Империя. Роман об имперском Риме Сейлор Стивен

Дом императора, напрочь лишенный показной роскоши, выглядел на удивление просто. Колонны не мраморные, а из травертина. Полы – не мозаичные цветные, а выложенные незамысловатыми узорами из черно-белой плитки. Стены гладко выкрашены, а не расписаны поразительно реалистичными пейзажами, какие Луций порой видел в богатых домах – у тех же Ацилиев. Несколько трапезных выходили в центральный сад и были достаточно просторны, чтобы принять толпу гостей, однако обеденные ложа отличались скромностью, как и в доме Луция.

Пища тоже оказалась простой. Когда в первую перемену подали спаржу, лишь на минуту погруженную в кипяток, чтобы сварилась, но хрустела, разлегшийся рядом с Луцием Клавдий разломил побег надвое и съязвил:

– «Да побыстрее, чем ошпаривают спаржу», – все по вкусу двоюродного деда!

Луций впервые видел друга в столь приподнятом настроении.

– Я слегка удивлен скромности императорской резиденции, – признался он. – Даже у отца Ацилии дом побогаче. Неужели личные покои столь же аскетичны?

– Более того! Август спит на соломенном ложе, а стулья в доме все без спинок. «Хребет римлянина должен быть достаточно прочен, чтобы держаться прямо» – вот как он говорит. Он верит, что служит примером изначальных добродетелей – благопристойности и сдержанности. Того же ждет и от родных. Когда его внучка Юлилла построила себе слишком роскошный особняк, двоюродный дед приказал с-с-снести все здание. Не помню точно, до или после того, как сослал несчастную Юлиллу на тот остров в наказание за прелюбодейство. А потом, к-к-когда она родила дитя от любовника, Август распорядился оставить младенца на горном склоне умирать. – Клавдий положил в рот кусок спаржи, звучно прожевал и проглотил. – Он сослал и родную дочь, мать Юлиллы, опять-таки за скандальное поведение. А его единственный выживший внук, Агриппа, тоже не оправдал дедовых ожиданий и завершил свои дни на каком-то острове. Так что сам понимаешь, спартанская обстановка ничуть не притворство. Это истинное отражение духа моего двоюродного деда Октавиана Августа.

Во всех обеденных помещениях выделялось ложе для хозяина, который переходил через сад из залы в залу, почтив своим присутствием каждую группу гостей. Луцию пока залось, что император больше наблюдал, чем участвовал в пиршестве: он мало говорил и ничего не ел. Старик имел вид встревоженный и отсутствующий, вздрагивая при каждом раскате грома. Сад то и дело накрывало дождем, а порывы ветра раздували жаровни, зажженные с наступлением темноты. После заката не прошло даже часа, и ожидалось еще несколько перемен блюд, когда Август вышел на середину сада, чтобы его все видели, пожелал товарищам-авгурам доброй ночи и отбыл.

После ухода хозяина все заметно расслабились. Кое-кто осмелился употреблять вино неразбавленным, но никто не напился допьяна. С подачей последнего блюда – моркови в густом соусе гарум – гости начали расходиться, не забывая выразить почтение вновь посвященным. Последним стал отец Луция.

– Ты не идешь со мной, сынок?

– Клавдий пригласил меня прогуляться до храма Аполлона.

– В такую погоду?

– Святилище в двух шагах отсюда, а дождь перестал.

– Небеса могут разверзнуться в любой момент.

– Если буря усилится, Луций м-м-может переночевать в моих покоях, – предложил Клавдий.

– Вряд ли я смогу возразить против этого, – ответил Пинарий-старший, одновременно довольный и встревоженный тем, что сын станет желанным гостем в доме Августа.

Храм Аполлона, окруженный узорной колоннадой, непосредственно примыкал к императорской резиденции и находился на гребне Палатинского холма прямо над Большим цирком. Из всех построенных Августом зданий храм Аполлона был самым блистательным. Ночью, освещенный с колоннады мерцающим светом жаровен и чуть затянутый дымкой, он выглядел еще более впечатляюще. Блестящие стены были выстроены из цельных блоков белого «лунного» мрамора, а позолоченная солнечная колесница на крыше казалась сотканной из пламени. Доминантой площади перед входом служила мраморная статуя Аполлона, которая возвышалась над алтарем, окруженным четверкой бронзовых быков. В зыбком свете они казались почти живыми. Когда Луций поделился впечатлением с Клавдием, тот объяснил, что скульптурам уже сотни лет и это творения великого Мирона, прославившегося статуей дискобола, с которой сделано множество копий.

Поднявшись мимо колонн по ступеням, они подошли к двум массивным дверям, украшенным барельефами из слоновой кости. Под вспышками молний Луций завороженно всмотрелся в изобилующую массой деталей панель с изображением бегущей в ужасе толпы: молодые мужчины и женщины мечутся в разные стороны, охваченные безумной паникой; иных пронзают стрелы, а с небес их разят из луков божественные близнецы Аполлон и Артемида.

– Избиение детей Ниобы Фивской, – пояснил Клавдий. – Когда Ниоба похвасталась тем, что у нее больше отпрысков, чем у Латоны, дети богини оскорбились и перебили всех потомков Ниобы до единого. Аполлон истребил сыновей, Артемида – дочерей. Ниоба позволила себе спесь, гордыню, недопустимую для смертной, и дети поплатились за слова матери. Похоже, п-п-потомки могущественных смертных нередко расплачиваются за самое свое существование. – Клавдий впал в задумчивость, затем повернулся и указал литуусом на квадрат неба, ограниченный ближайшими колоннами. – Молнии вроде как приближаются. Посмотри, как разбушевались! Ты видел хоть раз подобное? Магистр говорит, что за долгие годы все молнии были описаны и каталогизированы, но тогда они, выходит, повторяются, как буквы и слова в языке. Однако я порой думаю, не уникальна ли каждая. Конечно, случись так на самом деле, в молниях вовсе не было бы смысла – во всяком случае, постижимого для людей.

С юго-запада на них надвигался кромешный мрак – темнее прочего неба и раздираемый молниями. Область тьмы уже была над Тибром, и ярость ее отражалась в бурлящей воде.

Луций гордился привилегией находиться подле друга, члена императорского дома, на пороге величайшего храма империи, но в то же время ощутил укол страха, ибо приближающаяся буря обещала быть свирепой, и ему стало не по себе от ужасных образов избиваемых детей Ниобы. Он пришел воздать почести Аполлону, но бог мог оказаться мстительным.

Клавдий, похоже, не разделял его тревог.

– Ты знаешь, что когда-то именно здесь находилась императорская резиденция? Однажды молния спалила ее дотла. Август заявил, что б-б-боги тем самым указали на сакральность места, подходящего только для святилища. Он заставил сенат выделить средства на постройку не только храма, но и новой резиденции по соседству. Храм, как видишь, великолепен, и все думали, что и дворец выйдет не хуже, но двоюродный дед сделал новый дом точным подобием старого, разве что чуть побольше и с пристройками для слуг. – Клавдий издал смешок.

– А где находился Август, когда ударила молния, – внутри?

– Да. И то была не первая его встреча с молнией. Он чуть не п-п-погиб от нее во время ночного перехода в Кантабрийскую кампанию после победы над моим дедом Антонием; молния задела его носилки и убила раба, шедшего впереди с факелом. Чудом спасшись, Август воздвиг храм Юпитера Громовержца – присмотрись, вон он там, на Капитолийском холме, выглядит весьма впечатляюще при свете молний. Двоюродный дед смертельно их боится с тех пор. Как же он ненавидит грозы! Я уверен, он именно поэтому ушел так рано: спешил укрыться под землей. Он не страшится никого и ничего на свете, но думает, что смерть все же м-м-может дотянуться до него с небес, как случилось с царем Ромулом. Вот почему он сегодня надел амулет. Он всегда надевает его в грозу.

– Амулет?

– Ты не заметил, Луций? На нем был амулет из тюленьей кожи, для оберега, как лавровые веточки у других.

– Из тюленьей кожи?

– Молния не поражает не только лавр, но и тюленя. Это научный факт, подтвержденный всеми авторитетами. Лично я предпочитаю лавр. – Юноша вынул из-за пазухи прутик.

– Пожалуй, надо было и мне запастись веткой, – заметил Луций.

Громы и молнии приближались. Гроза бушевала почти над головой друзей.

– Встань рядом со мной, авось моя ветка защитит и тебя. О лаврах у входа в императорский дом есть любопытная история. Вскоре после бракосочетания Ливии с Августом она ехала по сельской дороге, и вдруг на колени ей упала с небес белоснежная курица с веточкой лавра в клюве! Потомство курицы Ливия использовала для будущих гаданий, а веточку посадила, и от нее произошла священная роща, что находится на Тибре в имении императора, а также два дерева у входа в дом. Для триумфальных шествий Август надевал лавровые венки, сплетенные именно из их ветвей. Но я отвлекся…

– Это с тобой случается, – улыбнулся Луций и вздрогнул от оглушительного громового раската. Затем зашелестел дождь, который устремился к ним с Авентина.

– Ты же сам спросил про амулет из тюленьей кожи. И, к слову об амулетах, я снова з-з-задумался о твоем. Пожалуй, я догадываюсь, что за вещь…

Его речь прервала слепящая вспышка, за которой немедленно последовал чудовищный раскат грома. Молния ударила в Палатинский холм – куда-то очень близко от них.

– Не в дом ли императора? – встрепенулся Луций.

Они побежали в конец портика и присмотрелись к резиденции. Пожара не было. Хлынувший затем ливень скрыл все, что находилось за храмовой лестницей. Ветер швырял дождевые струи в портик, фронтон не спасал от потоков воды, и Клавдий отворил одну из высоких дверей. Друзья юркнули внутрь и прикрыли за собой створку.

Пахло фимиамом. В святилище высилась огромная статуя Аполлона, озаренная мерцающим светом настенных светильников. Из-за ночного ненастья Луцию это место показалось исполненным жуткого волшебства. Сам воздух был заряжен возбуждением. Взирая на фигуру бога, Луций ощутил, как встали дыбом волоски на шее, и сверхъестественным чутьем уверился, что скоро произойдет нечто очень важное.

Он оглянулся. Клавдий тем временем уселся у стены на мраморной скамье и уже успел задремать: он клевал носом, рот приоткрылся, на губе повисла нитка слюны. Поистине, увидь его кто – решил бы, что перед ним идиот. Несчастный Клавдий!

Странное чувство прошло. Луций сел рядом с Клавдием, прислушиваясь к его похрапыванию и дожидаясь, когда утихнет свирепая буря.

Тут массивная дверь поехала внутрь, и юноша вздрогнул. Неужели и он задремал – надолго ли? В храм вошел человек с факелом, одетый в тунику императорского слуги.

– Клавдий? Ты здесь, Клавдий?

Клавдий очнулся. Он схватил за руку Луция и стер с подбородка слюну:

– Что такое? Кто здесь?

– Эфранор. – То был один из самых доверенных вольноотпущенников императора. Его волосы еще оставались черными, но борода почти целиком поседела. – Я всюду тебя искал!

Слуга подошел и вручил Клавдию восковую табличку из тех, на которых пишут, стирают и пишут снова.

Клавдий уставился на пластину в свете факела. Корявым старческим почерком там была начертана диковатая фраза: «Приходи быстро, как спаржа». Слово «спаржа» зачеркнули, а выше нацарапали другое: «молния».

– Собственноручное письмо от двоюродного деда! – произнес откровенно удивленный Клавдий. – У него целое войско писцов, готовых строчить под диктовку денно и нощно. Зачем же самому? Откуда такая срочность? Как молния?

Луций вдруг ощутил себя лишним.

– Наверное, мне пора домой…

– Когда еще не стихла гроза? Нет-нет! Ты отправишься со мной.

– Уверен?

– Император же не запрещал тебе приходить. Идем же, кузен, – быстро, как спаржа! Веди нас, Эфранор.

Секомые дождем, они последовали за слугой обратно к дому, мимо трапезных и сада, где лило как из ведра, и дальше, через многие двери и лабиринт коридоров. Наконец они достигли узкого проема, который вел к уходящим вниз ступеням.

– Я останусь здесь, – сказал Эфранор. – Вы найдете его у подножия.

Клавдий начал спускаться по длинной и крутой спиральной лестнице, Луций последовал за ним. В итоге они прибыли в подземное помещение, освещенное лампами. Луций сразу заметил, что стены и потолок украшены мозаикой – тысячами крохотных плиток, которые поблескивали и переливались. Среди образов он различил царя Ромула с длинной бородой и в железной короне. На другом изображении безошибочно узнавались Ромул и его брат Рем, плывущие в корзине по Тибру. Третья картина представляла вознесение Ромула на небо в луче света, посланном Юпитером. Было и много прочих панно, иллюстрирующих истории из жизни основателя города.

– А он здесь зачем?

Повернувшись, Луций увидел Августа как никогда близко. До чего ужасные у него зубы – желтые и крошащиеся; и сколь мал он в домашней обуви, надетой вместо обычных башмаков на толстой подошве, благодаря которым император казался выше! Луций велел самому себе проявить хоть толику благоговения, но Октавий Август разочаровывал. Говорили, что в молодости белокурый Октавий слыл прекраснейшим юношей в Риме – настолько пригожим, что Юлий Цезарь, приходившийся ему дядей, взял его в любовники (такой ходил слух), а впоследствии отрок Октавий, возмужав и став Августом, приобрел власть, перед которой склонялись целые народы. Однако сейчас Луций видел лишь старичка с гнилыми зубами, всклокоченными соломенными волосами, пучками волос в ноздрях и кустистыми бровями, сходящимися над переносицей.

Очутившись лицом к лицу с властелином мира, Луций вспомнил свое предчувствие в храме Аполлона и вновь ощутил странную уверенность, что вот-вот произойдет нечто крайне важное.

– Отослать его, дедушка? – спросил Клавдий.

Август взирал на Луция так долго и сурово, что уверенность юноши начала улетучиваться. Наконец старик заговорил:

– Нет. Юный Луций Пинарий может остаться. Ведь он отныне авгур? А его предки были среди первых римских авгуров. Пинарий находился рядом с Ромулом, когда тот получил ауспицию, а до того Пинарии служили хранителями первого народного святилища – Великого алтаря Геркулеса. Государство утвердило должность более трехсот лет назад; и возможно, мне следует вернуть Великий алтарь в наследственное владение Пинариев. Восстановление древних традиций угодно богам. И в конце концов, мальчик – наш кровный родственник. Быть может, Луций Пинарий, сами боги привели тебя нынче сюда.

Луций отвел глаза, смущенный пристальным взором императора, и уставился вверх, на мозаику.

– Как ты, без сомнения, сознаешь, перед тобой картины из жизни Ромула, – объяснил Август. – Покои, где мы находимся, – Луперкаль, священная пещера, в которой были вскормлены волчицей найденыши-близнецы Ромул и Рем. Я лично открыл ее, когда закладывался фундамент, и приказал украсить, как подобает святилищу.

– Изысканные мозаики, – похвалил Луций.

– Так и есть. Вон там, как видишь, близнецы сосут волчицу, а там брат спасает Рема, убивая царя Амулия[6] и лишая его железной короны. А вон явление стервятников и Ромул, прокладывающий борозду, дабы обозначить городскую границу. А здесь первое триумфальное шествие и вознесение царя на грозовые небеса.

Луций кивнул. Он кое-что вспомнил: Клавдий однажды обмолвился, что император подумывал взять имя Ромул вместо Августа, но в конце концов отверг его как несчастливое, ибо Ромул все же убил своего брата сам, как считали некоторые историки, пал жертвой заговора сенаторов, хотя предание гласило, будто боги живым вознесли его на Олимп.

– Конечно, нельзя воспринимать легенды слишком буквально, – вставил свое слово Клавдий, указав на волчицу-кормилицу. – Мой наставник Тит Ливий говорит, что наши предки обозначали волчиц и шлюх одним и тем же словом – «лупа». Ливий предполагает, что близнецов вскормила не дикая бестия, а обычная куртизанка.

– Не будь нечестивцем, племянник! – рявкнул Август и собирался продолжить, но грот вздрогнул от мощного громового раската. Император спешно схватился за амулет из тюленьей кожи, висевший у него на шейной цепочке. – Земля сотрясается даже здесь, на такой глубине! – прошептал он. – Слыханное ли дело, чтобы молния поразила дом дважды в течение одной ночи? – Промелькнувшее в его слезящихся глазах выражение Луций не мог истолковать иначе как страх.

– Зачем ты п-п-призвал нас, дедушка? – тихо спросил Клавдий.

– Сейчас покажу, хотя прежде нам придется покинуть Луперкаль. – Август нахмурился, затем взял себя в руки и начал медленно подниматься по лестнице.

Эфранор ждал наверху. По приказу императора вольноотпущенник принес каждому по факелу.

– Увидев знамение, Клавдий, ты поймешь, почему больше никто не должен о нем знать. Никто! – Август повернулся к Луцию. – Уяснил ли и ты, юноша? Любое знамение, касающееся моей особы, есть государственная тайна и не подлежит огласке. Легко представить, как воспользуются им мои недруги. Разглашение же тайны есть преступление, карающееся смертью.

Он вывел их во двор. Подстриженные живые изгороди и мощеные дорожки блестели от влаги. Дождь кончился, и опустился легкий туман. Главным украшением двора являлась бронзовая статуя самого императора, раскрашенная так, что выглядела изображением живого человека. «Да был ли он когда-нибудь таким?» – задался вопросом Луций, глядя на молодого, беспечного и самоуверенного красавца-воина, который едва ли напоминал трясущегося старца, находившегося рядом.

Когда они подошли ближе, свет факела Луция выхватил нечто на земле у дальнего края постамента. Это был труп юноши, обугленные лохмотья туники выдавали в нем императорского раба.

– Смотрите! – воскликнул Август. – Тело до сих пор дымится! Он тлеет изнутри, как угли в жаровне.

Клавдий сжал губы.

– Этот раб… он б-б-был убит первой молнией – той, что ударила, когда мы с Луцием находились в храме Аполлона?

– Да. Молния ударила в статую. Должно быть, раб стоял слишком близко. Посмотри, как пострадало изваяние: краска местами выгорела, слоновая кость – глазные белки – потемнела до черноты! – Август судорожно вздохнул. – И клянусь Геркулесом, статую вторично поразило другой молнией – той самой, которую мы прочувствовали в Луперкале! Невероятно…

– Невозможно! – возразил Клавдий. – Все знатоки сходят ся во мнении, что молния н-н-никогда не бьет дважды в одно и то же место! Это неслыханное событие.

– И тем не менее я прав. Бронзовая табличка на постаменте сперва осталась нетронутой – клянусь Юпитером, так и было! – а сейчас посмотри: буквы «С» не хватает, ее просто нет! – Август с усилием глотнул. Лицо его стало пепельно-серым.

Присмотревшись, Луций увидел, что повреждение в точности соответствует описанию императора. Первая буква, расплавившись, почти бесследно исчезла с бронзовой таблички, где до этого красовалась рельефная латинская надпись: «CAESAR».

– Что скажешь, Клавдий? – спросил император. – Такие природные выверты всегда служат знамениями богов. От тебя мало толку в прочих занятиях, но ты постоянно торчишь в биб лиотеке и должен знать все об этом.

Клавдий дотронулся до бронзовой таблички и отдернул пальцы.

– Горячо! – выдохнул он. Затем уставился на табличку и прошептал: – Aesar – есар.

– Что ты такое говоришь?

Клавдий пожал плечами:

– Я просто прочел оставшееся слово, без буквы «С».

– Но слова «есар» нет!

– Думаю, оно может существовать – в этрусском языке. Хотя не уверен.

– Так выясни!

– В-в-время, дедушка. Понадобится время, чтобы истолковать такое знамение. Ты согласен, Луций? Необходимо установить с точностью до минуты, когда ударила каждая из молний. Узнать имя погибшего раба. Даже прозвище ваятеля может иметь значение. Я должен посидеть в библиотеке, ознакомиться с источниками, с-с-справиться с этрусскими словарями, изучить прошлые знамения, явленные молниями…

– Сколько дней уйдет?

Клавдий нахмурился, затем просветлел:

– Мне поможет Луций! Ты сам сказал, дедушка, он не случайно оказался рядом, когда ты за мной послал. Обещаю, вместе мы выясним смысл знака.

– Только побыстрее!

– Б-б-быстро, как спаржа, дедушка! – Клавдий криво улыбнулся и вытер слюну в уголке рта.

– Быть может, наши дела пойдут в гору, Луций, – произнес Клавдий. – Сам император только что дал нам задание чрезвычайной важности. Значит, и мы стали важными людьми. Лучше начать не откладывая.

Они находились в библиотеке Клавдия. Помещение заливал свет множества ламп. Луций никогда не видел сразу столько свитков и пергаментных листов, разложенных и рассортированных не просто тщательно, а даже с некоторой одержимостью. Здесь были хроники, карты, календари и генеалогические древа. Были подробные списки всех магистратов, когда-либо служивших Римской империи. Были бесчисленные словари – не только латинские, но и греческие, египетские и парфянские, а также пунического языка, погибшего вместе с Карфагеном, практически мертвого этрусского и даже тех наречий, о которых Луций не слыхивал. Были исторические очерки о местах, посещенных Клавдием, вкупе с его личными заметками и копиями надписей на статуях и других памятниках.

Порывшись в документах, Клавдий отыскал свиток плотного пергамента, развернул его на столике и придавил по углам грузами. Нарисованный на листе большой круг был вдоль и поперек разделен на зоны, окружен значками. Луций, хотя и мало смыслил в астрологии, признал в нем гороскоп.

– И не просто гороскоп, а самого императора, – заметил Клавдий. – Точная копия составленного астрологом Феогеном из Аполлонии для юного Октавия. Ты ведь знаешь ту историю? Нет? Что ж, тогда… – Клавдий откашлялся. – Случилась она еще во дни земного существования Божественного Юлия, хотя и в самом конце его жизни. Он решил послать племянника учиться в Аполлонию, на западное побережье Греции. Октавий взял с собой за компанию закадычного друга Марка Агриппу. Юноши решили обратиться к знаменитому Феогену, чтобы тот составил им гороскопы. Агриппа стал первым и сообщил астрологу точное место и время своего рождения. Феоген скрылся в своей каморке, оставив юношей ждать. Гороскоп получился настолько б-б-благоприятный – Феоген клялся, будто в жизни не видел подобного, – что Октавий решил обойтись без предсказания, боясь, что оно поблекнет рядом с гороскопом друга. Но Агриппа насел на него – полагаю, безжалостно задразнил, – и Октавий сдался и предоставил астрологу нужные сведения. Друзья вновь принялись ждать. Когда Феоген наконец вышел, он благоговейно пал перед Октавием на колени и заявил, что юноша станет властелином мира. Говорят, хотя мне так и не удалось выяснить это наверняка, будто гороскоп был объявлен Октавию в тот самый миг, когда в Риме убили его дядю. После того случая император настолько уверился в собственном п-п-предназначении, что перестал скры вать час своего рождения. Он даже чеканит на м-монетах знак по гороскопу, Козерог. Если что и заслуживает называться государственной тайной, резонно предположить, что это императорский гороскоп! Однако вот он, перед нами, в том самом виде, в каком его составил Феоген. А имея доступ к сведениям, мы можем ими и воспользоваться.

– Клавдий, но я ничего не смыслю в астрологии.

– Значит, выйдешь отсюда более осведомленным, чем вошел.

– А магистр говорит, что для любых прорицаний достаточно авгурства.

– Подозреваю, магистр немного завидует растущей популярности астрологии. Лично я не вижу никаких противоречий между принципами авгурства и изучением науки о звездах. Любой мыслящий человек должен сознавать, что небесные тела влияют на земные объекты – как одушевленные, так и неодушевленные. Определенное воздействие солнца и луны очевидно: они обеспечивают рост растений, определяют время сна и случки животных, управляют приливами и отливами. Таким же образом звезды правят бурями и наводнениями, что видно по восхождению и убыванию тех или иных созвездий. Их влияние незримо, как и магнетическое. С учетом всепроникающего характера невидимой силы звезд неразумно считать, что они не воздействуют на людей. Первыми, кто составил карту движения звезд и словарь для описания их влияния на человечество, были вавилоняне. Когда Александр Великий завоевал Персию, изучение астрологии распространилось на Грецию и Египет. Именно вавилонский жрец Беросс основал на острове Кос первую греческую школу астрологии и перевел на греческий «Око Бела»[7]. А Болос Египетский написал «Симпатии и антипатии»[8], и его труд остается образцовым учебником. Мой экземпляр уже зачитан до дыр.

Луций уставился на гороскоп, не понимая ни математических расчетов, ни примечаний о домах, знаках и планетах.

– Ты правда думаешь, что смысл знамения откроется через императорский гороскоп?

– Я не удивлюсь, если он поможет нашему исследованию. Но начать следует, скорее всего, с этрусских словарей и выяснить, прав ли я насчет слова «есар»…

Буря продолжалась всю ночь, стуча ставнями, барабаня по крыше дождем и сотрясая землю громами, а Луций и Клавдий корпели над рукописями. Время от времени рабы приносили им еду и питье и доливали в лампы масла. Луций не замечал рассвета, пока не услышал пение петуха. Клавдий распахнул ставни. Гроза кончилась. Небо очистилось, но бледный утренний свет не рассеял мрачного настроения кузенов. Они наконец постигли смысл знамения.

– Может, сказать ему, что ничего не нашли? – предложил Луций.

– Он не поверит, – покачал головой Клавдий. – Сразу решит, будто мы темним.

– Тогда, наверное, он попросту отмахнется от нашего толкования. С чего ему верить двум самым зеленым в Риме авгурам?

– Потому что наше толкование истинно, и он это поймет. Император глубоко и прочно верует в знаки. Исход всех его сражений б-б-был возвещен знамениями, которые он вызвал лично: так, в Бононии орел прогнал двух воронов, тем самым предсказав его победу над триумвирами; у Филипп ему явилась тень Цезаря; погонщик с ослом, появившиеся на дороге перед сражением при мысе Акций, носили имена Евтихий и Никон, «удачливый» и «победитель» по-гречески.

– И вот новое знамение.

– Которое нам придется объяснить. Другого в-в-выхода нет.

В сопровождении Эфранора они одолели несколько лестничных пролетов и вступили в просторные покои с множеством окон, где их ожидал император. Клавдий шепнул Луцию, что Август называет это помещение Малыми Сиракузами, так как похожие покои, изолированные от остального здания, были у великого сиракузского изобретателя Архимеда.

Место уединения Августа заполняли памятные предметы. Здесь находились макеты его многочисленных построек, включая миниатюрную копию храма Аполлона из слоновой кости. Присутствовали и военные трофеи, среди прочего – форштевень корабля, захваченного в том самом сражении при мысе Акций, когда опытный мореплаватель Агриппа нанес сокрушительное поражение Антонию и Клеопатре. Встречались экзотические египетские сокровища из Александрии, где мятежная пара избежала пленения лишь посредством самоубийства. Статуя Божественного Юлия была облачена в красную накидку, чуть траченную молью и выцветшую: великий муж надевал ее во время своей последней битвы при Мунде в Испании.

Имелись предметы и более личного свойства – например, игрушечные кораблики и катапульты, принадлежавшие покойным внукам императора. Когда вошли Луций с Клавдием, Август вертел в руках детские сандалии.

– Какие у него крошечные ножки, у малыша Гая! Взгляни, Клавдий: вещицы только что доставили с германской границы с запиской от твоего брата. Твой племянник уже вырос из старой обуви, и Германик шлет ее мне на память. Разве не прелесть? Полагаю, Германик и Агриппина надеются склонить меня к тому, чтобы я объявил их двухлетка наследником. Что ж, твой старший брат – человек не пропащий, а супруга его – единственная из моих потомков, от кого есть хоть малая толика пользы. Маленький Гай действительно правнук мне, и они говорят, что ребенок здоров, так что, возможно, какая-то надежда и есть… – Его голос увял. Он долго смотрел на обувку, пока не отложил ее наконец к ненужным игрушкам.

Судя по всему, император тоже провел бессонную ночь, но перенес ее намного хуже юных кузенов. Он сменил трабею на столь ветхую тунику, что Луций не удивился бы, увидев ее на рабе. Август говорил хрипло, в горле у него клокотало.

– Итак? Что вы выяснили?

Клавдий шагнул вперед, открыл было рот, но не сумел произнести ни слова. Какое-то время он стоял истуканом, после чего вдруг начал дергаться и заикаться, издавая бессвязные звуки. Луций схватил его за плечо, чтобы угомонить, но корчи только усугубились. Молодой Пинарий впервые видел, чтобы недуг Клавдия проявился с такой силой.

Август недовольно хмыкнул и закатил глаза.

– Да поможет мне Юпитер! Тогда ты. Да, ты, Луций Пинарий! Говори!

Сердце у Луция тяжело бухнуло, в горле образовался ком. На секунду юноша испугался, что у него начнется такой же припадок. Затем ему удалось выровнять дыхание и выдавить:

– Мы… то есть Клавдий и я… считаем, что наше ознакомление с источниками и некоторыми прецедентами… имеющими отношение к молниям и… статуям… и этрусскому языку… как мы обнаружили в свитках…

– Клянусь Геркулесом, от тебя не больше толку, чем от моего внучатого племянника! Говори, что имеешь сказать!

Луция шатало от недосыпа, но он овладел собой:

– Итак, во времена Тарквиния, последнего царя, молния ударила в одну из его статуй и повредила только надпись, которая была начертана на латыни и по-этрусски; как ты сам видишь, Август, прецедент заслуживает упоминания. Пострадали цифра «Х» – в четырех местах – и этрусские слова «tinia», что означает «дни», и «huznatre» – «группа молодых людей». Никто не смог истолковать знамение, но его смысл открылся через сорок дней, когда сорок юных воинов буквально выгнали Тарквиния и его сыновей из города, положив конец монархии и установив республику. Стало ясно, что выбитые молнией четыре десятки означали число сорок, то есть и количество оставшихся дней правления Тарквиния, и количество воинов, которые его свергли. Есть и другой пример…

– Довольно древнего вздора! Ты испытываешь мое терпение, Луций Пинарий! Немедленно объясни знамение!

Луций набрал в грудь воздуха:

– По мнению Клавдия, «есар» – старое этрусское слово. Оно означает божество или божественный дух. А латинская «С» – буква, которую расплавила молния, – обозначает еще и сотню. Присутствие тела раба указало на кончину – малую смерть, предшествующую большой. Если взять все факты в совокупности и учесть соответствующие прецеденты, подробности которых позволь опустить, приходится заключить, что знамение двух ударов молний говорит следующее: тот, кого изображает статуя, через сто дней покинет мир смертных и присоединится к богам.

Все краски вдруг схлынули с лица императора, как вино из чаши. Оно приобрело выражение столь странное, а голос так истончился, что Луций едва не принял стоявшую перед ним тень за лемура, блуждающий дух уже почившего человека.

– Что ты говоришь, юноша? Ты хочешь сказать, мне осталось жить сто дней?

– На самом деле д-д-девяносто девять, – произнес Клавдий; он вдруг вновь обрел способность говорить, однако склонял голову и отводил взгляд. – Знак явился вчера, и н-н-необходимо вычесть… – Тут он резко поднял глаза, будто удивленный звуком собственного голоса, и не договорил.

Август долго молчал.

– Будет ли смерть легкой? – наконец спросил он.

– Знамение ничего не говорит о характере смерти, – ответил Луций.

Император медленно кивнул:

– Я всегда завидовал тем, кто умер легко. У греков есть для этого слово «эвтаназия» – «хорошая смерть». Только на нее я и надеюсь, на эвтаназию. Я готов смириться, что не мне выбирать время и место, это сделают за меня. Но я желаю умереть как можно спокойнее и без боли, не уронив достоинства. – Он отвернулся, расправил плечи и собрался с духом. – Как вы понимаете, сказанное нельзя повторять никому. Теперь ступайте. Оба свободны.

На выходе из покоев Луций оглянулся и увидел, что побледневший император взял сандалии правнука и смотрит на них с полными слез глазами.

Эфранора нигде не было видно. Юноши спустились без сопровождения.

– Он чуть ли не ждал подобного, – сказал Луций, полностью опустошенный.

– Возможно, и ждал. А то и хотел услышать.

– О чем ты, Клавдий? Ты думаешь, император обдумывает самоубийство? Или боится быть убитым? И к чему он говорил, что не ему выбирать место и время смерти? «Это сделают за меня», – сказал он. Кто? Боги?

Клавдий пожал плечами:

– Он с-старик, Луций. Мы с тобой и представить не можем все те ужасы, которые он и повидал, и совершил. Жизнь принесла ему много разочарований, особенно в последние годы. Столько смертей в семье, столько раздоров… – Он прерывисто вздохнул. – Вот, изволь…

По коридору навстречу им шла двоюродная бабка Клавдия – Ливия, по-прежнему грозная, несмотря на преклонный возраст и скромное одеяние. Жена Августа не красила волос, не прятала морщин и носила настолько простую столу, что ее одобрил бы даже не терпящий роскоши муж, но исходила от нее ощутимая аура гордой властности. С нею рядом, в столь же простой тунике, шел ее сын Тиберий, дядя Клавдия, – крепко сложенный мужчина средних лет с суровым лицом. По всеобщему мнению, Август намеревался объявить Тиберия преемником, хотя пасынок не состоял с ним в кровном родстве.

Клавдий и Луций посторонились, но Ливия с сыном, вместо того чтобы пройти мимо, остановились перед кузенами. Клавдий тяжело сглотнул и начал было представлять Луция, но его разобрало такое заикание, что Ливия жестом велела ему замолчать.

– Не трудись, внук мой, я знаю, кто с тобой: юный Луций Пинарий. – Смерив друзей взглядом, она вскинула бровь. – Занятно, что вы так и ходите в трабеях со вчерашнего дня. Собрались за ауспициями в столь ранний час? Или вовсе не ложились? Да, судя по вашему виду, верно последнее. Но чем вы занимались? Ума не приложу. Явно не отмечали, иначе от вас пахло бы вином.

Она вперилась взглядом в Луция, который точно язык проглотил, ведь император недвусмысленно приказал молчать о знамении.

Ливию, похоже, позабавило его смятение.

– Неужели тебе невдомек, что я дразню тебя, юноша? Для меня в этом доме нет тайн. Мне отлично известно, что ночью в статую мужа ударила молния, и не один раз, а дважды. С одной стороны, я поражена его решением доверить юнцам вроде вас толкование подобного знамения, но с другой – мне любопытно услышать ответ. Не скажете? И ладно, спрошу у него.

Луций глянул на Клавдия. Было ясно, что тот жил в страхе перед бабкой. Тиберия он явно боялся меньше, так как дерзнул коснуться лавровой веточки, прикрепленной к его тунике:

– Осталась с н-н-ночи, дядя? Гроза миновала, и лавр тебе больше не нужен. Но вряд ли такой безбожник боится молнии. – Клавдий повернулся к Луцию. – Дядя Тиберий не верит в богов и, соответственно, в откровения. Если б-богов нет, то незачем познавать их волю. Дядя Тиберий презирает авгурство. Он верует лишь в астрологию.

Тиберий мрачно посмотрел на Клавдия:

– Твоя правда, племянник. Звезды решают, когда человеку родиться и когда умереть, и они же определяют ход его жизни. Закономерность очевидна. Звездами управляет некий механизм невообразимой величины, а они, в свою очередь, повелевают нашими жалкими жизнями. Мы, смертные, многократно удалены от неведомой первосилы, оживляющей космос.

– Выходит, что звезды, – начал рассуждать Клавдий, – управляют человечеством примерно тем же манером, как баллиста задает траекторию снаряда или как шестерни и приводы водяного колеса определяют д-д-движение листа, упавшего в канал? И тогда мы, дядя Тиберий, суть всего лишь снаряды, несущиеся в пространстве, или листья, подхваченные потоком?

– Недурные метафоры, Клавдий, особенно для того, кто верует в молнию, – съязвил Тиберий и покачал головой. – Только глупец или ребенок поверит, что молния есть оружие, которым разит нас заоблачный злонамеренный великан. Молния – природный феномен, возникающий в точном соответствии с очень сложными законами, подобно движению звезд. Я признаю науку, Клавдий, а не суеверия.

Утомленная оборотом, который приняла беседа, Ливия вздохнула. Взяв сына за руку, она выказала желание уйти.

Скрипя зубами, Клавдий провожал их взглядом, пока они не скрылись за углом.

– Вот идет следующий император! – буркнул он.

– Он точно наследует Августу?

– Нельзя исключить, что старик п-п-передумает насчет Агриппы. В конце концов, он его единственный живой внук. И всего на два года старше нас с тобой – достаточно молод для долгого правления. Подозреваю, ссылка Агриппы была делом рук Ливии: те, кто стоит у нее на пути, имеют привычку либо умирать, либо исчезать. Сейчас остался только дядя Тиберий, а потому он и есть очевидный преемник. Наверное, оно и к лучшему. Сегодня самая весомая забота империи – кровоточащая рана на германской границе, а Тиберий – опытный полководец, пускай и безбожник. Боюсь, Луций, при новом императоре наши прорицательские способности сослужат нам не столь хорошую службу, как при нынешнем.

– Хорошую? Я ничего подобного не заметил! – озлился Луций, внезапно ощутив себя полностью выдохшимся от недосыпа и старания удовлетворить желания императора. Он понизил голос до шепота: – А вдруг наше предсказание получит огласку, но Август не умрет через сто дней? Я буду выглядеть глупцом!

– Через д-д-девяносто девять, вообще говоря…

– А если все-таки умрет…

– Ты будешь выглядеть мудрым не по годам.

– Или нас обвинят в его гибели. Что там гласит старая этрусская пословица? Горе пророкам!

– О нет, Луций, если император умрет, подозревать будут не нас. – Клавдий глянул в сторону, куда удалились Ливия и Тиберий. – Тебе есть смысл возобновить обучение, Луций. Успеешь познать астрологию за девяносто девять дней?

– Отец, пожалуй, нам следует помолиться на Палатине в храме Аполлона, – сказал Луций.

Старательные подсчеты показали, что с момента, когда в статую императора ударила молния, минуло ровно сто пять дней. Срок, отведенный императору по их с Клавдием предсказанию, наступил и истек, но достоверность пророчества пока не подтвердилась. Впрочем, Август покинул Рим, и с тех пор новости поступали не скорее, чем движется резвый конь, поэтому никто не знал, случилось что-нибудь с императором или нет.

Но последние вести, ради которых Луций с отцом ежедневно ходили на Форум, вселяли тревогу. Отправившись в Беневент и намереваясь часть пути сопровождать Тиберия, который собрался начать новые военные действия в Иллирии, Август занемог. Сообщали, что он восстанавливает силы на острове Капри, страдая от небольшого расстройства желудка. Сегодня Луций с отцом снова пришли на Форум, чтобы узнать новости о состоянии императорского здоровья.

– Помолиться нужно, – согласился отец. – Но почему в храме Аполлона?

– Потому что все началось именно там, в ту грозовую ночь. – Луций вспомнил сверхъестественное наитие, посетившее его перед самым приходом Эфранора.

– Да, но о чем будет наша молитва? – Отец понизил голос и огляделся. Они находились неподалеку от храма Весты на оживленном отрезке Священной дороги. Из круглого храма выходили весталки со своими помощницами, а невдалеке шествовала группа сенаторов в тогах; некоторые из них кивнули и приветственно окликнули Пинария-старшего. Отец и сын перешли в менее людное место у дальней стены храма Кастора.

– Итак, сынок, я спросил, о чем нам возносить молитвы. Уж всяко не о смерти императора, это будет изменой. Но если мы будем просить, чтобы император здравствовал вопреки знамению, то не восстанем ли тем самым против воли богов?

Луций в очередной раз пожалел, что поделился тайной с отцом. Пинарий-старший переживал о предсказании и его исходе даже больше самого Луция. И разве не подверг он отца опасности, открыв ему секрет вопреки недвусмысленному приказу императора? Однако Луций вряд ли вынес бы такое бремя в одиночку.

– Тогда давай забудем и о первом, и о втором, отец. Вознесем молитвы о благополучии Римского государства, – предложил юноша.

– Ты вылитый дед! – с сухой усмешкой ответил Пинарий-старший. – Старик был дока по части золотой середины. Конечно, ты прав. Мы пойдем в сенат и принесем жертву.

Они пересекли Форум, миновав внушительные здания, возведенные Августом для имперских чиновников. Прошли мимо украшенной носами вражеских кораблей древней оратор ской трибуны под названием Ростра, откуда великие ораторы республики пылко обращались к избирателям. Ныне ею пользовались редко.

Здание сената было сравнительно новым. Юлий Цезарь начал возводить его незадолго до гибели, а Август завершил строительство. По сравнению с соседними роскошными храмами сенат имел суровый, сугубо аскетичный вид.

– Я присутствовал на открытии этого здания, – сказал Пинарий-старший. – Еще мальчишкой, не успев облачиться во взрослую тогу. Я буквально вырос здесь, наблюдая за дебатами вместе с твоим дедом, делая пометки и передавая ему письма, задолго до того, как сам стал сенатором.

Поднявшись по лестнице, они вошли в сенат. Внутреннее убранство оказалось изысканнее наружного. Позолоченные перила и занавеси красного бархата делили огромное помещение на отсеки. Стены и полы были выложены полированным мрамором. Величественное пространство заливал свет из высоко расположенных окон. Сенат нынче не заседал, но его членов здесь было множество: они праздно беседовали или обсуж дали дела с секретарями. При автократии Августа сенат продолжал выполнять многочисленные бюрократические функции. Сохранение древнего института поддерживало юридическую фикцию: Рим будто оставался республикой, а император считался первым среди равных: не господин согражданам, но их верный слуга.

Луций с отцом приблизились к алтарю Победы. Сам алтарь был сделан из зеленого мрамора, украшенного изящной резьбой с изображением лавровых листьев. Позади возвышалась статуя богини Виктории, окруженная военными трофеями Августа. Их время от времени обновляли. Нынче среди них была выполненная в форме головы крокодила железная носовая часть захваченного в сражении при мысе Акций египетского боевого корабля. Присутствовали также украшения царицы Клеопатры, включая сердоликовое ожерелье и одну из ее высоких корон-атефов[9], изготовленную из слоновой кости и отделанную лазуритом и золотом.

Пинарий-старший приступил к ритуалу, который выполняли при входе все сенаторы. Он возжег на алтаре фимиам, капнул вина и прочел молитву:

– Богиня, даруй победу Риму и поражение его врагам. Храни империю, которую вручила Августу. Защити Рим от всех недругов, внешних и внутренних.

Они отступили от алтаря. Отец Луция покачал головой, повторив шепотом последние слова:

– От всех недругов… внешних и внутренних. Последнее относится к людям вроде Марка Антония – и твоего деда. Во что он превратил свое происхождение! Пинарий тоже был внучатым племянником Божественного Юлия, как и Август. Тоже был назван наследником, пусть и меньшей доли. И мог быть возвеличен. Но до чего же он полюбил этого негодяя Антония! Угождая ему, сделал врагом двоюродного брата. Август так и не поверил твоему деду, когда тот переметнулся на сторону победителя. Император пощадил его, но лишил всякого места во власти. Пинариев отстранили, не подвергая гонениям, но и не привечая. Мы забытые наследники Юлия Цезаря. – Тоска в его голосе внезапно сменилась горечью. – И Август, невзирая на нашу стесненность в средствах, ни разу не бросил нам даже сестерция!

Он оставил невысказанной надежду, которую они с Луцием – наедине и шепотом – уже обсудили: возможно, грядут перемены. Если император все же скончается, Тиберий почти наверняка займет его место, а у него нет причин считать Пинариев изгоями. Быть может, семейный раздор между Августом и дедом Луция наконец предадут забвению. Если Луций сумеет угодить новому императору, то возвышение ему не заказано. Поэтому юноша и последовал совету Клавдия, приступив к изучению вавилонской науки – астрологии. И хотя Клавдий имел мало влияния на Тиберия, все же он являлся членом императорской семьи, и дружба с ним могла оказаться для Пинариев полезной.

Стоило Луцию подумать о Клавдии, как двоюродный брат и друг возник на пороге сената. С взволнованным и растерянным видом Клавдий озирался по сторонам, затем заметил Луция и поспешил к нему.

– Мне показалось, что я увидел т-т-тебя на Форуме. Всюду тебя ищу.

– Есть новости? – вскинул брови Луций.

Клавдий мотнул головой:

– Ничего достойного упоминания. Но я хотел рассказать тебе кое-что другое, весьма любопытное. Быть может, хоть отвлечешься от д-д-дум, в которые мы погружены. – Он оглядел помещение и поежился при виде стаек сенаторов, занятых негромкой беседой, и снующих туда-сюда секретарей. – Мне невыносима здешняя атмосфера, вся эта нудная официальность и напыщенность! Давай отыщем место поуютнее. Я знаю, куда пойти.

Он увлек Пинариев через Форум к лощине между Капитолийским и Палатинским холмами. Троица дошла до самого берега и достигла таверны на пристани. Войдя, они дали глазам привыкнуть к полумраку; Луций поморщился от вони, в которой смешались запахи пролитого вина, немытых тел и миазмы, исходившие от Большой клоаки – сточной трубы, опорожняющейся в Тибр поблизости. Горстка посетителей представляла собой обычных завсегдатаев, каких можно встретить в любой таверне средь бела дня, – актеры, матросы, проститутки и мошенники.

Клавдий с облегчением вздохнул:

– Хвала богам за место, где мне так легко! Никто не глазеет, никто не б-б-брюзжит, выражая неодобрение и разочарование. Здесь я могу быть собой.

– Ты уверен, что члену императорского дома подобает показываться в подобном заведении? – Отец Луция косо взглянул на окружение, а затем, помявшись, сел на лавку подле сына и напротив Клавдия.

– Почему бы нет? Из дедовых вольноотпущенников здесь бывают считаные единицы. Да что там – впервые меня сюда привел сам Эфранор. А император доверяет ему более всех. Н-н-на этой самой скамье я видел его столь пьяным, что он не мог подняться.

– Ты обещал что-то рассказать, – напомнил отец Луция и обратился к полногрудой девице, которая принесла чаши и кувшин с вином: – Вина плесни самую малость и долей воды доверху.