Империя. Роман об имперском Риме Сейлор Стивен

– Чушь! Отец же предложил их продать. На вырученные деньги ты мог бы три месяца нежиться в отличных покоях на Авентине.

– Но я никогда не плачу за жилье.

– Как это?

– Останавливаюсь у друзей.

– И у кого же сейчас?

– У тебя, разумеется! – рассмеялся Аполлоний.

Смех его был заразителен. Все подозрения Луция как рукой сняло. Он тоже расхохотался и тут же осознал, что уже больше года не делал этого.

Так он сошелся с Учителем.

Аполлоний не требовал так его называть, то был выбор Луция. Как сказал Аполлоний при первой встрече: «Я тот, кем назовут меня люди… ты сам решишь, кто я таков».

Он не был учителем в общепринятом смысле. Он не цитировал великих и не обращался к их сочинениям, как делали наставники юного Луция. Он не выстраивал, как Эпиктет, сис тему логических доводов, завершающихся рациональным умо заключением. Не изъяснялся притчами, подразумевающими некие нравственные или теологические постулаты, как поступал христианский богочеловек. Он не составлял чертежей и карт и не писал пространных трактатов, как было заведено у астрологов. И уж ни в коей мере не притязал ни на особый статус, ни на общение с богами – в отличие от жрецов государственной религии. Каждое утро Аполлоний просто вставал с постели и предавался дневным делам, навещал старых друзей и заводил новых. Он личным примером показывал, что человек способен обойтись без тщеславия и страха; никогда не гневался, не отчаивался, не завидовал и ничего не желал.

Будучи спрошен, Аполлоний излагал свои взгляды, однако не подкреплял их пространными рассуждениями и не настаивал, чтобы слушатели согласились. Он утверждал, что верит в богов, но считает их лишь смутными проявлениями высшего всеохватного принципа. Старец отрицал всякую собственную связь с этим принципом, помимо той, что присуща всем живым существам, в равной степени являющимся частью божественного единства и обладающим одинаковым доступом к блаженствам, которые изливаются на всех, подобно солнечным лучам. «К сему божеству я нахожусь в таком же отношении, что и к солнцу, и то же верно для вас, – говорил он. – Я не ближе к нему, чем вы; оно греет меня не больше, чем вас; оно дарует мне ровно столько же света. Оно есть благо для всех, равное и неисчерпаемое».

Луцию поведение Аполлония часто казалось противоречащим тому, что остальные называют здравым смыслом. Когда он спрашивал о причине мнимых сумасбродств старца, Аполлоний терпеливо объяснял, но Луций не всегда понимал Учителя. Однако не переставал удивляться неизменному хладнокровию Аполлония и постепенно доверился ему полностью. Даже когда Луцию не удавалось уловить ход мысли, он просто всячески подражал Учителю и надеялся когда-нибудь прийти к большему пониманию.

Вина Аполлоний не пил. По его словам, опьянение не приб лижает к божественному, а создает иллюзорную завесу. Луций последовал его примеру.

Также Аполлоний не ел мяса, говоря, что священна всякая жизнь, включая животных. Он не носил и одежд животного происхождения – ни кожаных ремней, ни костяных изделий. Луций и здесь его копировал, осознав вслед за Учителем, что умерщвление животных ничем не отличается от убийства людей. Люди не охотятся друг на друга ради еды или шкуры – не следует истреблять и зверье. И как просвещенные люди давно отказались от человеческих жертвоприношений, настало время покончить с жертвами из животного мира; убийство зверя угодно богам не больше гибели ребенка. Что до травли на арене потехи ради, то она является жестокостью даже худшей, чем такое же убийство людей, ибо животные не владеют речью и не попросят пощады. Луций, великий любитель охоты, отказался и от нее.

Аполлоний избегал интимной близости, называя ее иллюзией и ловушкой, поскольку мимолетные наслаждения ведут лишь к постоянному возбуждению и страданию. Луций спросил, нет ли в соитии добродетели, коль скоро оно необходимо для продолжения рода. Аполлоний, веривший в переселение душ, ответил: «Где добродетель в порождении новых людей и умножении страдания, ибо они тоже смертны? Не множься люди – никого бы и не осталось, чем плохо? Коль скоро у нас есть душа, она продолжит существовать, но избавится от тягостного перемещения из тела в тело, которые изнашиваются и неизменно страдают от боли по мере распада. Божественное единство сохранится в первозданном виде с человечеством или без. Сентиментальное пристрастие к бесконечному самовоспроизводству – очередная иллюзия, еще одна западня. Размножение только увековечивает цикл мучений. В том нет добродетели. Это порок».

