Фартовый Чарли Нетребо Леонид

ГОУ-ГОУ

1.

Многоопытный и пресыщенный, – в той мере, когда новые стимулы уже маловероятны в тактических уловках типа легких союзов и разводов, скитаний по горячим стежкам окружающего пространства, но еще теоретически возможны в стратегических решениях и затратах, – этим летом Никита решил не напрягать себя курортными изысками, а провести отпуск там, где был когда-то непорочно счастлив, – в городе своего студенчества.

Пять студенческих лет жили в памяти светлой полосой, отдельным регионом, суверенной страной. С годами истаивали в неожиданных всплесках памяти вторичные события и предметы, но оставались, сладкими уколами, отполированные волнами лет, как обмылки янтаря – броско и драгоценно на галечном пляже, – солнечные клавиши воспоминаний. Их немного, они поддавались счету – в осеннем парке зрелости, объятом шорохом, но еще не скрипом.

Категоричность знаменитого постулата – «Не возвращайтесь туда, где было хорошо» – уже давно принималась Никитой только предупреждением: ничто не повторяется. К нынешним летам из прописной истины выхолостился предостерегающий элемент, в «теоретической» молодости, как ни парадоксально, полагавшийся основным. Это отнюдь не говорило о том, что, вопреки природе, в молодости он был менее безрассуден, – просто суеверность, если таковым можно назвать невинную веру в приметы, едва ли не покинула его в зрелости. Сейчас он рассуждал, как ему казалось, трезво: что могло, при попытке «возврата», грозить ему в году, который настал через четверть века после того, когда было действительно хорошо? Разочарование в том, чего уже нет? Обветшалость некогда упругих образов? Это притом, что уже и вместо него прежнего есть только угасающее эхо, блефующее былой звонкостью? Мнимые угрозы!.. Эхо пожаловало в гости к эху! – какая непорочная забава!

Это был тот случай, когда его природная импульсивность пробила кольчугу рациональности, сотканную из опыта предыдущих побед и поражений, в которой он спокойно пребывал последнее время, чувствуя себя довольно уверенно. Но образовавшаяся брешь не принесла большого ущерба благоразумию. Приняв, в целом, трудное решение, Никита не строил конкретных планов своего пребывания в городе, в котором прошла, как сейчас казалось, лучшая часть жизни. Категоричность была только в одном: не могло быть и мысли о том, чтобы разыскивать кого-нибудь из друзей, однокашников, знакомых, хотя сделать это с помощью того же телефонного справочника, вероятно, совсем нетрудно. Он, теперешний, ехал не к людям, которых нет. Он ехал к местам и предметам, к воздуху и солнцу, которые, возможно, освежат его дыхание; а если ему уже недоступно подобное восстановление, то пусть этот визит будет утолительной данью ностальгии и своеобразным прощанием с… С чем? Этот вопрос был из того множества жизненных вопросов, которые Никита сознательно обходил, понимая, что ответов на них пока еще нет, а поиск – удел времени, в течение которого ему предстоит, как ни уважай он собственную самостоятельность, роль щепки, управляемой потоками и дуновениями. Выходит так, что наступил возраст, в котором радует то, что еще не всем вопросам готов ответ. Значит, не совсем он стар, значит, еще будет чему удивиться.

Он всегда полагал, что основным залогом грядущих удивлений является его личная свобода – то, что он последние годы строжайше оберегает, жертвуя многим. Любая обязанность будет помехой чистоте эксперимента, на который он решился. Там, куда он завтра направляется рядовым авиарейсом, оставив дома мобильный телефон, его ждет только одиночный номер-люкс, заказанный в центральной гостинице, некогда лучшей в городе. И все же он изобрел для себя еще одну уловку, призванную усилить ощущения: его возвращение состоится как бы не из настоящего, а из… прошлого. Чтобы знание, плод времени, не лишало повода для удивлений. Как бы проснуться после летаргического сна. Дистиллированная схема, – но Никита нисколько не сомневался в ее жизненности: ведь вкушает человек плоды искусства, понимая условность форм – от абстракции до абсурда, от аллюзий до сюрреализма. Мало того, такое вкушение не извращенная блажь единиц, а жизненная потребность каждого. И он, Никита, в этом смысле не оригинален.

Волнение от грядущего свидания с молодостью сказалось своеобразно: удобно устроившись, Никита быстро заснул в самолетном кресле. Пробуждение состоялось, когда застучали колеса о бетон взлетной полосы, крупно задребезжало металлическое тело лайнера.

Аэропорт назначения встретил душным воздухом теплого летнего вечера и обрывками воспоминаний, связанных с многочисленными перелетами щемящей давности: каникулы, практики, стройотряды…

Никита выходил в числе первых. Едва он ступил на трап, его ослепило снопом света. У подножья лестницы на спускающихся пассажиров была направлена телекамера, вокруг которой грудились несколько репортеров с микрофонами и фотоаппаратами. Видимо, встречали какую-то знаменитость. Один из репортеров обратился к Никите: «Как погода в Москве? Что вы думаете по поводу…» – возможно, его приняли за человека, причастного к этой массовке. «О`кей!» – перебил Никита, подтверждая возглас улыбкой и соответствующим пальцевым знаком, и проскользнул мимо.

Однажды, перед самым началом занятий, Никита возвращался сюда с северного стройотряда: в защитной униформе, украшенной всевозможными значками и нашивками, с рюкзаком за крепкими плечами, загорелый, с обритым черепом, но обросшими щеками, которых два месяца не касалось лезвие, покусанный комарами и мошкарой. Карманы пузырились от большого количества трудовых рублей в мелкой купюре. Помнится, он немного припадал на левую ногу: виной был поврежденный палец ноги, героически поломанный в погрузочно-разгрузочных работах на одном из обских товарных пирсов. Типичный образ романтического трудового бродяги, отряды каковых весело, под нестройные хоры и гитарные звоны, полонили летние аэропорты гудящей от «нефтегазовых», «железнодорожных» строек страны. Было прохладное светлое утро. В непродуктивную паузу между прилетом и часом, когда идут первые автобусы, Никита, пользуясь одной из заборных прорех беспечного аэропорта, вышел на взлетную полосу с фотоаппаратом и произвел несколько снимков аэродромной панорамы с крупными планами самолетов и вертолетов. Фотографии, связанные с авиацией, он уже несколько лет делал для отца-инвалида, служившего когда-то в дальневосточной эскадрилье и после армии не только с интересом следившего за развитием авиационной промышленности, но и трепетно воспринимавшим все, что связано с настроением и духом «неба». Никита недооценил бдительность аэродромных стражей: фото-любознательность была замечена, и его настойчиво препроводили в диспетчерскую. Оценка, за возмущенными речами старшего смены, поглядывающего с подозрительным гневом на пухлые карманы хромого, небритого нарушителя, просматривалась соответствующая, в духе времени: шпион. Вскоре прибыл представитель комитета госбезопасности, который, быстро разобравшись, что за лазутчик перед ним, для порядка засветил пленку и отпустил легкомысленного фотографа восвояси. Никита, в сердцах, не стал ждать автобуса и поехал в общежитие на такси, удивляясь, как ему это сразу не пришло в голову при наличии долгожданного богатства, уже оформленного из строчек ведомости в хрустящий эквивалент. А между тем самая пора для шика! – то, ради чего тратились силы и время на отечественном Клондайке. По пути, воспользовавшись распространенным тогда таксистским сервисом, он купил у «шефа» две бутылки водки и блок «Мальборо», заплатив традиционную тройную цену. Теперь имелось, пожалуй, все для того, чтобы войти в «общагу» суперменом: господа, я устал от дорог; пусть вас не смущает хромота левого ботфорта, – издержки романтического столетия, но я ушел от погони; надеюсь, в заведении найдется бутылка фруктового сока к двум фляжкам огненной воды? – я требую пунша!..

«Раньше реестр услуг, которые оказывали местные таксисты, включал достаточно много предложений, причем разнообразных: спиртное, табак, запись дефицитной музыки на магнитофонные кассеты, устройство на ночлег, дамы, а для особо азартных даже карточные шулеры… А что сейчас?»

Эти слова, правда, в более сумбурной последовательности (сказывалось нахлынувшее вдруг волнение), были обращены к водителю такси, едва только Никита разместился в сиденье.

Вопросы нисколько не смутили молодого «шефа», тот ответил бодро, как парировал:

– Возить водку – это, конечно, каменный век. Насчет шулеров – обижаете! Но в принципе сейчас реестр ограничен только возможностями клиента: что угодно, то и будет выполнено на высшем уровне! Итак?

– Гостиница «Восток».

Водитель включил скорость и критически оглядел респектабельного клиента:

– Отель «Восток»… И все? Стоило так многообещающе спрашивать!

– Извини, приятель, разминка! – Никита засмеялся. – С меня чаевые!

В гостинице, вместе с ключами, Никита получил отпечатанный реестр, в котором перечислялось все, чем мог воспользоваться уважаемый постоялец: спутниковая связь, интернет-салон, покупка билетов на все виды транспорта, ресторан, бары, буфеты и многое прочее, что находится за пределами гостиницы, но доступно с помощью телефона в номере.

Войдя в номер на шестом этаже, Никита первым делом проследовал к широкому окну, раздвинул портьеры и открыл створки. Ночной город обдал его запахами проспекта, большей частью утаенного густыми кронами старых деревьев, гулом и шорохом проносящихся автомобилей. Все как будто внове, а ведь эти звуки и запахи до мелочей знакомого города никогда не исчезали, исчезал только он, Никита, на целых долгих для него двадцать пять лет. А для города – долгих ли? Скорее всего, это станет понятно уже в ближайшее время.

2.

Утром его разбудил телефонный звонок.

Звонили из телерадиокомпании и, как показалось, взволнованно просили о встрече.

– Наверное, вы меня с кем-то путаете? – Никита не мог взять в толк, откуда звонивший знал его имя, отчество и фамилию.

– Простите, – на том конце трубки мужской голос выказал некоторое замешательство, – нашей компании важно только то, что вы москвич и то, что вы, по всей видимости, довольно скоро отбудете обратно в столицу. Наш выбор совершенно случаен!..

Никита был уже достаточно бодр, поэтому сообразил, что его анкетные данные и информация о планируемой длительности пребывания в гостинице есть у внизу администратора. Такое разоблачительное начало было не самой лучшей приметой. Что ж, в любом случае нужно сосредоточиться.

– Допустим. Но в чем суть вашего ко мне интереса?

– О, ничего такого, что могло бы вас существенно затруднить! – интонация голоса сменилась на удовлетворенно радостную: – Дело в том, что нам нужно перегнать видеопленку в центральный офис компании, но неожиданно возникла проблема с курьером… Это совсем несложно, в Москве вас встретят, прямо в аэропорту. Все займет у вас буквально две минуты в общей сумме – минута здесь, минута там. Очень надеемся, что вы нам не откажете. Мы заплатим…

У Никиты начинало портиться настроение. Не хватало ему только гостей с утра. И все это именно тогда, когда он намерился побыть наедине со своим прошлым. В первый же день! Но что-то удерживало его от того, чтобы просто вежливо отказаться. Рожденный и выросший в провинции, Никита знал, насколько ранимы провинциалы в коллизиях со столичной публикой и столичными структурами. В конце концов, ничего не случиться, если он поможет людям. Возможно, ему за это воздастся. Дело, разумеется, не в оплате, которую сулят телевизионщики, – их просьбу он выполнит безвозмездно. Главное, не вляпаться в историю, связанную с содержимым пленки. Мелькнуло воспоминание об истории с фотографированием аэродромных объектов. Нужно будет потребовать у них документы и что-то типа расписки.

– Не смеем беспокоить вас в номере, – продолжала трубка. – Если вы согласны, назначьте удобное для вас время, мы подъедем во внутренний двор отеля.

Никита посмотрел на часы. Совсем не хотелось растягивать нежданное удовольствие надолго. Спуститься, забрать пленку, и он полностью свободен!

– Хорошо, – Никита постарался, чтобы его голос звучал как можно строже, – только из уважения к вашей компании. Через час во дворе. И позвольте надеяться, что эта просьба будет последней.

– Клянемся, что это именно так! – в трубке послышался смех. – Договорились. Мы подойдем к вам сами.

Никите показалось, что характер звуков, доносившихся из трубки, был свойственен ситуации, когда на другом конце вокруг переговорщика находится группа заинтересованных и активно принимающих участие в разговоре слушателей, и переговорщик – не дирижер, а лишь солист в хоре. Что ж, все закономерно – компания. Положив трубку, он с удивлением отметил, что мужчина даже не спросил, как его визави будет выглядеть, во что будет одет, чтобы можно было определить, что это действительно тот, кто им нужен. Ладно, – гостиничный двор не Красная площадь!

Никита, в своем стиле, постарался максимально облагородить пока еще неясную ситуацию, вылущить из нее если не в полной мере рациональное зерно, то хотя бы свести ее загадочность к плюсу. Итак, с одной стороны, если учитывать поверье в то, что как начинается какой-либо период жизни, так и пойдет дальше, то неприятные минуты после пробуждения не сулили особенно радужной перспективы. С другой стороны, если уже с первых минут пребывания здесь он уделяет столько внимания приметам, что было характерно для него в молодости, то это явный признак начавшегося омоложения. Никита глянул на себя в зеркало и рассмеялся. Так-то оно лучше. К тому же, еще вчера он определенно не знал, чем займется с утра, а тут такая удача!

Ровно через час Никита спустился во внутренний двор, который был загорожен от проспектовой суеты не только отелем, но и несколькими домами, расположенными к отелю перпендикулярно. Через вековые кроны едва пробивалось солнце – только несколько прогалин, светлыми пятнами на сером асфальте. Мимо струилась тихая улочка, по всей видимости, с односторонним движением – настолько она была узка.

Во дворе и в смежной улочке, казалось, остановилось всякое движение, если не считать его потенциальных признаков – припаркованный почти на тротуаре одинокий «Мерседес», возле которого флегматично курили двое мужчин, не обративших на Никиту никакого внимания, и миниатюрная женщина изящной позы в солнцезащитных очках, которая сидела с явно праздным видом на одной из двух, стоящих друг напротив друга скамейках.

Никита глянул на часы, удостоверившись, что явился вовремя. Он решил не нервничать. В конце концов, – отдых; весь день впереди, который, так или иначе, нужно с чего-то начинать. Хотя бы со скамейки в этом уютном дворике, лицом к тихой улочке, больше похожей на заросшую аллею, где можно немного собраться с мыслями.

Он сел на свободную скамейку. Таким образом, женщина оказалась против него. Вряд ли она помешает, несмотря на то, что Никите никогда не нравились слишком темные очки тех, кто оказывался напротив, – какой-то врожденный неуют от чужой возможности скрытого за ним наблюдения. Но Никита научился отключаться от ситуации настолько, что, если необходимо, мог буквально спать с открытыми глазами.

Итак, он может начать первый день с посещения своего студенческого общежития. Потом институт…

Никита вздрогнул от стороннего хохота. Возмущающее действие смеха было в откровенной направленности – в сторону Никиты. Выдержав паузу, он медленно повернул голову к «Мерседесу». Капот машины был поднят, мужчины о чем-то увлеченно беседовали. Вслед за этим ему показалось, что женщина глубоко вздохнула, точно была взволнована, между тем как поначалу ее вид представился откровенно досужим и лишенным намека на какое-либо внутреннее переживание. Если она даже разглядывает мужчину напротив, то, наверное, это не повод для такого напряженного смятения, которое читалось сейчас во всем ее облике.

Между тем ее облик, случись это в другом месте и с другим настроением, весьма заслуживал бы настойчивого интереса. Причем, отсутствие подобного внимания, в шутливом комментарии к событию, являлось бы сущим грехом. Чего стоили одни, сотворенные для вечной улыбки, ямочки на белых щеках с розовыми пятнышками былого, наверняка пылающего румянца. Женщине на вид тридцать пять, а лет десять назад эти ланиты, очевидно, были половинками упругого персика, который сводил с ума не одного почитателя садовых чудес. Мелированые волосы не казались большой оригинальностью, но, струясь серебристыми волнами от своих основ к прямым тонким плечам, они подчеркивали стать, которая, в решающей степени, утверждалась прямой рельефной шеей, увенчанной небольшой головкой с чуть вздернутым кверху точеным подбородком. Типичная балерина! Подобное уже было. Где и когда? Разве все упомнишь! К сожалению, картина перед ним была неполной из-за того, что очки закрывали глаза и брови… Да, еще губы… О, губы!.. Они еле уловимо вздрагивают, как перед улыбкой, которую хотят скрыть до поры! Впрочем, очнулся Никита, какое это имеет значение? Гораздо важнее, что с того момента, как он вышел во двор, прошло добрых полчаса. Явка провалена; пожалуй, пора!..

– Бонжур, Ник! Ты совсем не изменился. – Женщина откровенно улыбнулась и грациозным движением сняла очки. – А я?..

…С ударением на втором слоге: ОлЯ!

Есть кто? – Оля. Нет кого? – Оля. Вижу кого? – Оля. Доволен кем? – Оля.

Несклоняемое чудо!

…Он шептал нежные слова – волшебные эпитеты, улыбаясь в темноте – своему ласковому, безгрешному обману и девчонке, чья удачливость и красота в то время совсем не нуждалась в правде. Что говорила она? Или, если угодно: как звучал ее обман? Только и помниться: «Ай лав ю!..» Так ей было удобно: ночной (британский) бриз свевал греховные пылинки с губ, ладоней, вздохов и фраз.

В полнейшей темноте он переводил вполне русские звуки, слетавшие со сладких, улыбающихся – он чувствовал это своими губами – губ Оля, в зримые образы. «I love You»… Трогательное «Ай!..», с непременным восклицанием, в исполнении влажного ротика Оля, превращалось сначала в стройную палочку «I», потом в гибкую лозу этой прописной буквы – талия Оля, волосы волной в сторону. «Лав» – прижатый устами смятенный вдох, за которым следовал горячий свисточек – «Ю!..».

Ровно стучало безмятежное сердце. Сильно, неистово, но ровно.

Оля выпроводила его утром, легонько пошлепывая выше поясницы: давай-давай, «Гоу-гоу!..» (зевая), скоро на занятия. Вполне по-сестрински или даже по-матерински. Очень скоро забылись подробности ночи, но вот утреннее пошлепывание и «гоу-гоу» осталось в памяти образом жизнерадостного расставания, которое ни к чему не обязывает, когда обоим легко – от молодости, от силы, оттого, что все впереди.

Сейчас, в довершение, вспомнилось, что пустоту утреннего коридора нарушала фигура студента, в торце, у окна. Студент курил возле фикуса и, отвернувшись, смотрел в окно. Никита с трудом угадал его со спины: пригляделся, узнал и… усмехнулся, потому что это был не Гарри, а… Удав.

3

Гарри и Филимон, которого все в общежитии за глаза называли Удавом, любили Оля по-разному.

В этом, на беглый взгляд, типичном треугольнике, когда он еще существовал, был нарушен стереотип первичности любовной, условно говоря, конструкции. Условность в том, что каждый из рыцарей, имея определенную власть над Оля, не мог в достаточной для себя мере обрести ее любовь, – что само по себе еще не оригинальность для схожих ситуаций. Нарушение же классики было в том, что первичным, отправным персонажем была не Оля, а… Удав.

…Будто именно Удав возник, подобно Адаму, в неком абсолютном начале, этим обусловив появление Оля, – женщины, которую он изобрел и воплотил для собственной потребности, то есть с самого начала – как неотъемлемую и подчиненную часть собственного эго. По мнению Оля, именно так Филимон воспринял ее появление во втором классе школы, куда она, в один прекрасный день, зашла в качестве обворожительной куколки-новичка. С этого дня, благодаря упорству Филимона, они всюду вместе: в одной школе, в одном институте, в одной группе, в одном общежитии, на одном этаже. Оля, подчиняясь присутствию Филимона как стихии, очень скоро ощутила свою власть над ним. Это позволяло ей жить как бы под защитным куполом и в собственное удовольствие, зная, что рядом находится страж, раб и даже, при скучливом желании, шут в одном лице. Она знала, что Удав всегда был готов прийти к ней на помощь, исполнить любое ее желание. В частности, в период учебы в институте, обладая высокой успеваемостью по всем предметам, Удав изо всех сил тянул за собой и Оля, не слишком усердствовавшую в этом аспекте студенческой жизни. Оля знала, что ей позволено все, ибо Филимон, заслужив прозвище Удав, с самого детства избрал в отношении Оля, – которая, согласно его внутреннему номиналу, принадлежала ему, а в реальности всячески противилась своему назначению, – тактику не наступления, но тихого, неназойливого преследования и внешне покорного выжидания. Он просто ждал своего часа.

В институте Оля вольна была де-факто иметь других, более активных поклонников, флиртовать, влюбляться. Филимон во всех случаях находился рядом и даже, если возникала необходимость, исполнял мелкие поручения Оля и ее обожателей, играя роль камердинера, а то и чуть ли не евнуха при ложе госпожи. Поначалу в общежитии он снискал себе славу какого-то низшего существа, которым крутит, публично унижая и находя в этом изуверское удовольствие, очаровательная кокотка. Потом к этому все привыкли, как привыкают к любой странности любого человека в любом сообществе.

Возможно, именно исступленная любовь, присутствуя болезненной константой в формуле судьбы, учреждала не только внутренний характер, но даже фигуру, голос и мимику Удава. Казалось, что единственное, за чем он следил, что касалось внешнего вида, была одежда и обувь: тут все было безупречно – костюм-двойка, белая сорочка, галстук, чистые туфли. От природы он обладал средним ростом, который, при пожизненной худощавости, мог делать его вполне стройным юношей, если бы не вечная привычка к согбенности, как от задумчивой всегдашней сосредоточенности. У него стали рано выпадать волосы, и крупные залысины на светлой голове придавали ему, в студенческом понимании, блеклый вид великовозрастного зубрилы. Настороженный взгляд через очки в безвкусной пластмассовой оправе завершали образ успевающего студента, чье будущее невнятно, но зато окончательно определено настоящее, не очень высокое, место в иерархии дамского успеха. Поговаривали, что он страдает каким-то тайным недугом, который сказывается припадками с судорогами. Но в таком состоянии его никто не видел.

Только искушенный и пристрастный наблюдатель мог узреть в Филимоне-Удаве, за его травоядным обликом, – коварного хищника, люто ненавидящего всякого, кто приближался к его госпоже, которая относится ему первородным правом. Его челюсти не выдавали крепости и остроты клыков за демонстративно близорукой улыбкой, а гибельная сила когтей пряталась за вялым рукопожатием. Временная же его безопасность для окружающих была в том, что, будучи внешне неагрессивным, он надеялся без явной войны овладеть Оля. В конце концов, Оля должна оценить его верность и надежность, – слишком велик был контраст между ним и смазливыми ловеласами, чей интерес к этой девушке ограничен ее преходящей привлекательностью. В конце концов, она устанет от любовных взлетов и падений, радостей и горь, предпочтений и измен и остановит свой выбор на надежном покое рядом с человеком, чья верность доказана годами: чего он ей еще не прощал? И ради их будущего, судя по всему, еще немало придется простить. Но Удав понимал, что всепрощение конечно, как и вся их жизнь: он не готов умереть старым воздыхателем у ног дряхлой, так и не принявшей его госпожи. Он и Оля должны прожить полноценную супружескую жизнь, в которой будут все полагающиеся периоды: молодость, зрелость, старость, а также непременно – дети и внуки. То есть, начиная с определенного момента, Удав уже не будет делить ее ни с кем. И тогда, если понадобится, – пойдут в ход спрятанные когти и клыки!

Гарри… – рослый и плечистый, украшенный волнами смоляных кудрей, что само по себе внушало нечаянное, первичное уважение, был симпатичен своей открытостью и сентиментальностью, которая проявлялась в категоричных, но замешанных на доброте суждениях, и в трогательной ранимости, странно уживающейся с философским всепрощением. Не блестя в рутине учебы, он обладал свойством глубокого сосредоточения, что позволяло ему успешно миновать сессионные рифы и мели. Все свободное время он посвящал игре на гитаре, в чем немало преуспел. Его активность на этом поприще поражала: он выступал в городском танцевальном зале, подряжался на ресторанных свадьбах, исполнял романсы на творческих вечерах популярной в городе общественной организации «Те, кому за сорок». В последнем месте он имел не только особенный успех, но и несколько влиятельных поклонниц, ввиду чего студенческая когорта предрекала ему блестящее будущее, в том числе на ниве науки, определенное высокими стартовыми возможностями. Но Гарри был слишком утонченной натурой, чтобы потребительски относится к своим творческим удачам, – а именно так он оценивал свой успех у поклонниц, отвергая даже намек на чувственный интерес к себе. Наверное, причиной такого, на первый взгляд, наивного внимания к своему творчеству, непонятному для окружающих, было в том, что Гарри в основном исполнял песни собственного сочинения, являясь автором музыки и стихов. Его называли бардом, на что он реагировал протестующе, полагая себя не достойным, во всяком случае, пока, такого высокого звания. На легковесный вопрос: что же в барде такого высокого, что не доступно тебе? – он отвечал известной фразой современника: «Поэт в России – больше, чем поэт». Он был ярким представителем плеяды романтиков – наивным и неисправимым в своих взглядах и устремлениях.

Мужской круг его знакомых полагал грехом не использовать подобные «творческие» успехи, залогом которых, на взгляд однокашников, были виртуозная игра на гитаре и блистательное задушевное пение, сопряженные с внешними данными Гарри. Женские души просто не могут не плениться таковым воплощением оптимистической грусти и любви. Многие сверстники по-хорошему завидовали Гарри, чая за счастье себя видеть исполнителями гитарных серенад, открывающих многочисленные и, главное, короткие дороги к дамским сердцам. Таким завистником был в свое время и Никита.

Именно на почве интереса к гитаре Никита (для друзей просто Ник) сошелся с Гарри. «Старик, – сказал ему Гарри, выслушав просительную речь по поводу желания освоить струнную волшебницу, – я готов тебя научить нотной грамоте, но думать и творить будешь сам. Не надейся, что я научу тебя задушевности…» Но, пожалуй, Гарри недооценивал силу своего обаяния. Дружа с ним, невозможно было оставаться прежним. Впрочем, самоуверенного Ника эта сторона вопроса тогда попросту не интересовала. Будучи не слишком высокого мнения о сокурсницах, в плане их душевной сложности и щедрости, в «гитарном» общении с ними он полагал достаточным знаний основ музыкального мастерства и не явно фальшивого пения.

Ник оказался способным учеником, во всяком случае, так считал он сам. Два десятка быстро покорившихся аккордов новоявленный гитарист ловко приспособил для многих песен, притом, что запоминание слов давались ему и вовсе без всякого напряжения. Палитра песенных жанров, которыми оперировал Ник, была для того времени достаточно распространенной: Есенин, Высоцкий, студенческие и «лагерные» «страдания», «плачи» о безответной любви… Исполняя, он сопереживал с песенными героями, но зачастую старался вложить в известные слова свой смысл, свое видение того, о чем пел, – для самодеятельного артиста все это было более чем неплохо, и вскоре Ник стал пользоваться не меньшей, чем Гарри, популярностью у студенческой публики. Но они не стали соперниками.

Ник и Гарри, крепко подружившись, стали завсегдатаями вечеринок, для которых в общежитии всегда найдется стоящий повод. Дуэтом они никогда не пели, но и без этого отменно справлялись со своими обязанностями: все празднество с их участием шлягеры чередовались с авторскими песнями, обеспечивая музыкальное постоянство и разнообразие.

В это время на сцене их дружбы появилась девчонка, в которую по уши влюбился Гарри.

Этой счастливицей была очаровательная пустышка (на взгляд Ника) Оля, которую на факультете почему-то называли «Ой-ля-ля».

«Бонжур!» – типичное приветствие Оли. Это единственное французское слово, которое она употребляла. Вообще же любила английский, который изучала по программе. При разговоре в глубинке смешливого влажного рта высверкивал золотой зубик, что было, опять же, на взгляд Ника, единственной драгоценностью внутри ее блондинистой черепушки. Ник давно замечал эту девчонку, стоящей где-нибудь под коридорным фикусом с очередным ухажером: когда Оля не знала, что говорить или ловила на себе задумчивый взгляд воздыхателя, она вытягивала пухлые губки для поцелуя и подавалась вперед (не думай, лучше поцелуй). На пальце перстенек, на шее изумрудный кулон о золотой цепочке. В махровом чистом халатике Оля напоминала маленькую балерину после выступлений. Ее трудно было назвать красивой, но обаяние от нее исходило неописуемое: вечная улыбка с выразительными ямочками на щеках, жемчужный смех, – и еще много из того, чем славится юность, не замечающая своей свежести и стати.

Гарри влюбился в нее в стиле классического рыцаря: явно, неистово. Как и положено влюбленному художнику, он дал ей оригинальное имя. Имя было «несклоняемым» – ОлЯ, с ударением на втором слоге, на «я»: где был – у Оля, подарил кому – Оля, обожаешь кого – Оля… Так он выделил ее из всех девчонок – меняя акцент и одновременно «замораживая» флексию любимого имени, он делал Оля частицей собственного «я», величая несклоняемым чудом. Таким образом, с определенного момента он сотворил из «Ой-ля-ля» другую девчонку, у которой уже не было прошлого – в том смысле, что «обнулялись» ее легкомысленные былые связи с многочисленными поклонниками. Оставался только Гарри – непререкаемый настоящий поклонник и господин. Считала ли так Оля, – не было известно даже ей самой. Во всяком случае, на тот момент это был наилучший для нее вариант, и она внешне не протестовала. Ведь Гарри – недосягаемая мечта для многих подруг. В такой ситуации Оля становилась одной из звезд общежития.

Ник заметил, как пожелтел и еще более согнулся Удав. Казалось, взгляд его совсем потух. Удав стал чаще курить на лестничной площадке, становясь ее неотъемлемым элементом, – как урна, как плакат «Курить здесь»… Временами бывало жалко этого человека, согнутого безответной, панорамной, унизительной любовью. Глядя на него, и понимая, что он стоит и курит не просто так, а, наверняка, рой мыслей гудит в его неглупой голове, – невозможно было поверить, что и это очередное и уже явное поражение оставит его бездеятельным. Ник, довольно легкомысленно относившийся ко многому из того, что его окружало, был не чужд обыкновенного человеческого сострадания (иначе, откуда было взяться задушевности в его песнях?) Что касается Удава, то Ник старался быть к нему в меру благосклонным, хотя слабо представлял, где такая мера, и собственно в чем можно было проявить эту самую благосклонность. Назови сейчас Удав любую просьбу – вряд ли Ник смог бы ему отказать. Чутье подсказывало Нику, что Удав прекрасно чувствовал его своеобразное сострадание, и этого, опять же, по мнению Ника, обоим было достаточно.

Это случилось, когда Гарри отсутствовал в общежитии, находясь где-то на очередной гастроли за городом. Ник, выйдя покурить на лестничную площадку, как всегда в последнее время, обнаружил там Удава. В тот раз Удав был немного возбужден, но прятал волнение за небрежной речью:

– Ник! Гарри в отъезде, нужно развлечь девчонок. Скучают.

Было понятно, о чем речь. Удав, оставаясь другом Оля, неожиданно для всех, приударил за девчонкой, проживавшей вместе с Оля. Возможно, таким образом Удав решил вопрос своего присутствия в комнате Оля. Во всяком случае, против такого статус-кво не могли возражать ни Гарри, ни Оля. Мало того, вся четверка определенно сдружилась: они вместе трапезничали, посещали места развлечений. Можно было только порадоваться такой идиллии, на которую иногда забредал всегда желанным гостем, по словам Гарри, «неисправимый ловелас и холостяк» Ник.

Разумеется, Ник ответил:

– Нет проблем, Филимон, возьму гитару и скоро буду. Ставь чайник.

В комнате у девчонок Ник весь вечер играл на гитаре, иногда, к великой радости Оля, пародируя лирическую серьезность Гарри. Долго пили чай. Потом куда-то удалился Удав со своей пассией. В час ночи, как и полагалось, для успокоения учащегося народа во всем общежитии, исключая коридоры, погасили свет. Оказывается, Ник недооценивал научные способности Оля: она была докой в астрономии. Тыча через раскрытое окно в темное небо маленьким пальчиком, Оля уверенно обозначала созвездия, рассказывая соответствующие каждой звездной загогулине легенды… Во всем этом трогательном шепотке, исходящим от теплого, пахнущего свежестью живого существа, в череде тихих смешков, когда в лунном свете проявлялись и таяли трогательные ямочки на щеках, и прозвучало:

«Ай лав ю!..» – могло ли быть иначе!

Утром: «Гоу-гоу!..»

Выйдя в коридор, Ник увидел только спину Удава.

На следующий день он встретил в том же коридоре Гарри.

– Закрой глаза, – обыденно сказал Гарри, не подавая руки, – сейчас я тебя ударю.

Ник только приподнял подбородок и заложил руки за спину:

– Стреляй! – что он еще мог сказать? Но глаз не закрыл.

Гарри опустил голову, как бы раздумывая, затем вытянул руку, столкнул Ника с дороги и прошел мимо.

«Один подонок хотел спросить другого подонка: кто же тот подонок, который выдал тайну?» – формула, пришедшая на ум Нику, когда он вслед за этим, пойдя покурить, встретил на лестничной площадке Удава. Они, молча и сосредоточенно, не глядя друг на друга, прикончили по сигарете и разошлись.

Целый месяц Гарри не было видно ни в институте, ни в общежитии: то ли гастролировал, то ли уезжал домой. Ник, Оля и Удав делали вид, что ничего не произошло, хотя каждый переживал по-своему. Оля была показательно беспечна, показывая посвященным и доказывая себе, что ничего не выходило и не выходит за те нормы, которые она вольна себе устанавливать: свободное время проводила в каких-то веселых кампаниях с других этажей – пирушки, походы в кино и на природу. Ник также нашел иных временных приятелей, к тому же, он увлекся боксом и очень много времени проводил в спортзале. И только Удав, казалось, не изменил стилю своего примитивного поведения, продолжая жить так, чтобы Оля оставалась в поле его зрения. Иногда, встречаясь с Удавом, Ник пытался разглядеть в его близоруких глазах то, что выдало бы в нем коварного победителя тайной интриги. Напрасно.

Потом пришло шокирующее известие: Гарри вскрыл себе вены. Это произошло на квартире одной из его сорокалетних поклонниц, в ванной. Суицид оказался неудачным, но Гарри потерял много крови. Его спасали всем общежитием, выстраивая очереди в донорский пункт. В реабилитационном центре у постели любимца всей институтской публики, вплоть до выздоровления, дежурила Оля. Где-то недалеко, естественно, пребывал и Удав, покорно выполняя поручения своей подопечной.

В апреле, когда суицидник окончательно воскреснул, когда оживала, пела и пьянила природа, Гарри и Оля перешли жить из общежития в квартирку, которую, по слухам, снял для них Удав. А в мае Гарри с Оля справили свадьбу в соседнем со студенческим общежитием кафе. Ника, естественно, в числе приглашенных не было. И все же тот свадебный вечер навсегда запомнился Нику, который, возвращаясь в общежитие из спортзала, стал не только свидетелем, но и участником сцены, связанной с Удавом. (Позже эту сцену Ник окрестил коротко, но веско: «Закат мании». )

Итак, Удав, в галстуке-бабочке, с белой розой на лацкане пиджака, освещенный фонарем, стоял на противоположной стороне дороги, недалеко от кафе, в котором уже, видимо, догорала свадьба, и выглядел совершенно пьяным. Он покачивался прямо у проезжей части, как будто ловящий такси припозднившийся гуляка. В том месте, где он находился, буквально перед ним обитала, постоянно колышась, играя жирными бликами, грязная лужа: ему доставались от щедрых на брызги проезжающих машин. Периодически Удав, оставаясь прямым, как будто проглотил кол, наклонялся всем корпусом к плоскости дороги, и затем, когда угол превышал состояние устойчивости, вынуждался входить в эту лужу, делая по инерции два-три шага, с риском быть задавленным. Постояв так недолго, не обращая внимания на объезжавшие его автомобили, как будто о чем-то крепко подумав, обстоятельно поворачивался, и возвращался на место. «Уж, не под машину ли собрался с горя, клоун?» – шутливо подумал Ник. И в ту же минуту случилось совсем невероятное: Удав, немыслимо выкрутившись телом, рухнул в лужу навзничь и забился в крупных судорогах, не давая воде успокоиться от волн. Из-за поворота к тому месту, где лежал и трепыхался Удав, блестя фарами, понеслась грузовая машина. Никита в несколько рискованных прыжков преодолел расстояние, разделявшее его и Удава, и стал, растопырив руки, на дороге, загораживая от автомобиля лужу и лежавшего в ней эпилептика. Послышался страшный визг тормозов… В самом конце тормозного пути Никите все же досталось бампером по бедру. Он не устоял и сел в лужу рядом с Удавом. «Приплыли!» – первое, что он сказал подбежавшим людям, когда опасность миновала.

4

– Бонжур, Оля!.. – Никита взял себя в руки. – Если ты и изменилась, то совсем немного!

– О, Ник, ты всегда был мастером по части комплиментов! – Оля, улыбаясь, провела тыльной стороной ладони по своему лубу – туда и обратно, как будто выправляя морщинки.

– Честное слово, Оля! Ты выглядишь моложе своих лет. Это удивительно. Впрочем, – Никита развел руками, – удивительнее всего то, что я встретил тебя… Здесь…

Оля перебила, лукаво уронив голову на плечо:

– В первое же утро своего пребывания в этом городе!..

К Никите возвратилась возможность не только удивляться, но и рассуждать. Он кинул взгляд на «Мерседес», возле которого по-прежнему стояли двое мужчин, на этот раз дружелюбно ему улыбающихся. Он автоматически кивнул им, получив такой же ответ.

– Извини, Ник! Пришлось разыграть небольшой спектакль. Хотя, конечно, можно было обойтись и без него. Но случай, согласись, более чем редкий, и я не удержалась от того, чтобы не сделать нашу встречу как можно более романтичной.

Оля, не вставая, протянула ладонь, открытой пригоршней вверх: то ли отдавала, то ли хотела взять. Ни для рукопожатия, ни для поцелуя. Никита резко встал, затем, как подкошенный, припал на одно колено, наклонился. Несколько раз поцеловал пальцы – сначала подушечки, затем, перевернув ладонь, и костяшки. Пытался узнать формы ладони и линии изгибов на ней – и не узнавал. Потянул в себя воздух, как будто нюхал цветок, – и…

– Парфюм, Ник, парфюм! Увы! – Оля отняла руку и потрепала Никиту по голове: – А ты еще не сдаешься! – наверное, имея в виду густоту еще темных волос.

– Здравствуй, Оля! Приятно здороваться со своей молодостью в твоем лице. И все же, признайся, почему это все происходит? У меня голова идет кругом, это просто невероятно!

– Ник!.. – Оля засмеялась, разглядывая Никиту и ничего не говоря. Наконец, вздохнув, вынуждена была продолжить: – Ну, Ник, так приятно видеть тебя удивленным, а не серьезным, какой ты, наверное, есть на самом деле. Ты сейчас кажешься тем, молодым, Ник. Мне доставляет удовольствие произносить твое имя – это действительно возвращение в молодость! Я сейчас все тебе расскажу, – и ты опять станешь взрослым, а? Фу, как неинтересно!

– Рядом с тобой? Взрослым? Никогда! Рассказывай!

– Хорошо, Ник! – Оля повертела перед лицом ладонью, потерла пальцами: – покажи, как ты делаешь, когда говоришь: «О` кей!»

Никита показал, не понимая, куда клонит Оля.

– Ник, ты словно телезвезда, Ник. Ты умудрился в первую же секунду появления в нашем городе, прямо на трапе, влезть крупным планом в экраны наших телевизоров.

– Ах, вот оно что! – Никита даже закрыл глаза, качая в удивлении головой. – И меня кто-то узнал? Прямо вот так сразу? Да неужели кто-то смотрит эти встречи-проводы, тем более на случайные лица? Да что за город у вас такой?

– Не все вопросы сразу, Ник. Я тебя узнала, – я! Это было как выстрел, понимаешь? Если бы просто лик, а то вся твоя мимика и голос… Трудно передать. Во всяком случае, это зародило во мне сомнение, положительное сомнение. Пришлось подключать Осеннего… – Оля помахала рукой мужчинам у «Мерседеса»: «Ребята, подойдите!» – Так вот, пришлось подключать Осеннего, он сотрудничает с телерадиокомпанией. Он привез мне пленку, которая прошла по ти-ви. Мы посмотрели всей семьей, и сомнения отпали: Ник! Дальше, ты понимаешь, дело техники, найти человека в гостиницах не проблема. А версия с телерадиокомпанией навеялась сама собой, так сказать, первопричинностью темы. Нам повезло, что ты поселился в гостинице, а не, скажем, у знакомых.

– К счастью, у меня нет таких знакомых!

– Как тебе не стыдно, Ник, – они у тебя есть!..

Оля не успела договорить: подошел один из мужчин, и Никита поднялся ему навстречу. Встала и Оля.

– Это Вадим Осенний, – представила подошедшего Оля, – мой друг, писатель. Он читает свои стихи и рассказы по местному радио. Надеемся, что скоро его творчество станет известным и у вас в столице.

– Моя поклонница как всегда гиперболизирует, – шутливо морщась, сказал Осенний хорошо поставленным голосом, протягивая руку, – а вас Ольга представила уже многократно. Надеюсь, в этом случае, – без преувеличений! – В последних словах просквозило подобие ревности. Вне всякого сомнения, именно этим голосом назначалось Никите состоявшееся свидание.

Внешность писателя оправдывала его фамилию (или псевдоним). Природная темнота пышной шевелюры боролась с сединой, поэтому волосы выглядели снежной шапкой, обильно пересыпанной черным перцем. Песочная кудель с грустным завитком, спадавшая на широкий, иссеченный морщинами лоб, не столько молодила, сколько знаменовала зрелость и даже подчеркивала увядание. Ясный взор широко распахнутых глаз мог говорить как о показной непорочности, так и о подлинной наивности в восприятии мира, свойственной творцам, в особенности поэтам, когда они, заглядывая глубоко в чужое, невольно рафинируют собственные чувства. Против наивности и сопутствующей ей уязвимости не работали ни большое круглое лицо с вздернутым носом, ни высокий рост, ни крупное рыхловатое туловище, ни, тем более, активное в своей продолжительности, но слабое рукопожатие мягкой руки.

– А это мой сын, Артур. – Оля указывала за спину писателя, где ждал своей очереди следующий представленец. – Он только что окончил наш университет, в данный момент аспирант.

– Здравствуйте!

Голос принадлежал Гарри. Это было так неожиданно, что Никита вздрогнул и напрягся. Из-за глыбы Осеннего вышел невысокий молодой человек с иронично-виноватой улыбкой. Видимо, участие в компанейском розыгрыше призывало его к ощущению собственной, пусть шутливой, греховности. Он кланялся, как вежливый японец, ожидая, когда ему, по праву старшинства, подаст руку великовозрастный господин. Без сомнений, Артур был умножением Гарри на Оля. Или, точнее, это получился почти Гарри, но утонченный изящной и хрупкой Оля. Пожалуй, степень утончения получилась излишней для мужчины, подумал Никита и мысленно добавил сюда гитару, получив неожиданный результат, который был осуждающим удивлением: как у Оля, при наличии Гарри, может быть фаворит, подобный Осеннему!..

– Ник, мы все прямо сейчас едем к нам домой! – решительно возвестила Оля.

События напоминали снежный обвал, инициированный Оля, в котором Никите отводилась безнадежно подчиненная роль, и он решительно запротестовал, жестикулируя обеими руками:

– Нет, Оленька, прости, но мне нужно немного прийти в себя. Все настолько неожиданно и быстро. Дай мне хотя бы небольшой срок!

В голосе Никиты послышался если не металл, то твердая уверенность, достаточная для того, чтобы Оля, припомнив вольнолюбивого Ника, сразу же согласилась:

– Хорошо, Ник! Ты гость, и твое желание закон. Скажи, когда за тобой заехать?

Никита замялся:

– Ребята, уважаемые телевизионщики и им сочувствовавшие!.. Может, обойдемся как-то без этого? Давайте зайдем в кафешку, отметим… – Он был в настоящем смятении, и не знал, как выпутаться из такой неловкой для него ситуации.

Оля сделала знак мужчинам, и те покорно пошли к машине. Ник, глядя им в спины, попытался пошутить:

– Узнаю школу Оля!

Оля шутку не поддержала, но, сменив в себе лидера на парламентера, принялась развеивать, как ей казалось, основные сомнения собеседника:

– Ник! Мой супруг будет очень рад тебе. Честное слово! Если хочешь знать, то он наказал мне, чтобы я без тебя не возвращалась. Хотя, разумеется, эту пальму первенства я никому не собираюсь отдавать.

– Какую пальму? – не понял Никита.

– Ник! Ник! Какой ты тугодум: это я тебя нашла, и я решила, что ты обязательно станешь моим гостем, понятно? Муж поддержал. Причем, поддержал не из простой вежливости, а всей душой. Итак, Ник, когда за тобой заехать? Сегодня вечером – тебя устроит?

– Устроит, – сдался Никита, хотя еще не представлял, как все, связанное с его визитом к Гарри, будет выглядеть.

– Ну, вот, наконец-то! – радостно почти прокричала Оля и торопливой скороговоркой, многозначительной ремаркой, завершила: – Ты, разумеется, остаешься в нашем доме абсолютно свободным и покинешь его при малейшем желании, если оно возникнет, без всяких объяснений. – Она неожиданно обхватила шею Никиты, притянула непокорную голову к себе и громко чмокнула в щеку, нечаянно задев углы его губ. – В шесть часов вот эта машина будет стоять в этом же месте. Выйдешь, когда посчитаешь нужным. Бай!

Сразу после того, как Оля с провожатыми уехала, Никита пошел туда, где некогда располагалось его общежитие. Идти было недалеко, всего три автобусные остановки.

Пеший путь, против ожидания, не приносил радости встречи, не пьянил никакими открытиями. Действительно, что изменилось? По сути, только фасады старых зданий – за счет бесчисленной рекламы, которая надоела в Москве, и только. Те же улицы, те же тротуары, повороты. Все то же! Нет, он не там ищет удивления.

Определенно, утренние события выбили его из колеи, стушевали гармонический настрой, который, казалось, уверенно присутствовал в нем накануне.

Конечно, он не ожидал, что вхождение в прошлое будет столь грубым и прямолинейным, – через встречу пусть не с самыми яркими, но знаменитыми персонажами былого. Порой раньше он удивлялся и даже завидовал подобным встречам, когда посторонние ему люди находили друг друга случайно или намеренно. А сейчас то, что произошло с ним, вызывало растерянность и чувство неудобства. И дело даже не в том, что он уже стал кому-то обязан. И даже не в том, что предстоит встреча с Гарри, чьи дружеские ожидания он когда-то нарушил…

Впрочем, Никита никогда не чувствовал себя по-настоящему виноватым перед Гарри и полагал, что солидарна в этом с ним была и Оля. Он убеждал себя, и тогда и сейчас, что произошедшее с Оля, останься тайной, ничего и никого бы не изменило. Потому что, во-первых, по большому счету, молодость безгрешна. А во-вторых, потому, что Оля в то время всей своей сутью еще не принадлежала Гарри. Скорее всего, она и сейчас ему не принадлежит в полной мере. Она вообще никому не принадлежит, и вряд ли кому-либо принадлежала с рождения. Определенно, Осенний – это ее фаворит, который спокойно себя чувствует и в присутствии мужа Оля. Так же спокойно, как чувствует себя в этом треугольнике, пусть с одной слабой стороной (Осенний), и Оля. Чутье подсказывало Никите, что все, касающееся Гарри, Оля и ее фаворитов, прошлых и настоящих, обстоит именно так.

Все, что сейчас происходило с Никитой, напоминало испорченный праздник.

Посещение общежития логично добавило к «празднику». Лето – мертвый сезон для подобных заведений. Вялый ремонт: несколько хмурых строителей, горстка обслуживающего персонала, бестолково суетящегося в грязных, сумрачных коридорах, пахнущих краской, известью и газом сварки. Это было, по сути, то же студенческое общежитие, только состарившееся и несущественно сменившее вывеску (институт, в духе последнего времени, стал университетом). Нашлась даже пожилая женщина, пенсионерка, которая, на правах заслуженного ветерана, дотягивала тут, а не в доме престарелых, свой долгий век. Тетя Тася (так ее называли студенты) и тогда, в пору Никитиного студенчества, жила здесь, работая вахтером, имея одну комнату на всю свою семью. Никита хорошо помнил ее домочадцев: сожитель-пьяница и красавица дочь. Сейчас из всей семьи в живых оказалась только эта ветхая старушка, которая так и не узнала Никиту, сказав на прощание, что двадцать пять лет назад ребята были хорошие, не то, что нынешние, у которых в головах одна музыка, больше ничего, – поговорить не с кем; да и о чем говорить…

Увы, воспоминания не нахлынули со щемящей, слезной радостью. А те картинки из прошлого, которые, идя по коридорам, Никита насильно накладывал на физическое и моральное запустение студенческого дома, вызывали тоску, переходящую в тупую боль невозвратности. От чего умерла дочка вахтерши, которую Никита никогда за эти годы не вспоминал? Такая красавица, – а вот не мелькала в пестрых картинах прошлого. Между тем, ведь белокурая неимущая дева принципиально отличалась от окружения сравнительно благополучных студенток (сама она не училась, а работала вместе с матерью: мыла полы и мела двор). Помнится, если Никита иногда задерживал на ней праздное внимание, то ее странная красота немного тревожила его. Тем, пожалуй, что девушка была, в его неосознанном тогдашнем понимании, – никем: красота, соответственно, казалась нарисованной, неживой – без будущего (сейчас ретроспективная проницательность Никиты его даже не испугала). По ее независимому и где-то величавому, в особом роде, поведению, когда она не отвечала на знаки внимания жильцов мужского рода, Никита читал тайную великую надежду, скрытую под нищенской оболочкой. Надежду, что она, дочка простой вахтерши, – Золушка, то есть сказочно обреченная на счастье, и главным ее богатством является трудолюбие, внутренняя интеллигентность и, конечно, красота. В чем был ее конец? Болезнь или несчастный случай, – возможно. Но навязчивая закономерная версия иного, жуткого финала, отбрасывала все случайно допустимое: скорее всего, виной ранней кончины были люди. Безответная любовь? Безвольный муж? Волевое окружение? Все то, что неправедно именуется обстоятельствами? – «жизнью»? Внезапно Никита осознал себя частью вины за судьбу оригинальной девушки. Причем, частью, не обезличенной и безответственной в сонме, а законченной, граненой долей, наносящей конкретную рану своими гранями и вершинами. И, с другой стороны, та же девушка с несчастной судьбой воплощала его вину перед всеми, мимо кого прошел, не протянув руки, в которой нуждались; и перед теми, кого близоруко миновал, не заметив утонченного благолепия…

Вот его комната, в которой он прожил несколько лет. Дверь оказалась закрытой – пусть так. Возможно, это к лучшему: вряд ли он увидел бы там то, что оставил. Одним разочарованием меньше. А вот комната Оля, которую однажды утром он тайно покидал. «Гоу-гоу!..» А там маячила спина Удава… Больше не хотелось насиловать память ненужными воспоминаниями, – если бы не сегодняшняя встреча с Оля, он и об этом не вспоминал. Развернулся бы, вот так, и ушел. Вот-так, вот-так… – ступени те же, только стали покатыми. В фойе, заметив стенное зеркало, Никита невольно остановился: действительно, как он и предполагал, – эхо пришло здороваться с эхом: некогда прямые и даже чуть вздернутые плечи стали похожие на старые ступени.

5

– Я не опоздал? – бодрым, веселым голосом спросил Никита, когда Оля буквально выпорхнула из машины к нему навстречу.

– Что ты, Ник! Такие гости, как ты, не опаздывают, потому что ожидать их – неописуемое удовольствие!

– Оля, честное слово, меня смущают твои признания!.. – Ник огляделся, но утренних попутчиков Оля не заметил.

Оля подошла вплотную и положила ладошки ему на грудь, чем еще больше смутила:

– Ничего, Ник! Вот уедешь… Надеюсь, уже не навсегда… – Оля сделала, вернее, откровенно сыграла паузу: – Вот уедешь, и будешь помнить… До следующего приезда… Садись вперед, я по пути, насколько возможно, буду объяснять тебе, что у нас тут понастроили за твое отсутствие.

Никита вместился в кабину, и вдруг перед ним возникла страховитая физиономия, нос от которой почти уперся ему в лицо, как грозящий пистолет. Никита содрогнулся, – показалось, что взъерошилась, как кошка, и отпрыгнула в тень какая-то опасность. Его замешательство заметили: в водянистых крокодильих глазах, лупящихся над основанием носа, мелькнул злорадный огонек. Показалось? Такое бывает, когда в гулком темном коридоре вдруг шумно наталкиваешься на что-то живое… «Кто это?!» – нелепый вопрос, маскирующий подобное смятение.

– Никита! – он почти непроизвольно, оборонительно-предостерегающе, протянул руку.

Человек оскалился, сморщив непомерных размеров нос, и, неестественно преклонив голову, как будто потешаясь, вдруг поймал только кончики пальцев доверчивой ладони Никиты и проделал характерные движения жернов, как будто что-то перетирал в своей волосатой длани.

– Вано, поехали! – властно прерывая затянувшееся рукопожатие, приказала Оля водителю.

Странный человек, подумал Никита, пытаясь избавиться от неприятного впечатления.

Кроме мощного клюва, у незнакомца были и другие достоинства. Он был крепкого телосложения, с коричневым лицом, изборожденным рубцами, иногда остающимися от юношеских угрей, и явными шрамами от ран. Коротко стриженные седые волосы топорщились на его голове, имевшей форму дыни, ориентированной острым концом (носом, надменно сморщенным) вперед, к лобовому стеклу. Все это делало необычного субъекта похожим на ежика-альбиноса, с карикатурными глазами навыкат, битого и общипанного жизнью, и загоревшего, по случаю, на южной каторге. Так Никита мысленно отомстил носатому за свое неожиданное смятение, но полностью восстановить утреннее настроение все же не удавалось. Ему казалось, что водитель читает его мысли. Оля что-то рассказывала с заднего сиденья, Никита кивал, не понимая смысла. Вано? Напоминает что-то занятное, из прошлой жизни… Вот ресторан, возле которого Никиту ударила машина.