Империя. Роман об имперском Риме Сейлор Стивен

На самом деле дни и ночи, последовавшие за известием об обвинении весталок, оказались в жизни Пинария длиннейшими. Он ждал, что в дверь вот-вот постучат. Кара за совращение весталки преследовала его в кошмарных видениях; Луций лишился сна. Он подумывал укрыться в одном из загородных имений, а то и сесть на судно, выходящее из Остии, и податься к Черному морю, в страну даков, к Диону, но тщетность затеи остановила его: если Домициан пожелает ареста, он его добьется, а внезапное бегство приравняют к признанию. Не мог также Луций бросить Корнелию. И он пообещал себе в случае ареста молчать даже под пыткой. Даже если его казнят – он умрет с мыслью, что не предал Корнелию.

Об арестах и скором суде он не заговаривал ни с кем, даже с Эпафродитом. Если за ним следят, под подозрение попадает каждый его товарищ.

День суда над весталками наступил, а Луций все еще оставался на свободе. Весь день он ждал прихода солдат. По заведенному обычаю, он послал вольноотпущенника Иллариона на Форум за новостями. И вот наконец тот вернулся. Назвал последние расценки на александрийское зерно. Сообщил, что цензорский список пополнился новой пьесой, хотя название он забыл.

– Так, что же еще? – протянул Илларион, почесывая в затылке. – Ах да, великий понтифик вынес решение по делу весталок.

– Какое же? – Луций постарался не выдать себя дрожью в голосе.

– Виновными признали всех, кроме одной.

– Точно? – Луций едва дышал. – Какой именно?

Илларион немного помедлил.

– Ее имя Корнелия Косса. Она оправдана.

Луций с трудом поверил ушам. Новость поразила его не меньше, чем если бы Корнелию сочли виновной. Он почти лишился чувств. Верный вольноотпущенник забеспокоился, не дурно ли хозяину.

– Глоток вина не помешает. Будь добр, Илларион, принеси сам.

Как только тот вышел, Луций разразился слезами.

Ему страстно хотелось связаться с любимой, но он не смел. И вот однажды пришло письмо, написанное на клочке пергамента и доставленное уличным оборванцем: «Жди меня завтра». Больше там не было ни слова, но Луций понял, от кого послание и что означает. Так они встретились вновь после многомесячной разлуки.

Луций покачал головой:

– Будь арест делом рук Катулла, он бы не сдался. Наблюдал бы и ждал нового случая тебя погубить. Возможно, он даже сейчас следит за тобой. И мог видеть, как ты сюда пришла. Мы безумцы, что встретились.

– Я должна была повидать тебя, Луций.

Он дотронулся до ее лица. И поцеловал.

Оба пришли сюда в настроении целомудренном, намереваясь поговорить и поделиться наболевшим, признать серьезность угрозы, которой они избежали, и сказать последнее «прости». Однако напряжение от выпавшего на их долю испытания вылилось в физическое желание, затмившее все пережитое раньше. Их соитие превосходило простое слияние тел; оно подтвердило, что оба все еще живы. Луций был потрясен до глубины души. Он испытал блаженную разрядку небывалой силы. И знал, что они видятся не в последний раз.

Намного позже, когда он в одиночестве шел домой, а морок вожделения, не позволявший мыслить ясно, постепенно рассеивался, ирония произошедшего так поразила Луция, что он расхохотался. Безжалостная борьба Домициана за общественную нравственность вернула Пинария в объятия девственницы-весталки.

88 год от Р. Х.

Шел юний, до ид осталось пять дней, и наступила двадцатая годовщина смерти Тита Пинария.

Как ежегодно в этот день, Луций совершил нехитрый памятный обряд перед отцовской восковой эффигией, которая размещалась в нише вестибула его дома на Палатине. Прислуживал только вольноотпущенник Илларион – любимец отца, свято чтивший память прежнего хозяина. За годы вольной жизни Илларион обзавелся семьей и во многом стал добропорядочным римлянином куда более Луция, справляя все праздники и положенные обряды во благо своих детей. Луций же, поскольку мало интересовался религией и не завел семьи, редко присутствовал на торжественных церемониях, хотя никогда не забывал отметить день кончины отца.

И сегодня, как опять-таки ежегодно, он ощутил слабый укол совести. В сорок лет у Луция не имелось наследника; кто будет чтить память отца и остальных предков, когда он умрет? У трех его сестер дети были, но не Пинарии.

Наступила и двадцатая годовщина смерти Нерона.

Эта дата была не очень важна для Луция, разве что благодаря прямой связи со смертью отца, зато она много значила для Эпафродита. По этому случаю он попросил Луция посетить вместе с ним усыпальницу Нерона на Садовом холме.

День был теплый и ясный. Луций решил пренебречь паланкином и пойти пешком. Позволив Иллариону при желании провести день с семьей, он вышел из дома один.