Прежде Луций не знал среди философов и служителей культов мудреца, который объявил бы добродетелью тотальное целомудрие. Сначала он сомневался, идти ли этой стезей, однако по сути уже ее принял. После смерти Корнелии он отказался искать утех с другими женщинами. Луцию не составило никакого труда уподобиться Аполлонию, и, приняв сознательное решение следовать за Учителем, он ощутил небывалые свободу и облегчение.

Аполлоний не выделял сильных мира сего и не боялся их. В свое первое посещение Рима еще при Нероне он привлек внимание императорского прихвостня, префекта преторианцев Тигеллина, который установил за ним слежку. Аполлоний не давал осведомителям повода к аресту, пока случайно не услышал в обычной таверне Нероново пение. Император находился там инкогнито, в маске, но узнавался безошибочно. Был с ним и Тигеллин, тоже тайно, в плаще с капюшоном и с повязкой на глазу. После выступления Нерона префект поинтересовался мнением Аполлония:

– Согласись, это было достойно богов!

– Если богам такое нравится, то надо постараться не разочароваться в них, – ответил Аполлоний.

Тигеллин пришел в ярость:

– Ты понимаешь, кто перед тобой? Ты слушал Цезаря, который исполнил свое сочинение! По-твоему, оно не божественно?

– Теперь, когда все закончилось, я и правда чувствую, что стал ближе к богам.

– Прекрати говорить загадками и ответь прямо! Я утверждаю, что пение было прекрасно. А ты что скажешь?

– Скажу, что придерживаюсь лучшего мнения об императоре, нежели ты.

– Как это?

– Ты считаешь прекрасным его пение. А я нахожу прекрасным его молчание.

Тигеллин обвинил Аполлония в оскорблении императорского достоинства и взял под стражу. Когда подошло время суда, он понял, что должен представить улики более веские, чем двусмысленные высказывания Аполлония, и поручил доносчику составить перечень обвинений, которые заверил так, чтобы в суде они выглядели свидетельством других лиц. Аполлонию приписали всевозможные мятежные речи, которых хватило бы для смертного приговора.

Аполлоний предстал перед Нероном и магистратами. Тигеллин извлек запечатанный свиток с обвинениями и потряс им, как мечом. Но стоило ему развернуть пергамент, как челюсть у префекта отвисла и он онемел.

Нерон пожелал взглянуть лично.

– Это шутка? – осведомился он у Тигеллина.

Пергамент был девственно-чист. Нерон приказал освободить Аполлония с условием, что тот немедленно покинет Италию.

– Нерон принял меня за колдуна, – пояснил Аполлоний Луцию, – и опасался, что я призову к отмщению сверхъестественные силы, если он заточит меня в темницу или казнит.

– Но, Учитель, как же так вышло, – спросил Луций, – что свиток, развернутый Тигеллином, оказался чист? Подменили оригинал? Писцу дали особые исчезающие чернила? Или ты действительно призвал сверхъестественные силы, чтобы исчезла записанная там ложь?

– Я вижу иную возможность, – возразил Аполлоний. – Что, если заглянувшие в свиток просто не увидели написанного?

– Но как же так, Учитель?

– Непостижимость очень часто объясняется способностью видеть или не видеть. Как можно открыть человеку глаза на то, что находится перед ним, просто направив его внимание, так существуют и способы сделать его слепым к очевидному. – Объяснение отличалось той же простотой, как и все откровения Аполлония.

Встречался старец и с Веспасианом – при Вителлии. Легионы Веспасиана наступали на Рим, но сам полководец находился в Александрии. Не будучи уверен в будущем и жадно ища совета, Веспасиан собрал в славном своей ученостью городе совет, в который вошли виднейшие астрологи и философы. При первой встрече с Веспасианом Аполлоний описал видение о последних днях Вителлия, включая сожжение храма Юпитера и чудесное спасение Домициана. Веспасиан ему не поверил, но в тот же день гонец доставил в Александрию известие об указанных событиях. На Веспасиана предсказание произвело сильнейшее впечатление. «Либо этот малый и впрямь умеет прозревать на расстоянии, – заметил он, – либо имеет возможность добывать сведения, которая превосходит мою собственную. Так или иначе, мне нужен его совет!»

