Час новгородской славы Посняков Андрей
Над ночным засыпающим Новгородом вставала золотистая луна. Лаяли-заходились собаки во дворе усадьбы. За городской стеной воем отзывались волки.
Олег Иваныч устало посмотрел на заваленный бумагами стол. Новая должность куда как хлопотна. Прежний посадник, Епифан Власьевич, возиться с бумагами не любил и просто забрасывал их в огромных размеров сундук, безо всякой регистрации. Думал поручить потом дьякам, да благополучно о том забывал, о чем не особенно и печалился. Пес с ними, с бумагами.
Разобраться с подобным архивом оказалось делом трудным. Хорошо еще, помогал Гриша.
Вот и сидели они сейчас вдвоем, полуночничали. С утра намечался молебен. Потом — ливонское посольство. Потом — купцы-ивановцы. Потом… В общем, не продохнуть.
После вечерни — а они ведь с Гришей и туда не поспели, грешники! — заглянула Софья, поглядев на суженого, покачала головой да махнула рукою: сиди уж, разбирайся. Сегодня вечером обещались прийти новые подруги, из тех боярынь, с которыми Софья близко сошлась во время предвыборной агитации. Устроить небольшие посиделки, вспомнить девичество, заодно порешать, как ловчее провести через вече и Совет Господ закон о женском равноправии. Ну, хотя бы пока в вопросах голосования… Мужья на посиделки не пустят? Пусть только попробуют! Забыли, как горшки с кашей в головы летают?
Ульянку, кстати, тоже позвали, секретарем — решения новоявленного женсовета записывать. Гришаня только и посетовал, что прошлой ночью слишком уж мало читал Ульянке Аристофана. «Женщин в народном собрании».
Услыхав такое, Олег Иваныч засмеялся. Не просто засмеялся — захохотал:
— Ночью, Гриша, делом заниматься надо, а не книжки умные читать!
Гриша надулся, углубившись в бумаги. Аккуратно раскладывал в разные кучи, в соответствии с их принадлежностью. Уголовные дела — к уголовным, имущественные тяжбы — к имущественным, земельные — к земельным.
— А вот это не знаю, куда и класть. Глянь-ка, Иваныч. Вон, тут человек пропавший… И вон, тоже такая же заява.
— Складывай пока вон в тот угол, потом перечтешь и выпишешь общее.
— Какие красивые девки! — не отрываясь от чтения бумаг, заметил вдруг Гриша.
— Ты чего это про девок? Ульянки, что ли, мало?
— Да нет, — Гриша смахнул со лба прядь длинных волос. — Вот ты сказал выписать общее. Я и выписываю. И смотри, что выходит: все пропавшие — а тут уже восемь случаев за последние два года — красивые молодые девчонки. Одной шестнадцать лет, другой четырнадцать, третьей…
— И что, все красивые?
— Сейчас прочту описание. К примеру, вот…
— Ладно, верю. Только в чем тут странность-то? Мало ли мест для зарабатывания денег найдет себе красивая девушка? Если, конечно, наплюет на общественную мораль и нравственность.
— На что наплюет?
— На родителей и правила благочестия.
— А!
— Бэ! Из каких они все семей?
— Сейчас посмотрю… Гм… Похоже, все из бедных.
— Ну вот, я и говорю.
Олег Иваныч вытер со лба пот. В палатах было жарко натоплено. Подошел к окну из венецианского стекла, распахнул. С улицы ворвался свежий ветер и громкая ругань стражников. Олег Иваныч прислушался. Ругались, похоже, по-латыни. Гм…
— Слышь, Гриша, чего это они там расшумелись? Сбегал бы, посмотрел? Заодно голову проветришь.
Отрок недолго отсутствовал. Вернулся… в компании португальского дворянина Жоакина Марейры!
— Жоакин!!! Вот так встреча! Какими судьбами?! Блин, как же это по-латыни?
— Сик транзит глория мунди, — улыбнулся в бороду Жоакин. — Так проходит слава земная. Это я о сокровище.
— Ты его вывез наконец?
— Вывезли. Но без меня. Полагаю, некий хорошо известный тебе Касым…
— Не переживай, Жоакин! Думаешь, зря я так настойчиво приглашал тебя в Новгород? На Ладоге заложим верфь. Будем строить когги.
— Когги? — Жоакин Марейра презрительно хмыкнул. — Каравеллы! Только каравеллы, друг мой!
— Хорошо, каравеллы! Ты как здесь? Через Швецию или Литву?
— Через Литву. Ехал с купеческим обозом. Я ведь разорен — интриги конкурентов! Моя верфь в Порто описана и продана за долги. Работники разбежались. Долговая тюрьма неминуемо ждала и меня. Оставалась еще надежда на сокровище, но… На острове Святого Бернара я обнаружил только опустевший колодец. Нечем было даже расплатиться с капитаном судна, что я нанял. Хорошо, тот удовлетворился авансом и подкинул меня до Брюгге. Я продал все драгоценности, что были при мне, — перстни, цепочку, даже ножны. Вот, наконец, добрался. Скажу вам, сеньоры, это был нелегкий путь, очень нелегкий. Особенно в Литве и псковских землях. Несколько раз на нас нападали разбойники. О, сколько раз я вспоминал о твоей аркебузе!.. Кстати, она еще цела?
Цела, цела.
Олег Иваныч недавно передал достопамятную аркебузу Панфилу Селивантову. Тот весьма заинтересовался и теперь налаживал производство по образцу подсмотренных в Швеции мануфактур. Мануфактуры пооткрывали многие купцы, не только Панфил. Да и некоторые бояре вкладывали денежки — выгодно. Одним из первых был недавний тысяцкий — ушлый боярин Симеон Яковлевич. Начал вдруг производить паруса и канаты. Ну, Бог ему в помощь.
— А не выпить ли нам? За встречу?
— Дык!
Исходили лаем на бывшей усадьбе Ставра злющие цепные псы, еще прежнего хозяина помнящие. Видно, кто-то под вечер прохаживался вдоль по Пробойной, к мостику через Федоровский ручей.
А чего не прохаживаться? Место бойкое. Кому на Плотницкий конец надо — уж никак мостика не минует. Хоть и смеркалось уже. Да темнота многим не указ! Находились «питухи», тащились через полгорода в корчму Явдохи, где подавали самое крепкое в Новгородской земле пойло — перевар-«зелье», что на Москве водочкой прозывался.
Вот ради этакого питья и шли к Явдохе на Загородцкую — черт-те куда, к городской стене, перлись на ночь глядя. Раньше, года три назад, была у Явдохи еще одна корчма — на улице Буяна, что почти у самого Торга. Выгодное местечко! Да съели конкуренты, выдали налоговой службе. К тому же специальным указом Совет Господ запретил торговать переваром в людных местах — только лишь на дальних окраинах. Пришлось срочно убираться с Буяна на Загородцкую, благо, там торговлишка процветала.
Вспомнив про Явдоху — давненько не было вестей, дня четыре уже — козлобородый Митря вышел из нужника, аккуратно прикрыв дверь. Вдохнул морозный воздух, постоял, прислушиваясь. И что там собаки разлаялись? Может, шильник какой через ограду пролезть хочет? Нет. Вона, уже и стучится кто-то. А Решет — пес агромаднейший — вместо того чтоб лаять и рычать пуще прежнего, вдруг хвостом завилял-запрыгал. Знать, из своих кто-то вернулся. Максюте бы пора, косоротому, что две недели назад к Аттамиру-мирзе на встречу уехал.
Аттамир-мирза — доверенное лицо самого Аксай-бека. С ним, с Аттамиром, Митря еще в Орде сошелся. Купец знатный! Один из главных поставщиков девочек в татарские гаремы. Столковались быстро. И вот уже третий год вели совместный обоюдовыгодный бизнес.
— Эй, робяты! — крикнул Митря стражникам. — Что, пооглохли все?!
Стражники бросились открывать.
На усталой, прядающей ушами кобыле во двор въехал Максюта. Осклабился, поклонился Митре:
— Аттамир-мирза сказал, не нужны ему парни. Только девку возьмет.
Девку так девку. Однако сговорены-то они оба! Значит…
— Максюта! Михалицкий монастырь знаешь?
— Знамо дело.
— Завтра поедете с Фролом. Заберете обоих, парня и девку. Девку — к Аттамиру. Парня по дороге порешите. Смотрите только, не перепутайте!
— Да что ты, дядечка Митрий! Нешто можно?!
— Сполняйте.
С утра затянуло весь Новгород густым туманом. Таким, что и солнце почти не разглядеть. Олег Иваныч уже думал: весь день простоит туманище. Ан нет, распогодилось. Посветлело, заголубело. Перекликаясь, звонили колокола — рядом, на Торгу, в церкви Иоанна на Опоках, в церкви Успения, в храме Параскевы Пятницы, в Никольском соборе. С другой стороны Волхова с ними басовито перекликались колокола Софийского собора и — чуть пожиже — звонили в церкви Бориса и Глеба.
Олег Иваныч пустил коня рысью. Торопился на встречу с владыкой Феофилом.
Проезжая Волховский мост, невольно залюбовался городом, проявляющимся из тающей туманной дымки. Серебром и золотом сверкали купола, стены сияли сахарной белизной. А вдоль стен, на вымолах у замерзшего Волхова, разноцветной полосой тянулись шатры торговцев.
Великий Город. Шум, толчея, неизбывное многолюдство. Казалось, не так и давно, после Шелонской битвы, что умер, притих Новгород. Ан нет! Возродился. Будто и не было страшного поражения на Шелони, будто и не было унижений в Коростыне, будто и не платил Москве… Ха! Уже не платил! За два года все выплатили! Ну, одной головной болью меньше.
Олег Иваныч рассеянно отвечал на поклоны торговцев — тех, кто торговал здесь же, на мосту, в лавках. Личная стража отгоняла не в меру ретивых челобитчиков. Личная стража — четыре рослых молодца в стальных немецких латах и глухих, с опущенными забралами, шлемах. Страха ради забрала были умело выкованы под ужасные зубастые рожи.
К охране, положенной ему по чину, Олег Иваныч привык быстро. Никак вот только не мог привыкнуть пользоваться закрытой повозкой (местным аналогом лимузина) — больно там, внутри, его мутило. Лучше уж так, верхом на белом коне проехаться! Хотя небезопасно. Не ровен час — стрела. Правда, Олег Иваныч надевал панцирь — легкую «бригантину», английскую, из лучшей шеффилдской стали, с изображением серебряного единорога — символом непобедимости и благородства. Шлем на голову не надевал, но в шапке тонкие стальные пластины были. Это только дураки покушений не боятся, а Олег Иваныч себя таковым не считал. Да и хорошо знал, сколько у него врагов.
Оп!
Пущенный из пращи камень со звоном ударил Олега Иваныча в грудь. Несколько бы дюймов выше и… Нехилая была бы травма! Да и так…
Олег Иваныч резко пригнулся к самой гриве и пустил коня вскачь — к открытым воротам Детинца. Двое закованных в сталь охранников понеслись за ним, прикрывая от возможных ударов с флангов. Двое других уже бросились к Софийскому вымолу — низкой, устланной белым утоптанным снегом пристани. Именно там, в толпе богомольцев, и мог оказаться пращник. Хотя… Мог быть и на воротах Детинца. Впрочем, кто бы его туда пустил? Правда, это мог быть и кто-либо из Софийской стражи.
Уже у владычных палат, в начале Бискуплей улицы, Олег Иваныч остановился, подождал стражей.
— Ну?
Те молча покачали головами. На вымоле бы, так или иначе, словили. Значит, с башни. Кто-то из стражи.
Что ж, будем искать.
— Вот только…
Один из охранников протянул Олегу Иванычу круглое металлическое ядрышко диаметром в полдюйма.
Улика. Улика уже имеется.
Архиепископ Феофил в строгой черной рясе, с золотым крестом на изящной цепочке, перекрестил вошедшего.
Поговорили сначала о внешней политике. О том, что надо бы отправить тайно людей в Рязань, Ярославль, Тверь. Надумает московский князь повторить Шелонь — чтоб все вокруг него загорелось. Вот людей толковых мало… Нет, люди-то есть, да отдавать их жаль. И здесь они не меньше нужны, в городе. Да и не только людей в княжества отправлять надо. Хорошо, кабы со всех русских земель в Новгород стремились.
— Да ведь и так стремятся. К Тихвинской, к Софье, — Феофил развел руками. — Богомольцев-то — сонмища!
— Так-то богомольцев. А вот назови-ка мне, владыко, лучших новгородских лекарей!
— А зачем тебе лекари? Али захворал? Или с невестой что, не дай бог, приключилося?
— Да хорошо все. Спаси Господь. Так ты, владыко, лекарей хорошо ли помнишь?
Феофил задумался, сжав в руках золоченый посох — символ архиепископской власти:
— Ну, Антоха-немчин был когда-то… Кажись, умер… А! Герозиус из Выборга, недавно к нам приехал. Немец, кажется, или швед, но православный.
— Вот и сам видишь. Раз, два — и обчелся! А стряпчих толковых много ли? А дьяков, в законах разбирающихся, да не только в наших новгородских, а и в иных каких? А со стригольниками, прости, владыко, много ль иноков в красноречии состязаться могут?
— Говори кратко — к чему клонишь?
— Университет Новгороду надобно, отче! Пока три факультета: богословский, юридический, медицинский. А дальше видно будет. И народ русский к нам потянется! Из Твери, Ярославля, Углича. Да и с той же Москвы. Пять-десять лет — и вся талантливая молодежь наша!
— Вон ты куда гнешь, Олег Иваныч… Что ж, и я так же мыслю. Однако на университет деньги нужны. И немалые. Где возьмем?
— Мало ли доброхотов в Новгороде! Ивановские купцы денег дадут, бояре некоторые. Мы за это их в числе основателей на золоченой доске вывесим — на всю Европу прославятся, пускай остальные завидуют, кто пожадней оказался. А с тех, кто деньги даст, можно и налогов брать поменьше. Ну, хотя бы год.
Идею с открытием университета Святой Софии обсудили тщательно, даже пригласили владычного казначея — посчитать, сколько денег надо. Ближе к обеду, когда Олег Иваныч уже собрался на Прусскую к суженой, Феофил, прощаясь, подмигнул:
— Видал я намедни Григория. Есть у него одна затея. Ты в иных землях печатный станок не видал?
— Монеты чеканить?
— Книги. Изобретение немца Гутенберга.
— А! Вот, бестолочь! Это я про себя, владыко… Типография, спору нет, хорошее дело. Только вот вопрос тот же. Деньги? Казенные-то на университет понадобятся.
— Казенные? — Феофил засмеялся мелким старческим смехом. — Так Гриша казенные и не разумел. О наших с тобой говорил. Я, да ты, да Гриша, да Панфил Селивантов, староста купеческий… Неужто на типографию не наскребем? Что у тебя со зверем-то? — Владыко кивнул на панцирь. Рядом с единорогом виднелась заметная вмятина.
— Угостили сегодня, по пути. Не знаю, кто… Ну, пока не знаю.
— Так съезди на Щитную, к знатному оружейнику Никите Анкудинову, выправи панцирь. Вот и Гриша на Щитную завтра поутру собирается — людей подыскать, в железном деле сведущих, печатные станки делать. С ним и пацирь отправь, ежели лень своих служивых гонять.
«Своих служивых»! Так и Гриша тоже его, Олега Иваныча, служивый. В посадничьей канцелярии работает, старшим дьяком по особо важным делам. И вот, выясняется, еще и частную лавочку свою крутит — типографию — о чем его непосредственный начальник, Олег Иваныч, узнает почему-то последним. Еще и через третьи руки. Ой, не дело это, не дело!
Назавтра с утра в посадничьей канцелярии, что располагалась в каменных палатах рядом с вечевым помостом, Гришани не оказалось. Вот уже и на работу опаздывает — позже начальника приходит! Возмущенный до глубины души Олег Иваныч приказал дьякам, как только появится Гриша, гнать его к нему «на ковер». Поднялся к себе на второй этаж.
Нуждаясь в опытных следователях, судьях, операх, Олег Иваныч, не дожидаясь открытия университета, организовал по средам собственные курсы, пока только для уже работающих сотрудников-дьяков. Так сказать, правовой ликбез. Сам читал лекции, дотошно спрашивал. Заодно и учился. Весь стол его был завален действующими правовыми актами, начиная с не так давно принятой «Новгородской Судной Грамоты» и заканчивая «Русской правдой».
Некоторые нормы, по мнению Олега Иваныча, вполне пригодились бы и в двадцать первом веке (например, все, что касалось права наследования), а некоторые надо бы подправить или вообще убрать. Естественно, не сейчас, не здесь и не самолично. Вынести на ближайшее рассмотрение Совета Господ и веча. Взять хоть институт ордалий: Божий суд, поединки и прочее. Да и холопы — это как это: холоп за себя не ответчик? Ответчик — хозяин? Да и вообще, холопство убрать бы не мешало. Как? Прямо запретить? Нельзя — бояре-вотчинники заартачатся. Тогда просто ввести новый налог на холопов — прогрессивный: чем больше у тебя холопов, тем больше платишь! Так, глядишь, лет через пяток вообще холопов не останется. Зато свободных рабочих рук резко прибавится — на радость владельцам мануфактур, купцам и «новым боярам», типа жукоглазого Симеона Яковлевича, бывшего тысяцкого, ныне члена Совета Господ.
Службу судебных приставов однозначно усилить, повестки подозреваемым и свидетелям-послухам пусть вручают при свидетелях. Ежели не явился в положенное время без уважительной причины, вот тебе арест! И думай, являться в следующий раз или нет. Следственные бумаги… Ну, протоколы выемки, те еще куда ни шло, хоть и на березовой коре нацарапаны. Свидетели, место, время, описание вещей — все честь по чести. А вот с протоколами осмотра места происшествия — беда, невесть что понапишут, прямо хоть бланки специальные создавай…
Кстати, будет типография — там и напечатать, за счет городской казны. Отличная идея! Где только Гришаню черти носят?
Не он там, внизу, кричит? Голос вроде его. Ну, иди! Иди сюда. Счас поимеешь!
— Ну? — грозно вопросил Олег Иваныч, когда на пороге возник Гришаня. В щегольском красном кафтане с золоченой нитью. Не кушаком каким подпоясанном — поясом наборным, серебряным. На поясе — узкий меч в кожаных ножнах. Попробуй-ка, господин начальник, оскорби такого!
— Странные дела творятся на Плотницком, Олег Иваныч! Помнишь те дела, по пропажам людей?
— Красивых девок-то? Ну?
— Был сегодня на Щитной, у Никиты Анкудинова, оружейника. Поклон он тебе передавал. У Никиты племянник имеется, Рынкин Тимофей, замочник. А у того Рынкина в учениках некий Ондрюша, Никиты Листвянника сын. Молодой совсем вьюнош, младше меня, а дело в руках спорится — любой замок соберет, как и всякий иной механизмус…
— Короче!