Шагнув за порог, Луций поднял взгляд на массивные пристройки, которыми недавно прирос императорский дворец. Домициан расширил комплекс так, что теперь тот не только занимал всю южную часть Палатина, но и в значительной мере распространился на остальной холм. Император дал резиденции и новое название: если Нерон именовал свой дворец Золотым домом, то Домициан – Домом Флавиев. Говорили, что тамошние залы с высоченными сводчатыми потолками необъятны, однако собственно императорские сады и покои на удивление малы и находятся в глубине дворца, и попасть туда можно только потайными ходами.

Луций спустился по Какусовым ступеням, пересек рынок и Форум. Затем зашагал мимо огромной огороженной зоны, где углубляли участок земли, соединяющий Квиринальский и Капитолийский холмы: там собирались разбить новую просторную площадь, которая облегчила бы проход от городского центра к Марсову полю. Из седловины изъяли колоссальный объем почвы; здания, предназначенные заполнить пространство, планировались поистине монументальными. Сей новый форум являлся, без сомнения, самым амбициозным градостроительным проектом императора, но в ряду многих других. Строительство велось по всему городу, и старые дома, пострадавшие от пожаров при Нероне и Тите, в конечном счете восстановили. Куда бы ни направлялся в Риме Луций, он всюду видел подъемники и леса, слышал орущих на работяг десятников. Непрерывный грохот молотков разносился по всей округе.

И всюду встречал он изображения императора. Внушительные статуи Домициана установили на главных перекрестках и на каждой площади. Бронзовые, отделанные золотом и серебром, они неизменно представляли правителя в узорных доспехах победоносного полководца. Идя по городу, путник неизбежно натыкался взглядом на одну из статуй; кое-где вдали виднелись целых два изваяния, а то и три. Римскому гражданину было негде спрятаться от сурового взгляда Домициана.

Помимо собственных изваяний, Домициан понастроил по всему городу мемориальные арки, малые подобия огромной арки Тита на Форуме, украшенные с той же, что у прототипа, чрезмерной пышностью. На многих из них безвестные отважные остряки нацарапали одно-единственное слово: «ARCI» – произнесенное вслух, оно обозначало либо «арки» на латыни, либо греческое слово «arkei» – «довольно».

Не реже арок и статуй встречались и воздвигнутые Домицианом алтари Вулкана. Инициатором его почитания выступал еще Нерон: будучи великим понтификом, он посулил, что умиротворение бога огня убережет город от нового Большого пожара. Но затем Нерон бросил все силы на строительство Золотого дома, а планы возведения святилищ затерялись в неразберихе, последовавшей за смертью императора. Веспасиан не пожелал возродить начинание, и многие считали, что беспечность аукнулась при Тите обширным пожаром, который нанес городу – особенно Марсову полю – серьезный ущерб. Тит снова дал обет возвести алтари, но умер до начала работ. Теперь за дело взялся Домициан. Алтари получились огромные, вырезанные из цельных блоков травертина, больше двадцати футов в ширину. Когда Вулкану приносили в жертву животных, чудовищные клубы дыма так и реяли над городом – жрецы взывали к богам, моля не допустить нового воспламенения.

Беда, постигшая Марсово поле, развязала Домициану руки и позволила восстанавливать территорию по своему усмотрению. Пересекая пустующий пока участок, Луций заметил на горизонте новые храмы, большой стадион для состязаний атлетов и впечатляющий театр под названием «Одеон», предназначенный не для пьес, а для концертов. Спектакли Домициан запретил вовсе.

Поднимаясь на Садовый холм, Луций увидел, что много народу идет в ту же сторону. Он замечал все больше и больше людей, стекающихся к улице перед родовым кладбищем Нерона, окруженным каменной стеной. Многие в толпе надели черное, как при трауре. Кое-кто принес венки.

Большинство собравшихся были ровесниками Луция или старше – то есть помнили времена Нерона. Бездетный Луций порой забывал, что успело вырасти целое поколение, знающее только род Флавиев. Однако преобладание людей в возрасте за сорок особенно подчеркивалось присутствием юных лиц. Немолодые имели вид серьезный и мрачный, тогда как юнцы находились в жизнерадостном и праздничном настроении.

Заметив, что Луций озадачен, улыбчивая девушка с ярко-рыжими волосами поймала его за руку. Она была в заношенной одежде, но лучилась чистотой, будто только что явилась из терм. Девушка принесла венок из нарциссов, фиалок и маков.

– Улыбнись же, друг! – призвала она. – Или не слышал добрые новости?

– Что за новости?

– Он возвращается!

– Кто?

– Божественный Нерон, конечно!

Луций склонил голову набок:

– Не припомню, чтобы сенат проголосовал за почитание этого императора как божества.

– Какая разница, за что голосует кучка старых дураков? Никакой сенат не изменит истину: Нерон – живой бог!

– Ты хочешь сказать, был живым богом?

– Нет же! – рассмеялась она и закатила глаза. – Неужели ты меня не расслышал? Он возвращается с Востока, где все это время жил. Он может явиться в любой день и предъявить свое право на власть. Он восстановит Золотой дом и положит начало новому золотому веку.

Луций с подозрением уставился на девушку. Хорошенькая, даже если совсем спятила.

Она со смехом покачала головой:

– Вижу, ты маловер. Ничего страшного. Положи это к памятнику. – Она выдернула из венка нарцисс и вручила его Луцию. – Когда Нерон вернется, он узнает о твоем подношении и порадуется.

Луций взял у девушки цветок, вяло улыбнулся и углубился в толпу. Одни стояли без дела с венками и ждали, когда гробницу откроют для посещения. Другие, самые нетерпеливые, протискивались ближе и возлагали венки к высокой каменной стене вокруг усыпальницы. Толкаемый отовсюду, Луций огляделся в надежде выискать Эпафродита. Тут в стене со скрипом отворилась калитка, и знакомый голос окликнул его по имени. Эпафродит поманил его войти в узкий дверной проем. Луций шагнул туда, и друг закрыл за ним калитку.

– Ну и толпа! – воскликнул Луций, радуясь, что его не раздавили. – И так каждый год?

– И да и нет, – ответил Эпафродит. – Люди ежегодно приходят сюда с венками и проводят памятные церемонии, но впервые их так много. Думаю, дело в круглой дате: все-таки двадцатая годовщина.

Они были одни в каменном склепе. Здесь покоился не только Нерон, но и его предки по отцовской линии, хотя их могилы выглядели намного скромнее. Резная гробница с прахом императора была сооружена из редкого белого порфира. Перед ней стоял алтарь из лунного мрамора. Изысканно высеченные со всех четырех сторон кони приходились кстати вдвойне, ибо Нерон любил верховую езду, а лошади с древнейших времен выступали погребальным символом. На алтаре лежали цветы, их слабый запах перебивался приторным ароматом фимиама.

– Вижу, ты уже почтил усопшего, – заметил Луций.

– Прости, что не дождался тебя. У меня есть ключ, вот я и вошел. Я не знал, когда ты придешь, и хотел помолиться до открытия. Скоро сюда пустят народ, почитателям разрешат пройти мимо саркофага и возложить венки.

– Там сотни людей.

Эпафродит покачал головой:

– Как большинство, они ухитряются верить во взаимоисключающие вещи. Радостно провозглашают, будто Нерон не умер, и стекаются сюда отметить венками годовщину его смерти. Нерон мертв, но Нерон жив.

– И сей же час направляется в Рим. Мне посоветовали приготовиться к его прибытию.

– Кто? Такая рыжая юница?

– Да, очень хорошенькая и с венком.

– Она и со мной говорила. Мне не хватило духу признаться, что я присутствовал при смерти Нерона, а уж тем паче поведать, что он пал от моей руки. – Эпафродит сдвинул брови. – Забавно: мои осведомители в императорском доме сообщают, что где-то в Сирии и правда есть самозванец, выдающий себя за Нерона. Он не первый, но этот претендент пользуется серьезной поддержкой парфян, которые действительно могут оказать ему военную помощь и вторгнуться в наши земли. Домициан опасается, что в этом случае самозванец устроит немалые волнения в восточных провинциях. Очень многие, особенно в Иудее, по-прежнему ненавидят Флавиев – те, кого не сумели ни убить, ни поработить Веспасиан и Тит. А тамошние жители постоянно твердят об оживших покойниках.

– Кто же этот мошенник?

– Понятия не имею. Видевшие его утверждают, что он поет, как соловей, и очень похож на Нерона.

– А они не помнят, что императору перевалило бы сейчас за пятьдесят?

– Полагаю, он был бы весьма тучен и лыс, – горько усмехнулся Эпафродит.

– Как же можно так истово верить подобным байкам?

– Все это потому, Луций, что их мышление не вымуштровано философией и эти люди могут и будут верить чему угодно, в любую чушь. Поистине, чем диковиннее идея, тем она привлекательнее. Народ устал от Домициана и с удовольствием фантазирует о возвращении Нерона.

– И с ним – золотого века?

– Почему бы и нет? Старшее поколение и правда помнит правление Нерона. Тебе поведают, как замечательно при нем жилось, хотя, сдается мне, дело в ностальгии не столько по Нерону, сколько по собственной ушедшей молодости. Юнцам же свойственна естественная, присущая молодежи вера в существование некоего золотого века – скорее всего, когда-то до их рождения. Так почему бы не при Нероне?

– Хочешь сказать, следующее поколение будет тосковать по так называемому золотому веку Домициана?

– Трудно представить!

– Я бы не был столь категоричен, – возразил Луций. – По пути сюда я всюду видел деяния императора. Его статуи, храмы, алтари и арки…

– Arkei! – уточнил Эпафродит. – Людям надоело дрожать под зорким оком Домициана.

– Думаешь? Он весьма порадовал народ надстройкой яруса к амфитеатру Флавиев. Ты и прежде восхищался этим уродством, Эпафродит, а теперь оно стало еще огромнее. Ни один римлянин не останется без места.

– Но император запретил публичное исполнение пьес, – напомнил Эпафродит.

