Мир без конца Фоллетт Кен

Не стал говорить о том, что мужчина имеет законное право убить свою жену, уличенную в измене. Зодчему не приходилось о таком слышать, среди знати подобного точно не случалось, но гордыня Ральфа страшна. Правда, как-то Мостник все-таки рассказал Филиппе, что Тилли убил муж.

— Ведь твой отец долго и безнадежно любил твою мать? — уточнила графиня Ширинг.

— Да, правда. — Мастер уже почти забыл эту старую историю.

— А ты полюбил монахиню.

— А мой брат долгие годы мечтал о тебе, блестящей леди. Ну да ладно. Хочешь есть?

— Потом.

— А что такое?

— Ты знаешь.

Мерфин действительно знал. Строитель обнял ее и поцеловал.

Весной эпидемия дала передышку. Люди еще умирали, но заболевали реже. На Пасху епископ Анри объявил, что шерстяная ярмарка пройдет в этом году как обычно. На той же службе после крайне короткого срока послушничества постригли шесть человек. Мон всеми силами старался поскорее увеличить число монахов в Кингсбридже и напоминал, что такое творится по всей стране. Пятерых священников, рукоположенных после ускоренного обучения, направили на опустевшие приходы в округу.

А еще из Оксфорда, получив степени докторов за три года вместо обычных пяти или семи, вернулись два кингсбриджских монаха — Остин и Сайм. Керис помнила их смутно: три года назад, когда братья уезжали в оксфордский Кингсбриджский колледж, она заведовала госпиталем. После обеда в Светлый понедельник аббатиса провела их по почти готовому новому госпиталю. В праздник никто не работал.

Оба новоиспеченных врача чуть не лопались от апломба, которым университет, кажется, накачивал своих студентов наряду с медицинскими теориями и гасконским вином. Однако годы, что целительница лечила больных, тоже придали ей сил, и она рассказывала о новом госпитале, о том, как думает вести его, твердо и уверенно.

На Остина, худенького впечатлительного юношу с редкими светлыми волосами, произвело впечатление новое расположение палат, как в монастыре. Круглолицый Сайм, чуть постарше, судя по всему, не горел желанием осваивать опыт Керис. Она обратила внимание — врач все время отводит глаза.

— Надеюсь, в госпитале всегда будет чисто.

— И зачем же? — снисходительно откликнулся Сайм, словно спрашивал маленькую девочку, почему той нужно отшлепать куклу.

— Чистота — добродетель.

— Ага. Значит, это не связано с балансом соков в организме.

— Понятия не имею. Мы не очень много внимания уделяем сокам. Подобный подход не оправдал себя во время чумы, это очевидно.

— А мытье полов оправдало?

— По крайней мере чистое помещение повышает больным настроение.

— Ты должен признать, Сайм, — вставил Остин, — что некоторые оксфордские преподаватели разделяют новые идеи матери-настоятельницы.

— Кучка еретически настроенных выскочек.

— Самое главное — понять характер болезни, передающейся от больных здоровым, и разделить людей, — заметила Керис.

— Для чего? — спросил Сайм.

— Чтобы предотвратить распространение болезни.

— И как же они передаются?

— Этого никто не знает.

Победная улыбка тронула губы монаха.

— Тогда откуда же вам известно, как можно предупредить их распространение, позвольте спросить?

Думал, что побил ее — в Оксфорде учили прежде всего именно этому, — но врачевательница знала ответ:

— По опыту. Пастух не понимает чуда, благодаря которому ягненок растет во чреве матери, но знает, что он не родится, если не выгонять овцу на пастбище.

— Хм-м.

Керис не понравилось это «хм-м». Да, толковый, решила она, но его ум не соприкасается с реальным миром. Монахиню поразил контраст между двумя умными людьми — Саймом и Мерфином. Мастер обладает множеством знаний, удивительной способностью понимать сложные вещи, но никогда не забывает о материальном мире, зная, что, если допустит ошибку, его здание рухнет. Таким же был и Эдмунд — умным и практичным. А Сайм, как Годвин и Антоний, будет цепляться за свою теорию соков вне зависимости от того, выживают больные или умирают.

— Вот она и поймала тебя, Сайм, — широко улыбнулся Остин, явно удивившись, что его самодовольный друг не переспорил неученую женщину. — Мы, может, и не знаем в точности, как распространяются болезни, но отделить больных от здоровых уж точно не повредит.

Их беседу прервала сестра Джоана:

— Вас спрашивает староста Аутенби, мать Керис.

— Он привел телят?

Аутенби обязана была каждую Пасху поставлять сестрам двенадцать годовалых телят.

— Да.