— Хорошо, короче. У парня этого, Ондрюшки, девчонка есть. Машка, красавица. Все мужики с Молоткова улицы — там она живет — вослед оглядываются! Да что мужики — монахи с монастыря Михалицкого, и те…
— С монахами пущай владыко разбирается. Я так полагаю, надумал ты этого рукастого малого, Ондрюшку, переманить станки печатные делать, кои немец Гутенберг придумал, да на тех станках книги печатать, начальнику своему ничего про то не сказав.
— Кормилец, да я ж…
— Цыц! Узнал уж о придумке твоей от владыки. Так чего дальше-то? С девкой той, Машей-красавицей?
— А, так вот! — Гриша переключился снова на Ондрюшку: — Уговорил я его, Олег Иваныч и деньги приличные посулил, каковых он в учениках у Рынкина век не заработает. Так не согласился он! Не могу, говорит, и все тут. А я по глазам-то вижу — хочет он к новому делу пристать, жутко хочет, аж горит весь. Смекнул: значит, держит что-то. Или — кто-то. Ну, кто может молодого парня держать? Ясно, кто. Так и спросил прямо. Ондрюшка поерепенился для виду, да потом и выложил все про Машку. Матка, вишь, у Машки той строгая, замуж ее прочит за старика какого-то. А девка, конечно, того не хочет. Вот и сговорила она Ондрюху в бега податься — в Тихвин.
— Эка невидаль!
— Невидаль не невидаль, а дальше выяснилось, что доброхот у них в том деле имеется. Бескорыстный помощник, добрая душа. Не верю я в доброхотов, Олег Иваныч! Не верю. Особенно как про пропавших девок вспоминаю. Ведь все, как ты говоришь, «глухари». Красивые и бедные. И Машка эта тоже такая. Красивая и бедная. Я, правда, сам не видал, но Ондрюшка рассказывал, словно соловей пел… Олег Иваныч, можно, я пивка глотну вон с кувшинца?
— Ну, глотни. Только там квас, не пиво.
— Уф! Хорошо!.. Так вот, насчет доброхота. Низок, плюгавист, лет сорока, волос редок, кой-где плешь видна. Бороденка редкая, как у козла. Чья морда, улавливаешь? Вот и я про то подумал. Зашел в Михалицкую трапезную — Машку там этот плюгавец увидел, там и помощь предложил. И что же? Узнали его монахи по описанию. Упадышев. Митрий Акимыч! Поистине добрейшей души человек, а?!
— Так ты думаешь…
— Конечно, он! Не без его руки красивые девки пропадают. Нюхом чую!
— Ладно.
Олег Иваныч, как и Гришаня, нюхом чуял — вот возможность ущучить козлобородого московитского шпиона.
— Где, Гришаня?
— Завтра до заутрени у Косого моста.
— Косой мост. Угу. Это по Московской дороге, так?
— Именно. И Загородцкая недалеко, с корчмой Явдохи, где наш разлюбезный Олексаха агента своего потерял когда-то.
— Его и направим!
Олег Иваныч построжал:
— Смотри, Гришаня, сам не вздумай сунуться! Испортишь только. Твое дело здесь, с бумагами. Понял?
Гриша исподлобья глянул:
— А сам-то что, неужели не поедешь?
— Не твое дело. Митря мне личный враг, так-то!
— Так… Так… Так он и мне — личный враг. Ну, Иваныч, ну…
— Ладно. Делать будешь, что скажу. Не дай бог где вылезешь. Аркебуз мой не у тебя ль?
— У меня. Я ж с разрешения твоего тренировался. Специально малых ядрышек-пуль купил у шведов. Последние забрал, штук пять всего и осталось, хватит?
Трудность предстоящей операции заключалась в ее… тайности. Митря явно был связан с московским князем Иваном, и предпринимать что-либо против него открыто Олег Иваныч как глава вассального (хотя бы и на словах) от Ивана государства не мог. Не мог отдать такой приказ дьякам, страже, даже собственным охранникам не мог. Только попросить ближайших друзей, которым верил, как самому себе. И которых очень не хотелось подставлять. Но выбора, похоже, не было.
Уже с ночи они сидели в засаде на Московской дороге, верстах в трех от Косого моста: Олег Иваныч, Олексаха, Гришаня, Демьян Три Весла — парень с далекого Пашозерского погоста, тиун Олега Иваныча, вернувшийся не так давно с родных мест, куда ездил охотиться да навестить родню.
Расстояние выбрали оптимальное.
Ближе — нехорошо, выстрелы услышит стража на воротной башне. А пострелять, скорее всего, придется. Олег Иваныч и прихватил с собой аркебуз. Ну, услышать-то их и с трех верст услышат, да не будет большой охоты отправлять туда — невесть куда — отряд с целью проверки.
Устроить засаду дальше — тоже нехорошо. Мало ли, куда по пути свернуть могут. Дороги-то подмерзли, да и снега не так много вокруг, езжай, куда хочешь.