– Грех Париса лежит на всех актерах! Но огорчен ли народ? По-моему, нет. Зачем ему нудные старые драмы и избитые комедии, если Домициан заменяет их играми, да не простыми, а по-настоящему зрелищными? Его затеи затмевают даже празднества старшего брата. Он заполняет амфитеатр водой и разыгрывает полномасштабные морские сражения, где рабы и преступники бьются за жизнь и тонут у всех на глазах. Какая пьеса сравнится с подобным представлением? Он дарит причудливые развлечения: например, ночные гладиаторские бои при свете факелов, где обнаженные женщины сражаются с карликами. Какая комедия вызовет смех и вполовину столь бурный? А с неба на публику сыплются фиги, изюм и финики. Зрителям кажется, будто они умерли и очнулись в Элизии.

– А император между тем сидит в своей ложе в обществе того существа с крохотной головой, – поддакнул Эпафродит. – Кто он – ребенок? карлик? Да человек ли он вообще? Оба шепчутся и хихикают. – Ученый содрогнулся. – Нерон любил красоту и совершенство, у него был безукоризненный вкус. Домициану нравятся излишества – избыток декораций и украшений, – и он окружает себя несуразными созданиями. На играх он ведет себя ужасно. Помнишь, как почернело небо и разразилась страшная буря? Ветер и ливень обрушились с такой силой, что навесы не помогли и люди начали покидать амфитеатр. Домициан приказал солдатам перекрыть выходы. Не разрешалось даже спрятаться в коридорах и лестничных пролетах. Всему Риму пришлось терпеть потоп. А когда амфитеатр наполнился недовольным ревом, император гневно потребовал тишины – и получил ее, когда достаточное количество буянов сбросили на арену к преступникам, которых собиралось выпотрошить стадо разъяренных зубров.

Луций кивнул:

– Было донельзя странно сидеть под проливным дождем среди пятидесяти тысяч зрителей: никто не молвит ни слова, а гром грохочет, молнии рассекают небо, на арене – крики и смерть. Думай что хочешь, но впечатление незабываемое. Небывалый день – именно то, чего жаждут люди, отправляясь в амфитеатр. Современные игры популярны, как никогда.

– Потому что Домициан низвел римский народ до уровня собак. Псы остаются преданными, пока хозяин их кормит, даже если бьет.

– Ему верны и легионы, – заметил Луций, – а это и есть настоящая власть. Нерон пал, едва легионы вышли из повиновения. Нерон, в отличие от Домициана, никогда не водил войска в бой. И сегодня легионы преданы императору, как прежде его брату и отцу. Он хорошо платит солдатам, а ветеранов осво бождает от налогов.

– Но войны в Германии и Дакии закончились в лучшем случае тупиком. Смерть полководца Фуска и захват даками штандарта с орлом стали катастрофой.

– Которую Домициан обратил к своей пользе, – возразил Луций. – Как только германская угроза приелась, новым врагом стали дакийцы – ведь нужно же римлянам кого-то бояться и презирать. И, несмотря на сомнительный успех кампаний, Домициан все же устроил себе триумф, проехав по Форуму победителем.

– Хотя не совсем понятно, кого он победил. Ты слышал о якобы пленных германцах, которых провели в цепях на триумфе по случаю их поражения? Осведомитель из императорских домочадцев сказал мне, что в действительности самых рослых и крепких рабов из дворца попросту переодели в кожаные портки и белокурые парики, чтобы походили на германцев.

– Согласись, тут и беда Домициана, – сказал Луций. – Неизвестно, что реально, а что нет. Весь город – сцена. Вокруг сплошное зрелище, поставленное императором. Интересно, по нимает ли он сам, где действительность и где вымысел.

– Теперь он подписывается в официальных письмах «господином» и «богом», – отозвался Эпафродит. – Стал первым после Калигулы, кто требует величать себя господином народа и считается живым божеством. Переименовывает месяцы в свою честь. Мы отмечаем его рождение не в октобере, а в домициане, которому предшествует не септембер, а германик – в честь германских побед. Его всюду сопровождает огромная свита телохранителей из ликторов, а для официальных мероприятий он одевается победоносным полководцем – даже когда обращается к сенату и обязан надевать тогу как первый среди равных. А лысину он прячет под лавровым венком.

– Но как он может позволить себе столько расходов – зрелища, щедрое солдатское жалованье, грандиозные стройки?

– Тут и кроется загадка, – признал Эпафродит. – Мои люди говорят, он лично охраняет казну и как одержимый учитывает даже мизерные траты; без одобрения Домициана не купишь и гвоздя. Сам понимаешь, счетоводы и казначеи боятся его до смерти. В таком подходе есть плюс: Домициан покончил с коррупцией и стяжательством, которые расцвели пышным цветом в изобильные бесшабашные времена его отца. Но мои старые друзья в казначействе считают, что государство катится к банкротству, и, когда случится катастрофа, император их же и обвинит. Они словно ждут смертного приговора и наблюдают, как убывают песчинки в часах, но только здесь вместо песка сестерции, которые утекают меж императорских пальцев. Все надеялись, что Фуск и правда захватит Дакию вместе с казной царя Децебала, но сейчас шансы невелики.