– Я воспользовался случаем и поддержал Веспасиана в его честолюбивых замыслах, – поделился Аполлоний с Луцием. – Я видел, что человек он уравновешенный и является самым вероятным кандидатом в миротворцы, который упорядочит царивший в империи хаос. Но позднее, когда он начал слать мне письма, умоляя явиться в Рим и стать его советником, я отказался.

– Почему, Учитель?

– Из-за его обращения с греками. У Нерона было много недостатков, но он любил Грецию и ее культуру; он пожаловал греческим городам много привилегий, даровав такие свободы, каких не предоставлял ни один император. Однако Веспасиан счел уместным лишить греков всего, умышленно и последовательно вернув их в подчиненное состояние. Он стал для меня великим разочарованием. На каждое его письмо я отвечал своим, обличающим.

– Не может быть!

– Еще как может.

– Что же ты писал?

– Последнее послание было такое: «Аполлоний – императору Веспасиану. Человек скверный оправдался освобождением греков. Человек хороший опозорился порабощением их. Зачем искать общества советника, которого не будешь слушать? Прощай».

Имея рекомендательное письмо от Веспасиана, Аполлоний встретился и с Титом. Их знакомство произошло в Тарсусе, после того как Веспасиан вернулся в Рим в качестве императора, а дела восточные возложил на сына.

– Мне нравился Тит, – сказал Аполлоний. – Он был удивительно скромен и обладал замечательным чувством юмора. А в тридцать лет, когда многие крепкие мужи опускаются, поддерживал себя в отличной форме. Тит отличался очень мощной шеей, как у атлета. Однажды я прихватил его за загривок и спросил: «Кто впряжет в ярмо такую могучую бычью выю?» А Тит со смехом ответил: «Только тот, кто вырастил меня из теленка!» Он бесконечно почитал отца, но показал себя лучшим правителем. Увы, отец правил десять лет, а сын – всего два.

– Правда ли, что ты предсказал раннюю смерть Тита? – спросил Луций.

Аполлоний улыбнулся:

– Я знаю, что иногда изъясняюсь почти загадками. Но сейчас отвечу по возможности ясно. Представь, что ты входишь в темную пещеру. Высекаешь искру и лишь на мгновение видишь окружающее. Мелочи различимы плохо, а пещера огромна, но ты сразу же постигаешь, велика она или мала. Такое порой происходит при моем знакомстве с человеком. Я моментально вижу, короток или долог будет его земной путь. С пер вой же встречи я понял, что Тит не проживет столько же, сколько его отец. Он был подобен светильнику, который горит ярче других, но недолго.

– А его брат?

– Я не встречался с Домицианом. Но мне сдается, он вообще не похож на светильник. Домициан гаситель светильников. Он несет тьму, а не свет.

– Хотелось бы мне знать, сколько продлится правление тьмы.

– Ему всего сорок два, – пожал плечами Аполлоний.

– Тит умер именно в таком возрасте.

– Да, но Веспасиан прожил до шестидесяти двух.

– Еще двадцать лет Домициана! – воскликнул Луций.

– Возможно, – сказал Аполлоний. – Или нет.

Закрыв глаза, Луций вытянулся на ложе в саду, вдыхал аромат цветов и думал о том, как изменилась его жизнь с тех пор, как он встретил Учителя.

Босые ноги грело солнце. Аполлоний приучил его ходить босиком. Зачем человеку обувь в собственном доме? Случалось, что Луций являлся босым и на Форум. На него смотрели, как на помешанного.

– Грезишь? – осведомился Аполлоний. Он отлучался по малой нужде в небольшую уборную за пределами сада. Телом Учитель ничем не отличался от других и испытывал такие же потребности поглощать и выделять – в согласии с бесконечно повторяющимися циклами смертной плоти.

– Скоро придут остальные, – произнес Луций, втайне досадуя. Он очень любил оставаться с Учителем наедине, слушать его истории, задавать вопросы, просто наслаждаться его умиротворяющим присутствием. Но у Аполлония было много друзей, и Луцию иногда выпадало играть роль хозяина.