Потому расположились в небольшой рощице. Голо, конечно, да хоть какое-то прикрытие. Тем более светает сейчас довольно поздно. Оделись тепло, теперь сидели, балагурили шепотом, вслушиваясь в темноту — не всхрапнет ли лошадь, не скрипнут ли полозья?
Не скрипели полозья, не всхрапывали и не ржали лошади. Вообще не было никого — ни прохожего, ни проезжего. А солнце-то уже встало. Может, передумали?
От нечего делать Олег Иваныч достал из круглой деревянной коробочки пули, маленькие металлические ядрышки, штук десять.
— Гришаня! Ты ж вчера говорил, всего пять осталось.
— Говорил. Пять и было. А эти я у знакомого стражника вчера попросил — я тоже ему давал однажды, когда стрелять за Детинцем учился. Он не для ружья, для пращи брал — ворон с огорода сбивать. Все жаловался, ворон много.
Олег Иваныч почувствовал вдруг, как словно сжал кто-то горло изнутри холодной рукою. Детинец. Стражник. Пули. Праща. И вмятина на нагруднике «бригантины», рядом с единорогом.
Солнце между тем поднялось довольно высоко. Не к заутрене дело шло — к обедне! Никто не ехал. Олексаха и Демьян Три Весла зевали. Гришаня озабоченно чесал затылок.
— Сворачивайтесь, други! — приказал Олег Иваныч. — Не будет нам ни Митри, ни его людей, ни Маши с Ондрюшей. Последних двух, скорее всего, вообще на свете не будет. В чем им следует благодарить нашего друга Гришу.
Гришаня вздрогнул, глянул затравленно. Уже обо всем догадался: стражник!
Глава 8
Новгород. Весна 1474 г.
Убийца думает, что он
Убил, убитый — что убит.
Непредсказуемый закон
Моих путей от глаз их скрыт.
Ральф Уолдо Эмерсон, «Брама»
Смерть герцогу Немону угрожает.
Мавр норовит опять его ударить.
«Песнь о Сиде»
Кружили в безоблачном небе белые чайки. Покрытые барашками волны бились о низкий берег Магриба. Пропахшая рыбой фелюка входила в гавань тунисского бея.
Уверенной рукою вел корабль кормчий — видно, хорошо знал фарватер. Да и ему ли не знать, прожившему здесь, в Тунисе, практически всю жизнь?
На низкой корме стоял желтолицый старик, похожий на высохшую воблу, и угрюмо смотрел вдаль, туда, где, по его представлениям, находились страны неверных.
Настроение Юсефа Геленди, хозяина судна, было таким же скверным. Зря наговаривал на них португальский дворянин Жоакин Марейра, сын покойного Селим-бея. Ничего у магрибских авантюристов не вышло: пленник, за которого рассчитывали получить хороший выкуп, бежал, самих чуть не убили. Слава Аллаху, удалось вырваться из лап проклятых северных пиратов, да и то с помощью английского адмирала сэра Генри.
Потом, конечно, вернулись на остров — примерно через месяц, когда отремонтировали судно в Плимуте. Точно не знали, где сокровища Селим-бея, но надеялись на милость Аллаха и собственное упорство. Разыскали заброшенную часовню, ручей и колодец, возле которого валялись разбитые сундуки и две золотые монеты — все, что осталось от клада.
Но кто, кто же опередил их, двух несчастных искателей сокровищ с Магриба? Пират ван Зельде? Скорее всего. Юсуф с Касымом так и подумали про проклятого голландца, не зная, что давно уже лежит он в выборгской земле с оторванной головою. Не повезло жителям Магриба, но больше не повезло голландцу.
Зато чуть было не повезло некоему Енеке, матросу с «Пленителя Бурь», не молодому, не старому, не высокому, не низкому, с круглым благообразным лицом, слегка крючковатым носом и кустистыми бровями. Давно уже он шпионил на ван Зельде и вовремя сбежал к голландцу в Выборге. Подумав, пошевелив бровями, решил Енеке бросить и ван Зельде — и очень вовремя решил. Так бы тоже мог погибнуть при взрыве, о котором узнал уже в Любеке от рыжего профоса Рейнеке-Ханса. Перекрестился от всей души да подался к Паулю Бенеке, ганзейскому корсару. Тот грабил англичан и французов, датчан и голландцев. Да последнее время не очень-то дела шли, не попадалось серьезной добычи.
У Бенеке недолго пробыли Енеке и Рейнеке-Ханс, свалили в Брюгге, наняли небольшую шебеку и вскоре были на острове Святого Бернара. Благополучно выкопали сокровище, перенесли на шебеку и, убив капитана — чему матросы только возрадовались, — пустились в обратный путь с легким сердцем. Никогда еще не было у них столько денег!