– Домициан может сколько угодно называть себя господином и богом, но боится своих приближенных не меньше, чем они его, – заключил Луций. – Ему повсюду мерещатся заговоры. Сенаторов казнят за случайные замечания, которые только безумец сочтет подозрительными. Домициан стал глубоко суеверным: стережется не только яда и кинжала, но и колдовства. Ты слышал о женщине, которую казнили за раздевание перед статуей императора? Якобы она пыталась заворожить его посредством сексуальной магии.

Эпафродит возложил ладони на саркофаг Нерона, напитываясь холодом полированного камня. Фимиам догорел и обратился в пепел, но аромат еще плавал в воздухе.

– Забавно, – произнес ученый. – У Домициана нашлось кое-что общее с Нероном, чего никто не ожидал: он сошелся с евнухом.

– Не может быть!

– Поверь мне. Помнишь его презрение к брату за любовь к евнухам? А похвальное достижение в борьбе за нравственность – запрет кастрации? Теперь Домициан сам совершенно открыто вступил в связь с евнухом. Отрока зовут Эарин, он из Пергама. Работорговец оскопил его здесь, в Италии, в очень юном возрасте. Применил горячую воду.

– Это как?

– Мальчик сидит в чане с горячей водой, которая размягчает мошонку; затем ему сжимают яички, пока не раздавят. Шрамов не остается, и это многим нравится. Детей берут самых юных, и в дальнейшем у них развивается меньше мужских признаков, чем у тех, кого кастрируют позже; некоторые владельцы тоже находят такое приятным. Несколько лет назад Эарина купили в императорский дом, где в итоге оказываются все самые красивые евнухи. Лицом он подобен Купидону. Волосы очень светлые, точно белое золото. Он еще и поет. Луций покачал головой:

– Говорят, все императорские евнухи славятся каким-нибудь даром, помимо того, ради которого их оскопили.

– В этом случае отрок и правда настоящий талант. Едва он спел Домициану, тот сразу влюбился. Он бесстыдно обхаживает Эарина, осыпает его подарками, одевает в баснословно дорогие платья, умащивает редчайшими духами. На семнадцатилетие дал ему вольную, присовокупив весьма щедрое пожертвование. В честь такого события Эарин отправил в пергамский храм локон белокурых волос. По греческому обычаю все отроки по достижении зрелости даруют локон храму в родном городе. Ты, может быть, помнишь, что нечто подобное сделал и Нерон, пожертвовав храму Юпитера на Капитолийском холме прядь своей первой бороды. Когда Эарин послал локон, придворные поэты принялись взахлеб сочинять стихи по случаю. Наш дорогой Марциал сравнил Домициана с Юпитером, а Эарина – с Ганимедом, однако соперник Марциала Стаций из чистого раболепия превзошел самого себя. Его стихи – поистине «Энеида» во славу евнуха. Послушай сам. – Откашлявшись, Эпафродит продекламировал:

Прервавшись, Эпафродит издал звук, будто сейчас его вырвет.

– Даже Марциал ни разу не унизился до подобного кошмара, хотя опасно близок к тому.

– Удивительно, – сказал Луций, – что столь злонравный человек, как Домициан, воспылал страстью к безобидному калеке-отроку. Эарин для него вроде домашней собачонки.

– «Эарин» по-гречески означает «весенняя пора». Домициану почти сорок. Стаций утверждает, что евнух возвращает императору молодость, хотя, по мне, лишь напоминает о ней. Но обрати внимание, Луций: говорят, императрица отлично знает о страсти Домициана и тоже без ума от Эарина. Почему бы и нет? Ей же лучше, если Домициан увивается за евнухом, а не за женой какого-нибудь сенатора или, еще того хуже, незамужней девицей детородного возраста, которая склонит его к разводу. Супруга должна быть в состоянии родить Домициану нового наследника взамен умершего, но, пока император рас ходует семя на евнуха, она в безопасности. В продлении динас тии мальчик ей не соперник. Эарин не собачонка, как ты выра зился; он больше: очаровательное существо, и чета наслаждается его обществом.

– Как же понимать Домициана? – недоуменно произнес Луций. – С одной стороны, он одержим бюрократическими дрязгами, а с другой – смертельным страхом заговоров и колдовства. Когда-то распутничал вовсю, а теперь сошелся с евнухом, но полон решимости карать других за «постельную борьбу». И такой правитель определяет все грани нашей жизни. Он – самый воздух, которым мы дышим.

– Довольно об императоре, – вздохнул Эпафродит. – Как поживаешь ты, Луций?

– В моем мирке ничего не меняется, – пожал плечами тот.

– То есть ты продолжаешь с встречаться с ней?

Луций улыбнулся:

– Мы уподобились старой чете, если можно представить супругов, которые поженились тайно и видятся несколько раз в году. Страсть сохранилась, но кипит ровнее, на малом огне.

– Как пламя Весты?

– Если угодно. Теперь, когда она стала вирго максима, у нее еще меньше времени для свиданий.