— Пожалуйста, загони скотину и попроси старосту подойти сюда.

Сайм и Остин простились, а настоятельница решила проверить, как выложили плиткой пол в отхожем месте. Там ее и нашел Гарри Пахарь. Она сменила слишком медлительного прежнего старосту, назначив самого энергичного молодого человека в деревне. Гарри пожал ей руку, что было довольно дерзко с его стороны, но аббатисе он нравился, и возмущаться она не стала.

— Тебе, должно быть, не с руки гнать сюда телят, когда весенняя вспашка идет полным ходом, — улыбнулась настоятельница.

— Еще как не с руки.

Как и большинство пахарей, Гарри был широкоплеч, с мускулистыми руками. Чтобы править общинной упряжкой, в которую запряжено восемь быков, да с тяжелым плугом, вспарывающим влажную липкую землю, нужна особая сила и ловкость. Пахарь словно принес с собой здоровый свежий воздух.

— Может, будете выплачивать оброк? Сегодня это в порядке вещей.

— Да, так удобнее. — Староста по-крестьянски прищурился. — А какой?

— Обычно за годовалого теленка на рынке дают десять — двенадцать шиллингов, хотя в этом году цены упали.

— Здорово упали — почти в два раза. За три фунта можно купить двенадцать телят.

— Но в хороший год — за шесть.

Он усмехнулся, ему нравилось торговаться.

— Это ваши заботы.

— Но ты предпочел бы платить оброк.

— Если договоримся о размере.

— Например, восемь шиллингов.

— Но если телята будут по пяти, где нам брать остальные деньги?

— Короче, так. В будущем Аутенби будет отдавать монастырю либо пять фунтов, либо двенадцать телят — на ваш выбор.

Гарри поразмыслил, поискал ловушку и не нашел.

— Хорошо. Заключаем сделку?

— И каким же образом?

К ее изумлению, пахарь грубыми руками взял ее за худенькие плечи и поцеловал. Если бы это сделал брат Сайм, она бы отпрянула, но Гарри другое дело — возможно, ее даже щекотала его мускулистая мужественность. Так или иначе, монахиня позволила себя поцеловать, обнять и даже протянула губы к его бороде. Пахарь крепко прижал ее, и Керис поняла, что он с удовольствием взял бы ее прямо здесь, на новых плитках отхожего места. Эта мысль привела ее в чувство. Аббатиса оттолкнула старосту:

— Прекрати! Что ты себе позволяешь?

Тот не смутился:

— Целую тебя, моя дорогая.

Керис поняла, что попалась. Никаких сомнений, слухи про нее и Мерфина проделали долгий путь: они стали, наверно, самыми известными жителями Кингсбриджа. Всей правды Гарри, конечно, знать не мог, но что-то слышал и осмелел. Такие вещи могут подорвать ее авторитет. Нужно немедленно остановить наглеца.

— Никогда ничего подобного больше не делай, — как можно строже отчеканила она.

— Но тебе, кажется, понравилось.

— Тем страшнее твой грех — искушаешь слабую женщину.

— Но ты мне нравишься.

Настоятельница поняла, что это правда, и догадалась почему. Она пришла к нему в деревню, наладила работу, убедила крестьян в своей правоте, разглядела его возможности и поставила над остальными. Гарри должен почитать аббатису богиней. Ничего удивительного, что он увлекся. Но лучше бы остыл как можно скорее.

— Если ты еще раз заговоришь со мной подобным образом, мне придется назначить другого старосту.

— Ого.

Это образумило Пахаря намного быстрее, чем разговоры о грехе.

— А теперь отправляйся домой.

— Хорошо, мать Керис.

— И найди себе другую женщину, желательно такую, которая не давала обет целомудрия.

— Конечно, — ответил крестьянин, однако монахиня ему не поверила.

Гарри ушел, а беспокойство осталось. Впервые за девять месяцев она вспомнила об этой стороне жизни. После окончательного разрыва с Мерфином монахиня впала в какое-то бесполое состояние и вообще ни о чем таком не думала. Сестры давали ей тепло и любовь; она любила Джоану и Онагу, хотя совсем не так, как ее любила Мэр. Сердце билось бесстрастно: новый госпиталь, башня, возрождение города.

Уцепившись за мысль о башне, аббатиса прошла по лужайке к собору. Мерфин вырыл по периметру фундамента старой башни четыре гигантские ямы — таких глубоких никто никогда не видел — и поставил большие лебедки для подъема земли. Все дождливые осенние месяцы бычьи упряжки целыми днями возили по главной улице и первому мосту землю на каменистый остров Прокаженных. Там телеги грузили камнями со склада зодчего, и быки возвращались обратно, наращивая груду строительного материала у собора. С окончанием зимних морозов каменщики принялись класть фундамент.

