Одиночество-12 Ревазов Арсен
– Ликвидируют ненужных, непокорных или потерявших разум.
– Послушайте! Я не хочу в ваше Братство. Оно убивает, кого хочет!
– Вас еще не ликвидировали именно потому что вы можете быть приняты в Братство. Если вы откажетесь – вы умрете. Если вы не сможете пройти процедуру посвящения – вы умрете. Если вы попытаетесь нарушить любой из обетов – вы умрете.
– Я смотрю, мне, как тому Греку, придется серьезно потрудиться, чтобы остаться в живых.
– Брат Иосиф! Перестаньте паясничать. Смех и шутки уводят вас от понимания истинных ценностей нашей жизни.
Я задумался над этой фразой. Ну да. В церкви, вроде, тоже шутить не принято. И уже несколько человек в жизни советовали мне «быть посерьезней». Как же определить, когда смех уместен, а когда не очень? Умберто Эко об этом что-то писал…
– Брат Федор. Я пытаюсь разобраться в истинных ценностях вашего Братства вот уже несколько недель. Не могли бы вы в двух словах изложить их? Знаете так, конспективно?
– Цель жизненного пути для Посвященного в Третью Степень: реализовать себя, принеся пользу Братству и Земле, и заняв после земной смерти достойное место в Параллельном мире. Цель путей хатов Высоких Степеней Посвящения вы знать не должны.
– Земля?! Параллельный мир?!
– Земля – это место, которому мы служим, пока на нем живем. Параллельный мир – это место, куда мы попадаем после смерти.
– Честно говоря, я еще не привык к идее Братства. А теперь еще к земле привыкать.[58] Могу я ознакомиться с вашими рекламными материалами? Буклеты, брошюры? Хотелось бы, кстати, и уставные документы посмотреть…
ФФ брезгливо фыркнул и замолчал. Мне показалось, что сеанс связи закончен, и я даже немного расстроился. Но вскоре стены, пол и потолок погасли. Я оживился, ожидая продолжения спектакля.
Через секунду вокруг меня стало происходить нечто несусветное. Под какую-то странную оглушительную музыку, вроде Баха в техно-обработке, на всех четырех стенах, на полу и на потолке развернулось видео-действие. Причем на каждой из шести плоскостей разное. Я какое-то время поозирался. Попытался успокоить себя мыслью, что обратную проекцию придумали не вчера. Потом меня начало подташнивать как с тяжелого похмелья.
Я услышал как монотонный голос уставшего под утро обдолбанного ди-джея произносил: «Дейр-Эль-Бахри-Калипсол-Одиночество-Дейр-Эль-Бахри-Калипсол-Одиночество-Дейр-Эль-Бахри-Калипсол-Одиночество».
Я вернулся в свой угол и попытался сконцентрироваться на том, что мне собственно хотели показать. Видеоряд был несколько рваный. Египетские кадры храма Хатшепсут сменялись какими-то таблицами, причем такими мелкими, что разобрать в них что-нибудь было совершенно невозможно. Да вряд ли и требовалось. Потом шли какие-то всем известные кадры хроники вроде сцены падения Близнецов 11 сентября. Они плавно перетекали в совершенно навороченный сумасшедший абстрактный ежесекундно изменяющийся скрин-сейвер из которого вдруг вырастало число 222 461 215. Потом на экране появлялась двухголовая змея из обоих ее ртов вываливались буквы, которые складывались некие титры, ясно и хорошо читаемые вроде: «Послушание – Размножение – Приумножение». Потом шли какие-то кадры очень странных массовых сцен. Кажется, похороны жертв американских бомбежек во Вьетнаме. Потом опять что-то напоминающее лазерное шоу в огромном опустевшем городе, без людей и машин, – фантасмагорические огромные узоры на улицах и небоскребах,
Затем неожиданно все погасло, только на каждом правом углу всех стен, пола и потолка осталось такое знакомое мне число: небольшое, ясное белое на абсолютно черном фоне. 222 461 215. Со всех сторон. Музыка ослабела, хоть и не исчезла, а механический обдолбанный голос стал произносить полную абракадабру:
ХАТШЕПСУТ ОНА ХАТЫ ДВЕРИ ГЕНОТИП ПРИЧАСТНОСТЬ МИССИЯ ОПАСНОСТЬ БОЖЕСТВЕННАЯ СЕСТРА НАКАЗАНИЕ ДЕЙРЭЛЬБАХРИ ПОЛУЧИЛА ОСНОВАЛА ВЛАДЕЮТ ОТКРЫТЫ УДОВЛЕТВОРЯЕТ ГАРАНТИРУЕТ ПОСЛУШАНИЕ ОПРЕДЕЛЯЕТСЯ ЗЕМЛЯ ДОЛЖНА ОДИНОЧЕСТВО КАЛИПСОЛ ТАЙНОЕ БРАТСТВО ПАРАЛЛЕЛЬНЫМ НОВЫМ ТРЕБОВАНИЯМ ВСЕЛЕНСКУЮ РАЗМНОЖЕНИЕ СТЕПЕНЬЮ ТРЕБУЕТ ВЫБРАТЬ МУЧЕНИЕ ОДИНОЧЕСТВО ЗНАНИЕ ХАТОВ МИРОМ ИЗБРАННЫМ КОНТРОЛЯ ВЛАСТЬ ПРИУМНОЖЕНИЕ ПОСВЯЩЕНИЯ ИНЦЕСТ БРАТА СМЕРТЬ ЧИСЛО
Фильм кончился. Стены вновь засветились коричневым светом. У меня появилось чувство, что мой мозг разрезали на двенадцать более или менее равных кусков. Я только не мог понять, откуда я знаю, что именно на двенадцать. Я закрыл глаза и попытался поразмышлять о том, как мне жить с тем, что я только что услышал.
Но вместо этого мне почему-то пришли в голову мысли о дороге. Какой-нибудь дальней дороге в поезде с прокуренным грохочущим тамбуром, запахом угля от титана с кипящей водой, и горячим чаем от толстенькой сорокалетней проводницы. Куда-нибудь подальше. В провинциальный русский город. Город с минимальным количеством новых русских, хатов и прочего дерьма со сверхценными идеями.
Незаметно мои мысли соскользнули на поезд как таковой. Вода для чая до сих пор, с паровозных времен, в русских поездах иногда греется углем. Если поезд везет не электровоз, а тепловоз. А чем, интересно, до электрических времен освещался вагон? Свечками? Так ведь на каждой стрелке горячий воск должен быль разлетаться в разные стороны!
А как же фары паровоза в доэлектрическую эпоху? Он что, так в полной темноте и ехал?
Тут я задумался. Целых три поколения, в течение 75 лет садились вечером на поезд в Питере и приезжали утром в Москву. А потом пересаживались на извозчиков, без всяких такси или метро.
Мои размышления кончились. Я услышал дребезжащий голос ФФ.
– Брат Иосиф! Вы готовы к церемонии посвящения?
– Я очень устал. Я хочу пить.
– Сейчас нельзя. Скоро вам введут специальный препарат, после чего вы перейдете на некоторое время в параллельный мир. Если вы оттуда вернетесь, вы прочтете вслух некоторый текст. После этого получите дальнейшие инструкции.
– Что значит, если вернусь?
– Если у вас нет генетической предрасположенности, то вы не вернетесь из параллельного мира. Но мы получили образец вашей крови и уверены, что посвящение пройдет удачно.
Я понял, когда они получили образец моей крови. Когда правохранительные органы брали ее в тюрьме тупой иглой. Учитывая, что шприц был немытый и многоразовый в полном смысле этого слова, хаты могли и перепутать. Но почему-то меня эта мысль не взволновала. Меня вообще переставало волновать что бы то ни было.
Одна из стен камеры раздвинулась. Я даже бровью не повел. В комнату, точнее в камеру вошел ФФ. Он был одет в какую-то хламиду, напоминающую арабскую галабию. До пят. На босых ногах – кожаные сандали. В руках какой-то свиток и длинное коричневое перо. Мне показалось, что орлиное. Немедленно после его появления из пола сам собой вырос стол. Я грустно посмотрел на ФФ. Он безразлично строго посмотрел на меня и сказал:
– Поднимайтесь. Вам нужно прочесть и подписать клятву.
– Вслух?
– Как угодно. Прочесть и расписаться. И относитесь к своей подписи серьезно. Не допускайте ошибку второй раз. Третьего раза не будет.
Я плохо соображая, что делаю, встал за стол, развернул свиток и стал его читать. Он был написан каллиграфическим мелким аккуратным почерком. Мое имя и фамилия там уже стояли.
– Что означают эти слова? Дейр-Эль-Бахри и…
Я сам не узнал свой голос. Такой он был уставший и несчастный.
– «Дейр-Эль-Бахри» означает место, где пересекаются два мира. «Калипсол» означает способ временно попасть в параллельный мир. Полное значение «Одиночества» известно лишь для Посвященных Первой Степени. Значение числа покрыто тайной такой глубины, что неизвестны условия для ее познания.
– А что означают три обета – послушание, размножение, приумножение?
У меня не было сил читать все объяснения.
– Послушание означает выполнение требований, которые предъявляются к членам Братства. Размножение означает рождение детей только от членов Братства. Приумножение означает достижение власти и богатства при помощи Братства и для службы Ему.
– А что это за коллегии? Чем они занимаются? Коллегия Окончательных решений, Хранения Знаний?
– Вы узнаете об этом после обряда вступления.
У меня иссякла фантазия и желание сопротивляться. «Show Must Go On, – почему-то подумал я. – Надо бы вспомнить как это звучит».
– Теперь прочтите это вслух.
ФФ дал мне еще один лист. Я развернул его и прочел бессмысленный текст, длиной около страницы написанный кириллицей. Слова звучали резко и отрывисто. Они напомнили мне разговор с коптами в Храме Гроба Господня. Я читал с русским акцентом без гортанных звуков. ФФ остался доволен и забрал у меня лист.
– Скоро здесь появится наш специалист из коллегии Биологических Воздействий. Доверьтесь ему.
– Будет больно?
– Больно не будет. Подпишите это.
Состояние было глубоко безразличное, но я чуть ли не силой заставил себя еще раз прочесть текст. Ничего не получилось. Я махнул рукой и подписал. Чернила были коричневого цвета.
ФФ взял свиток, не сказав ни слова, и отвернулся к стене. Стена отъехала в сторону и он вышел. Я увидев его первый раз со спины и заметил, что волосы на затылке у него выбриты треугольником. Что-то мне это напомнило.
Через минуту в моей комнате исчез стол и появилось кресло похожее на кресло для проведения операций. Из стены, напротив той, которой пользовался ФФ, вошел человек в белом халате без пуговиц и в белой шапочке. Вид у него был вполне человеческий. Хирург из городской больницы. Но в очень странном месте. Он приветливо кивнул.
– Здравствуйте, – сказал ему я.
– Здравствуйте, – сказал он. – Не беспокойтесь! Не вы первый, не вы последний.
Потом он пристегнул меня к креслу специальными ремнями. Руки, ноги и туловище. Я почувствовал себя бабочкой из коллекции Набокова.
– Зачем это? Могут быть судороги?
– Таков порядок. Обычно никаких судорог не бывает.
– А что мне введут? Калипсол?
– Нет. Гораздо более серьезную смесь. Экстракт южноамериканских трав. Не волнуйтесь. Мы все прошли через это.
Я потрогал языком Звездочку. Может, не дожидаясь судорог проглотить ее, пока не поздно? А с другой стороны, откуда я знаю насколько мне отобьет сознание и вообще… Я решил не глотать. Через несколько секунд я увидел иглу приближающуюся к моей вене. Игла надпорола ее и всосала пробу крови. Кровь красным облачком ворвалась в шприц, а затем быстро растворилась в нем. Еще через секунду свет в комнате погас, и у меня начался полет.
Я поднялся сквозь стометровую глубину, на которой беседовал с ФФ, физически чувствуя легкое сопротивление почвы и вылетел наверх как пробка из бутылки шампанского. Оглядевшись, я понял, что нахожусь над Москвой. Город был темно песочного цвета. Я облетел какой-то из сталинских небоскребов. Не то МИД, не то Университет. У меня появилось ощущение, что я включил коричневый прожектор, вмонтированный в мой лоб, и теперь освещаю им те места, которые хочу увидеть. Я понял, что я могу управлять полетом еле заметными движениями бровей. Мне захотелось подняться выше и практически мгновенно очутился над ночной Землей. Она выглядела такой же песчано-коричневой.
Вокруг нее я заметил волновые потоки, напоминающие по форме трубопроводы с мягкими аморфными стенками. Они были разного цвета – от бледно розового до бледно голубого. Стенки пульсировали, и я понимал что это некий коммуникационный канал, к которому я также могу присоединиться.
Я понял, что над Землей мне больше делать нечего и влился в одну из этих труб. Через мгновение я оказался на странной церемонии. Несомненно, я был ее центром, но от меня не требовалось никаких действий: только улыбаться еле заметным движением губ и иногда кланяться таким же еле заметным поклоном. При этом я находился в довольно нецеремониальной позе: я сидел на полу, откинувшись спиной на стену. Судя по всему, все это происходило под Землей. Точнее, в Земле.
Обстановка вокруг немного напоминала буддистский храм своей медной прочностью и какой-то твердолобостью. Впрочем разглядеть все внимательно я не мог, потому что было темно. Обряд длился довольно долго. Из него я понял, что умер, но это не страшно. Я уже научился понимать этот странный язык, напоминавший булькающие соловьиные трели, больше того, я уже мог на нем говорить. Потом я стал снова путешествовать по этим зыбким голубовато-розовым трубам с кем-то о чем-то общаясь.
Затем я вдруг оказался в месте из которого управлялась Вселенная. Я видел большие медные экраны на которых, как на дисплеях, были видны результаты отдачи команд. Сами команды отдавались трелями. Я понял, что управляет Вселенной некая высшая сила, которая не является антропоморфной. Как она выглядит вообще сказать очень трудно. Самым правильным будет ответ «никак». Если это можно себе представить. За результатами управления следили специально обученные люди точнее, фигуры отчасти напоминающие людей.
На этом, судя по всему, экскурсия была окончена и попав в очередную трубу, и немного проплыв в ней, я очутился в том же месте, откуда стартовал: в операционном кресле.
Из трипа я вынес три вещи:
– Параллельный мир, чтобы мы под этим не подразумевали, есть и хаты чувствуют себя в нем как дома. Это тот самый мир, куда попадают наши души после нашей физической смерти. Этот параллельный мир безусловно может оказывать влияние на наш.
– Смерти в высшем смысле этого слова нет. Что-то в нас, какая-то мета-энергия, имеющая при этом наши параметры нашей личности, с симпатиями и антипатиями, с памятью о прошлом и с ситуативной оценкой настоящего остается вечным. Или по крайней мере переживает наше тело на неопределенно долгий срок.
– Бог или, по крайней мере, некая высшая сила, наделенная сознанием и неограниченной властью влиять на оба этих мира действительно существует.
Я лежал в кресле и пытался прийти в себя. Неожиданно я наткнулся языком на Звездочку. Это меня ни порадовало, ни удивило. Я вообще чувствовал, что лишился большей части эмоциональной гаммы. Особенно переживаний в измерении хорошо-плохо и добро-зло. Чувство удивления, например, у меня осталось. В кабинете зажегся неяркий свет. Я увидел голову врача.
– Как вы себя чувствуете?
– Кажется, – губы у меня слипались, – кажется я изменился.
– Вот и славно. А теперь вам нужно отдыхать. Я сделаю вам укол сильного снотворного. Проснетесь уже другим человеком.
Я проснулся в обычной больничной палате. Точнее в обычной больничной палате без окон. Полежал какое-то время, осматриваясь. Потом увидел на тумбочке красную кнопку и нажал ее.
Пришел все тот же врач.
– Как вы себя чувствуете?
– Нормально. Немного заторможенно. Что делать дальше?
– Сейчас будет завтрак. Потом одевайтесь. Здесь лежит ваша новая одежда.
Он кивнул на сверток, запечатанный в плотную бумагу.
– После завтрака мы вас осмотрим, и если все в порядке, то у коллегии Биологических воздействий дел к вам не будет. Мы передадим вас в коллегию Новых братьев.
– Да, – сказал я. – Новые братья.
Я раскрыл сверток и переоделся в черные джинсы и черный же свитер. После завтрака (творог, вареное яйцо, чай) ко мне в палату пришел ФФ.
– Брат Иосиф! Я поздравляю вас. Вы прошли третью степень посвящения в Братство. Отныне вам не следует беспокоиться ни о собственной безопасности, ни о собственном доходе, ни о каких бы то ни было проблемах. Братство обеспечит вас всем.
– Спасибо.
– Вы обязаны безукоризненно следовать инструкциям. У вас наступил инициальный период. Он длится от шести месяцев до двух лет. На это время вы отправляетесь в одно удаленное место. Наши люди проводят вас. Там вы также будете находиться под наблюдением. Вам запрещены какие бы то ни было контакты с внешним миром. От того, будет ли ваше поведение сообразно с нашими принципами, зависит как ваша судьба в Братстве, так и ваша жизнь.
Я слушал не перебивая. Голова была еще очень мутная как после снотворного. Настроение подавленное. Хотелось, раз полет прерван, хотя бы плыть. Наконец, я осознал самое главное.
– Брат Федор? От полугода до двух лет?
– Ко мне, как к старшему по иерархии следует обращаться «отец». Мы вчера вложили вам в психику слишком многое, что предстоит осознать. Это занимает время. Вам нужно забыть ваши старые связи. Больше того. Сам факт их потери должен быть забыт вами. У вас должны поменяться приоритеты и ценности. Вы должны осознать всю меру ответственности перед Братством и Землей, которую вы на себя взяли.
Я понял, что сломался.
– Что я должен делать в этом месте?
– Ничего особенного. У вас в голове должно окончательно уложиться то, что вы узнали.
– Отец Федор, я могу общаться с членами Братства там? Я очень боюсь остаться совсем один…
– Нет. Вы не будете знать, кто они такие.
– Что будут думать мои близкие? Моя мама?
– Что ваш следователь находится под влиянием родственников Старикова, поэтому тянет время с передачей дела в суд. Что вы настолько подавлены своим поступком, что не хотите переписываться с ними и, тем более, видеть их на свидании.
– Я понимаю, отец Федор. Если это необходимо, я согласен. Хотя мама…
– Первое время вам будет тяжело. Потом это пройдет.
– Можно еще вопрос, отец Федор? Маша имеет отношение ко всей этой истории? А то…
– Мария Васильчикова не может вступить в Братство. Вам запрещено общение с ней под страхом передачи вашего дела в Ликвидационную коллегию.
– На инициальный период?
– Навсегда.
– Боже мой… Почему?
– Для этого есть серьезные причины.
– Маша наверняка узнает, что меня выпустили из тюрьмы. Есть же тюремная почта…
Я был в очень плохом состоянии и чуть не сдал Кобу.
– … Отец Федор, пожалуйста…
– Это будет проблемой Марии Васильчиковой.
Я опустил голову. Шоу кончилось.
Глава 16
Привет, дорогая Машка!
Я понятия не имею, как и когда я смогу отправить тебе это письмо. Но раз ты его читаешь, значит, я что-то придумал.
Давно я не писал настоящих писем. Рукой по бумаге. Надеюсь, что ты разберешь почерк. А то я сам на него смотрю и удивляюсь.
Сегодня 25 июля. Ты, конечно, уже получила весточку от Кобы. Воображаю себе, как ты волнуешься, не понимая куда я делся.
А делся я в монастырь. М… м… в мужской:)) Спасо-Печорский. Это на самом краю света, километрах в трехстах пятидесяти к северо-востоку от Архангельска. В географическом, а может, и в литературном смысле я между Онегой и Печорой. К северу от меня находится Северный Ледовитый океан, а к югу – все остальное.
Похоже, у тебя – вопросы. Не ударился ли я в религию? Не поехала ли у меня крыша? И что я, собственно, тут делаю?
В религию – не ударился. Но оказалось, что она занимает в моей жизни гораздо больше места, чем мне всегда казалось. То Иерусалим. То Рим. То – вообще, черт знает что. Подземные храмы в московском метро.
Крыша – не поехала. Хотя ее сдвигали наркотиками, гипнозом, энэлпэшным зомбированием и обещаниями райских кущ. Но ни фига. После того количества виски, которое я выпил – фармопсихологии в моей душе делать нечего. Как и НЛП. Тут и вспомнишь Черчилля, который говорил, что не имеет никаких претензий к алкоголю, потому что алкоголь дал ему гораздо больше, чем взял.
Но поскольку эти монстры взяли меня в оборот без дураков, а уродов круче и навороченней – поискать, то мне пришлось сделать вид, что я записался в их контору.
Они мне поверили, но на всякий случай сослали в монастырь. На испытательный срок. Как в известном анекдоте: «Ну не козлы?»
Выходить отсюда, да и вообще связываться с Большой Землей мне запрещено под страхом смерти. Точнее, мучительной экзотической смерти с посмертными ужасами, выходящими за пределы человеческого воображения. (Та религия, в которую меня посвятили недавно, это вполне допускает. Как, впрочем, если вдуматься, и большинство других религий.)
А с тобой, кстати, мне вообще навсегда запрещено иметь дело. Под угрозой аналогичного наказания, хотя я совершенно не понимаю, чем ты им так не пришлась?:)
Однако, если ты еще рассчитываешь со мной увидеться в этой жизни, то о существовании моего письма не должен узнать на свете ни один человек. Кроме, конечно, моей мамы. С которой ты должна поговорить с глазу на глаз и в каком-нибудь шумном месте. Лучше всего – в метро. С выключенными сотовыми телефонами. И объяснить ей, что я в полном порядке. Просто временно лишен средств связи. Что, кстати, будет абсолютной правдой.
Если она спросит: «а что дальше?», – отвечай уверенным голосом, что я обязательно что-нибудь придумаю.
Только не спрашивай меня, что. Я не знаю. Вот вернется Антон, выпустят Мотю – тогда и решим.
Пока, кстати, я нахожусь в федеральном розыске по обвинению в убийстве, так как я сбежал, нарушив подписку о невыезде. Что-то я в последнее время часто нарушаю письменные обязательства. Хотя мои новые братья обещали решить эту проблему. Они заодно посулили мне и богатство, и славу, и безопасность. Хотя зачем мне все это?
Мне нужна ты. Только ты. И все. Потому что я тебя люблю. Люблю. Хотя, честно говоря, я и сам не понимаю, что это означает.
В ту секунду когда умный и невлюбленный человек пытается говорить о любви, он немедленно приходит к выводу, что стоит начать с определений. Что такое любовь, чем отличается от влюбленности, и какая разница между любовью к собачке, к Богу, к ребенку и к любимому человеку. И пытается найти разницу. И общее. И находит все это. Чего там искать-то? А умничать все умеют.
А если о любви говорит влюбленный, то определения он посылает к чертовой матери. И от рассуждения о сверхценности восприятия чужой личности в сексуально-брачном аспекте его разбирает смех.
Потому что он знает, что настоящей любви не бывает. Почти никогда. То есть она бывает, но очень редко. Несколько раз в жизни. Или один. Или ни разу… А него она есть. Есть сейчас. Понимаешь? Настоящая любовь. Не знаю, на что похоже. Ни на что.
В общем, у меня к тебе – она. Поэтому мне кажется, что проще промычать свои чувства, чем высказать. М-м-м-м… Нет. Не так.
Я хочу жить для тебя. Я хочу жить, чтобы радовать тебя. И я хочу быть с тобой. И я буду с тобой. И я порву на куски всех, кто мешает мне быть с тобой.
Потому что я тебя люблю. Но, Господи, как же это выразить? А? Стихами что ли? Но сам я не напишу. Точнее, не напишу хорошо. Любовь-морковь-готовь-кровь. А чужие стихи, – так это уже будет не то. Не моя любовь. Хотя… Если похоже… И если все влюбленные – родственники.
О, черт! Удивительно, как слова мешают выразить чувства. Берут и мешают. Может, танец? Но как же я тебе отсюда станцую? Тем более, что я не очень это умею. Или архитектура? Построить для тебя что-нибудь? Что за бред. Хотя иногда мне кажется, что я могу. Музыка? Господи! Я же ничего не умею. Вот несчастье-то…
А мне ведь так надо сказать тебе, как я тебя люблю. Я даже не знаю почему. Но надо. А нет слов. Совсем нет слов. Зато – чувства!
Понял. Настоящая любовь – невыразима. Как ветхозаветный Бог. И это в ней – самое главное. А слова – это сублимация. Хоть иногда бывает и удачная, и честная. Да. Мне нравятся честные сублимации. А последнее время все чаще приходит в голову: «От любви бывают дети, ты теперь один на свете».
Хотя на самом деле здесь уместней будет:
- То ли дождь идет, то ли дева ждет.
- Запрягай коней да поедем к ней.
- Невеликий труд бросить камень в пруд.
- Подопьем, на шелку постелем.
- Отчего молчишь и как сыч глядишь?
- Иль зубчат забор, как еловый бор,
- За которым стоит терем.
Как это Бродский все про меня увидел? И про детей, которых нет, и про «один на свете» и про зубчатый забор… Вокруг нашего монастыря, действительно, зубчатый забор. И вообще – тебя бы сюда с твоим фотоаппаратом… Я вот только что увидел замечательный кадр: забор с колючей проволокой, за ним пятиглавый храм: золотые купола, белая каменная кладка, очень правильные пропорции. А за храмом синее небо с белыми облаками. Но главный план в этом кадре – передний: забор и проволока: жесткий, грязно-серый, очень знакомый и конкретный.
Но, кстати, не я первый торчу за ним по чужой воле. У меня были предшественники.
Этот монастырь не прославился за свою шестисотлетнюю историю практически ничем, кроме того, что сюда патриарх Филарет, отец Михаила Романова – основателя династии, сослал первого русского вольнодумца – князя Ивана Хворостинина.
Дело было в 1623 году. Иван, как и многие русские дворяне в то смутное время, оказался в тусовке Лжедмитрия I. От него и от поляков заразился европейским скептицизмом: вел беспутную жизнь, читал еретические книги, переводил на русский Лютера, Эразма Роттердамского и Франсуа Вийона, не соблюдал постов, пил вино, ел мясо в Страстную неделю и не верил в воскресение из мертвых. Хворостинин сетовал, что московский народ глуп, не с кем слова сказать. Он говорил: «Московские люди сеют всю землю рожью, а живут все ложью»
Патриарха это достало. Как раз тогда, после изгнания шведов и поляков, опускался очередной железный занавес между Россией и Европой. Поэтому не смотря на воинские подвиги князя (он отстоял в 1618 году Переславль Рязанский от татар и черкесов, за что был награжден Государем серебряным кубком и шубой) он был подвергнут обыску.
При обыске у Хворостинина нашли сатиру, в которой князь насмехался над благочинием москвичей. «Словеса их верна аки паутина, а злоба их – глубока пучина».
Князя сослали сюда, к нам. Его держали скованного в пекарне, где ему поручалось сеять муку, печь хлеб и выгребать золу. Кормили его только хлебом в половину причитающейся нормы. И никаких книг. Впрочем, через пару лет над ним сжалились, и после того как он поклялся соблюдать уставы Русской Православной Церкви, его отпустили, вернув чины и имения, и он вернулся в Москву из этой, выражаясь приличным языком, дыры.
Неприличным языком в монастыре выражаться нельзя. Это будет грех сквернословия и за него могут навешать. Точнее наложить епитимью. Например, дать «поставление на поклоны». Или сменить текущее послушание (общественно-полезные работы) на более тяжелое. Епитимья очень напоминает легкие армейские наказания – чем не двадцать отжиманий или три наряда вне очереди?
Жизнь у нас спокойная, размеренная. В 6 утра подъем, потом полуночница, литургия. Потом послушание. Пока мне назначено колоть дрова. Из этого ты легко можешь сделать вывод – в монастыре печное отопление.
Устаю от этой рубки страшно, руки уже в мозолях, зато скоро накачаюсь.
В 11.30 обед. Завтраком его не назовешь, хоть это и первая еда за день, потому что в скоромные дни дают суп из соленой оленины, пшенную кашу и солодовый квас. В постные – все скучнее – но тоже жить можно. С тюремной баландой – не сравнить. Перед трапезой звонарь бьет 12 раз в колокол, созывая братию в трапезную.
Меня очень развлекают новые слова: Наместник (местный начальник, Игумен, высокий, седой, худой, длиннобородый), Благочинный (шеф полиции – следит за порядком – тихий незаметный, борода почти не растет, зато голос, как у Джельсомино. Когда он начинает орать, я боюсь за свои барабанные перепонки), Ризничий (зав. церковной утварью: серый, маленький, тщеславный, с жидкими волосами, все время улыбается, никогда не смеется), Келарь (шеф-повар, толстый как боров: настоящий повар), Трапезник (директор столовой, кажется, у него глаза разного цвета и язва), Уставщик (следит за правильностью ведения службы, похож на старого коммуниста, отрастившего вдруг бороду), Регент (управляет хором, при этом активно массует меня в свой хор: деловит, но незаметен, петь не умеет совсем, лучше бы с Благочинным договорился), Пономарь (ассистент ризничего – зажигает кадило, готовит просфоры, подметает алтарь и пр.: суетлив, при этом ленив и к тому же плаксив).
Другие профессии звучат понятней: Больничный (врач), Библиотекарь, Эконом. Всего тут нас человек пятьдесят – послушников и монахов. После обеда – снова послушания до полдника (около 15.00). Полдник – компот из морошки или голубики и булка. Иногда пирожки с той же морошкой. В 16.30 вечерня до 19.00. Потом ужин (каша – или гречневая, или перловая и опять же солодовый квас), потом крестный ход вокруг монастыря. Потом «келейное пребывание».
Это значит, что я должен сидеть в своей келье. Келья – это четверть обычного русского бревенчатого сруба – комнатка 2 на 3 метра, в которой всей мебели – полати и самодельная табуретка.
В келье нужно молиться и читать душеполезные книги, заниматься рукоделием (рука тянется написать рукоблудием), чинить одежду (очень смешной черный подрясник, под ним, извини за подробности, исподнее).
Но тут есть одна отдушина. Я в первый же день тщательно изучил монастырский Устав. Он оказался очень интересным, особенно мне понравилось наставление – «не впадать в грех мшелоимства». Я сначала подумал, что это грех ловли мышей в собственной келье, но потом узнал, что это грех корыстолюбия.
Так вот по Уставу, я имею право во время келейного пребывания посещать других монахов для духовной беседы.
Поэтому 20.30 я иду к Больничному. Он был врачом на научном судне «Академик Седов», прошел все моря в полном смысле этого слова – от Северного до Южного полюса, классный мужик – простой, веселый и очень добрый.
Наш монашеский клобук идет к его короткой морской бородке и рукам в наколках примерно как противогаз Президенту РФ во время новогоднего телевизионного обращения.
В монастырь попал почти случайно. Во время шторма его, пьяного в дугу, смыло волной и он, бултыхаясь в океане, дал обет, что если спасется, то примет постриг. Спасли его довольно прозаично – бросили круг и веревку, а вот как он смог их поймать – это уже известно одному Богу. Поскольку ни детей, ни жены у него не было, то монастырь оказался для него неплохим способом провести старость.
Как только я ему сказал, что тоже закончил мединститут, мы с ним скорешились. Все-таки у врачей, даже расстриг, есть некоторое родство. Я думаю, это своего рода чувство посвящения в таинства рождения и смерти. Ну да неважно. У него в изоляторе есть радиоприемник. Старый транзисторный. И по вечерам он дает мне его послушать под мое целование креста, что я и на исповеди про это не расскажу. Ловятся только средние волны, но я нашел архангельскую радиостанцию – «Северная волна» и там как раз в это время по вечерам идет передача «Роковой час». На ней гоняют старую качественную музыку. Битлов, Doors, Роллингов, Dire Straits, «Нирвану».
Вчера, например местный Сева Новогородцев запустил The Cowboy's work is never done. Я просто тащился, слушая:
- Right!
- I used to jump my horse on right
- I had on six guns at my side
- I was so handsome women cried
- And I got shot but never died.[59]
Как мне захотелось вскочить на лошадь и поскакать на ней куда-нибудь… Неважно куда, главное, чтобы женщины зарыдали. И ты – среди них.
Но ровно 22.00 я должен быть в келье, а если попадусь Благочинному – то мне же хуже. Кстати, здесь сейчас белые ночи. Точнее, полярный день. Поэтому попасться легко.
Средств коммуникаций – никаких. Ни почты, ни телефона. По слухам у Игумена есть рация, но пользоваться ею можно только в аварийных случаях. Говорят, что раз в месяц заходит корабль, но от этого не легче: мне, как послушнику, вся переписка запрещена. До особого разрешения Игумена. Да и была бы разрешена – Игумен читает все письма перед отправкой. Ему их приносят в открытом конверте, а потом он сам его запечатывает. Ближайшая деревня на пять домов – километрах в двадцати морем (по тайге пешком не пройти, только зимой на Буранах или оленях). Называется эта деревня очень правильно – Верхняя Мгла.
Ближайший город (говорят, тысяч пять жителей) – километров сто по морю. Называется, между прочим, – Мезень.
Всю жизнь мечтал оказаться в городе, названным в мою честь:). Но боюсь, что он меня разочарует. Бедность, хрущевки, разбитые дороги, полусдохшие магазинчики, голодные собаки и озлобленные люди в телогрейках. Хотя иногда мне приятно думать, что я ошибаюсь, и Мезень – это самое тихое, чистое и спокойное место на земле, удаленное от скверны и разврата больших городов, где есть только церкви, небо и океан с маленькими деревянными домиками вдоль берега и белыми чайками в небе.
Еще, где-то к северо-востоку есть военный аэродром. Время от времени я вижу как поднимаются и идут на посадку стратегические бомбардировщики – тренируются к броску на Штаты через Северный Полюс.
Честно говоря, здесь довольно тоскливо, поэтому однажды я решил развлечься и под видом послушнических вопросов затеял богословский спор. Получилось очень удачно. Весь монастырь после этого две недели ходил поглядывая в мою сторону с некоторым страхом и уважением. Началось с того, что я спросил по окончании трапезы, во время разливания компота:
– Отец Игумен, благослови задать вопрос!
– Благословляю, сын мой!
Здесь есть один филологический прикол. Вместо «разрешите» надо говорить «благослови». Например: «Благослови, отец, отлучиться по малой нужде». И надо ухитриться не справить малую нужду прямо на месте от смеха, услышав: «Благословляю, сын мой». Вместо «спасибо» надо говорить «спаси, тя Господи». Иногда говорят «спаси Бог», откуда как я понял, собственно, и берется наше «спасибо».
– Отчего в нашей православной церкви богослужение идет на древнем и малопонятном языке, когда и другие православные церкви, хоть греки, хоть грузины, и даже латиняне уже молятся на своем родном языке?
Возникла пауза, и я готов поспорить, что монахи и послушники настолько очевидно уткнулись носом в компот, насколько заинтересованно ждали ответ настоятеля. Посмотрев на монахов, Игумен с легким вздохом принял вызов.
– Разве же плохо молиться на языке наших дедов и прадедов?
– Очень хорошо молиться на языке дедов и прадедов. Только наши деды и прадеды говорили на русском. А вот если произнести «пра-» раз двадцать пять-тридцать, то тут-то мы и дойдем до языка наших праотцев. А из-за того, что мы молимся на церковно славянском, мы не можем привлечь в лоно нашей церкви ни татар, ни эскимосов. Русский они еще худо-бедно понимают, а вот уже церковно-славянский нет.
– Негоже нам, как лютеранам, искажать слово Божие для потребы инородцам.
– Отец Игумен! Слово Божие звучало на древнееврейском а потом на арамейском языке. Новый Завет написан по-гречески. Чем же церковно-славянский язык лучше русского?
– Не мы, сын мой, решали на каком языке творить молитвы. Не нам и отменять это решение.
Здесь я подумал, что он прав. Ну чего я к нему пристал? Есть люди старше чином и званием, которые за это отвечают. И обсуждать их решения – бессмысленно. Даже если интересно. Поклонился, поблагодарил за трапезу и собирался выйти на улицу и вернуться к своим дровам, но услышал:
– Постой, сын мой. Каждый может молиться Богу на том языке, на котором ему удобно это делать. Бог поймет любой язык. Если тебе хочется молиться по-русски, – молись по-русски.
Я еще раз поклонился и вышел. Из последних слов Игумена следовало многое. Следующий логический шаг, и получится, что и обряды не так уж важны. А где не так важны обряды, там не так важна и церковь. А значит, и православные, и иудеи, и протестанты, и буддисты, и мусульмане, и католики просто общаются с Богом на том языке и в той системе обрядов, которая им удобней. Например потому что, что они к ней привыкли. Или из-за того, что она больше подходит их национальному характеру. Или строю души каждого конкретного верующего. Или просто ближе, неизвестно, почему. Следовательно, говорить о том, какой способ вероисповедания правильный, примерно также умно, как обсуждать, какой язык лучше: английский или испанский. Или русский. Каждому свое.
Тут и призадумаешься. И время есть, и обстановка соответствующая.
Последнее время я все думаю, кого же хаты отрядили следить за мной? Так с лёта не угадаешь. Монахи люди замкнутые. Косо на меня посматривают Ризничий и Келарь. С Больничным у меня такие хорошие отношения, что будет обидно, если это он. Игумен человек явно верующий и у него нет этой хатской меднолобой упертости. Пожалуй, упертость есть только у Ризничего. Он однажды, заметив меня выходящим от Больничного, сказал загадочную фразу: «К своим придяша, а свои его не позна». Но что он имел в виду – неясно. Мы с морским волком свои, потому что мы два врача? Мне послышалась в его тоне скрытая насмешка.
В любом случае, кто бы это не был мне следует вести себя поосторожней. А не хочется. Хочется – наоборот.
- Запрягай коня да вези меня.
- Там не терем стоит, а сосновый скит.
- И цветет вокруг монастырский луг.
- Ни амбаров, ни изб, ни гумен.
- Не раздумал пока, запрягай гнедка.
- Всем хорош монастырь, да с лица – пустырь,
- И отец игумен, как есть безумен.
Не представляю себе, когда мы увидимся. Но уверен, что когда-нибудь я тебя еще обниму, а то и… Веди себя хорошо. Скучай по мне.
Твой Иосиф
PS. Писать ты, к сожалению мне не можешь. И не забудь, для всех остальных ты и понятия не имеешь, где я нахожусь.
PPS. Появилась оказия. Пришел пароход!!! Завтра он будет в Мезени, а там уже существует авиапочта! Мир не без добрых людей… Отправляю письмо и обнимаю тебя нежно. Пишу на рабочий адрес, на имя твоей Таньки. Надеюсь, она передаст второй конверт не вскрывая. Похвали меня за то, что я заботливый и осторожный:)) Письмо уничтожь! А если хочешь сохранить для семейного архива – то выбери место понадежнее. Не дома и не на работе. Целую, И.
Я отправил письмо и опять начались незаметные дни.
Светом в окошке было время, которое я в согласии с монастырским Уставом проводил в беседах с Больничным. Мы вели философские диспуты, он рассказывал истории из своей бурной жизни флотского врача.
Однажды у нас с ним возник разговор о русской идее. Сокрушенно качая головой, все прошлые и нынешние беды России он относил на счет монголо-татарского ига, отодвинувшего Россию от прогресса и цивилизации на 300 лет. Я, не желая его обидеть, потому что человек он был искренний и хороший, попытался ему возразить.
Я сказал, что Дмитрий Донской разбил хана Мамая уже в 1380 году, а дальше Россия имела дело скорее с разовыми грабительскими набегами, чем с постоянной оккупацией. Но в это время и Европа опустошалась то столетними войнами, то чумой. Больше 20 миллионов людей умерло от чумы за три года. Какие там монголо-татары? Это соизмеримо даже в абсолютных цифрах с мировыми войнами. А Европа тогда была совсем маленькой… 75 миллионов.
Я попросил его объяснить, как это так: Гутенберг изобрел книгопечатание в 1492 году, а в России первая типография появилась только при Иване Грозном. Лет через 80. И при чем здесь татары? Сначала надо было брать Казань и Астрахань, а потом уже книги печатать?
– Ну и почему книгопечатание появилось так поздно?
– Третий Рим со всеми его богоизбранническими идеями очень боялся первого. То есть католицизма. А точнее всего того, что последовательно шло на Россию с Запада. И до сих пор побаивается. Отсюда необходимость в последовательной смене культурных железных занавесов.
– А разве же ты не чувствуешь, что Россия, и правда, избрана Господом?
– Россия избрана Богом не больше чем Англия или Франция. И не меньше. Большая страна, много ответственности. А сейчас все надорвались от перенапряжения и сидят обломанные. И никто не знает, что делать. По какой концепции строить страну так, чтобы не было понижения градуса. Россия же пьющая страна. Каждый житель знает: градус понижать – нельзя.
– Нельзя никак.
– А без национальной идеи – и правда плохо. Ощущение дезориентации и потери смысла жизни тебя, как части этноса. Народ смотрит футбол и матерится. Дальше обламывается. А хорошо ли обломанному человеку живется? При том, что русскому народу есть чем гордиться.
– Ну-ка чем? Что в нас есть хорошего?
– Высочайшая способность к самопожертвованию ради любых ценностей, в том числе, достаточно абстрактных (не обсуждается, откуда эти ценности берутся, а также кто и как их использует, потому что с этим есть проблемы). Постоянная готовность к обучению и реальная обучаемость. Очень высокий интеллект (в среднем по популяции, конечно). Трезвое, критическое отношение к себе как к личности и как к части народа. Даже избыточно трезвое. С элементами закомплексованности. Сострадание к тому, кто беднее и несчастнее. Неистребимая любовь рассуждать, обсуждать и снова рассуждать. Это очень важная черта у народа, который готов жертвовать и учиться…
– Да… Если бы не лень, и не раздолбайство – до сих пор правили бы морями.
– А также не агрессивность, не зависть к успехам соседа и еще одна штука, которая не так бросается в глаза.
– Что не так бросается в глаза?
Читать бесплатно другие книги:
