым, все менее радостным. – Сколько времени вы знакомы с мистером Уиксом? – спросила Рейчел.

– О, много лет. Мы впервые повстречались с ним, когда капитан Саттон вступил в армию и подружился с Джонатаном Аллейном.

– Вот как? Наверное, тогда мистер Уикс пришел к нему в дом по своим торговым делам?

– Вообще-то… – протянула Харриет Саттон немного смущенным тоном, – не совсем так. Мистер Дункан Уикс, которого вы, конечно, не можете не знать, многие годы служил кучером у лорда Фокса, отца миссис Джозефины Аллейн. После того как умерла его жена, Дункан Уикс жил вместе с сыном в комнатах над каретным сараем. Это было, как вы понимаете, не в Лэнсдаунском Полумесяце, а в Боксе, в поместье лорда Фокса. За это время ваш муж успел вырасти и из мальчика превратиться во взрослого мужчину. Но я уверена, он сам рассказывал вам о тех временах.

В этот момент вошла служанка с шоколадом, и Рейчел обрадовалась паузе в разговоре, которая давала ей возможность прийти в себя от изумления. «В таком случае неудивительно, что Джозефина Аллейн воспринимает меня как прислугу, раз я вышла замуж за сына ее кучера. А муж говорил, что его отец был конюхом на постоялом дворе». Она вспомнила, что рассказывал о себе Ричард во время недолгого ухаживания за ней, когда казалось, будто он выложил о себе все как на духу. Но выясняется, он старательно скрывал правду. С замиранием сердца Рейчел поняла, как мало на самом деле знает о муже.

– Откровенно говоря, нет. Об этом он не упомянул. Между моим мужем и его отцом стоит смерть… одного человека. И мистер Уикс никогда со мной не говорит о Дункане Уиксе. Мне хочется верить, что я смогу их помирить. Возможно, когда-нибудь это удастся, – сказала она сдавленным голосом.

– О! Простите, дорогая миссис Уикс, если я что-то сказала не к месту! Если бы я знала, то не завела бы разговора о вашей семье.

Харриет взяла руку Рейчел и пожала, чтобы выразить свое сожаление. Выражение ее подвижного лица было доброжелательным, и Рейчел снова смутилась. Она почувствовала, что наконец нашла человека, с которым может поговорить совершенно открыто, не боясь оказаться непонятой. «Доверие. Она внушает доверие. Ах, как сильно мне нужен такой человек рядом».

– В данном случае вы, конечно, осведомлены лучше меня и не должны извиняться, – ответила Рейчел. – У меня создалось впечатление, что мистер Уикс стремится забыть… о начале своей жизни и той поре, когда он мог только мечтать о лучшем будущем.

– Что ж, ваш муж очень мудрый человек, и нам всем не мешало бы придерживаться такой философии. То, кем мы родились, не должно влиять на наше будущее; важны наши собственные усилия, которые мы прикладываем, чтобы добиться более высокого положения, вы согласны? – проговорила Харриет.

– Увы, как ни заманчиво звучит эта мысль, общество ее не приемлет. – «Я, впрочем, родилась в благородной семье, но теперь мое положение гораздо ниже», – подумала Рейчел и продолжила: – В Англии, похоже, тот, кто родился в подлом звании, должен находиться в нем пожизненно, как бы ни стремился он наверх и чего бы ни добился. А тот, кто родился джентльменом, так им и останется, какие бы гадкие поступки ни совершил, какому бы пороку ни предавался.

Выражение лица у Харриет Саттон стало озабоченным.

– Мы действительно живем в несправедливом обществе и рады обманывать самих себя, – прошептала она. – Но, боюсь, упомянув о гадких поступках, вы имели в виду Джонатана Аллейна.

– По правде сказать, эта семья не выходит у меня из головы. Я собираюсь вернуться туда в качестве компаньонки мистера Аллейна, чтобы читать ему вслух, – сказала Рейчел и слегка улыбнулась, увидев, как на лице подруги появилось выражение недоверия.

