Некоторые вопросы теории катастроф Пессл Мариша

Глава 17. «Спящая красавица и другие сказки», сэр Артур Квиллер-Коуч

[329]

Я не могла уснуть. Одна, в чужой незнакомой кровати, из-за штор просачивается бледненькое утро и великаний глаз люстры смотрит с потолка. Рассказы о прошлом наших Аристократов потихоньку начали выползать из кустов, словно экзотические ночные зверьки после захода солнца (см. статьи «Цорилла», «Трубкозуб», «Ярбуа», «Кинкажу» и «Короткоухий зорро»[330] в кн. «Энциклопедия живых существ», 4-е изд.). У меня было мало опыта по части темного прошлого, если не считать внимательно прочитанных «Джейн Эйр» (Бронте, 1847) и «Ребекки» (Дюморье, 1938), и хотя я втайне восхищалась меланхолической жутью, запавшими глазами и трагическим молчанием, но сейчас было тревожно думать о том, что каждому из наших пришлось по-настоящему страдать (если Ханне можно верить на слово).

Был же в средней школе города Лутон (штат Техас) мальчик по имени Уилсон Нат – у него папа повесился в канун Рождества. После чего для Уилсона началась собственная трагедия, не из-за скорби о папе, а из-за того, как к нему самому стали относиться в школе. Нет, его не обижали, наоборот: старались порадовать, чем могли. Открывали перед ним двери, предлагали списать домашку, пропускали без очереди к фонтанчику с питьевой водой, к автомату с чипсами и к шкафчику в физкультурной раздевалке. Беда в том, что за всеобщей доброжелательностью крылась неотступная мысль, будто бы из-за истории с отцом для Уилсона открылась некая Тайная дверь и оттуда может в любую минуту выскочить нечто жуткое и зловещее. Не только самоубийство, но и другие мрачные штуки: некрофилия, полисиротство, цитрусовая дисфункция и, может быть, даже зоотоз.

Словно Джейн Гудолл в джунглях Танзании, я наблюдала и добросовестно записывала разнообразные реакции учеников, учителей и родителей в присутствии Уилсона. Взгляд, выражающий облегчение: «Черт возьми, хорошо, что это не со мной случилось!» (выполняется после дружелюбной улыбки Уилсону, отвернувшись к третьему участнику сцены); скорбный взгляд: «От такого ему уже никогда не оправиться» (выполняется глядя в пол или в пространство); многозначительный взгляд: «Мальчишка вырастет ненормальным, конечно» (выполняется, уставившись прямо в карие глаза Уилсона) – и просто любопытный взгляд (рот разинут, физиономия практически бессмысленная, выполняется, уставившись в спину Уилсону, когда он тихо-мирно сидит за партой).

Кроме взглядов, были еще и жесты. Можно, например, помахать рукой, как поп-звезда с эстрады (выполняется через окошко машины, уезжая домой с родителями и вдруг заметив, что Уилсон все еще ждет свою маму, у которой свалявшиеся волосы, блеющий смех и бусы на шее; данный жест неизменно сопровождается одной из трех реплик: «Бедняга, надо ж такому случиться», «Даже представить не могу, каково ему сейчас» или бесхитростно-параноидальное «Наш папа ведь не покончит с собой, правда?»). Можно еще тыкать пальцем: «Вон, вон он!»; тыкать пальцем в противоположном направлении (деликатность по-техасски); а можно – и это хуже всего – шарахаться в ужасе, нечаянно задев руку Уилсона (когда открываешь дверь, например, или передаешь контрольную работу, будто несчастьем Уилсона можно заразиться через прикосновение).

В конце концов Уилсон и сам с ними согласился – в этом-то и заключалась трагедия. Он поверил, что для него отворилась Тайная дверь, и каждую минуту ждал, что оттуда на него бросится нечто темное и ужасное. Он-то не виноват; если все вокруг постоянно намекают, что ты паршивая овца и тот самый урод, без которого в семье не обходится, невольно покажется, что так и есть. Уилсон больше не играл с мальчишками в баскетбол на переменах, перестал появляться на интеллектуальных олимпиадах, и хотя при мне его многие участливо приглашали после уроков сходить в закусочную «Кей-Эф-Си», Уилсон, отводя глаза, скороговоркой отвечал: «Спасибо, нет» – и немедленно удирал.

Отсюда я сделала важный вывод: наверное, Джейн Гудолл так же разволновалась, обнаружив, что шимпанзе ловко пользуются орудиями для извлечения термитов из термитника. Мой вывод: человека придавливает не столько случившаяся трагедия, сколько сознание, что о ней известно окружающим. Сам по себе человек почти все может пережить (см. «Das unglaubliche Leben der Wolfgang Becker»[331], Becker, 1953). Даже мой папа с благоговением говорил об этом, а папа никогда ни перед чем не благоговел. «Потрясающе, сколько способно выдержать человеческое тело».

В настроении «бурбон» папа вслед за этими словами начинал изображать Марлона Брандо в роли полковника Курца.[332]

– «Нам нужны люди, обладающие высокой моралью», – декламировал он, медленно поворачивая ко мне голову и широко раскрывая глаза, дабы показать одновременно Гений и Безумие. – «Но в то же время способные мобилизовать свои первобытные инстинкты и убивать без чувства, без страсти, не пытаясь судить…» – На слове «судить» папа непременно выгибал бровь, пристально глядя мне в глаза. – «Потому что именно желание судить делает нас слабее и приводит к поражению».

Конечно, рассказ Ханны я не могла безоговорочно принять на веру. Было в ее словах ощущение какой-то сценичности – картонные пальмы на заднем плане (явное нежелание назвать хоть одно конкретное место), изобилие реквизита (бесконечные сигареты, бокал вина), шумовая машина (склонность к романтизации), стандартные приемы воздействия на публику (драматические взгляды в пол или в потолок); от всей этой театральщины невольно вспоминались постеры с любовными сценами у нее в классе. Как известно, мошенники при необходимости способны, не сходя с места, выдать убедительную историю со всеми подробностями и неожиданными сюжетными поворотами. Теоретически такое возможно, однако в случае с Ханной Шнайдер крайне маловероятно. Жулики врут и хитрят, чтобы не загреметь в кутузку, а Ханне-то зачем выдумывать горестное прошлое для наших Аристократов? Нет-нет, в основе ее рассказа – истина, пусть даже в исполнении Ханны она превращается в освещенную софитами и обставленную декорациями театральную постановку, где статисты, вымазанные гримом толщиной в палец, прыгают по сцене, изображая дикарей-туземцев.