Ожидалось около пятидесяти мужчин и женщин. Придут люди из всех слоев общества – от вольноотпущенников до таких же патрициев, как сам Пинарий. Наверное, явится несколько сенаторов, но также лавочники, ремесленники и каменщики. Никому из желающих послушать Аполлония никогда не отказывали.

Луций с улыбкой взглянул на Учителя. Небрежному наблюдателю Аполлоний показался бы всего-навсего дряхлым старцем. Но такова иллюзорность материального мира: внешнее не имеет значения. Подражая Аполлонию, Луций начал избегать услуг цирюльника. Прежде он никогда не носил такие длинные волосы и не отпускал бороду. В его сорок шесть седина только начала появляться, но Луций надеялся, что когда-нибудь его борода станет такой же белоснежной, как у Учителя.

– О чем ты сегодня расскажешь собранию? – спросил Луций.

– Пожалуй, поведаю о моей жизни в Эфиопии.

Луций кивнул. Рассказы Учителя об Эфиопии были в числе его любимых.

– Я решил, что можно, в частности, осветить мою встречу с сатиром, ибо в наши дни большинство людей никогда не видели подобных существ и питают разнообразные заблуждения насчет них.

Луций сел:

– Ты встретил в Эфиопии сатира? Я ни разу об этом не слышал.

– Неужели я не рассказывал?

– Никогда! Я бы наверняка запомнил.

– Ну что же. Дело было во время моего странствия к большому озеру, откуда берет начало Нил. На берегах водоема находится колония нагих мудрецов, которые мудрее греческих философов, но несколько уступают индийским, своим сородичам. Они тепло меня встретили, но я заметил, что они чем-то угнетены, и спросил о причине.

Оказалось, по ночам их донимало посещениями дикое существо, ниже пояса подобное козлу, с мохнатыми ногами и копытами, а выше пояса напоминающее человека, но с козлиными рогами и заостренными ушами. Из их описания я сделал вывод, что речь о сатире – создании, ранее неизвестном в тех краях. Незваный гость нарушал ночной покой мудрецов, топоча меж хижин и блея посреди ночи. Когда они вышли к сатиру с увещеваниями, тот издал непристойные звуки и сделал того же рода жесты. Его попытались изловить, однако он оказался проворнее самых прытких и выставил их на посмешище, скача, уворачиваясь и вынуждая преследователей натыкаться друг на дружку.

Мудрецы отвели меня в ближайшее селение, где старейшины сообщили, что тамошние бесчинства сатира намного серьезнее. По меньшей мере раз в месяц он нападал на самых миловидных и зрелых женщин: нашептывал им в уши заклинания, пока они спали, околдовывал и умыкал в лес. Несколько женщин очнулись от чар и дерзнули оказать сопротивление – тогда создание атаковало оных физически, удушая их и топча копытами. Две погибли, а прочие сильно покалечились. Жители селения боялись сатира.

– Как же ты помог им, Учитель?

– Я восстановил в памяти редкую книгу, оставленную нам царем Мидасом, в жилах которого текла толика крови сатира, что определялось по форме ушей. Дикие сородичи порой злоупотребляли царским гостеприимством и своим поведением приводили в хаос весь двор. Но в детстве мать рассказала Мидасу, как усмирять козлоногих, и он решил попробовать. Вино оказывает на них особое действие. Если сатир напивается, он отравляется, как и люди, и в конце концов быстро засыпает и громко, как человек же, храпит. Но когда он пробуждается от пьяного сна, животная природа отделяется и он становится безобидным, как дитя. Такого ручного козлоногого можно научить говорить и даже рассуждать. Широкое перевоспитание сатиров, безусловно, одна из причин, по которой сегодня они встречаются крайне редко, ибо такие сатиры боятся людей больше, чем те их.

Но дикий сатир испытывает сильнейшее отвращение к вину, а потому нелегко заставить его пить. У селян имелось основание думать, что по ночам их обидчик утоляет жажду из одной и той же поилки для скота. У старосты нашелся кувшин египетского вина, сохранившийся с недавнего праздника. По моему указанию весь напиток до капли вылили в поилку. Утром стало очевидно, что значительная часть смеси воды и вина выпита.

Сатир, несомненно, спал в своем логове – но как его найти? Я прочесал всю местность вокруг деревни, навостряя уши и прислушиваясь, не доносится ли откуда храп. Наконец я уловил слабый звук. Я проследил его до места, которое селяне прозвали Гротом нимф. Там, на замшелом камне среди водорослей, лежал, храпел и вонял вином мертвецки пьяный козлоног.

Селянам не терпелось его разбудить, но я решил, что пусть он лучше сам в положенное время придет в чувство. Через час он резко перестал храпеть, протер глаза и встал. Жители собирались забить его камнями и даже начали искать подходящие, но я заслонил создание собственным телом и запретил его трогать, ибо оно перевоспиталось и оставило все непотребства позади. Той же ночью на благословенно трезвом празднике – поскольку вина не осталось – нагие мудрецы танцевали для селян, и с ними скакал и кувыркался сатир.

Луций улыбнулся. Запах жасмина под жарким солнцем опьянял.

– Услышь я такую сказку от любого другого, ни на секунду не поверил бы, – проговорил Пинарий. – Но от тебя, Учитель…

В сад влетел Илларион. Судя по встревоженному виду, он прибыл не для того, чтобы доложить о приходе гостей.

– Преторианские гвардейцы! – выдохнул он. – Они отказались подождать в вестибуле…

В сад вступили вооруженные люди.

– Ты, должно быть, Аполлоний Тианский, – сказал трибун, их старший. – А второго волосатого малого я принял бы за твоего сына, не знай я, кто он такой. – Он ухмыльнулся Луцию. – Думаю, знатный патриций мог бы найти пример для подражания и получше, хотя бы по части ухоженности. Но не волнуйся, скоро мы вас обоих избавим от нелепых бород.

Гвардейцы схватили Луция с Аполлонием и выволокли из дома. Обоих босыми погнали по улицам к императорскому дворцу на глазах у привлеченных шумом жителей округи. Некоторые горожане растерялись, но другие, похоже, исполнились спесивого удовольствия. Презрение Луция к общественной жизни, эксцентричный новый облик и сомнительные гости породили злословие среди влиятельных соседей Пинария на Палатине.

Они приблизились к тому же входу, что и в прошлый раз, когда Луция доставили на обед в черном зале. Он испытал приступ паники и глянул на Аполлония, ища совета. Казалось, Учителя не впечатлил величественный вход, равно как не пугали и всевозможные последующие события.

– Учитель, ты понимаешь, что происходит?

– Думаю, да. Я наконец-то встречусь с императором.

– Прости меня, Учитель. Будь я начеку, предупреди нас толком Илларион…

– И что тогда? Ты полагаешь, я уклонился бы от возможности познакомиться с Домицианом? Для того я и прибыл в Рим.

– Но, Учитель…

– Давай радоваться тому, что преторианцы явились именно сейчас. Приди они позднее – могли бы арестовать твоих гостей, что вышло бы весьма неудобно для всех участников. Представь такую толпу в Доме Флавиев. А теперь мы можем надеяться на нераздельное внимание императора.

Их провели сквозь лабиринт коридоров, доставив наконец в маленькую, но роскошную приемную. На возвышении в парадном кресле сидел Домициан. Подперев подбородок рукой, он имел вид скучающий. Евнух-секретарь читал императору из свитка. Когда вошел Аполлоний, Домициан взмахом руки отогнал секретаря, и тот, положив свиток, взял восковую табличку и стило.

– Я слушал выдвинутые против тебя обвинения, чародей, – объявил Домициан.

Аполлоний безучастно смотрел на него.

– Нечего сказать?

– Ты обращаешься ко мне? – отозвался Аполлоний. – А я решил, что к некоему чародею, хотя не вижу подобного среди нас.

– Ты отрицаешь, Аполлоний Тианский, что занимаешься колдовством?

– Существует ли колдовство? Наши предки почитали два способа добиться расположения высших сил. Первый – умаслить, когда смертный жертвует животное и молит богов о благословении. Второй – путем колдовства, когда смертный произносит заклинание и тем самым заставляет богов исполнить его желание. Традиционный метод умиротворения бесспорно ошибочен: вряд ли боги придут в восторг от уничтожения существа, которое сами наделили жизнью. Что касается колдовства, то разве можно заставить высшие силы действовать против их воли? Такое событие нарушит природный порядок.

– Именно поэтому мы зовем деяние колдовством и считаем преступлением, – подхватил Домициан.

Аполлоний пожал плечами:

– Я уже сказал, что не вижу здесь чародеев.

– Тогда кем ты называешь себя? Ты одеваешься как нищий. Глядишь свысока и носишь длинные волосы и бороду подобно философу.