– Но… я просто поражена, моя дорогая! Никогда бы не подумала…

– И я тоже очень бы удивилась такому обороту событий после моей первой встречи с этим человеком! Однако секрет, похоже, кроется в том, что я, по всей видимости, очень похожа на Элис Беквит.

Последовало молчание, во время которого Харриет деликатно отхлебывала свой напиток.

– Не понимаю, – наконец призналась она.

– И я тоже, миссис Саттон. Однако и мистер Аллейн, и его мать были решительно… потрясены, когда увидели меня в первый раз. И их служанка, которая, очевидно, знала мисс Беквит, отреагировала точно так же. И вот, по какой-то причине, он может выносить мое присутствие. А его мать считает, что ему пойдет на пользу, если я стану ему читать. Она думает, это его успокоит и… поможет ему поправиться.

– Но… это чрезвычайно странно, миссис Уикс! Я, конечно, очень рада этому… признаку выздоровления мистера Аллейна. Но мне все-таки непонятно, чем ему может помочь напоминание о персоне, которая его так безжалостно предала и обидела.

– И мне тоже, миссис Саттон, и мне тоже. Но, как бы то ни было, завтра мне предстоит идти к мистеру Аллейну читать для него книгу, – сказала Рейчел, чувствуя, как все в ней напряглось при этой мысли.

«А если он снова впадет в ярость и убьет меня, то, по крайней мере, на этот раз мне заплатят за подобное беспокойство, – подумала она. – И он знает. Он знает все об Элис», – эхом пронеслось у нее в голове.

– Дорогая миссис Уикс, я надеюсь… я очень надеюсь, что вы сможете ему помочь. Немногим бывает суждено оказаться в такой кромешной тьме. Ах, как бы мы обрадовались, узнав, что он пробудился от своего ночного кошмара.

Лицо Харриет Саттон было серьезным и печальным, и в ее голосе слышалось мало надежды. Рейчел почувствовала, что напряжение внутри ее возросло еще больше.

– Ну а теперь давайте перейдем к главной цели моего визита. Конечно, мне очень хотелось снова вас повидать, миссис Саттон, но вы обещали представить меня вашей дочери, – сказала Рейчел.

Харриет Саттон просияла и пошла к двери, чтобы позвать девочку. Кассандра Саттон, довольно высокая для своих восьми лет, была стройным, нежным созданием. Мягкий оливковый цвет кожи, зеленоватые глаза, волосы черные как вороново крыло.

– Здравствуйте, миссис Уикс, – застенчиво проговорила она, и Рейчел была очарована.

– Ты самая красивая девочка, которую мне когда-либо доводилось видеть, – сказала она тепло и увидела, что Кассандра затрепетала, довольная и смущенная. – Здравствуй, мисс Саттон. Как у тебя дела?

– Спасибо, мадам, хорошо, – ответила девочка, демонстрируя превосходные манеры.

– Проходи, Кассандра. Посиди с нами немного, – попросила Харриет Саттон, протягивая дочери руку.

Девочка подпрыгнула и уселась на кушетку рядом с матерью. На спокойном лице маленькой красавицы выделялись заостренный носик и тонкие темные брови. В ее облике, волшебном и притягательном, не ощущалось и тени сходства с угрюмой гордячкой по имени Элиза Тревельян.

– Мне бы очень хотелось иметь такую же дочь, как ты. Но муж скорее бы предпочел сына в надежде, что тот вырастет здоровым парнем, который станет помогать ему в торговле, – призналась Рейчел.

– А может, у вас будут и дочь, и сын? – предположила Кассандра. – Мне бы, например, очень хотелось иметь братика.

– Что ж, – произнесла Харриет, и ее улыбка стала немного грустной, – может, когда-нибудь он у тебя и будет. Остается лишь подождать, и мы узнаем, что там у Бога есть для нас в запасе. Да, моя милая?

Но взгляд, который она бросила на Рейчел, был полон тихой грусти, и та поняла: следующей беременности у ее новой подруги не предвидится. По возрасту капитана Саттона и его жены можно было догадаться, что их брак много лет оставался бездетным, прежде чем родилась Кассандра.

– У меня был брат, – проговорила Рейчел и тут же пожалела о сказанном. На нее снова нахлынула волна печали, которая накатывалась всякий раз, когда она вспоминала о бедном мальчугане. – Его звали Кристофер, – добавила Рейчел в наступившей тишине, потому что и Харриет, и ее дочь инстинктивно почувствовали, что спрашивать, куда подевался брат миссис Уикс, не следует.

– Кристофер… какое хорошее имя. Помнишь, у тебя был плюшевый медвежонок по имени Кристофер? – обратилась Харриет к дочери, обняла ее и нежно прижала к себе. – А теперь не перейти ли нам в музыкальную комнату, где ты, дорогая, сможешь развлечь миссис Уикс игрой на гитаре?

Распрощавшись с Саттонами, Рейчел направилась к дому, где жил Дункан Уикс, а придя туда, провела немало времени, стуча костяшками озябших пальцев по рассохшейся двери, потом она стала звать старика через подслеповатое окошко его комнаты. Помимо того что она обещала навестить свекра, как бы мало новостей у нее для него ни оказалось, Рейчел мучило жгучее любопытство – ей хотелось побольше расспросить старика о временах, когда он служил у Аллейнов, а Ричард был еще мальчиком. Через какое-то время у нее не осталось сомнений, что Дункана дома нет, а никто другой отпирать уличную дверь для его гостьи не собирается. Поэтому она двинулась дальше, по направлению к Эббигейт-стрит, погруженная в размышления о том, почему муж предпочел хранить от нее в тайне давнее знакомство с Аллейнами. Вполне вероятно, он просто не хотел признаться, возможно из гордости, что был их слугой? Или сыном их слуги? Но ведь рассказал же он ей о скромной профессии своего отца и даже хвастался, как высоко над ним вознесся. Наверно, ему хотелось убедить Рейчел, что он сам стал творцом своего успеха, а не попал в торговый мир в силу благодеяний бывшей хозяйки. Вот он и говорил, что миссис Аллейн является лишь его покровительницей и преданным клиентом… теперь Рейчел стало гораздо понятнее, почему эта светская дама интересуется тем, как идут дела у молодого виноторговца.

Рейчел разволновалась и потому шла быстро. Стало еще холоднее, и пар изо рта, уносимый назад встречным ветром, таял у нее за спиной. Она собиралась серьезно поговорить с Ричардом и настоять, чтобы тот все ей рассказал о своих отношениях с Аллейнами. Но мужа не было ни в погребе, ни наверху, так что у нее не оставалось иного выбора, кроме как ждать. Ричард вернулся домой, когда уже стемнело, и от него пахло вином, Рейчел, впрочем, не знала, оттого ли, что он много выпил, или запах шел от вина, пролитого на одежду, когда он торговал в лавке. Ричард улыбнулся и поцеловал ее в щеку, но тут же помрачнел, когда Рейчел завела разговор об Аллейнах и спросила, действительно ли его отец служил у них кучером.

– Я тебе уже рассказывал, – пробормотал он, садясь в кресло, чтобы стянуть с себя башмаки и согреть у огня промокшие ноги. Вскоре крепкий запах его носков поплыл в сторону Рейчел.

– Нет, мистер Уикс, я слышала только о том, что Дункан Уикс работал конюхом, а миссис Аллейн является покровительницей нашей торговой фирмы.

– Так и есть. И если бы ты углубилась в расспросы, я бы все объяснил. Но тебе, кажется, уже подробно обо всем доложили. Вообще-то, другая сочла бы неприличным выслушивать от посторонних сплетни про мужа.

Он откинул голову и пристально посмотрел на жену тяжелым от усталости, но по-прежнему внимательным взглядом.

– Я не спрашивала про тебя, я спрашивала про Аллейнов. Раз уж работать у них скоро придется и мне, хотелось побольше разузнать об этих людях. Миссис Саттон, по вполне понятным причинам, думала, что я знаю, каким образом наша семья связана с Аллейнами.

– Ну и какая разница, что ты не знала полной картины? Это ничего не меняет.

– Мистер Уикс, я…

– Чего якаешь? – оборвал ее Ричард, произнеся всего два коротких, жестких слова.

Рейчел вспыхнула:

– Я не понимаю, почему ты решил, что должен держать это от меня в тайне. Вот и все. – «И почему ты так предан Аллейнам, хотя в то же время тебя обижает любое упоминание о них».

Ричард пожал плечами и закрыл глаза.

– У меня был долгий и утомительный день, моя дорогая. Давай на сегодня покончим с этим. И не найдется ли в этом доме еды для хозяина?

Рейчел подождала на тот случай, если муж захотел бы прибавить еще что-нибудь или она нашла бы в себе достаточно смелости, чтобы продолжить разговор. Когда не произошло ни того ни другого, расстроенная, она встала и пошла накрывать мужу на стол.

Следующий день выдался ненастным. Свинцово-серые тучи заволокли все небо, и дул сильный ветер, который уносил прочь туман и дым очагов, а заодно швырял в прохожих жалящие крупинки мокрого снега, которые, словно иглы, вонзались в лицо Рейчел, когда та шла по направлению к Лэнсдаунскому Полумесяцу. Она шагала как можно медленнее, чтобы отсрочить свое появление в доме Аллейнов с его мертвым воздухом и странными, печальными обитателями, обожающими подглядывать за гостями. Остановившись, она сделала несколько глубоких вдохов и напомнила себе о долге перед мужем, о чувстве сострадания к Джозефине Аллейн и о своем желании побольше узнать об Элис. Рейчел понятия не имела, как долго ей предстоит читать Джонатану Аллейну или сидеть с ним, но надеялась, что это займет у нее самое большее час или два. С ней не было заключено никакого определенного соглашения, и потому она чувствовала себя вправе уйти в любое время. Ей обещали платить, но она не была в услужении. Обо всем этом Рейчел вспомнила еще раз, когда поднималась по ступеням крыльца, ведущим к парадной двери.

Джозефина Аллейн заметила ее первой. Она снова стояла рядом с птичьей клеткой и разговаривала с канарейкой. Та поворачивала голову в сторону хозяйки и поглядывала на нее внимательным немигающим взглядом, но при этом не издавала ни звука.

– А, это вы, миссис Уикс. Хорошо, что пришли. А моя маленькая пичужка грустит и не хочет петь. Ей не в радость мои угощения и мои разговоры, – сказала хозяйка дома задумчиво, предлагая канарейке подсолнечное семечко, но та лишь посмотрела на него и не склюнула.

– Насколько я знаю, они иногда начинают выводить трели, если им посвистеть, – сказала Рейчел, продолжавшая стоять у двери, не уверенная, нужно ли ей идти дальше или нет.

– Вот как? Жаль. Настоящей леди не следует свистеть. Какая грубая привычка. К тому же от этого образуются морщинки у рта. Может, велеть это сделать Фалмуту? Пусть попробует. Но вообще-то, я никогда не слышала, чтобы за все двадцать лет службы у меня этот человек издал хоть один веселый звук. Боюсь, от его общества моей бедной крошке взгрустнется еще больше, – сказала Джозефина и с едва заметной улыбкой посмотрела на Рейчел.

– Может, попробовать что-то другое? Например, музыку? Вы играете, миссис Аллейн?

«Что угодно, лишь бы развеять окутавшую этот дом тишину», – подумала Элис.