С этими мыслями я и заснула, когда утро уже подкралось к окну и ветерок тихо шевелил хлипкие занавески.

Ничто так не помогает прогнать ночных демонов, как яркое радостное утро. (Вопреки распространенному мнению Тревога, Душевный Разлад и Комплекс Вины – удивительно робкие, неуверенные в себе существа и мигом бросаются наутек при столкновении с Ясностью Духа и Безупречно Чистой Совестью.)

Проснувшись в крохотной гостевой комнате с обоями цвета лесных колокольчиков, я вылезла из кровати и отдернула тонкую белую занавеску. По газону пробегала дрожь приятного ожидания. Вверху воздушным шариком синело небо. Хрустящие осенние листья на пуантах отрабатывали глиссады и фуэте у обочины. На замшелой кормушке (обычно Ханна не уделяла ей внимания) завтракали два толстеньких кардинала и синица.

Когда я спустилась, Ханна, полностью одетая, читала газету.

– А, привет! – весело поздоровалась она. – Как спалось?

Ханна дала мне одежду – старые серые вельветовые брюки (сказала, они сели после стирки), черные туфли и нежно-розовую трикотажную кофту с малюсенькими бусинками по вороту.

– Оставь ее себе! – улыбнулась Ханна. – Тебе невероятно идет!

Через двадцать минут мы уже ехали в ее «субару» на автозаправку, где я оставила грузовичок Ларсона и ключи у рыжего толстяка с пальцами, похожими на морковки, – он всегда работал в утреннюю смену.

Ханна предложила заехать куда-нибудь перекусить перед тем, как она отвезет меня домой. Мы остановились у закусочной «Уютные блинчики» на Орландо. Официантка приняла у нас заказ. Интерьер отличался бесхитростной прямотой: квадратные окна, по темно-коричневому ковровому покрытию пунктиром «УЮТНЫЕ БЛИНЧИКИ УЮТНЫЕ БЛИНЧИКИ» до самого туалета. Посетители тихо жуют за столиками. Если и есть в мире Тьма и Ужас, то они вежливо дожидаются, пока люди позавтракают.

– Чарльз… вас любит? – спросила я вдруг и сама поразилась, как легко, оказывается, задать этот вопрос.

Ханна не рассердилась; скорее, я ее насмешила.

– Кто тебе сказал? Джейд? Я же вроде бы объяснила вчера – ей необходимо все преувеличивать, сталкивать людей лбами. У них у всех так. Не знаю почему. Они еще воображают, будто бы я сохну по какому-то… как его там? Виктор или Венеция… Что-то из «Храброго сердца»[333]. Начинается на «В»…

– Валерио? – тихонько подсказала я.

– А, вот как? – Ханна засмеялась так кокетливо, что какой-то тип в оранжевой фланелевой рубашке за соседним столиком с надеждой обернулся к ней. – Поверь, если был бы где-нибудь на свете мой рыцарь… Валерио, правильно? Я пулей помчалась бы к нему. Догнала, треснула дубиной по голове, перебросила через плечо, притащила к себе в пещеру и уж там сделала с ним все, что захочется. – Посмеиваясь, Ханна расстегнула сумочку, достала три монеты по двадцать пять центов и протянула мне. – Иди позвони отцу!

Я позвонила с платного телефона рядом с автоматом, продающим сигареты. Папа снял трубку после первого же гудка.

– Привет…

– Где ты, черт побери?!!

– В закусочной с Ханной Шнайдер.

– С тобой все в порядке?

Если честно, приятно было слышать в папином голосе неприкрытую тревогу.

– Конечно. Я ем французские гренки.

– Да? А я тут за завтраком заполняю форму заявления на розыск пропавшей. В последний раз видели – примерно в два тридцать ночи. Как была одета – не помню точно. Хорошо, что позвонила. Кстати, что это на тебе было вчера – платье или мешок для мусора?

– Я через час буду дома.

– Рад, что ты решила почтить меня своим присутствием.

– А в Форт-Пек я не поеду.

– Ну-у… потом поговорим.

И тут меня озарило, как Альфреда Нобеля, когда ему пришла идея оружия, способного покончить со всеми войнами (см. гл. 1 «Динамит» в кн. «Ошибки истории», Джун, 1992).

– «Кто боится, тот бежит»[334], – процитировала я.

Он замолчал было, но сразу пришел в себя:

– Справедливо, но мы посмотрим. С другой стороны, мне нужна твоя помощь в проверке этих убогих студенческих работ. Если возможно, скажем, выторговать за Форт-Пек три-четыре часа твоего времени, я готов рассмотреть такой вариант.

– Пап?

– Слушаю?

Почему-то я не могла произнести ни слова.

– Только не говори, что ты сделала на груди татуировку «Raised in Hell»[335].

– Нет.

– Решила вступить в секту? Сборище экстремистов, которые практикуют многоженство и называют себя «Агония человечества»?

– Нет.

– Ты лесбиянка и просишь моего благословения, чтобы пригласить на свидание капитана женской команды по хоккею с мячом?

– Нет, пап.

– Слава богу! Хотя сапфическая любовь стара как мир и совершенно естественна, средние американцы относятся к ней как к ненужной причуде вроде дынной диеты или брючного костюма для женщин. Тебе пришлось бы нелегко, а ведь жизнь у тебя и так не сахар при таком-то папочке. Двойной груз, пожалуй, уже и не потянуть.

– Пап, я люблю тебя.

В трубке тишина.

Я, конечно, чувствовала себя по-дурацки. Не только потому, что такие слова должны немедленно возвращаться обратно по принципу бумеранга, и даже не от сознания, что вчерашний вечер превратил меня в сентиментальную дуреху. Просто я хорошо знала, что папа терпеть не может именно эти слова, так же как не переваривает американских политиков, руководителей корпораций, произносящих в интервью «Уолл-стрит джорнал» такие слова, как «синергия» и «креативный», бедность в странах третьего мира, геноцид, телевикторины, кинозвезд, фильм «Инопланетянин» и заодно ореховое драже Reese’s Pieces.[336]

– Я тоже тебя люблю, моя радость, – сказал он наконец. – Могла бы уже и сама догадаться за столько лет. Впрочем, этого следовало ожидать. Самые очевидные вещи, так сказать белые слоны и носороги, у всех на виду приходят на водопой, жуют листочки и веточки, а их не замечают. А почему?

Это был классический ванмееровский Риторический Вопрос, за которым всегда следовала столь же классическая ванмееровская Многозначительная Пауза. Я молча ждала, прижимая трубку к подбородку. Его ораторские приемчики были мне знакомы по тем немногим случаям, когда папа брал меня на свою лекцию в просторной аудитории-амфитеатре с ковровым покрытием на стенах и жужжащими лампами дневного света. Хорошо помню последнюю такую лекцию – в Чезвикском колледже. Папа рассказывал о гражданских войнах, драматически хмурясь и бурно жестикулируя, будто свихнувшийся Марк Антоний или одержимый Генрих Восьмой, а я слушала и ужасалась: позор какой, все же видят, что он мечтает стать Ричардом Бертоном[337]. Потом вдруг огляделась и заметила, что все студенты до единого (даже тот, в третьем ряду, с выбритым на затылке символом анархии) не сводят с папы восхищенных глаз, как мотыльки, безвольно летящие на огонь.

– Америка уснула! – гремел папа. – Вы наверняка уже слышали об этом от какого-нибудь бомжа на улице, только от него воняло, как от общественного биотуалета, и вы, задержав дыхание, смотрели мимо него, будто перед вами не человек, а почтовый ящик. Так скажите, правда это? Америка действительно впала в спячку? Задремала, задрыхла, решила покемарить чуток? Мы живем в стране безграничных возможностей – так? Разумеется, ответ «да»… если вам повезло быть большой шишкой в преуспевающей корпорации. В прошлом году доходы руководящих работников корпораций выросли на двадцать шесть процентов, а зарплата «синих воротничков» – на жалкие три процента. Кому самый жирный кус? Мистер Стюарт Бернс, генеральный директор Remco Intergrated Technologies. Объявляем сумму выигрыша: за год работы – сто шестнадцать запятая четыре миллиона долларов!

Тут папа с зачарованным выражением скрестил руки на груди.

– Что же такого совершил наш Стю, чтобы заслужить жалованье, на которое можно прокормить все население Судана? Увы, не так уж много он совершил. Компания недосчиталась прибыли за четвертый квартал. Стоимость акций упала на девятнадцать процентов. Однако члены совета директоров скинулись на зарплату команде стофутовой яхты Стю и оплатили куратора для его коллекции импрессионистов, насчитывающей почти полторы тысячи полотен.

Папа склонил голову к плечу, словно прислушиваясь к далекой музыке.

– Вот она, жадность. Хорошо ли это? Должны ли мы прислушаться к человеку в подтяжках? Когда вы приходите ко мне на индивидуальные консультации, я часто замечаю не то чтобы пораженчество, но своего рода обреченность: дескать, так уж устроен мир, его не изменишь. Мы живем в Америке, здесь принято хватать и грести все, до чего успеешь дотянуться, прежде чем умереть от сердечной недостаточности. Однако разве гонка за деньгами – главная цель в жизни? Можете назвать меня оптимистом, но я так не думаю. По-моему, каждый надеется прожить свою жизнь со смыслом. Так что же делать? Устроить революцию?

Папа задал этот вопрос, обращаясь к миниатюрной брюнетке в первом ряду, одетой в розовую футболку. Девушка испуганно кивнула.

– Вы с ума сошли?

Студентка порозовела пуще своей футболки.

– Возможно, вы слыхали о разнообразных идиотах, которые пытались воевать с правительством Соединенных Штатов в шестидесятые-семидесятые? Новые левые коммунисты, «Синоптики»[338], движение «студенты-за-что-то-такое-этакое-их-никто-не-принимает-всерьез». На мой взгляд, они были еще хуже, чем Стю. Они разрушили не институт брака, а надежду на результативный протест в нашей стране. После их бессмысленных выходок, самовлюбленности и беспочвенного насилия стало нетрудно отмахиваться от любых недовольных, записывая всех под одну гребенку в придурковатые хиппари… Я же утверждаю, что нужно брать за образец другое великое американское движение нашего времени, тоже по-своему революционное, ибо речь идет о войне со временем и силой земного притяжения, а также о распространении на Земле инопланетных форм жизни – во всяком случае, если судить по внешнему виду. Я говорю о пластической хирургии. Вы не ослышались, леди и джентльмены, Америке срочно требуется косметическая операция. Никаких массовых восстаний и государственных переворотов! Там глаза подправить, тут грудь увеличить, где надо – жирок откачать… Малюсенький разрезик за ухом, подтягиваем лишнюю кожу, зашиваем, с соблюдением строжайшей врачебной тайны, и – оп-ля! Всякий скажет: загляденье! Безупречная упругость, нигде ничего не провисает. Вы смеетесь, но вы поймете, что я имею в виду, когда выполните задание ко вторнику: прочтете в книге Литтлтона «Анатомия материализма» статью под названием «Ночные дозорные и мифологические основы практических перемен». Также прочтите исследование Эйдельштейна «Репрессии в империалистических державах» и мою скромную работу «Свидание вслепую. Преимущества бесшумной гражданской войны». И пожалуйста, не забудьте, что вас ждет блицопрос по теме!

Папа, сдержанно улыбаясь, закрыл потертую кожаную папочку с неразборчивыми заметками (в которые никогда не смотрел, а на стол их клал исключительно ради эффекта), достал из нагрудного кармана платочек и слегка промокнул лоб (мы с ним через всю Андамскую пустыню в штате Невада проехали в разгар июля, и хоть бы капля пота у него выступила). Только тогда студенты наконец зашевелились. Кто-то улыбался недоверчиво, многие шли к выходу с обалдевшими лицами. Несколько человек спешно листали книжку Литтлтона.

А сейчас, в настоящем, папа сам ответил на свой вопрос. Голос в телефонной трубке звучал тихо и как будто шершаво:

– Все мы бесповоротно слепы в том, что касается истинной природы вещей.

Глава 18. «Комната с видом», Э. М. Форстер

Великий покойный Хорэс Ллойд Суизин (1844–1917)[339], британский эссеист, лектор, сатирик и тонкий наблюдатель общественных нравов, пишет в своей автобиографической книге «Назначенные встречи. 1890–1901» (1902): «Путешествуя, открываешь не столько удивительные тайны иных стран, сколько удивительные тайны своих попутчиков. Среди них могут встретиться восхитительные виды, порой довольно скучные пейзажи, а иногда попадаются такие коварные территории, что лучше бросить всю затею с путешествием и воротиться поскорее домой».

До конца полугодия я Ханну больше не видела, а Джейд и других встречала пару раз, когда начались экзамены.

– Увидимся в будущем году, Оливки! – сказал Мильтон, проходя мимо меня возле закусочной «Скрэтч».

Я, кажется, углядела у него на лбу морщинки, свидетельствующие о преклонном возрасте, но пристально рассматривать постеснялась.

Чарльз собирался на десять дней во Флориду, Джейд – в Атланту, Лу – в Колорадо, Найджел – к бабушке с дедушкой (кажется, в штат Миссури). Мне, таким образом, предстояли рутинные каникулы с папой и новой книгой Рикланда Гештальта, посвященной критике американской судебной системы, – «Оседлать молнию» (2004). Но когда я сдала последний экзамен – углубленный курс истории искусства, – папа объявил, что приготовил для меня сюрприз.

– Ранний подарок к окончанию школы. Небольшое Abenteuer – или лучше было бы сказать, aventure[340] – напоследок, прежде чем ты от меня избавишься. Скоро ты будешь меня называть… Как там говорилось в том слюнявом фильме с придурковатыми старичками – старпер?

Оказалось, что папин старый друг по Гарварду, доктор Майкл Серво Куропулос (папа ласково называл его Ром-бабой, и поэтому я предполагала, что он похож на пропитанный ромом кекс), уже восемь лет преподавал в Париже, в Сорбонне, древнегреческую литературу и давно звал папу в гости.

– Он приглашает нас погостить, и мы, безусловно, остановимся у него. Квартира, насколько я понимаю, царская, на самом берегу Сены. У него в семье деньги лопатой гребут. Импорт-экспорт и так далее. Но сперва, я думаю, было бы «шикарно» пожить пару-тройку дней в гостинице, распробовать la vie parisienne[341]. Я заказал номер в «Ритце».

– В «Ритце»?!

– Au sixime tage[342]. Звучит волнующе.

– Пап…

– Я хотел взять номер, где останавливалась Коко Шанель, но он был уже занят. Я думаю, все хотят номер Коко.

– Но…

– Ни слова о расходах! Я же говорил, я специально копил деньги, чтобы можно было себе позволить маленькие безумства.

Конечно, и поездка, и обещанная роскошь поражали, но еще больше я удивлялась, как по-детски радуется папа. Джин Келли сплошной, «Поющие под дождем» и так далее. Я его таким не видела с тех пор, как июньская букашка Тамара Сотто из города Притчард, штат Джорджия, пригласила папу на тракторные гонки «Месиво монстров»[343]; билеты достать невозможно, если только у тебя нет родных или знакомых среди трактористов («Как думаете, если я суну полсотни одному из этих беззубых чудо-старичков, он мне позволит сесть за руль?» – спрашивал папа). А еще я на днях узнала (мятая бумажка печально выглядывала из мусорного ведра в кухне), что «Федеральный форум» отклонил свежую папину статью под названием «Четвертый рейх». Обычно папа в таких случаях дулся несколько дней, время от времени разражаясь тирадами о том, как в Америке давят критику, будь то в популярной прессе или в малотиражном издании.

Но нет, папа сиял и лучился как ни в чем не бывало. За два дня до намеченного отъезда он притащил домой кучу путеводителей (среди которых отметим Paris, Pour Le Voyageur Distingu[344] [Бертро, 2000]), туристических планов города, чемоданов на колесиках, дорожных несессеров, миниатюрных ламп для чтения, надувные подушки, теплые носки для отдыха в самолете, два комплекта каких-то странных затычек для ушей («Аэротишь» и «Авиаберуши»), несколько шелковых шарфов («Все парижанки носят шарфы, чтобы казалось, будто они только что сошли с фотографий Дуано»[345], – пояснил папа), пару карманных разговорников и рассчитанный на сто часов учебный видеокурс «La Salle Conversation Classroom»[346] (надпись на коробке гласила: «Освойте второй язык в совершенстве всего за пять дней. Станьте звездой застольной беседы!»).

Вечером 20 декабря мы с папой поднялись на борт самолета компании «Эр Франс», испытывая трепет, «какой только можно ощутить, прощаясь со своим багажом и слабо надеясь увидеться с ним вновь через две тысячи миль». Вылетев из аэропорта Хартсфилд в Атланте, мы 21 декабря под моросящим дождиком приземлились в аэропорту Шарль-де-Голль в Париже (см. «Путеводные знаки. 1890–1897», Суизин, 1898, стр. 11).

Встретиться с Ром-бабой мы планировали не раньше 26-го (насколько я поняла, он пока гостил у родных на юге Франции). Таким образом, первые пять дней в Париже мы с папой провели вдвоем, как в старые добрые вольвовские дни, говорили только друг с другом и никого вокруг не замечали.

Мы ели тонюсенькие блины и курицу в красном вине. Ужинали в дорогих ресторанах, где из окон открывались потрясающие виды на город, а мужины с горящими глазами готовы были в любой миг сорваться в погоню за встречной женщиной – так птица в клетке скачет возле прутьев, надеясь отыскать хотя бы крохотную щелку и вырваться на волю. После обеда мы с папой погребали себя в каком-нибудь джаз-клубе вроде «au Caveau de la Huchette»[347] – задымленного подвала, где посетители обязаны три с половиной часа просидеть молча и неподвижно, застыв, как охотничья собака, почуявшая дичь, в то время как джазовое трио (с блестящими от пота лицами, будто они намазались маргарином), закрыв глаза, гипнотизируют зал риффами и синкопами, а их пальцы, словно тарантулы, бегают по струнам и клавишам.

Официантка уверяла, что за нашим столиком любил сидеть Джим Моррисон[348]. Якобы он колол себе героин в том самом темном углу, где теперь устроились мы с папой.

– Мы бы хотели пересесть во-он за тот столик, s’il vous plat[349], – отреагировал папа.

Несмотря на такую волнующую обстановку, я все время думала о доме. Вспоминала удивительные рассказы Ханны. Как пишет Суизин в книге «Положение вещей. 1901–1903» (1902): «Находясь в одном месте, человек думает о другом; танцуя с женщиной, невольно мечтает о плавных контурах обнаженного плеча другой; проклятие человечества – неспособность достичь состояния удовлетворенности, когда и ум, и тело блаженно пребывают в оной-единственной гавани!» (стр. 513).

Верно подмечено! Хоть я и была довольна жизнью (особенно в те минуты, когда папа не замечал, что в уголке рта у него остался крем от эклера, или, отбарабанив на «безупречном» французском длиннющую фразу, встречал в ответ недоуменные взгляды), а все-таки по ночам не могла заснуть – беспокоилась из-за нашей компании. Ужасно стыдно признаваться, ведь по-хорошему после рассказа Ханны мое отношение к ним должно бы остаться прежним. А я невольно видела их в другом свете – ярком и беспощадном, и теперь все наши представлялись мне чем-то вроде процессии поющих оборванцев-беспризорников в фильме «Оливер!»[350], который мы с папой посмотрели как-то скучным вечером в Вайоминге, закусывая солененьким попкорном.

Утром после ночных раздумий я чуть крепче сжимала папину руку, перебегая вместе с ним через дорогу на Елисейских Полях, и чуть громче смеялась над его едкими комментариями по поводу толстых американцев в одежде цвета хаки именно в ту минуту, когда толстый американец в одежде цвета хаки спрашивал у хозяйки кондитерской, где здесь туалет. Я, словно тяжелобольная при смерти, вглядывалась в папино лицо и чуть не плакала, увидя едва заметные морщинки у глаз, черную крапинку на радужке левого глаза и обтрепанные манжеты вельветового пиджака – это я в детстве обтрепала, без конца дергая папу за рукав. Я благодарила Бога за такие вот мелкие детали, на которые никто другой и внимания не обратит, потому что эти тонкие, как паутинка, ниточки – единственное, что отличает меня от них.

От таких мыслей наши стали всюду мне мерещиться, как в фильмах Хичкока. Несчитаное количество раз я видела Джейд – вот она, идет впереди по рю Дантон, ведет на поводке надменного мопса. Высветленные волосы, ярко-красная помада, джинсы и жвачка – Джейд, как она есть. А вот Чарльз, худой, насупленный и белобрысый, пьет кофе в маленьком кафе, а бедняжка Мильтон сидит на тротуаре возле метро «Одеон», и ничего-то у него в этой жизни нет, кроме спальника и свирели. Узловатыми пальцами он наигрывает грустную рождественскую песенку – мелодия из четырех нот. Босые ноги сбиты в кровь, кожа огрубела, словно мокрая джинсовая ткань.

Даже Ханна мелькнула разок, во время единственного происшествия, которое папа не запланировал (по крайней мере, насколько я знаю). Двадцать шестого декабря, под утро, в гостинице случилась тревога – кто-то сообщил о бомбе. Завыла сигнализация, постояльцев и служащих отеля, прямо как были – в неглиже, сверкающих лысинами и голыми грудями, – вытряхнули на Вандомскую площадь, словно консервированный суп-пюре из банки.

Неумолимая деловитая собранность, свойственная всему персоналу «Ритца», оказалась всего лишь непрочной магической иллюзией, действующей, пока сотрудники физически находятся внутри отеля. А под ночным небом они вмиг, словно заколдованная тыква, обратились в обычных людей, дрожащих от холода и хлюпающих носами на ветру.

Папа, конечно, с восторгом наблюдал эту драматическую интерлюдию. «Нас, наверное, по телевизору покажут, в новостях», – радовался он, пока мы ждали пожарных, стоя рядом с белым как мел коридорным в переливчатой шелковой пижаме горохового цвета. И тут я увидела Ханну. Она была намного старше, все еще стройная, но уже заметно увядшая. Рукава ее пижамы были закатаны, словно у водителя грузовика.

Она спросила:

– Что происходит?

– Э-э… – сказал перепуганный коридорный. – Je ne sais pas, madame.

– Что значит tu ne sais pas?

– Je ne sais pas.[351]

– А кто-нибудь знает? Или все вы тут сидите, как лягушки на листьях кувшинки?

(К папиному нескрываемому разочарованию, тревога оказалась ложной – просто неполадки с электричеством. Наутро – это было наше последнее утро в отеле – мы с папой, проснувшись, обнаружили в номере бесплатный завтрак и карточку, отпечатанную изящным золотым шрифтом, с извинениями за причиненные неудобства.)

Ветреным вечером двадцать шестого декабря мы попрощались с отелем и повезли чемоданы через весь город к Ром-бабе, в необъятную квартиру, занимающую два верхних этажа каменного дома семнадцатого века на острове Святого Людовика.

– Неплохо, м-м? – сказал Серво. – Да-а, девочкам нравилось в этом сарае, пока они росли. Все их французские друзья-подружки рвались в гости по выходным, просто отбою не было. Как вам Париж, м-м?

– Невероя…

– Электра не любит Париж. Ей больше нравится Монте-Карло, и она права. Нам, парижанам, не продохнуть от туристов, а Монте-Карло – заповедник, туда можно попасть, только если у тебя… сколько? Один, два миллиона? Сегодня все утро проговорил с Электрой по телефону. Она мне позвонила. «Папа! – говорит. – Меня приглашают на работу в посольство». Сколько деньжищ обещают платить, я чуть со стула не упал. Девятнадцать лет всего, она перескочила через три класса. В Йеле ее обожают. Психею тоже. Она в этом году поступила, а ее на подиум зазывают – летом попробовала себя топ-моделью. Заработала столько, что весь Манхэттен можно скупить на корню, а этот, как его, который нижнее белье? Кельвин Кляйн. Влюбился без памяти. В девять лет она писала сочинения, как Бальзак. Учителя плакали, когда читали. Постоянно мне твердили, что она – поэт. А поэтами не становятся, понимаете, поэтами рождаются! Говорят, настоящий поэт появляется всего раз… как это? М-м? Раз в столетие!

Доктор Майкл Серво Куропулос был смуглый грек, обладающий неиссякаемым запасом разных историй, мнений обо всем на свете, а также подбородков. Лет под семьдесят, лишний вес, курчавые, как у барашка, белоснежные волосы и тускло-карие глаза, непрерывно перебегающие с одного предмета на другой, словно пара катящихся игральных кубиков. Он постоянно потел и страдал своеобразным тиком: то и дело хлопал себя ладонью по груди, а потом растирал это место круговыми движениями. Каждую реплику заканчивал утробным «м-м», а разговоры, не затрагивающие его семью, воспринимал как зараженные термитами здания, подлежащие немедленному сносу посредством очередной оды Электре или Психее. Двигался очень быстро, несмотря на хромоту и деревянную трость, которая, будучи прислоненной к прилавку, пока ее владелец заказывает un pain au chocolat[352], с грохотом падала на пол, иногда при этом больно стукая по ногам других посетителей («М-м? Ай-яй-яй, excusez-moi!»).[353]

– Он всегда хромал, – сказал папа. – Еще когда мы учились в Гарварде.

Как выяснилось, он еще и не любил фотографироваться. Когда я в первый раз вытащила из рюкзака «мыльницу», доктор Куропулос прикрыл лицо рукой и наотрез отказался ее убрать.

– М-м… Не надо, я плохо получаюсь на фотографиях.

В другой раз он сбежал в туалет на целых десять минут.

– Прошу меня простить! Жаль прерывать фотосессию, но зов природы, знаете ли…

На третий раз он пустил в ход затрепанную байку о масаях – ее часто поминают, когда хотят показать свою образованность по части первобытных верований.

– Масаи говорят, фотографирование похищает душу. Не хочу рисковать!

(Между прочим, сведения безнадежно устарели. Папа одно время жил в Великой рифтовой долине и говорит, за пять долларов практически любой представитель народа масаи младше семидесяти пяти позволит похищать его душу, сколько тебе заблагорассудится.)

Я спросила папу, откуда такая странность.

– Не знаю, но не удивлюсь, если за ним охотится налоговая служба.

Невозможно было себе представить, чтобы папа добровольно согласился провести с этим человеком пять минут, а не то что шесть дней. Никакой дружбы тут не было и в помине. По-моему, они друг друга терпеть не могли.

Сидеть за столом с Ром-бабой – мало сказать, нерадостно; это изощренная пытка. Расправляясь с тушеной говядиной или ножкой ягненка, он ухитрялся так перемазаться, что я невольно думала: хоть бы он салфетку за ворот себе заправлял, что ли, хоть это и не принято. Руки доктора Куропулоса, будто две толстые испуганные кошки, норовили неожиданно метнуться через весь стол и цапнуть солонку или бутылку вина (он сперва наливал себе, а потом, спохватившись, – папе).

Меня-то больше расстраивали не манеры доктора, а стиль застольной беседы. Примерно на середине закусок, если не раньше, они с папой затевали странный словесный поединок – бодались, точно лоси во время гона или какие-нибудь жуки-носороги.

Насколько я уловила, началось все с тонких намеков Ром-бабы в том духе, что мой папа, конечно, молодец, вырастил гениального ребенка («Маленькая птичка мне начирикала, что по возвращении домой нас ждут добрые вести из Гарварда», – пафосно сообщил папа за десертом в ресторане «Лаперуз»), однако он, доктор Майкл Серво Куропулос, известнейший специалист по классической литературе, воспитал двух гениальных дочек («В две тысячи четырнадцатом к Психее обращались из НАСА, приглашали участвовать в проекте по исследованию Луны. Я бы вам больше рассказал, но эта информация засекречена. Приходится хранить молчание ради Психеи и ради дряхлющей супердержавы…»)

Словесные баталии папу заметно утомляли, пока он не обнаружил ахиллесову пяту Серво – младшего сынка с не оправдавшим себя именем Атлант. Наследник не то что мир на плечах держать – первый курс в Университете Рио-Гранде в мексиканском городе Куэрво осилить не смог. Папа вынудил Ром-бабу признаться, что бедный мальчик сейчас обретается где-то в Южной Америке.

Я старалась не обращать внимания на эти дурацкие стычки и аккуратно ела, поднимая белый флаг в виде долгих извиняющихся взглядов в сторону расстроенных официантов и посетителей за ближайшими столиками. Только когда дошло до патовой ситуации, я решилась поддержать папу.

– «Мы любим красоту, состоящую в простоте, и мудрость без изнеженности»[354], – изрекла я насколько могла торжественней после сорокапятиминутной речи Серво о том, как в 1996 году в Каннах некий знаменитый сын миллиардера (Серво не вправе называть имен) влюбился в двенадцатилетнюю Электру, когда она на пляже строила замок из песка, проявляя при этом необыкновенное мастерство и тонкое чувство современного дизайна, которому позавидовал бы Мис ван дер Роэ[355].

Самый завидный жених в мире настолько потерял голову от любви, что Серво подумывал уже, не обратиться ли в суд: пусть запретят назойливому поклоннику, а также его четырехсотфутовой яхте со спортзалом и посадочной площадкой для вертолета (яхту влюбленный грозился переменовать в «Электру») на пушечный выстрел приближаться к неотразимой крошке.

Сложив руки на коленях, я окинула зал взором Истинного Всеведения, точно голубка, которую Ной отправил в полет со своего ковчега и которая вернулась к нему с оливковой ветвью.

И шепотом прибавила:

– Так сказано у Фукидида, в книге второй.

Ром-баба только глаза выпучил.

Через три дня таких мучений, судя по обреченному выражению папиных глаз, мы с ним пришли к одному и тому же выводу: надо искать другое жилье. Конечно, прекрасно, что у папы с доктором Куропулосом общие воспоминани о брюках клеш и полубаках в Гарварде, но сейчас эпоха коротких стрижек и узких штанов. Гарвардская дружба на фоне общей популярности блузок из марлевки, сабо и брюк на подтяжках в конечном счете ничем не лучше дружбы в наши дни, когда в ходу приталенные рубашки из хлопка, коллаген и мобильники с гарнитурой, чтобы руки были свободны и можно было без затруднений делать покупки, одновременно разговаривая по телефону.

Однако я ошиблась! Папе, как видно, серьезно промыли мозги (см. статью «Херст, Патрисия»[356] в кн. «Альманах бунтовщиков и мятежников», Скай, 1987). Он радостно объявил, что проведет в обществе Серво целый день в Сорбонне. Там открылась вакансия преподавателя, и папа не прочь ее занять, пока я прозябаю в Гарварде, а поскольку провести целый день среди научных сотрудников мне наверняка будет скучно, то меня с собой не берут, а велят развлекаться своими силами. Папа вручил мне триста евро, банковскую карточку «Мастеркард», ключ от квартиры и клочок миллиметровки с записанными на нем номерами домашнего и мобильного телефонов Серво. Мы договорились встретиться в половине восьмого вечера в ресторане «Ле Жорж» на верхнем этаже Центра Помпиду.

– Это будет настоящее приключение! – с неискренним энтузиазмом провозгласил папа. – Пишет же Бальзак в «Утраченных иллюзиях», что Париж нужно познавать самому!

Ничего подобного Бальзак не писал.

Поначалу я даже обрадовалась, что смогу отдохнуть от этой парочки. Пусть Ром-баба с папой наслаждаются общением друг с другом. Но настроение у меня испортилось после того, как я шесть часов бродила по улицам и по музею Орсэ, объедаясь круассанами и пирожными, при этом воображая себя юной герцогиней инкогнито («Одаренный путешественник неизбежно придумывает себе вымышленную личину, – отмечает Суизин в своей книге „Пожитки. 1920“ [1911]. – Если на родине он всего лишь обычный семьянин, один из миллиона финансистов в скучных деловых костюмах, в чужой стране он может, если пожелает, явиться хоть вельможей»). Я стерла ноги до волдырей, а уровень сахара в крови упал до самой низкой отметки. Я решила вернуться в квартиру Серво, с некоторым злорадством рассчитывая порыться в его вещах, а именно поискать где-нибудь в шкафу, под носками, фоточки, доказывающие, что его замечательные дочки – не те небожительницы, какими Ром-баба их выставляет, а самые обычные смертные, рыхлые, прыщавые, с мутными глазенками и кривыми, точно лакрица, губами.

К тому времени я доплелась ни больше ни меньше как до Пляс Пигаль, поэтому обратно поехала на метро. Сделала пересадку на станции «Конкорд» и, уже выходя на станции «Сен-Поль», вдруг увидела спускающихся по лестнице мне навстречу мужчину и женщину. Я остановилась, глядя им вслед. Женщина была из тех невысоких суровых девиц, что не ходят, а маршируют, – с темными волосами, не доходящими до плеч, и в зеленом квадратистом пальто. Ее спутник, намного выше ростом, был в джинсах и замшевой короткой куртке. Она что-то ему сказала – кажется, по-французски. Он засмеялся, громко, но как-то расслабленно, словно лежа в гамаке на солнышке, и сунул руку в задний карман брюк за билетом.

Андрео Вердуга.

Я, наверное, прошептала это вслух, судя по тому, что какая-то пожилая француженка, чье увядшее лицо обрамлял шарф с цветочным рисунком, презрительно глянула на меня, проталкиваясь мимо. А я, не дыша, кинулась обратно и чуть не сбила с ног направляющегося к выходу человека с пустой детской коляской. Андрео и девушка уже прошли через турникет. Я хотела бежать за ними на платформу, но билет у меня был в одну сторону, а возле кассы стояла очередь в четыре человека. Уже ощущалась дрожь приближающегося поезда. Те двое остановились довольно далеко от меня – Андрео ко мне спиной, Зеленое Пальто – к нему лицом. Он что-то говорил; скорее всего, в таком духе: «ДА ТЧК ПОНИМАЮ ТЧК (OUI ARRETE JE COMPRENDS ARRETTE), – и тут налетел поезд, заныли, открываясь, двери, и Андрео учтиво пропустил Зеленое Пальто вперед. Я мельком увидела только профиль, когда он входил в вагон.

Двери захлопнулись. Поезд зарычал и втянулся в тоннель.

Дальше я шла как в тумане. Невозможно, это не он. Так не бывает! Я, как Джейд, приукрашиваю действительность. Когда тот человек спускался по лестнице, на ходу расстегивая куртку, мне показалось, что на запястье у него – тяжелые серебряные часы с браслетом. У Андрео-садовника, участника уличных перестрелок, не умеющего связать два слова по-английски, просто не могло быть таких часов – разве только за три года, что мы не виделись (если не считать того случая в «Уол-Марте»), он стал успешным предпринимателем или получил наследство от дальнего родственника в Лиме. И все-таки… Кусочек профиля, что я успела углядеть, размытый силуэт на лестнице, мужественный аромат одеколона, следующий за ним неспешным прогулочным шагом, как ходят пафосные загорелые красавцы на палубе яхты, – все эти штрихи складывались в убедительную картину. А может, мне встретился его двойник? Доппельгангер? В конце концов, мне и вся наша компания попадалась на каждом шагу. Аллисон Смитсон-Кальдона в своем бескомпромиссном исследовании всевозможных удвоений и повторений, «Парадокс близнецов и атомные часы» (1999), попыталась научно доказать несколько мистическую теорию о том, что у каждого из нас есть где-то близнец. Ей удалось подтвердить данный факт для трех из каждых двадцати пяти испытуемых, вне зависимости от национальной и расовой принадлежности (стр. 250).

Приоткрыв наконец дверь в квартиру Серво, я с удивлением услышала их с папой голоса, доносящиеся из гостиной; от нее меня отделял коридор и темная прихожая. «Ага, любовь и дружба слегка простыла», – отметила я с удовлетворением. Папа и доктор Куропулос орали друг на друга, как Панч и Джуди.[357]

– Устраивать истерику по такому поводу… – Это папа (Джуди).

– Тебе не понять, что это на самом деле значит! – Это уже Серво (Панч).

– Не надо демагогии! Ты же бешеный, как…

Ату его, ату!

– А ты в своем лекционном зале прячешься и доволен?

– Как подросток, у которого гормоны играют! Иди прими холодный душ!

Наверное, они услышали, как закрылась дверь, хоть я и старалась потише. Голоса смолкли, будто их обрубили топором. В коридор высунулась папина голова.

– Радость моя! – улыбнулся он. – Как прогулялась?

– Нормально.

Из-под папиного локтя высунулась круглая седовласая голова Серво. Глазки бегали, точно блестящий шарик в рулетке. Серво молчал, но губы у него беззвучно двигались, как будто их дергали за невидимые ниточки, привязанные к уголкам.

– Я так устала! – бодро объявила я. – Пойду прилягу.

Я повесила куртку, бросила на пол рюкзак и, светски улыбаясь, поднялась наверх.

Коварный план состоял в том, чтобы снять обувь и вернуться подслушивать, – наверняка ведь спор продолжится свистящим шепотом (хорошо бы хоть не по-гречески или на каком-нибудь еще неведомом языке). Но когда я в одних носках прокралась вниз, папа с доктором Куропулосом уже чем-то громыхали в кухне и ругались по самым безобидным поводам – например, о различиях между анисовкой и абсентом.

В тот вечер мы решили не ходить в «Ле Жорж». Лил дождь, мы смотрели «Каналь-Плюс», доедали остатки курицы и играли в «Скрэббл». Я выиграла два раза подряд, и папа чуть не лопнул от гордости. Серво пытался качать права, утверждая, что Кембриджский словарь ошибается – в Британии, мол, слово «лицензия» пишется через «С», но я его добила двумя точными выстрелами: «голограмма» и «монокуляр». Серво весь побагровел и промямлил, что Электра – президент университетского дискуссионного клуба, а сам он еще не вполне оправился после гриппа.

Мне никак не удавалось поговорить с папой наедине. К полуночи оба не выказывали признаков усталости и, что самое обидное, как будто нисколько друг на друга не злились. Ром-баба любил сидеть в громадном красном кресле, сняв туфли и носки – его могучие красные ступни покоились на пухлой бархатной подушке (две телячьи котлеты, приготовленные для королевской трапезы). Пришлось мне сделать скорбные глазки в стиле «Подайте корочку хлебца». Папа хмурился, изучая доставшиеся ему буквы, и ничего не замечал. Тогда я применила более сильное средство: взгляд умирающего тигренка, молящего о глотке воды. Когда же и это осталось без внимания, пустила в ход отчаянный взгляд: «Спасите! СОС! Да спасите же!»

Наконец-то папа объявил, что проводит меня спать.

– Из-за чего вы ссорились, когда я пришла? – спросила я, как только мы оказались одни в моей комнате.

– Жаль, что ты это услышала… – Папа сунул руки в карманы, глядя в окно, где дождь стучал ногтями по крыше. – У нас с Серво, если можно так выразиться, накопилось много взаимных претензий, и каждый винит в этом другого.

– Почему ты сказал, что он ведет себя как подросток, у которого играют гормоны?

Папа смутился:

– Я так сказал?

Я кивнула.

– А что я еще говорил?

– Больше я ничего не расслышала.

Папа вздохнул:

– Есть у Серво такой заскок… Наверное, у всех свои заскоки. Так вот, Серво все, что угодно, превращает в олимпийское состязание. Ему доставляет удовольствие поставить человека в неловкую ситуацию и смотреть, как тот барахтается. Глупость, в сущности. А теперь ему взбрела в голову идиотская мысль, будто бы мне надо снова жениться. Я ему, конечно, сказал, что это абсурд, что он лезет не в свое дело, что статус женатого человека – не главное в жизни…

– А он женат?

– Давно уже нет. Знаешь, я даже и не помню, что стало с Софией.

– Она в сумасшедшем доме.

– О, нет! – засмеялся папа. – Серво в целом безобиден, если его держать в рамках. Иной раз даже остроумен.

Я сказала:

– Он мне не нравится!

В принципе, я не привыкла бросаться такими огульными заявлениями. Чтобы они звучали убедительно, требуется волевое лицо, свидетельствующее о богатом жизненном опыте (как, например, у Чарлтона Хестона в фильме «Десять заповедей»)[358]. Но иногда, хоть логических оснований для твоего мнения нет, просто чувствуешь так, и все тут. Приходится высказываться напрямик, уж какое бы там лицо ни было.

Папа присел ко мне на край кровати:

– Трудно с тобой не согласиться. Самодовольная напыщенность в больших дозах неизбежно вызывает тошноту. Я и сам немного зол. Сегодня утром я как дурак потащился с ним в Сорбонну – все бумаги с собой взял, статьи, резюме, – а оказалось, никакой вакансии нет. Преподаватель латыни попросился в отпуск на три осенних месяца, только и всего. Тут и всплыла истинная причина: Серво целый час уговаривал меня пригласить на обед грассирующую даму по имени Флоранс. Она, видите ли, выдающийся специалист по Симоне де Бовуар[359]. Нашла чем заниматься, нечего сказать! Глаза подводит сильнее, чем Рудольф Валентино. Я несколько часов проторчал у нее в кабинете. Там душно, как в погребе, а дама курит неперывно. Какое влюбиться, там рак легких огрести можно!

– По-моему, у него нет детей, – прошептала я. – Разве только тот, что сбежал в Колумбию. А про остальных он врет.

Папа нахмурился:

– У Серво есть дети.

– Ты их видел?

Он задумался:

– Нет, не видел.

– А на фотографиях?

Папа еще подумал:

– Нет.

– Потому что они – плод его болезненного воображения.

Папа расхохотался.

Я уже хотела рассказать ему, как встретила в метро Андрео Вердугу в замшевой куртке и с серебряными часами на руке, но удержалась. Очень уж невероятное совпадение. Я наверняка почувствовала бы себя жалкой дурой. «Тайно, по-детски верить в сказки – очаровательно, однако, высказывая подобные мнения вслух, выглядишь не прелестным ребенком, а человеком, чересчур оторванным от реальности», – пишет Артур Пули в своей книге «При дворе короля Бургера» (1981, стр. 233).

[НАГЛЯДНОЕ ПОСОБИЕ 18.0]

– Может, вернемся домой? – тихо спросила я.

И очень удивилась, когда папа кивнул.

– Я и сам собирался тебе это предложить после сегодняшней стычки с Серво. Хватит с нас la vie en rose[360], как ты думаешь? Я лично предпочитаю видеть жизнь такой, как она есть на самом деле, – усмехнулся он. – En noir[361].

Мы расстались с доктором Куропулосом и с Парижем на два дня раньше, чем планировали. Может, не так уж и удивительно, что папа позвонил в аэропорт и поменял билеты. Он как-то сник, постоянно вздыхал, и в глазах полопались сосудики. Впервые на моей памяти папе не хватало слов. Усаживаясь в такси, он сказал Ром-бабе только «спасибо» и «до скорого».

Зато я не пожалела пары минут, чтобы попрощаться как следует.

– Надеюсь, в следующий раз я смогу лично познакомиться с Электрой и Психеей! – сказала я, глядя прямо в его пустые, будто дыроколом проделанные глаза.