Керис подошла к северному фасаду собора и заглянула в яму, зажатую в углу между нефом и северным рукавом трансепта. От немыслимой глубины у нее закружилась голова. Квадратные камни, скрепленные тонким слоем строительного раствора, уже аккуратно лежали на дне ровными рядами.

Новую башню нельзя ставить на старый фундамент, необходим более мощный. Четыре колонны ее основания вознесутся возле стен собора. Если бы так поступили с самого начала, не пришлось бы Элфрику снимать верхние ярусы старой башни. Только когда новая будет закончена, Мерфин уберет временную крышу Строителя над средокрестием. Какой характерный для Мостника замысел: простой, но радикальный, блестящее конкретное решение конкретной задачи.

Как и в госпитале, в праздник здесь никто не работал, но по фундаменту ходил человек. Узнав архитектора, Керис подошла к одной из хлипких веревочных лестниц, которыми пользовались строители, и неуверенно спустилась вниз, обрадовавшись, когда добралась до земли. Мастер, улыбаясь, помог ей сойти.

— Ты даже побледнела.

— Путь-то долгий. Как дела?

— Чудесно. Это займет много лет.

— Почему? Госпиталь вроде сложнее, а он уже стоит.

— По двум причинам. Сейчас фундамент у меня выкладывали двенадцать человек. Но чем выше, тем меньше будет каменщиков. Башня сузится, и места для них просто не останется. А во-вторых, очень долго застывает строительный раствор. Придется переждать зиму, только потом он выдержит груз.

Монахиня почти не слушала, а, глядя на возлюбленного и вспоминая их ночи во дворце аббата, утра, первые лучи солнца, пробивающиеся в открытое окно, потрепала по руке.

— Ну что ж, зато госпиталь занял не так много времени.

— Думаю, сможешь въехать на Троицу.

— Отлично. Хотя чума дает отдышаться: умирает меньше людей.

— Слава Богу! — горячо воскликнул Мерфин. — Может, она наконец кончится.

Настоятельница слабо пожала ему руку.

— Помнишь, один раз мы уже решили, что она кончилась. Примерно в это же время года. А потом стало еще хуже.

— Не дай Бог.

Она провела ладонью по его заросшей щеке.

— Но тебе-то по крайней мере ничто не угрожает.

Мостник слегка поежился.

— Закончим госпиталь, и можно приступать к шерстяной бирже.

— Надеюсь, ты прав и дело пойдет.

— Если нет, мы все помрем.

— Не говори так. — Керис поцеловала его в щеку.

— Мы должны работать, исходя из того, что останемся живы. — Фитцджеральд при этом чуть поморщился, будто бывшая возлюбленная его раздражала. — Но на самом деле этого никто не знает.

— Давай не будем думать о плохом. — Аббатиса обняла его за пояс и прижала к себе, но архитектор резко отстранился, воскликнув:

— Не делай этого!

Монахиня споткнулась и чуть не упала.

— В чем дело? — Она была вне себя от изумления.

— Не дотрагивайся до меня!

— Но я только…

— Вот только и не делай! Ты закончила наши отношения девять месяцев назад. Я сказал, что это в последний раз, и сказал всерьез.

Керис не понимала его негодования:

— Но я всего-навсего обняла тебя.

— Не надо меня обнимать. Я не твой любовник. У тебя нет такого права.

— У меня нет права дотронуться до тебя?

— Нет!

— Не знала, что мне требуется какое-то разрешение.

— Разумеется, знала. Ты ведь не разрешаешь людям касаться себя.

— Но ты не «люди». Мы ведь не чужие. — Однако, уже произнося эти слова, она поняла, что Мерфин прав.

Сама отвергла его, но отказалась считаться с последствиями. Встреча с Гарри из Аутенби распалила Керис, и она пришла сюда. Уверяла себя, что обняла его по-дружески, но это ложь. Повела себя так, будто он все еще принадлежал ей, как богатая праздная дама может отложить книгу, а потом опять взять. Все это время она не дозволяла ему дотрагиваться до себя, и теперь пытается вернуть это право себе лишь потому, что ее поцеловал мускулистый молодой человек. Дурно.

И все-таки Мерфин мог поставить ее на место мягче, без раздражения и грубости. Неужели он забыл дружбу, как и любовь? Слезы навернулись ей на глаза. Аббатиса пошла к лестнице. Подниматься было трудно, она чувствовала, что силы уходят. Монахиня остановилась передохнуть и глянула вниз. Мастер придерживал конец лестницы. Уже почти наверху Керис опять глянула вниз. Зодчий все стоял. Ей пришло в голову, что несчастья кончатся, если она сейчас упадет. Это будет длинное падение, а внизу беспощадные камни. Смерть придет сразу.

Мостник словно прочел эти мысли и, торопя ее, махнул рукой. Керис подумала, что возлюбленный не переживет, если она покончит с собой, и, представив себе его страдания, угрызения совести, испытала удовольствие. Была уверена, что Бог не накажет ее на том свете. Затем взобралась по последним двум перекладинам и ступила на твердую землю. Какая глупость, пусть и секундная. Еще чего — кончать счеты с жизнью. Ей столько нужно успеть.

Аббатиса вернулась в монастырь. Прозвонили на вечерню, и она возглавила процессию в собор. Молодой послушнице было жалко того времени, что она проводила на службах. Теперь настоятельница радовалась возможности отдохнуть и сосредоточиться. Неудачный вечер, думала монахиня, но ничего, все наладится. И все-таки на псалмах она с трудом сдерживала слезы.

На ужин сестрам подали копченого угря, жесткого, пряного — не самое любимое блюдо Керис. А сегодня ей вообще не хотелось есть. Пожевала хлеба и удалилась в аптеку. Там две послушницы переписывали ее книгу, которую она закончила после Рождества. Копии просили аптекари, настоятельницы, цирюльники и даже кое-кто из врачей. Копирование книги стало одним из послушаний монахинь, имевших желание работать в госпитале. Копии стоили недорого — книга имела небольшой объем, простые иллюстрации, при ее изготовлении не использовали дорогостоящих чернил, — и спрос не падал.

Троим в помещении было тесно. Керис не терпелось перебраться в просторную и светлую аптеку нового госпиталя. Монахиня хотела остаться одна и отослала послушниц, однако ее одиночество нарушили. Через несколько минут в аптеку вошла леди Филиппа.

Никогда не испытывая особо теплых чувств к замкнутой графине, настоятельница, однако, сочувствовала ей и с радостью предоставила бы убежище не только Филиппе, но и любой женщине, сбежавшей от такого мужа, как Ральф. Леди Ширинг никому не доставляла хлопот, не предъявляла непомерных требований, основное время проводя у себя. Ее не особо интересовала монастырская жизнь, но уж кто-кто, а Керис прекрасно это понимала. Настоятельница предложила гостье табурет возле скамьи. Несмотря на придворные манеры, графиня оказалась удивительно прямой. Начала без предисловий:

— Прошу вас, оставьте Мерфина в покое.

— Что? — Монахиня удивилась и оскорбилась.

— Разумеется, вы можете говорить с ним, но не нужно целовать его и обнимать.

— Да как вы смеете…

Что ей известно? Да и какое графине дело?

— Он больше не ваш любовник. Оставьте его в покое.

Значит, Мостник рассказал ей о сегодняшней стычке.

— Но почему он вам рассказал?.. — Аббатиса не закончила вопроса, так как поняла ответ.

Филиппа подтвердила ее догадку:

— Он не ваш. Мой.

— О Господи! — Керис обомлела. — Вы и Мерфин?

— Да.

— И вы… Вы в самом деле?..

— Да.

— Я понятия не имела! — Настоятельница чувствовала себя так, словно ее предали, хотя понимала, что не имеет на это никакого права. Когда же это случилось? — Но как же?.. Где?..

— Зачем вам подробности?

— Разумеется. — Вероятно, у него дома, на острове Прокаженных. Скорее всего по ночам. — И давно?

— Не важно.

Подсчитать нетрудно. Филиппа переехала сюда меньше месяца назад.

— Вы, однако, не теряли времени.

Недостойная шпилька, но леди Ширинг милостиво ее не заметила.

— Чтобы удержать вас, Мерфин был готов на все. Но вы оттолкнули его. Теперь отпустите. Ему очень трудно было полюбить кого-нибудь после вас, но он любит. Не смейте вмешиваться.

Керис очень хотелось ударить в ответ, гневно сказать, что Филиппа не имеет никакого права указывать ей и упрекать, но беда в том, что она права. Нужно отпустить Мостника, навсегда. Однако нельзя дать графине заметить, что сердце ее разбито.

— Пожалуйста, оставьте меня. — Она попыталась воспроизвести выдержанные манеры графини Ширинг. — Я бы хотела побыть одна.

Филиппа тоже не любила, когда ей указывают.

— Вы выполните мою просьбу?

Керис терпеть не могла, когда на нее давят, но силы оставили ее.

— Да, разумеется.

— Спасибо. — И гостья ушла.

Решив, что та отошла достаточно далеко, монахиня разрыдалась.