– Я называю себя Аполлонием Тианским по имени, полученному при рождении.

– А ты, Луций Пинарий? Давно быть бы тебе мертвецом, коли не моя милость. Чем оправдаешься за сношения с колдуном?

Луций собрался с духом:

– Не вижу никакого колдуна, господин.

Домициан помрачнел:

– А я вижу чародея, который превратил тебя в свою куклу. Он наложил на тебя чары, или ты глуп настолько, что следуешь за ним по собственному выбору? Ладно, пустое. Сбрейте им бороды.

Преторианцы набросились на пленников с ножницами и лезвиями. Аполлоний не сопротивлялся. Луций поступил так же. Им грубо обкорнали волосы и срезали бороды. Затем сорвали туники, но разрешили оставить набедренные повязки. На шее у Луция на тонкой цепочке висел фасинум. Пинарий сжимал талисман, когда гвардеец схватил его за руки и вытянул их вперед. Запястья оказались в оковах столь тяжелых, что Луций едва мог поднять руки. Сковали ему и лодыжки. Луций увидел, что так же поступили с Аполлонием, который без одежды выглядел очень тонким и хрупким.

– Вот же странно, – сказал Аполлоний. – Если ты считаешь меня чародеем, то как надеешься сковать? А если можешь сковать, то почему думаешь, что я занимаюсь колдовством?

Домициан не слушал. На подлокотник села муха. Император подал знак секретарю, чтобы вручил ему стило. Опробовав инструмент на остроту, Домициан занес его над мухой, несколько секунд примеривался, затем ударил и пригвоздил добычу. Воздев проколотое насекомое, он улыбнулся:

– Еще мальчиком научился. Вместо того чтобы переписывать стилом Цицерона, я дни напролет охотился за мелкими паразитами и пронзал их. Дело требует немалого мастерства.

Аполлоний покачал головой:

– Когда я встретился в Тарсусе с твоим братом, муха села ему на палец. Знаешь, что он сделал? Сдул ее, и мы оба посмеялись. Оборвать жизнь оружием способен любой, но не каждый может сохранить ее одним дуновением. Кто могущественнее?

Домициан скрипнул зубами:

– Луций Пинарий, ты-то должен ценить мастерское владение оружием. Разве ты не охотник?

– Больше нет, господин, – ответил Луций. – Всякая жизнь священна. Я никого не убиваю без необходимости.

Домициан с отвращением покачал головой и обратился к преторианцам:

– Эй, принесите мне лук и колчан стрел. А ты ступай и встань лицом вон к той стене. Вытяни руку параллельно полу. Прижми к стене ладонь с разведенными пальцами. – Император проверил натяжение тетивы, вложил стрелу. – Вот еще одно мастерство, которое я освоил. Следи, охотник. Я пущу четыре стрелы. Смотри на промежутки между пальцами.

Домициан прицелился. Луций заметил, что ни преторианцам, ни секретарю ничуть не боязно. Видимо, император выполнял трюк не в первый раз.

Во внезапно наступившей тишине Луций различил слабое бормотание. Он не разобрал слов и не понял, откуда исходит звук. Вскоре голос стих. Похоже, кроме Пинария, никто ничего слышал. Луций и сам готов был признать, что ему почудилось.

Стремительно, одну за другой, Домициан послал четыре стрелы, вылетевшие с резким звуком, будто прожужжала оса. С удовлетворенной улыбкой правитель опустил лук.

– Что скажешь? – осведомился он. – По стреле в каждом зазоре между пальцами. Тит никогда не сумел бы…

Тут раздался громкий стон: преторианец припал к стене, сполз и, скорчившись, остался лежать на полу. Секретарь взвизгнул и выронил восковую табличку.

Все четыре стрелы вонзились в спину гвардейца, образовав квадрат; они были выпущены с такой силой, что пробили доспехи. Несколько товарищей с криком бросились на помощь раненому.

– Что такое? – вскричал Домициан. Голос у него дрожал. – Твоя работа, колдун?!

– Я не пускал стрел. – Аполлоний выставил скованные руки, показывая, что они пусты.

– Убрать от меня проклятого чародея! Заприте их обоих!

– Но в чем же меня обвиняют? – поинтересовался Аполлоний.

– Секретарь записал все, что ты наплел. Тебя приговорят собственные слова. Ты оскорбил богов, высмеяв обычай жертвоприношений животных. И неоднократно оскорбил мое величие, ибо не называл господином.

– То есть нынче можно осудить человека за то, чего он не говорит, как и за то, что скажет? Твой брат не наказал за вольные слова ни единого человека; ты же накажешь человека за молчание.

Домициан с такой силой швырнул на пол лук, что тот сломался, а тетива соскочила.

Аполлоний невозмутимо продолжал:

– А в чем обвиняют Луция Пинария?

– Разве он не твой сообщник?

– Я предпочту называть его другом. У меня много друзей. Ты всех арестуешь?

– Поживем – увидим, колдун!

Аполлоний со вздохом покачал головой, преторианцы же прикрепили к кандалам пленников цепи и выволокли обоих из помещения. Тяжелые оковы впились в лодыжки и запястья Луция; босые ноги зябли на холодном мраморном полу.

Их отвели в подземную камеру, освещаемую лишь слабыми лучами сквозь зарешеченные потолочные отверстия. Каменные стены словно потели. Вместо постелей – охапки соломы. В камере стоял смрад. Для справления нужды имелось единственное ведро с веревкой, за которую его утягивали в одно из отверстий.

Они оказались не одни. Глазам пришлось долго привыкать к темноте, но постепенно Луций насчитал свыше пятидесяти узников, большинство из которых ютилось, съежившись, около стен. Время от времени слышались шорохи в соломе и писк мышей.

Луцию стало дурно. Он привалился к стене. Потрогал лоб и нашел его таким же липким, как и камни, к которым прислонился.

– Тебе нездоровится? – спросил Аполлоний.

– Это подземелье…

– Ты думаешь о ней и представляешь нору, в которую ее заключили.

– Да.

– Выкинь, Луций, из головы подобные фантазии. Думай только о настоящем моменте и месте, где находишься. Прозревай суть – не больше и не меньше.

– Здесь чудовищно!

– Уж конечно, не так уютно, как у тебя в саду. И все-таки мы дышим и передвигаемся. Нам хватает света, чтобы видеть лица, что еще важнее, мы вместе разделяем общество друг друга и новых товарищей, среди которых находимся. Полагаю, им есть что порассказать. Пока мы любознательны, скука нам не грозит.

Луций выдавил укоризненный смешок:

– Учитель, здесь тюрьма.

– Луций! Мы, смертные, пребываем в тюрьме каждую секунду нашей жизни. Душа заперта в бренном теле, порабощенном всеми жаждами человечества. Тот, кто построил первое жилище, попросту окружил себя еще одной тюрьмой и сделался ее рабом, ибо любое жилище приходится содержать – точно так же, как человеческое тело. Человек, живущий во дворце, является, на мой взгляд, в еще большей степени узником, чем люди, которых он заковывает в цепи. Что касается места, где мы находимся, следует осознать: мы не первые, кто подвергся подобному заключению. На долю многих мудрецов, презираемых чернью или ненавидимых деспотом, выпала та же участь, и лучше терпеть ее с безмятежным смирением. Давай же стремиться к спокойствию, тогда мы не посрамим тех, кто подал нам пример.

Некоторые узники, слушавшие его речь, придвинулись ближе.

– Ведь ты Аполлоний Тианский? – подал голос один.

– Он самый.

– Однажды я слышал тебя и вот узнал голос, но не прочее. Тебе обрезали и волосы, и бороду. – Человек покачал головой. – Никогда бы не подумал, что увижу твои белоснежные локоны состриженными, как руно! Кто мог подумать, что Аполлония Тианского закуют в кандалы?

– Подумал тот, кто заковал, иначе он бы не сделал этого, – сказал Аполлоний.

Неизвестный рассмеялся:

– Воистину, ты Аполлоний! Но оковы, должно быть, причиняют сильнейшую боль. Смотри, как грубое железо натирает кожу.

– Я и не заметил. Голова у меня занята более важными вещами.

– Но как можно испытывать боль и не думать о ней? Человеку подобное не под силу.

– Ошибаешься, – возразил Аполлоний. – Рассудок прислушивается к тому, что полагает важным человеческое «я». Если имеется рана, человек может сделать выбор: не чувствовать боль или приказать ей прекратиться.

Собеседник поджал губы:

– Но почему ты до сих пор здесь? Ты чародей – взял и вышел.

Аполлоний рассмеялся:

– Ты, как и тот, кто меня сюда поместил, обвиняешь меня в колдовстве. Ладно, предположим, вы оба правы. В таком случае остается одно: я нахожусь среди вас по собственному желанию.

– Да кто же пожелает тут находиться? – спросил другой человек, выступая вперед и скрещивая на груди руки.

– Возможно, я служу определенной цели. Скажем, мои слова утешат вас и придадут отваги. Как очутился здесь ты, мой друг?

– Не кривя душой? Я слишком богат.

Луций увидел, что говорящий одет в тунику и плащ – дорогие, но грязные от долгого заточения в сырой камере. Лицо осунулось, однако под челюстью собрались кожные складки, как будто узник некогда был тучен и слишком быстро отощал.

– Кто поместил тебя сюда?

– А ты как думаешь? Тот же, что и всех.

– Он домогается твоего состояния?

– Перед тем как отправить сюда, он заявил мне в лицо, что чрезмерная зажиточность опасна для простого гражданина. Деньги делают человека кичливым – так он сказал. Как будто выдуманные обвинения, заточение в темницу и вымогательство служат для моего же блага!

– Он предложил тебе выход?

– Меня освободят, как только я соглашусь с ложным обвинением в неуплате налогов и отдам свое состояние.

– Так почему ты еще здесь? Деньги не приносят тебе пользы. Единственная их ценность – в том, чтобы откупиться.

– Я ничего не отдам!

– Друг мой, богатство привело тебя сюда, и оно же позволит выйти на свободу. Важнее же всего, что выкуп освободит тебя и от самих денег, ибо богатство – тоже тюрьма. А человек, который его заберет, лишь упрочит собственное рабство.

– Вздор! – Человек пробурчал что-то непристойное и отвернулся.

Аполлоний тихо заметил Луцию:

– По-моему, этот малый еще не вполне готов воспринять мое послание.

– А как насчет меня? – вмешался третий мужчина, выступая вперед. Он был высок и крепко сложен, но руки у него тряслись. – Мне не помешала бы отвага. Прямо сегодня меня поведут к императору. Сдается мне, я околею от страха раньше.

– Мужайся, мой друг. Я сам только что от императора, однако полюбуйся – я цел и невредим.

– Но ты бесстрашен, это известно каждому. Как тебе удается?

– Я думал о примере, которому не стыдно последовать. Делай то же самое.

– Какой же ты отыскал пример?

– Я вспомнил про Одиссея и опасность, которой он подвергся, когда вошел в пещеру Полифема. Циклоп был огромен и так силен, что его не одолели бы и сто человек. Вид одноглазого чудовища внушал невыносимый ужас, а голос его был подобен грому. Всюду лежали человеческие кости, остатки былых трапез, ибо циклоп пожирал плоть людей. Но поддался ли Одиссей страху? Нет. Он обдумал свое положение и задался вопросом, как победить противника слишком могучего, чтобы применить к нему силу, и слишком свирепого, чтобы вразумить. Тем не менее из логова циклопа выбрался не только Одиссей, но и большинство его спутников.

Голос вновь подал узник, который говорил первым и спрашивал Аполлония про обрезанные волосы и причиненную кандалами боль:

– Ты сравниваешь нашего императора с циклопом? Намекаешь, что его надо ослепить?

Аполлоний шепнул Луцию:

– Я подозреваю, что этот тип – осведомитель. Его предыдущие слова являлись не соболезнованием, а попыткой заставить меня дурно высказаться о Домициане.

Аполлоний обратился к спросившему:

– А что, мой друг, думаешь ты о человеке, который посадил тебя к нам?

Тот пожал плечами:

– Ничего хорошего.

– До чего мягкий нрав – всем бы такой! Разве не найдется у тебя резких слов для того, кто помещает людей в столь гадкое место, обрезает им волосы, заковывает в кандалы, отбирает имущество и своей знаменитой жестокостью заставляет трястись от страха в преддверии допроса?

– Естественно, я испытываю те же чувства, что и все присутствующие.

– Какие же именно? Говори свободно! – призвал Аполлоний. – Мне ты можешь сказать что угодно, поскольку я последний человек на свете, кто донесет на другого. Молчишь? Нечего ответить? А если речь обо мне, то все, что я имею сказать императору, я ему и скажу в лицо.