Размечтался Енеке купить большой дом в Любеке или Ревеле да с десяток коггов, стать богатым негоциантом, даже, может, жениться. Прибыль в уме подсчитывал… Рыжий Рейнеке-Ханс, в силу недостатка ума, ни о чем таком не мечтал, но тоже думал о чем-то приятном. И настолько расслабился, что даже не заметил матроса, подкрадывающегося к нему с острым широким ножом! Хорошо, Енеке был начеку. В принципе, он чего-то подобного давно ожидал и не расставался с абордажной саблей. Которую и всадил матросу прямо в сердце. Ловко проткнул второго. А уж с остальными пятью играючи расправился Рейнеке-Ханс — глуп не глуп, а силен был изрядно.
Выкинув трупы в море, компаньоны смыли с палубы кровь и взяли курс на фландрский порт Антверпен. Так бы и разбогатели, да, видно, Бог им в этом деле не помощник. У самого берега внезапно налетел шторм, повернул кораблишко боком — а вдвоем-то совсем несподручно с парусами управляться! — поиграл немного и шваркнул с размаху о прибрежные скалы. Прогнивший корпус суденышка развалился со страшным треском, и нечистое золото Селим-бея поглотила морская пучина. Она же сожрала и рыжего. Лишь круглолицый Енеке спасся, выкинутый волной на песчаный берег. Очнувшись, принялся бегать да рвать на себе волосы. Напрасно надеялся он найти на пляже хоть одну золотую монетку. Таким и увидели его жители ближайшей фризской деревни. Приняв за умалишенного, излупили палками. Отчего Енеке и помер вскорости в госпитале францисканцев.
А над сокровищами магрибского пирата играло зеленое, проникающее сквозь толщу воды солнце, да плавали вокруг юркие серебристые рыбы.
Оранжевый закат пламенел над Волгой, отражаясь в широкой ленте реки вселенским пожаром. На траве, перед походной юртой Аттамира-мирзы, любовался закатом Митря. Нет. Ничем он не любовался, просто сидел, вытянув ноги, да сытно рыгал, обожравшись конины и кумыса. Девку, Машку, выгодно продал тому же Аттамиру, а парню Ондрюшке сунули по пути острый нож в сердце — наверное, волки уже все косточки изглодали. А ведь все могло кончиться гораздо хуже! Хорошо, Амвросий, давно прикормленный келарь Михалицкой обители, вовремя предупредил о том, что Митрей какой-то парень интересуется. Узнал Митря парня, по описанию даже узнал. И насторожился. Ко всему был готов, да вот только намеченное предприятие — кражу красавицы Машки — отложить не захотел, уж слишком взалкал денег. И здесь вполне мог попасться! Да ведь для чего тогда повсюду верные люди? Даже в Детинце таковой человек имелся — стражник, когда-то промышлявший разбоем в глухих лесах под Тихвином. Он давно Митрей был в Детинец приставлен — за владыкой приглядывать да за Гришаней-отроком. Стражник и предупредил: собирается куда-то Гриша на ночь глядя, пули готовит. Ну, тут Митря быстро смекнул — и куда собирается, и для кого пули готовит. Но дело отлагать не стал. В последний момент послал Максютку к Маше. Шепнуть тайно, чтоб к Никитиным воротам шли с Ондрюшкой, не к Московской дороге. Те и пришли, дураки…
Еще одна мысль не давала покою Митре в последнее время: а ну как дознаются недруги о его с татарами дружбе. Да подкинут в Москву Ивану письмишко тайное. Тот долго думать не будет — сразу на дыбу пошлет. А палачи в Москве знатные…
Рыгнул Митря, помочился в кусты да пошел обратно в юрту — пить кумыс со слугами Аттамира. За черными волжскими утесами медленно опускалось солнце.
Конец мая выдался жарким. Вновь, как и три года назад, перед Шелонской битвой, испарились болота, пересохли ручьи и маленькие речки. Сушь стояла страшная, из горящих лесов тянуло дымом.
На душе у Олега Иваныча было муторно. То ли перебрал вчера на открытии университета, то ли так, на погоду мутило. Погладив спящую Софью по спине, поднялся с ложа. Взял большой кувшин с квасом, пил длинными глотками, долго. Прислушался. На дворе усадьбы лаяли псы. Не просто так лаяли — кто-то изо всех сил барабанил в ворота. Забегали, засуетились слуги. Олег Иваныч накинул на плечи кафтан, вышел на крыльцо.
Тяжело дыша, вбежал на ступеньки посланец — молодой парень, из Олексахиных:
— Беда, батюшка! Макарьев Кирилл помирает, тысяцкий наш!
— Как помирает? Еще вчера изрядно здоров был!
— А с ночи все хуже.
Олег Иваныч обернулся к слугам:
— Коня!
Опоясался мечом, вскочил в седло. Едем!
По пути — тысяцкий жил на Торговой стороне, на Рогатице, — уже на мосту обогнали возок владыки.
— Что с Кириллом? — высунулся на ходу Феофил.