– В столь юном возрасте! Сколько ей?

– Тридцать два. И она прекраснее прежнего.

– Женатый такого не скажет, – рассмеялся Эпафродит. – Ты изъясняешься, как влюбленный.

– Мне очень повезло узнать столь прекрасную женщину. Да не смотри на меня так, Эпафродит! Не надо снова поучать меня и твердить о риске. Когда Фортуна свела меня с нею, я был благословлен, а не проклят. Такой любви я не обрел бы нигде.

– Воистину речи влюбленного. Чем ты занимаешься в оставшееся время?

– Если не охочусь в своих угодьях, наслаждаясь свежим воздухом и трепетом погони, то обращаюсь к делам финансовым. Почтенному патрицию не подобает опускаться до мелкого землевладения и торговли: тучное хозяйство или государственная служба подошли бы лучше, но ты и сам знаешь, что я никогда не искал должностей. Главную часть работы выполняет Илларион. Ему очень нравится переносить цифры из столбика в столбик, диктовать письма купцам и давать указания законникам.

– Значит, ты по-прежнему чураешься политики и государственной службы?

– Разумеется! Я больше, чем когда-либо, уверен, что для римского гражданина разумнее всего не привлекать к себе внимания. До сих пор мне удавалось держаться вне поля зрения императора. Я намерен и впредь действовать так же. – Едва договорив, Луций понял, что испытывает Фатум. Он сунул руку за пазуху и тронул фасинум.

Эпафродит открыл было рот, чтобы ответить, но передумал.

– Что такое? – спросил Луций.

– Интересно, слышал ли ты о Катулле.

Луций протяжно выдохнул:

– Об императорском прихвостне, расследовавшем дело весталок?

– И многие другие вопросы в последние годы. Похоже, у него особый дар: умение вызнать любое тайное деяние или неосторожное слово и погубить любого смертного. До чего же его ценил Домициан! Однако недавно Катулла постигла напасть. Он тяжело заболел и чуть не умер от лихорадки. И хоть выздоровел и встал на ноги, но полностью ослеп.

Луций вспомнил слова Корнелии: «Весь холодный как лед – кроме глаз. Мне почудилось, будто он испепелит меня взглядом».

– Отличная новость! – заметил он, хотя лицом остался мрачен. – Катулл – и вдруг слеп! Что ж ты сразу не сказал?

Эпафродит поджал губы.

– Эпиктет говорит, что радоваться чужому горю – не меньший грех, чем высокомерие, и навлекает гнев богов.

– В самом деле? Весь Рим глазеет и аплодирует, когда люди тысячами гибнут на арене или когда пленных душат по завершении триумфа, и боги, похоже, все это одобряют. Почему бы и мне не испытать толику удовлетворения от краха чудовища вроде Катулла?

– Вряд ли слепота его обезвредит. Домициан по-прежнему числит Катулла среди ближайших советников. Говорят, вследствие недуга он стал еще опаснее.

Луций вновь испытал суеверный озноб. Он уже потянулся к фасинуму, когда в замке лязгнул ключ. Калитка отворилась, и в склеп заглянул служитель.

– Через минуту запущу народ, – сообщил он. – Воздайте последние почести.

Друзья вернулись к саркофагу. Пока Эпафродит безмолвствовал со сложенными ладонями и потупленным взором, Луций возжег фимиам и положил на алтарь цветок, который дала ему девушка. Молясь, он думал не о Нероне, а о своем отце и Споре.

Затем оба направились к калитке. Служитель прикрикнул на толпу, чтобы расступилась. Когда Луций начал протискивать ся через толпу, окруженный благоуханием цветов, его схватили за руку.

Это оказалась рыжеволосая девушка.

– Не забудь! – выкрикнула она. – Нерон идет и явится со дня на день. О да, теперь уже со дня на день!

91 год от Р. Х.

– Хорошо отдохнули на природе?

– Неплохо, Илларион.

– Охота удалась?

– Как обычно в такое время года. Много не настреляешь, только олени да кролики. Но все равно красота.

– А нынешним сном допоздна доволен?

– Премного. За городом я исправно вставал на заре, но обратный путь меня утомил. Славно, что в городе можно без потерь проспать до полудня.

– А как сходил в бани?

– Замечательно. Днем там приятнее, чем утром, особенно в термах Тита. Народу меньше, покоя больше. На галерее я битый час играл с незнакомцем в какую-то дурацкую настольную игру, а напоследок окунулся в горячую воду. Я свеж, чист и полон сил для дневных забот.

– Увы, дня-то осталось мало. Солнце садится рано. Впрочем, в кабинете еще можно урвать часок света. Я рассчитывал, что мы вместе изучим отчеты с зернохранилищ за пределами Александрии. Хочу обратить твое внимание на кое-какие неувязки…

– Не сейчас, Илларион.

– Много времени не потребуется.

– Я ухожу.

– Можно узнать куда?

– Нельзя.

– Тогда посидим вечером, с лампой? – Вольноотпущенник уныло помахал свитком.

– Вряд ли, Илларион. Я могу вернуться очень поздно.

– Понимаю.

Илларион оглядел наряд Луция. Вместо тоги хозяин сегодня надел достаточно короткую яркую тунику, открывающую крепкие ноги, и подпоясался кожаным ремнем с серебряными вставками. В свои сорок четыре Луций был по-прежнему подтянут благодаря недавнему отдыху, когда он дни напролет ездил верхом и охотился, питаясь лишь тем, что удавалось добыть. Илларион покачал головой. Ясно, что хозяин собрался на встречу с ней – женщиной, существования которой Луций ни разу не признал и чью личность мудрый прислужник не пытался установить. Порой Иллариону бывало жаль сына старого хозяина. Сам он лишь вольноотпущенник, однако нашел подходящую пару и обзавелся замечательными детьми.

Готовясь покинуть дом – без сопровождения, как обычно, отправляясь на встречу с тайной возлюбленной, – Луций насвистывал старинную охотничью песню. Илларион поспешил прочь по своим делам.

Стоял прохладный осенний день. Луций пошел кружным путем, периодически оглядываясь и петляя. Такую привычку он завел давно, дабы исключить слежку и беспрепятственно добраться до домика на Эсквилине.

Как и всегда по возвращении в Рим после долгого пребывания в имении, он счел город отвратительно грязным, шумным и смрадным, полным несчастных и опасных людей, но такое впечатление преследовало Луция только на Форуме. Войдя же в Субуру, он, напротив, почувствовал себя легче, ибо, невзирая на тесные многолюдные улицы и грязных прохожих, там было меньше статуй Домициана. В первую пару дней, проведенных в Риме, вездесущность Домициана, господина и бога, постоянно следящего за ним, ощущалась настоящей напастью.

Но сегодня даже неизбежное многоликое присутствие императора не омрачило настроения Луция. Возможно, он вдвое помолодел от легкого дыхания осени в стылом воздухе. Или все дело было в том, что он уже очень долго не видел Корнелию – больше двух месяцев. И наконец они таки выкроили время для свидания. Днем, будучи в термах, он получил от любимой зашифрованное послание, которое, как обычно, доставил выбранный наугад уличный оборванец, не знавший ни женщины, его нанявшей, ни смысла переданных слов: «Сегодня. За час до заката».

Лавки в лучших районах города позакрывались, однако в Субуре многие торговали до темноты, а Луций давно обнаружил, что продукты там зачастую не хуже, чем на Авентине, а стоят вчетверо или впятеро дешевле. Он купил лепешек с толстой корочкой, твердый прокопченный сыр, кувшинчик любимого гарума и кое-что еще. В домишке на Эсквилине есть вино и оливки, но нет свежей еды, а опыт подсказывал, что после любви у обоих проснется волчий аппетит. Он оставил позади Субуру и взошел на холм, неся с собой холщовый мешок с провизией и насвистывая развеселую мелодию.

При виде преторианцев, которые отирались у небольшого Орфеева озера, он смолк. Солдаты были вооружены и в форме, но выглядели праздно. Один устроился в фонтане меж бронзовых статуй и привалился к зачарованному оленю, который навострил уши, внимая лире Орфея.

Что нужно преторианцам в преимущественно жилом районе, где смешались дома изысканные, как у Эпафродита, и более скромные, но все-таки приличные, вроде убежища Луция? Вид вооруженных людей подействовал на него угнетающе. Луций чуть было не повернул назад, но подумал о терпеливо ждущей его Корнелии. Он двинулся по узкой извилистой улочке и за крутым поворотом увидел свой дом.

Дверь была распахнута настежь.

Он обернулся. Солдаты, которых он встретил у Орфеева озера, следовали за ним. Самый первый смотрел ему прямо в глаза бесстрастно, но решительно. Кивнув и чуть поведя рукой, преторианец дал понять, что ему следует войти в дом.

Луций прошел через вестибул и шагнул в комнату. На ложе, где он ожидал увидеть Корнелию, кто-то сидел. Внутри было темно, и глазам понадобилась пара секунд, чтобы привыкнуть. Мужчина на кушетке был одет по-придворному: роскошно расшитый наряд с длинными рукавами, ожерелье из крупного сердолика и перстень с тем же красным камнем. Он повернулся к Луцию, но глаза его поражали неприятной пустотой и ни на чем не задерживались. Худое бледное лицо испещряли пятна.

– Ты Луций Пинарий? – спросил мужчина.

– Верно.

– Я тоже Луций. Луций Валерий Катулл Мессалин. Возможно, ты обо мне слышал.

– Возможно.

– Никак у тебя дрогнул голос, Луций Пинарий?

Кроме них, в комнате не было никого. По тени на стене Луций понял, что один из преторианцев последовал за ним в дом и стоит в вестибуле.

– Твой визит для меня честь, Катулл.

– Как ты учтив, Пинарий! – рассмеялся гость. – Я похвалил бы убранство твоего дома, но, увы, лишен зрения. Однако прочие мои чувства весьма остры. Правда ли, что здесь немного пахнет женскими духами? Или мне чудится?

– Здесь нет женщины, Катулл.

– Да? И тем не менее я почти улавливаю ее присутствие.

В наступившей тишине послышался шорох: продукты в мешке чуть сместились.

– Что это там у тебя? – осведомился Катулл.

– Всего-навсего немного еды. Не угодно ли угоститься, Катулл?

– Ну нет! – хохотнул тот. – Я ем только блюда, которые готовит мой личный или императорский повар и предварительно пробует раб. Подобные предосторожности – одна из огорчительных сторон моего положения. Так или иначе, я и те бе не советую сейчас есть.

– Почему?

– Зачем портить аппетит, если скоро ты отобедаешь в Доме Флавиев?

– Я? – Голос у Луция надломился, как у мальчишки.

– За этим я и пожаловал, Луций Пинарий. Доставить приглашение от нашего господина и бога. Ты зван к нему на обед. Паланкин ждет.

Луций сглотнул:

– Я неподобающе одет. Мне надо зайти домой и переодеться в лучшую тогу…

– Не беспокойся. Император выдаст тебе одежду.

– Выдаст одежду?

– Обед намечается особый, требующий особого наряда. Тебе ничего не понадобится. Готов отправиться?

Луций окинул взглядом комнату. Где Корнелия? Может, явилась раньше его, увидела преторианцев и ушла? Или не приходила вовсе? Или – думать об этом было невыносимо – находилась здесь, когда прибыл Катулл?

Ступив за порог, Катулл кликнул преторианца-поводыря. Луций притворил дверь и вынул ключ.

– Что ты делаешь? – спросил Катулл.

– Дверь запираю.

– Как угодно, – пожал плечами тот.

Смысл сказанного показался Луцию очевидным: зачем запирать дом, в который не вернешься.

Его понесли по улицам в паланкине, где он пребывал в одиночестве. Он не пытался заговорить с Катуллом, у которого был отдельный паланкин, порой двигавшийся вровень, а иногда обгонявший его – в зависимости от ширины улицы. Луций поймал себя на том, что вспоминает все слышанные ранее истории о жестоких забавах Домициана с жертвами: сперва он усыплял их бдительность, осыпая дарами и знаками дружбы, а после подвергал чудовищным пыткам. Излюбленным методом допроса служило прижигание гениталий, а наказанием, помимо смертной казни, – отрубание кистей.

Кратчайший путь к дворцу пролегал мимо амфитеатра Флавиев и Колосса. Паланкины, однако, направились через Форум мимо Дома весталок и храма Весты. Нарочно, чтобы Луций извелся? Не иначе, потому что, когда процессия наконец поднялась на Палатин, носильщики прошли аккурат мимо его дома. Катулл явно точно знал, где они находятся: когда поравнялись с жилищем Пинария, паланкин советника императора пристроился рядом, а сам Катулл повернулся невидящим лицом к Луцию и улыбнулся, словно дразня его последним взглядом на родной очаг.

Паланкины доставили обоих к одному из входов в императорский дворец. Приемная с высоченным потолком, куда проводили гостей, превзошла все ожидания Луция. Даже прекраснейшие храмы не могли состязаться с ней роскошью, пожалуй особенно наглядной в вечерний час. Последние лучи заходящего солнца, проникая сквозь высокие окна, еще достигали дальних углов, высвечивая обширность площади и поразитель ное внимание к мелочам, тогда как множество недавно зажженных ламп сообщали матовый блеск мрамору и бронзе, а монументальную статую Домициана, стоявшую в центре и покрытую золотом и серебром, заставляли сверкать мириадом жарких огоньков.

Из приемной их повели по таким же шикарным, но все же меньшего размера покоям; анфилады тянулись бесконечно, пока Луций не обнаружил, что идет рядом с Катуллом в сопровождении преторианца на шаг позади через узкий коридор, сплошь выложенный зеленым мрамором, включая даже низкий потолок. Если и не померк еще дневной свет, он не проник бы сюда; путь освещался только слабыми лампами, что горели по стенам далеко одна от другой. Луцию показалось, что процессия спустилась под землю, хотя по пути не было лестниц. Он словно вступал в гробницу некоего царя древних времен. Воздух стал затхлым и спертым, дышать сделалось трудно.

Луция завели в боковую каморку, также сплошь выложенную зеленым мрамором и освещенную единственной лампой, где оставили одного, чтобы переоделся. Ему приготовили просторное одеяние с длинными рукавами, похожее на Катуллово, но только черное; черным было даже шитье на кромках. Луций нехотя снял и отложил свою яркую тунику, взялся за платье. Потом вздрогнул и сдавленно вскрикнул.

Из ниоткуда возник мальчик. Он был в черном, с черными волосами, и кожу тоже покрывала черная краска. В темноте Луций не замечал его, пока тот вдруг не шагнул вперед, словно воплотившийся ночной кошмар.

– Господин, сегодня я буду твоим виночерпием, – произнес мальчик, забирая у Луция одеяние. – Позволь мне помочь тебе одеться, господин.