— Сам не знаю, отче! Еще вчера здрав был…
Вот и Торг, вот и улица Ильина — прямо от моста идет, недавно дубовыми плашками замощенная. Скорее! У церкви Георгия свернули налево по Пробойной.
Ивановская. Лубяница. Буяна. Вот и Рогатица наконец. Усадьба тысяцкого. Тын из сосновых бревен, высокий, черный. Распахнутые ворота.
— Сюда, господине!
Взбежал по ступенькам крыльца Олег Иваныч, расталкивая столпившихся слуг, бросился в опочивальню. И, не доходя до устланного волчьими шкурами ложа, понял, что опоздал. Кирилл Макарьев, его старый друг и тысяцкий Великого Новгорода, лежал лицом вверх, уставив широко раскрытые невидящие глаза в потолочные балки. На груди рыдала жена.
Среди слуг, скорбно поджав губы, шарился Олексаха, занимаясь своими прямыми обязанностями — выспрашивал. Не видал ли, не слыхал ли кто-нибудь чего-нибудь такого этакого?
Олег Иваныч кивнул Олексахе. В беседы вмешиваться не стал, видел — верно действует Олексаха, как учили. Вышел во двор, пропустил к плачущей жене только что подъехавшего Феофила, кликнул охрану да поскакал на Славенский. Там, в конце улицы Варецкой, у самой башни, скромно и неприглядно жил один человек, очень нужный сейчас не только лично Олегу Иванычу, но и всей новгородской республике. Звали человека Геронтий, Герозиус-лекарь.
Олег Иваныч стукнул в ворота:
— Вставай, поднимайся, господине Геронтий!
Геронтий откликнулся сразу, будто и не спал вовсе. Распахнул дверь, пригласил в дом, даже вина предложил, удивления ничем не выказав.
Олег Иваныч вина хлебнул с удовольствием. Подогретое рейнское, с корицей и пряностями. Осмотрелся. Давненько не бывал у Геронтия. Дом двухэтажный, по европейским меркам скроен. На втором этаже — жилье. Внизу, где сейчас сидели, — нечто вроде приемной или кабинета. Стол, две широкие лавки для осмотра пациентов, в углу тоже стол — большой, обитый тонкой сталью — ясно, для чего. По стенам — пахучие травы, гравюра с изображением Смерти, полки. На полках разноцветные склянки, кувшины, книги. Даже скалился человеческий череп! В Москве сожгли б давно Геронтия за подобные полочки.
— Макарьев Кирилл умер, — сказал Олег Иваныч. — Полагаю, отравлен. Может быть, даже сегодня на пиру кто чего подсыпал.
Геронтий понимающе ответил в тон:
— Полагаю, мне вскрытие делать, да тайно.
— Верно мыслишь. Жену его и детей на время Софья заговорит, слуг — Олексаха. Ну, а ты в это время… Только быстро. Жарко все-таки.
— Понимаю. Едем?
Олег Иваныч, выйдя на улицу, подозвал одного из охранников:
— Поскачешь на Прусскую, к боярыне Софье. Объяснишь все. Скажешь, пусть немедленно приезжает. Чай, подруги они со вдовой-то.
Ближе к обеду Олег Иваныч заглянул в горницу, где уже в дубовом гробу лежал усопший. Тяжело пахло кровью. Знакомый запах, еще по работе в Петроградском РОВД. Только там в морге холодно, и патологоанатомы веселые анекдоты рассказывают. А здесь жара и тихо. В уголке Геронтий отмывал от крови в тазу принесенные с собой инструменты.
Обернулся:
— Желудок чист. Никакой отравы. Общие симптомы: скорее всего, мор. Но яд все же не исключен. На левой руке подозрительная царапина, — Геронтий чуть приподнял на покойнике рукав. — Но если и яд, то мне неизвестный. И не только мне… Не только мне неизвестный, но и всем врачам Запада… Так что, скорее, мор. Хорошо бы осмотреть супружницу и деток. Да и боярыня б твоя поменьше с ними общалась.
Олег Иваныч лишь пожал плечами. Не верил он в мор, а вот в яд — вполне.
…К себе в канцелярию ехал, в думы погруженный. А не было ли в городе еще подобных нелепых смертей? Не убийств, а именно смертей. Про убийства-то ему докладывали. Кстати, на все загадочные смерти — к примеру, жил себе человек, да вдруг ни с того ни с сего умер — по указу Олега Иваныча всегда направлялись дьяки. На всякий случай. Заодно тренировались в опросах свидетелей да в составлении протокола осмотра.
Вот эти-то учебные протоколы и затребовал Олег Иваныч. Не так уж и много их оказалось, всего-то с полдесятка, да и те не очень-то интересные: фабулу дела пояснял принесший протоколы дьяк Фрол — молодой усатый парень.
Нестарый мужик преставился вроде с перепоя. Так и оказалось.
Читать бесплатно другие книги:
