В разреженном воздухе. Самая страшная трагедия в истории Эвереста Кракауэр Джон

Эгоистичный и грандиозный замысел, овладевший Беком, мог быть реализован, это не была пустая болтовня. Я обнаружил подобную серьезность устремлений и у Лу Кейсишка, юриста из Блумфилд-Хиллз, и у Ясуко Намбы, тихой японской женщины, которая каждое утро ела лапшу на завтрак, и у Джона Таска, пятидесятишестилетнего анестезиолога из Брисбена, который начал заниматься альпинизмом после увольнения из армии.

«Когда я оставил войска, то обнаружил, что потерялся в этой жизни», — жалуясь, говорил Таск с сильным австралийским акцентом. В армии он был важной фигурой — полковником специальных военно-воздушных сил, австралийского эквивалента «зеленых беретов». Побывав два раза во Вьетнаме в разгар воины, он оказался совершенно неподготовленным к однообразию и скуке жизни без униформы. «Я обнаружил, что фактически не умею даже разговаривать с цивильными, — продолжал он. — Мой брак распался. Единственное, что мне светило, — это длинный темный туннель, в конце которого была дряхлость, старость и смерть. Тогда я начал подниматься в горы, и этот спорт дал мне то, чего так не хватало мне в гражданской жизни, — сложные задачи, дух товарищества, смысл существования».

По мере того как возрастали мои симпатии к Таску, Уэзерсу и некоторым другим товарищам по команде, я чувствовал все больший дискомфорт из-за своей роли журналиста. У меня не было сомнений, что при необходимости я напишу откровенно и о Холле, и о Фишере, и о Сэнди Питтман: каждый из них годами настойчиво искал внимания средств массовой информации. Совсем по-другому стоял вопрос с моими братьями-клиентами. Когда они записывались в экспедицию Холла, никто им не говорил, что среди них будет репортер, писака, без остановки марающий бумагу, тихо записывающий их слова и поступки для того, чтобы обнажить их слабые струнки перед заведомо неблагодарной публикой.

После того как экспедиция завершилась, Уэзерс давал интервью для телепередачи «Поворотный пункт». Во фрагменте интервью, который не попал в отредактированную версию для широкого вещания, представитель «АВС News» Форрест Сойер спросил Бека: «Как вы себя чувствовали рядом с репортером, который был с вами вместе?» Бек ответил:

Это прибавляло немало напряжения. Я был все время слегка озабочен мыслью: знаешь, ведь этот парень собирается по возвращении написать статью, которую прочитает пара миллионов людей. Да и что хорошего в том, чтобы просто подниматься с группой альпинистов и валять дурака. А то, что кто-то может представить тебя на страницах журнала каким-то шутом или клоуном, действует на психику, приходится все время думать, как ты играешь свою роль, как упорно продвигаешься вперед. И я волновался, как бы это не завело всех слишком далеко. Даже проводников. В том смысле, что им просто необходимо было привести людей на вершину горы, потому что, опять же, о них напишут и о них будут говорить.

Минутой позже Сойер спросил: «У вас не было ощущения, что присутствие репортера слишком давит на Роба Холла?» Бек ответил:

А как же иначе. Роб этим зарабатывал на жизнь, а для проводника нет ничего хуже, если вдруг кто-то из его клиентов попадает в беду… Конечно, у него был замечательный сезон два года назад, когда они подняли на вершину всю группу, это был уникальный случай. И, если честно, я думаю, он считал нашу группу достаточно сильной, чтобы это повторить… Пожалуй, присутствие репортера все-таки стимулирует, потому что если уж ты снова начинаешь мелькать в новостях и на страницах журналов, то о тебе заведомо будут говорить хорошо.

Поздним утром я наконец дотащился до третьего лагеря — он представлял собой трио из маленьких желтых палаток на полпути к головокружительной громаде стены Лхоцзе. Палатки прижались одна к другой на платформе, высеченной нашими шерпами в ледяном склоне. Когда я прибыл, Лхакпа Чхири и Арита все еще усердно трудились над платформой для четвертой палатки, поэтому я снял рюкзак и помог им рубить лед. На высоте 7300 метров я смог сделать только семь-восемь ударов ледорубом и должен был пару минут переждать, чтобы восстановить дыхание. Нет нужды объяснять, что мой вклад в общее дело был незначительным и потребовалось еще около часа, чтобы завершить эту работу.

Наш крошечный лагерь, расположенный на незащищенном карнизе на тридцать метров выше палаток других экспедиций, являл собой захватывающее зрелище. В течение нескольких недель мы трудились в каньоне; теперь, впервые за всю экспедицию, открывающаяся взгляду перспектива состояла большей частью из неба. Стаи невесомых кучевых облаков быстро двигались под солнцем, окружающий ландшафт покрывался то их переменчивыми тенями, то ослепительным светом. Ожидая прихода своих товарищей по команде, я сидел, свесив ноги над пропастью, изумленно глядя на облака, обозревая стоявшие внизу вершины высотой 6700 метров и выше, которые месяц назад возвышались у нас над головой. Наконец-то я ощутил, что действительно нахожусь рядом с крышей мира.

Вершина, однако же, по-прежнему была наверху, на расстоянии вертикальной мили, увенчанная нимбом из конденсата, сдуваемого штормовым ветром. Но даже притом, что верх горы обдувался ветром, несущимся со скоростью в добрую сотню миль в час, воздух в третьем лагере едва колыхался, и с течением дня я стал чувствовать, что все больше и больше пьянею от бешеной солнечной радиации, — во всяком случае, я надеялся, что меня развезло от жары, а не от начинающегося отека мозга.

Высокогорный отек мозга (ВОМ) случается не так часто, как высокогорный отек легких (ВОЛ), но он представляет большую опасность для жизни. Высокогорный отек мозга является тяжелым заболеванием, он случается, когда пораженные кислородным голоданием кровяные сосуды головного мозга начинают пропускать жидкость, приводя к серьезному опуханию мозга, которое происходит почти при полном отсутствии симптомов болезни. Когда повышается внутричерепное давление, двигательные и умственные реакции ухудшаются с ужасающей скоростью — как правило, обычно в течение нескольких часов, а то и меньше, и часто жертва даже не замечает изменений. Следующей ступенью является кома, а затем, если срочно не эвакуировать больного на меньшую высоту, наступает смерть.

Мысль о высокогорном отеке мозга засела у меня в тот день в голове, потому что два дня назад клиент Фишера по имени Дейл Круз, сорокачетырехлетний дантист из Колорадо, был спущен вниз с серьезными симптомами этого заболевания прямо отсюда, из третьего лагеря. Давний друг Фишера, Круз был сильным и очень опытным альпинистом. 26 апреля он поднялся из второго лагеря в третий, заварил чай себе и своим товарищам по команде, а затем прилег в палатке подремать. «Меня свалил сон, — рассказывает Круз, — и я проспал почти двадцать четыре часа, до двух часов следующего дня. Когда наконец меня кто-то разбудил, окружающим сразу же стало очевидным, что мои мозги не работают, хотя мне так не казалось. Скотт сказал мне: „Мы должны сейчас же спустить тебя вниз“».

Крузу было невероятно трудно даже попытаться одеться. Он надел свою альпинистскую «упряжь» наизнанку, так, что мог из нее вылететь, и не застегнул пряжку; к счастью, Фишер и Нил Бейдлман заметили это до того, как Круз начал спуск. «Если бы он попытался спускаться вниз на веревке в таком виде, — говорит Бейдлман, — то немедленно вылетел бы из своей упряжи и свалился бы к подножию стены Лхоцзе».

«Было такое ощущение, как будто я очень пьян, — вспоминает Круз. — Я не мог идти, не спотыкаясь, и совершенно потерял способность думать или говорить. Да, это очень странное чувство. У меня в голове было несколько слов, но я никак не мог сообразить, как мне их произнести. Поэтому Скотт и Нил должны были одеть меня и убедиться в том, что альпинистская упряжь на мне в порядке, затем Скотт спустил меня вниз по перилам». Когда Круз наконец прибыл в базовый лагерь, то, по его словам, потребовалось еще три-четыре дня, чтобы он смог пройти путь от своей палатки до палатки-столовой, не спотыкаясь на каждом шагу.

Когда вечернее солнце спряталось за Пумори, температура в третьем лагере упала больше чем на четырнадцать градусов, и как только воздух остыл, в голове у меня прояснилось: мои опасения по поводу высокогорного отека мозга рассеялись, по крайней мере, на текущий момент. На следующее утро, после ужасной бессонной ночи на высоте 7300 метров, мы спустились во второй лагерь, а днем позже, 1 мая, продолжили спуск к базовому лагерю, чтобы восстановить силы перед штурмом вершины.

Наша акклиматизация официально была теперь завершена, и, к моему приятному удивлению, стратегия Холла оказалась действенной: после трех недель пребывания на горе я обнаружил, что воздух в базовом лагере стал казаться густым, обильно насыщенным кислородом, по сравнению с жестокой, разреженной атмосферой в верхних лагерях.

Однако не так хорошо обстояли дела с моим телом. Я потерял около девяти килограммов мышечной массы, по большей части на плечах, спине и ногах. Я также сжег, фактически, весь свой подкожный жир, что сделало меня гораздо более чувствительным к холоду. Несмотря на это, самой худшей проблемой была моя грудная клетка: сухой кашель, который я подхватил еще в Лобуче, стал таким тяжелым, что я надорвал грудную клетку во время особо сильных приступов кашля в третьем лагере. Кашель не ослабевал, и каждый раз, когда я кашлял, это было похоже на сильный удар по ребрам.

Большинство других клиентов в базовом лагере находились в столь же разбитом состоянии — это было обычное явление при жизни на склонах Эвереста. Через пять дней те из нас, кто был в команде Холла и Фишера, уйдут из базового лагеря, чтобы штурмовать вершину. Надеясь замедлить ход болезни, я решил отдохнуть, жадно глотал ибупрофен и заталкивал в себя столько калорий, сколько было возможно.

Холл с самого начала запланировал восхождение на 10 мая. «Из четырех моих восхождений на Эверест, — объяснял он, — два состоялись десятого мая. По убеждению шерпов, десятое число является для меня „благоприятной“ датой». Но была и более прозаическая причина для выбора этой даты: ежегодное ослабление и усиление муссонов приводило к тому, что наиболее благоприятная погода в году выпадала на 10 мая или где-то около. Весь апрель мощные воздушные потоки двигались в сторону Эвереста, обдувая пирамиду вершины ветром ураганной силы. Даже в те дни, когда в базовом лагере было совершенно спокойно и он был залит солнцем, с вершины слетало огромное облако сносимого ветром снега. Но мы надеялись, что в начале мая приближающийся муссон из Бенгальского залива направит поток воздуха на север, в Тибет. Если этот год будет похож на прошлый, то в промежутке между прекратившимся ветром и вновь начавшимися муссонными бурями нам будет подарено маленькое окно ясной, тихой погоды, при которой будет возможен штурм вершины.

Как ни печально, эта информация ни для кого не была секретом, и каждая экспедиция обращала свои взоры на это же самое окно благоприятной погоды. В надежде избежать опасности скопления альпинистов на гребне вершины, Холл провел большое совещание с руководителями других экспедиций в базовом лагере. Было решено, что Геран Кропп, молодой швед, который приехал на велосипеде из Стокгольма в Непал, сделает 3 мая первую попытку, в одиночку. Следующей должна была быть команда из Черногории. Затем, 8 и 9 мая, наступит черед экспедиции IMAX.

Было решено, что команда Холла отправится на вершину 10 мая, вместе с экспедицией Фишера. Питер Неби, альпинист-одиночка из Норвегии, уже ушел: в один из дней он тихо покинул базовый лагерь и вернулся в Скандинавию после того, как его чуть было не убило упавшим камнем внизу, на Юго-западной стене. Группа, возглавляемая американскими проводниками Тоддом Берлесоном и Питом Этансом, как и коммерческая команда Мэла Даффа и еще одна британская коммерческая команда, пообещали не подниматься на вершину 10 мая; тайваньцы тоже.

Однако Иэн Вудал заявил, что южноафриканцы пойдут на вершину, когда им заблагорассудится, может и 10 мая, а кому это не нравится, может проваливать.

Холл, которого обычно было трудно рассердить, впал в ярость, когда узнал об отказе Вудала кооперироваться. «Я не хочу оказаться на вершине горы рядом с этими понтёрами», — негодовал он.

Глава одиннадцатая

БАЗОВЫЙ ЛАГЕРЬ ЭВЕРЕСТА

6 мая 1996 года. 5400 метров

Насколько крепко притягательность альпинизма зиждется на его упрощении межличностных отношений, на сведении дружбы к слаженному взаимодействию (как на войне), на подмене самих взаимоотношений чем-то Другим (горой, сложной задачей)? За таинственностью приключений, за свободным бродяжничеством — за всем множествам необходимых противоядий к нашей культуре, построенной на комфорте и удобствах, — может лежать некая разновидность юношеского отказа принимать всерьез взрослую жизнь, бренность окружающего мира, всякого рода слабость, медленный и неувлекательный ход жизни самой по себе…

Лучшие альпинисты… могут быть людьми глубоко чувствующими, даже сентиментальными, но только с бывшими, изрядно намучившимися товарищами по несчастью. Некоторая холодность, поразительно сходная по тону, исходит от произведений Була, Джона Харлина. Бонатти, Бонингтона и Хастона — холодность правомочности. Возможно, именно такая холодность присуща экстремальным восхождениям: очутиться там, где, по словам Хастона: «Если что-то будет не так, то борьба пойдет не на жизнь, а на смерть. Если у вас достаточно хорошая подготовка, вы выживете, если нет — природа потребует расплаты».

Дэвид Робертс «Моменты сомнений»

Мы вышли из базового лагеря 6 мая в 4:30 утра, чтобы предпринять попытку восхождения на вершину. Верхушка Эвереста находилась в двух вертикальных милях от нас и казалась такой невероятно далекой, что я попробовал ограничить свои мысли вторым лагерем, нашим пунктом назначения на сегодняшний день. Когда первые лучи солнца упали на ледник, я был на высоте 6100 метров, в утробе Западного цирка, счастливый тем, что ледопад остался внизу и что мне придется проходить по нему лишь еще один раз, в финальном спуске с горы.

Всякий раз как я оказывался в Западном цирке, мне досаждала жара, и этот переход не был исключением. Поднимаясь с Энди Харрисом впереди группы, я постоянно напихивал снег под шапку и шел так быстро, как только позволяли мне ноги и легкие, в надежде, что попаду в тень от палаток раньше, чем умру от солнечной радиации. По мере того как прибывал день и распалялось солнце, у меня начинала раскалываться голова. Язык так распух, что было тяжело дышать ртом, и я заметил, что мысли становятся все менее ясными.

Мы с Энди притащились во второй лагерь в 10:30 утра. После того как я выпил два литра жидкости, ко мне вернулось равновесие. «Так хорошо, что мы наконец на пути к вершине, правда?» — спросил Энди. Почти все время с начала экспедиции он страдал разными кишечными недугами, а под конец к нему вернулись силы. Это был талантливый тренер, одаренный удивительным терпением, обычно его назначали пасти самых медленных клиентов, тянувшихся в хвосте нашей группы, и он чуть не прыгал от радости, когда этим утром Роб дал ему свободу при подъеме на вершину горы. Как младший проводник в команде Холла и единственный среди проводников, еще не побывавший на Эвересте, Энди стремился хорошо зарекомендовать себя среди закаленных коллег. «Я думаю, мы скоро одолеем эту ублюдочную громадину», — доверительно сообщил мне Энди, широко улыбаясь и пристально глядя на вершину.

Чуть позднее Геран Кропп, двадцатидевятилетний шведский альпинист-одиночка, выглядевший крайне утомленным, проследовал через второй лагерь вниз, в базовый лагерь. 16 октября 1995 года он покинул Стокгольм на сделанном на заказ велосипеде, который вез 110 килограммов снаряжения. Геран Кропп намеревался совершить путешествие с уровня моря в Швеции до вершины Эвереста, полагаясь только на свои силы, без поддержки шерпов и баллонов с кислородом. Это была чрезвычайно амбициозная цель, но Кропп имел все основания ее добиваться: он побывал раньше в шести гималайских экспедициях и проделал сольные восхождения на Броуд-Пик, Чо-Ойю и К-2.

Пока он добирался на велосипеде до Катманду — а это 29 000 километров, — его ограбили румынские школьники и атаковала толпа в Пакистане. В Иране разгневанный мотоциклист бросил бейсбольную биту Кроппу в голову (к счастью, тот был в шлеме). Тем не менее в начале апреля он прибыл целым и невредимым к подножию Эвереста и тут же начал делать акклиматизационные вылазки вверх по горе. А в среду, 1 мая он вышел из базового лагеря и отправился на вершину.

Кропп достиг своего последнего лагеря, располагавшегося на высоте 7900 метров, на Южной седловине, в четверг после полудня и ушел из него к вершине на следующий день, сразу после полуночи. В базовом лагере никто в этот день не расставался со своим радиоприемником, с волнением ожидая сообщении о его продвижении. Хелен Уилтон повесила в нашей палатке-столовой плакат с надписью «Иди, Геран, иди!».

Впервые за месяц ветер почти не обдувал вершину, но снега на вершине горы было почти по пояс, что замедляло продвижение и выматывало все силы. Кропп неустанно прокладывал себе дорогу наверх сквозь заносы, однако к двум часам пополудни, в пятницу, он достиг только высоты 8748 метров и оказался прямо под Южной вершиной. Несмотря на то, что до вершины оставалось 60 минут подъема, Кропп решил повернуть обратно, полагая, что он слишком устал и если продолжит подъем, то не сможет благополучно спуститься назад.

«Быть так близко от вершины — и повернуть назад… — качая головой, говорил Холл 6 мая, когда Кропп тащился мимо второго лагеря, спускаясь с горы. — Это невероятно хороший показатель рассудительности молодого Герана. Я впечатлен — и впечатлен гораздо больше, чем если бы он продолжал подъем и одолел вершину». За предыдущий месяц Роб не один раз прочитал нам нотацию о большом значении времени возвращения в день штурма вершины — в нашем случае это могло быть, вероятно, 13:00 или, самое позднее, 14:00, и назначенное время возвращения не должно было зависеть от того, как близко от вершины мы будем. «При достаточной решимости любой идиот может подняться на эту гору, — заметил Холл. — Но вся хитрость в том, чтобы спуститься назад живым».

За добродушно-веселым видом Холла скрывалось ревностное желание иметь успех, который для него определялся довольно просто: привести на вершину по возможности больше клиентов. Чтобы быть уверенным в успехе, он уделял пристальное внимание деталям: здоровью шерпов, эффективности работы солнечной электростанции; он проверял, достаточно ли острые кошки у его клиентов. Холлу нравилось быть проводником, и ему причиняло боль, когда некоторые прославленные альпинисты (и не только сэр Эдмунд Хиллари) не могли оценить, насколько трудно быть проводником, а он чувствовал, что чем профессиональнее делает свое дело, тем большего уважения заслуживает.

Роб назначил вторник 7 мая днем отдыха, поэтому мы встали позднее и, расположившись возле второго лагеря, сидели и болтали в нервном ожидании близкого штурма вершины. Я привел в порядок свои кошки, некоторые другие принадлежности, затем попытался читать книгу Карла Йаасена, но был так сосредоточен на восхождении, что пробегал глазами фразу за фразой, не вникая в их смысл.

В конце концов я отложил книгу в сторону, сделал несколько фотоснимков Дуга, позирующего с флагом, который школьники из Кента попросили его установить на вершине, а затем выудил из него подробную информацию о трудностях восхождения на пирамиду Эвереста, которые он хорошо помнил по прошлому году. «К тому времени, когда мы доберемся до вершины, — нахмурил он брови, — я гарантирую, что ты не будешь чувствовать ничего, кроме боли». Дуг безрассудно присоединился к штурму вершины, даже несмотря на то, что его все еще беспокоило горло и силы его, казалось, были на исходе. Как он выразился, «я слишком много отдал этой горе, чтобы уйти сейчас ни с чем».

Ближе к вечеру через наш лагерь проследовал Фишер; он непривычно медленно, стиснув зубы, тащился в направлении своей палатки. Обычно он шел во главе, неизменно бодро и оптимистично настроенный; однако в тот момент Скотт не производил привычного легкого впечатления, напротив, он выглядел озабоченным и слишком уставшим.

Поскольку он поддерживал своих клиентов во время акклиматизационного периода, независимо от того, двигались они вверх или вниз по горе, то в итоге Скотт проделал множество торопливых внеплановых переходов между базовым лагерем и верхними лагерями, когда несколько клиентов испытывали трудности и нуждались в сопровождении при спуске вниз. Он уже проделал быстрые переходы с Тимом Мэдсеном, Питом Шенингом и Дейлом Крузом. И теперь, несмотря на то, что Фишер уже второй день сильно нуждался в отдыхе, он был вынужден совершить поспешный переход из второго лагеря в базовый и обратно, чтобы помочь своему другу Крузу, у которого, похоже, начался рецидив высокогорного отека мозга.

Фишер пришел во второй лагерь около полудня предыдущего дня, сразу после Энди и меня, поднявшись из базового лагеря, значительно опередив своих клиентов. Он дал указание проводнику Анатолию Букрееву присмотреть за оставшимися клиентами, не отходить от группы и не спускать с них глаз при подъеме. Но Букреев проигнорировал указание Фишера: вместо того чтобы подниматься с группой, он проспал допоздна, принял душ и покинул базовый лагерь пять часов спустя после того, как ушли последние клиенты. Таким образом, когда Круз изнемогал от сильнейшей головной боли на высоте 6100 метров, Букреева поблизости не было; как только альпинисты, поднявшиеся из Западного цирка, принесли известие о состоянии Круза, Фишер и Бейдлман были вынуждены направиться вниз из второго лагеря, чтобы уладить критическую ситуацию.

Вскоре после того, как Фишер добрался до Круза и начал тревожный спуск к базовому лагерю, они столкнулись на вершине ледопада с Букреевым, который поднимался в одиночку, и Фишер как следует отчитал проводника за увиливание от ответственности. «Да, — вспоминает Круз, — Скотт очень сильно полагался на Толю. Он хотел знать, почему Анатолий так отстал от всех, почему он не поднимался вместе с группой».

По словам Круза и других клиентов Фишера, во время экспедиции в отношениях между Фишером и Букреевым возникла напряженность. Фишер уплатил Букрееву 25 тысяч долларов — необычайно щедрая плата за работу проводника на Эвересте (большинству других проводников на горе платили от 10 до 15 тысяч долларов; квалифицированные шерпы получали всего от 1400 до 2500 долларов), — и действия Букреева не оправдали ожиданий Фишера. «Толя был очень сильным и высокотехничным альпинистом, — объясняет Круз, — но он не умел работать в коллективе. Его не интересовали другие люди. Он просто не был командным игроком. Раньше я говорил Скотту, что не хочу подниматься вместе с Толей высоко на гору, потому что сомневаюсь в том, смогу ли рассчитывать на него, когда это действительно понадобится».

Корнем зла было то, что мнение Букреева о его обязанностях существенно отличалось от мнения Фишера. Будучи русским, он пришел из жесткой, горделивой и суровой культуры альпинизма, в которой не полагаются на изнеженных слабаков. В Восточной Европе проводников обучали действовать в большей мере как шерпов: переносить грузы, закреплять веревки на горе, прокладывать маршрут, и в меньшей мере — как опекунов клиентов. Высокий и светловолосый, с красивым славянским лицом, Букреев был одним из лучших высокогорных альпинистов мира, с двадцатилетним[43] гималайским опытом, включающим два восхождения на Эверест без кислородной поддержки. Имея за плечами столь значительные достижения, он сформулировал множество оригинальных заключений о том, как следует восходить на вершины, и очень строго их придерживался. Он был совершенно откровенен в своем убеждении, что ошибкой со стороны проводников было баловать клиентов. «Если клиент не может подняться на Эверест без помощи проводника, — говорил мне Букреев, — то ему нечего делать на Эвересте. Иначе могут возникнуть большие проблемы при подъеме на вершину».

Но отказ или неспособность Букреева выполнять обусловленные договором функции проводника в соответствии с западными традициями, выводили Фишера из себя. Также это вынудило Скотта и Бейдлмана взять на свои плечи несоразмерную долю обязанностей по опекунству над группой, и в первую неделю мая эти усилия, без сомнений, сказались на здоровье Фишера. После прибытия вечером 6 мая в базовый лагерь с больным Крузом, Фишер сделал два звонка по спутниковому телефону в Сиэтл и горько жаловался своей партнерше по бизнесу Карен Дикинсон и своему агенту по рекламе Джен Бромет[44] на непримиримость Букреева. Ни Джен, ни Карен не подозревали тогда, что этот разговор станет их последним разговором с Фишером.

8 мая команды Холла и Фишера покинули второй лагерь и приступили к подъему по перилам на стену Лхоцзе. На высоте 610 метров над днищем Западного цирка, прямо под третьим лагерем, валун размером с маленький телевизор сорвался вниз с крутого обрыва и врезался Энди Харрису в грудную клетку. Он сбил Энди с ног, забил ему дыхательные пути; в течение нескольких минут Энди в шоковом состоянии болтался на страховочной веревке. Если бы он не был пристегнут жумаром, то наверняка упал бы и разбился насмерть.

Когда мы добрались до палаток, он выглядел совсем побитым, но утверждал, что повреждений у него нет. «Этим утром я мог стать покойником, но, по-моему, эта чертова штуковина не причинила мне никакого вреда, кроме ушиба», — уверял он. Перед тем как на Энди налетел камень, он наклонился и опустил голову, но за секунду до удара он глянул вверх, так что камень только скользнул по его подбородку, а затем ударился в грудину, и все же он пролетел до тошноты близко, едва не врезавшись ему в череп. «Если бы этот камень попал мне в голову…», — проговорил Энди, скривив физиономию, и принялся сбрасывать рюкзак, оставив предложение недосказанным.

Третий лагерь был единственным лагерем на всей горе, который мы не делили с шерпами (выступ был слишком мал для того, чтобы вместить палатки для всех нас), поэтому здесь мы должны были сами заниматься приготовлением пищи, что по большей части означало приготовить питьевую воду из огромного количества талого льда. В связи с обезвоживанием организма, которое было неизбежным следствием тяжелого дыхания в таком иссушенном воздухе, каждый из нас потреблял больше галлона[45] жидкости ежедневно. Поэтому нам было необходимо приготовить приблизительно дюжину галлонов воды, чтобы удовлетворить нужды восьми клиентов и трех проводников.

8 мая я первым добрался до палаток, и мне досталась работа по вырубанию льда. В течение трех часов, пока мои спутники подтягивались в лагерь и рассаживались по своим спальным мешкам, я оставался снаружи, вонзая в склон ледоруб, наполняя пластиковые мешки для мусора осколками льда и разнося их по палаткам для оттаивания. На высоте 7300 метров это была изнурительная работа. Каждый раз, когда кто-нибудь из моих товарищей по команде кричал: «Эй, Джон! Ты еще там? У нас тут лед кончается!» — это позволяло мне понять, как много делали для нас шерпы и как мало ценили мы их труд.

Ближе к вечеру, когда солнце направилось к изрезанному горными пиками горизонту и температура начала падать, все подтянулись в лагерь за исключением Лу Кейсишка, Фрэнка Фишбека и Роба, который вызвался «пасти задних» и поднимался последним. Около половины пятого проводник Майк Грум принял по переносной рации вызов от Роба: Лу и Фрэнк были все еще внизу, метрах в шестидесяти от палаток, и двигались чрезвычайно медленно; Роб просил Майка спуститься вниз, чтобы их сопровождать. Майк снова торопливо надел свои кошки и направился вниз по веревке, не выказав ни капли недовольства.

Прошло около часа, когда он появился вновь, шагая впереди остальных. Лу, который так устал, что Роб нес его рюкзак, шатаясь подтянулся следом. «Мне конец. Мне конец. Совсем выдохся, полный аут», — бормотал он себе под нос. Фрэнк показался на несколько минут позже и выглядел еще более изнуренным, хотя он отказался отдать Майку свой рюкзак. Мы были шокированы, увидев этих парней (на днях оба они хорошо шли в гору) в таком состоянии. Явное ухудшение самочувствия Фрэнка особенно поражало: я с самого начала думал, что если кто-нибудь из членов нашей команды и достигнет вершины, то одним из них несомненно будет Фрэнк, который уже три раза побывал на горе и казался таким опытным и сильным.

Когда лагерь окутала тьма, наши проводники выдали всем канистры с кислородом, регуляторы и маски: оставшуюся часть подъема нам надлежало дышать сжатым воздухом.

Применение баллонного кислорода в качестве поддержки при восхождении является практикой, которая вызывает желчные споры с тех пор, как британцы первыми взяли экспериментальное кислородное снаряжение на Эверест в 1921 году. (Скептичные шерпы сразу прозвали громоздкие канистры «английским воздухом».) Первоначально самым главным критиком баллонного кислорода был Джордж Мэллори, который доказывал, что его использование было «неспортивным и, следовательно, небританским». Но скоро стало очевидно, что в так называемой Зоне Смерти, выше 7600 метров, без кислородной поддержки организм значительно больше подвержен опасности высокогорного отека мозга и легких, гипотермии, обморожению и другим смертельно опасным недугам. В 1924 году, возвратившись из своей третьей экспедиции на Эверест, Мэллори пришел к убеждению, что вершина никогда не будет достигнута без кислородной поддержки, и пересмотрел свои взгляды на использование кислорода.

Эксперименты, проводимые тогда в декомпрессионных камерах, показали, что если взять человека на уровне моря и переместить его на вершину Эвереста, где воздух содержит в три раза меньше кислорода, то этот человек через несколько минут потеряет сознание и после этого быстро умрет. Но множество идеалистически настроенных альпинистов продолжали настаивать на том, что атлеты, одаренные редко встречающимися физическими данными, могли бы после длительного периода акклиматизации подняться на вершину без кислородной поддержки. Доводя эту аргументацию до логической крайности, пуристы доказывали, что использование кислорода в таком случае будет обманом.

В 1970-е годы известный тирольский альпинист Райнхольд Месснер, стоявший во главе защитников альпинизма без кислородной поддержки, заявил, что он намерен подняться на Эверест «по-честному» или не подниматься вовсе. Вскоре после этого он и его давнишний партнер австриец Петер Хабелер поразили мировое альпинистское сообщество впечатляющим достижением: 8 мая 1978 года, в 13:00, они поднялись на вершину по маршруту, проходящему через Южную седловину и Юго-восточный гребень, без использования кислородной поддержки. Это событие в определенных кругах альпинистов приветствовали как первое истинное восхождение на Эверест. Однако исторический подвиг Месснера и Хабелера не был воспринят всеми однозначно, в особенности шерпами. Большинство из них просто отказывалось поверить в то, что представители Запада были способны на такое достижение, которое было не под силу даже сильнейшим шерпам. Широко распространились слухи о том, что Месснер и Хабелер потягивали кислород из миниатюрных цилиндров, спрятанных у них в одежде. Тенцинг Норгей и другие выдающиеся шерпы подписали петицию с требованием, чтобы правительство Непала провело официальное расследование сомнительного восхождения.

Но доказательства, подтверждающие восхождение без кислорода, были бесспорны. Более того, через два года Месснер заставил замолчать всех сомневающихся, совершив путешествие на тибетскую сторону Эвереста и поднявшись на вершину — снова без кислорода — на этот раз в полном одиночестве, без поддержки шерпов или кого бы то ни было еще. После того как Месснер 15 августа 1980 года в 15:00 поднялся на вершину, невзирая на плотные облака и снегопад, он признавался: «Это была непрекращающаяся агония; за всю свою жизнь я никогда так не уставал». В своей книге «Хрустальный горизонт» Месснер описывает преодоление последних метров до вершины:

Передышка. Полное бессилие, только гортань горит при каждом вдохе… Вряд ли я дойду. Ни сомнений, ни радости, ни страха. Никаких чувств. Осталась только воля. Еще несколько метров — умирает и воля, побежденная бесконечным измождением. Теперь уже ни о чем не думаю, ничего не чувствую. Падаю и просто лежу. На какое-то время воля покидает меня совсем. Потом я снова делаю несколько шагов.

После возвращения Месснера в цивилизованный мир его восхождение широко восхвалялось как величайший подвиг всех времен в альпинизме.

Когда Месснер и Хабелер доказали, что на Эверест можно подняться без кислородной поддержки, то амбициозно настроенные альпинисты согласились с тем, что следовало бы подниматься без кислорода. Отныне для тех, кто стремился войти в гималайскую элиту, обязательным условием стало воздержание от баллонного кислорода. К 1996 году около шестидесяти мужчин и женщин достигли вершины без кислорода, пятеро из них погибли при спуске.

Однако, несмотря на грандиозность некоторых наших личных амбиции, никто из команды Холла не собирался идти к вершине без баллонов с кислородом. Даже Майк Грум, поднявшийся на Эверест три года назад без кислорода, объяснил мне, что намерен в этот раз пользоваться кислородной поддержкой, поскольку он будет подниматься в качестве проводника и знает по предыдущему опыту, что без баллонного кислорода он будет настолько ослаблен умственно и физически, что не сможет выполнять свои профессиональные обязанности. Как и большинство проводников-ветеранов Эвереста, Грум полагал, что хотя восхождение без кислородной поддержки было и возможным, и этически предпочтительным, но идти к вершине без кислорода в качестве проводника означало бы полную безответственность.

Наиболее современные кислородные системы российского производства, которыми пользовался Холл, состояли из жестких пластиковых кислородных масок, какие носили летчики-истребители МиГ-ов во время войны во Вьетнаме, соединенных резиновым шлангом и грубым регулятором со стальной, оранжевого цвета канистрой со сжатым газом. (Будучи меньше и намного легче, чем водолазный баллон, такая канистра, наполненная кислородом, весила около трех килограммов.) Хотя во время нашей предыдущей стоянки в третьем лагере мы спали без кислородной поддержки, но теперь, во время штурма вершины, Роб строго настаивал на том, чтобы мы дышали кислородом на протяжении ночи. «Каждую минуту, пока вы находитесь на этой высоте и выше, состояние вашего организма и мозга ухудшается», — предостерегал он. Клетки мозга отмирали. Кровь опасно густела и становилась вязкой. Капилляры на сетчатке самопроизвольно лопались. Даже во время отдыха наши сердца бились с сумасшедшей скоростью. Роб обещал: «Кислород замедлит ухудшение состояния и поможет заснуть».

Я попытался внять советам Роба, но клаустрофобия взяла верх. Когда я зажимал маской рот и нос, мне представлялось, что я задыхаюсь, поэтому через час мучений я снял ее и провел остаток ночи без кислорода, тяжело дыша и нервно ерзая, проверяя часы каждые двадцать минут, чтобы убедиться, что время вставать еще не пришло.

Внизу, в тридцати метрах от нашего лагеря, вкопанные в склон в столь же опасном месте, стояли палатки большинства других команд, включая группу Скотта Фишера, южноафриканцев и тайваньцев. Рано утром следующего дня, в четверг, 9 мая, когда я натягивал ботинки для подъема в четвертый лагерь, Чен Ю-Нан, тридцатишестилетний сталевар из Тайпея, выполз из своей палатки, чтобы опорожнить кишечник. Он был обут только во вкладыши ботинок с очень гладкой подошвой — эта ошибка ему дорого стоила.

Когда он присел на корточки, то потерял на льду опору под ногами и полетел вниз со стены Лхоцзе. Невероятно, но пролетев больше 20 метров, он попал вниз головой в трещину, которая задержала его падение. Шерпы, которые все это видели, спустили веревку, быстро выбили его из щели и сопроводили назад в палатку. Хотя он был побит и сильно напуган, но не казался серьезно пораненным. В то время никто из команды Холла, в том числе и я, еще не понимали, что случилось несчастье.

Вскоре после этого Макалу-Го и его команда оставили Чена одного в палатке восстанавливать силы, а сами отбыли к Южной седловине. Несмотря на обещание Макалу не штурмовать вершину 10 мая, данное им Робу и Скотту, Го явно изменил свои планы и теперь предпринимал попытку подняться на вершину в тот же день, что и мы.

Во второй половине того же дня шерп Джангбу перенес грузы к Южной седловине и на спуске вниз остановился в третьем лагере, чтобы проверить состояние Чена. Он обнаружил, что состояние тайваньского альпиниста значительно ухудшилось: он потерял ориентацию и испытывал сильную боль. Приняв решение о необходимости его эвакуации, Джангбу привлек к участию еще двух шерпов и начал спуск Чена вниз по стене Лхоцзе. Через сотню метров от начала спуска по ледяному склону Чен неожиданно опрокинулся и потерял сознание. Минутой позже внизу, во втором лагере, с треском ожило радио Дэвида Бришерса: это был Джангбу, сообщавший испуганным голосом, что Чен перестал дышать.

Бришерс и его товарищ по команде IMAX, Эд Вистурс, поспешили наверх, чтобы попробовать привести его в чувство, но когда они добрались до Чена — на это потребовалось приблизительно сорок минут, — то уже не обнаружили у него признаков жизни. В тот вечер, когда тайваньцы прибыли к Южной седловине, Бришерс связался с ними по радио. «Макалу, Чен умер», — сообщил Бришерс руководителю тайваньцев.

«О’кей, — ответил Го. — Спасибо за информацию». Затем он заверил свою команду, что смерть Чена никоим образом не повлияет на их планы уйти в полночь к вершине. Бришерс был поражен. «Мне пришлось вместо Макалу закрыть глаза его товарищу, — говорит он, не скрывая гнева. — Мне пришлось стащить тело Чена вниз. И все, что Макалу мог сказать, было „о’кей“. Я не знаю, может быть, это нормально в их культуре. Может быть, он считал, что лучшим способом почтить память Чена было продолжить штурм вершины».

За шесть прошедших недель на горе произошло несколько серьезных несчастных случаев: Тенцинг упал в трещину еще до того, как мы прибыли в базовый лагерь; заболел высокогорным отеком легких Нгаванг Топче и последовало ухудшение его состояния; у молодого, по всем меркам здорового английского альпиниста Джинджа Фуллена из команды Мэла Даффа случился сердечный приступ возле вершины ледопада; на датчанина Кима Сейберга из команды Даффа на ледопаде свалился серак и поломал ему несколько ребер. Однако до этого момента никто не умирал.

Смерть Чена набросила на гору погребальный покров, молва о несчастье распространялась от палатки к палатке, но тридцати трем альпинистам через несколько часов предстояло отправиться на вершину, и уныние было быстро вытеснено предвкушением того, что ожидало впереди. Большинство из нас просто были слишком глубоко во власти вершинной лихорадки, чтобы размышлять об этой утрате. Мы предполагали, что позже, когда мы все поднимемся на вершину и вернемся обратно, будет достаточно времени для раздумий.

Глава двенадцатая

ТРЕТИЙ ЛАГЕРЬ

9 мая 1996 года. 7300 метров

Я смотрел вниз. Мысль о спуске не прельщала… Слишком много труда, слишком много бессонных ночей и слишком много мечтаний было вложено в то, чтобы нас занесло так далеко. Мы не могли вернуться сюда в следующий уик-энд, чтобы предпринять еще одну попытку. Идти вниз теперь, даже если бы мы сумели это сделать, значило бы спускаться навстречу будущему, где нас неотступно будет преследовать один большой вопрос: а как бы это было?

Томас Ф. Хорнбейн «Эверест. Западный гребень»

Проснувшись вялым и неуверенным в себе после бессонной ночи в третьем лагере, я медленно оделся, растопил лед и вышел из палатки. Это было в четверг 9 мая. К тому времени, как я упаковал рюкзак и пристегнул кошки, большинство клиентов из группы Холла уже поднимались по перилам к четвертому лагерю. Что удивительно, Лу Кейсишк и Фрэнк Фишбек были среди них. Поскольку вчера вечером они были в совершенно разбитом состоянии, я полагал, что они оба примут решение прекратить попытку восхождения. «Вот те на!» — воскликнул я, пораженный, что мои товарищи все-таки решились штурмовать вершину.

Я поспешил присоединиться к своей команде и, посмотрев вниз, увидел очередь приблизительно из пятидесяти альпинистов из других экспедиций, двигающихся вверх вдоль перил, — это было слишком; первые из них были сейчас непосредственно подо мной. Мне не хотелось попасть в давку — она могла продлить мое пребывание под обстрелом камней, падающих сверху, и подвергнуть другим опасностям. Я прибавил шагу, решив продвинуться к началу очереди. Однако, поскольку только одна веревка тянулась вверх по стене Лхоцзе, было довольно сложно обойти медленных альпинистов.

Столкновение Энди с падающим камнем приходило мне на ум всякий раз, как я отстегивался от перил, чтобы кого-то обогнать: даже маленького камешка было бы достаточно, чтобы столкнуть меня к подножию стены Лхоцзе, если бы он упал на меня в тот момент, когда я не был пристегнут к перилам. Обгонять других было не только беспокойным, но и очень изнуряющим делом. Чтобы обойти кого-либо, я должен был, не сбавляя скорости, без передышки карабкаться, прижавшись к склону, из-за чего дыхание мое становилось таким тяжелым, что я боялся, как бы меня не вырвало прямо в маску.

Я поднимался в гору, пользуясь кислородом впервые в жизни, и мне потребовалось время, чтобы к этому привыкнуть. Хотя была несомненная польза от использования кислорода на этой высоте (7300 метров), я понял это не сразу. Когда я попытался восстановить дыхание после обгона трех альпинистов, мне показалось, что маска вызывает удушье, поэтому я сорвал ее с лица — только для того, чтобы понять, что без нее дышать было еще труднее.

К моменту, когда я преодолел крутой обрыв из хрупкого, сыпучего известняка цвета охры, известного как Желтая Лента, мне удалось пробраться к началу очереди, и теперь я мог позволить себе более комфортную скорость. Двигаясь медленно и размеренно, я проделал подъем слева по траверсу через верхушку стены Лхоцзе, затем поднялся на насыпь из черного сланца, именуемую Коготь Джина. В конце концов я освоил дыхание с помощью кислородного снаряжения и более часа шел впереди моих ближайших спутников. Уединенность была редкой роскошью на Эвересте, и я принимал как приятный подарок уединение в этот день, в такой замечательной обстановке.

На высоте 7900 метров я остановился на верхушке Когтя Джина, чтобы выпить немного воды и осмотреться. Разреженный воздух мерцал подобно хрусталю, так что даже удаленные пики казались такими близкими, что казалось, до них можно дотянуться. Обильно залитая полуденным солнцем, пирамида вершины Эвереста просвечивала сквозь застывшую дымку облаков. Взглянув через объектив видео-фотокамеры в сторону верхушки Юго-восточного гребня, я с удивлением увидел четыре фигурки, размером с муравьев, едва заметно продвигавшихся в сторону Южной вершины. Я сделал вывод, что это могут быть альпинисты из команды Черногории; если им будет сопутствовать успех, то они будут первой экспедицией, достигшей вершины в этом году. Это также означало, что слухи о невыносимо глубоком снеге были необоснованны; если им удастся подняться на вершину, может быть, и у нас будет шанс сделать то же самое. Но струйки снега, сдуваемые с гребня вершины, были плохим признаком: черногорцы пробивались наверх сквозь свирепый ветер.

До Южной седловины, нашей стартовой площадки для штурма вершины, я добрался в 13:00. Это было забытое Богом плато из бронебойного льда и обдуваемых ветром валунов на высоте 7900 метров над уровнем моря, которое занимало широкую впадину между громадами вершин Лхоцзе и Эвереста. Имеющая форму неправильного четырехугольника, около четырех футбольных полей в длину и, наверное, двух в поперечнике, седловина своим восточным краем спадала на 2100 метров вниз по стене Кангчунг в Тибет; с другой стороны был спуск на 1200 метров к Западному цирку. Невдалеке от края этой пропасти, на самом западном краю седловины, примостились на клочке бесплодной земли палатки четвертого лагеря, окруженные более чем тысячей брошенных кислородных баллонов[46]. Если имеется более заброшенное, негостеприимное место где-либо на планете, то я надеюсь никогда его не увидеть.

Когда потоки воздуха сталкиваются с горным массивом Эвереста и уплотняются благодаря V-образному контуру Южной седловины, ветер разгоняется до невообразимой скорости; не редкость, когда ветер на седловине бывает даже сильнее, чем на вершине. Почти постоянные ураганы, дующие вдоль седловины ранней весной, являются причиной того, что скалы и лед остаются совершенно голыми, даже когда глубокий снег покрывает соседние склоны, — все, что не успело оледенеть, сдувается на Тибет.

Когда я дошел до четвертого лагеря, шестеро шерпов пытались поставить палатки для группы Холла, несмотря на штормовой ветер в 50 узлов в час. Помогая им установить свою палатку, я использовал вместо колышков несколько выброшенных кислородных канистр, которые затолкал под самые большие камни, какие только смог поднять; затем я нырнул внутрь палатки, чтобы дождаться своих товарищей по команде отогреть заледеневшие руки.

После обеда погода испортилась. Пришел сирдар Фишера Лопсанг Джангбу, навьюченный грузом в 36 килограммов, 14 из которых составлял спутниковый телефон с сопутствующим периферийным оборудованием: Сэнди Питтман была намерена посылать сообщения в Интернет с высоты 7900 метров. Последние из моих товарищей по команде пришли к 16:30, а из группы Фишера — еще позже. К этому времени разыгрался сильный ураган. Когда стемнело, на седловину вернулись черногорцы чтобы доложить, что им не удалось достичь вершины — они повернули обратно, не дойдя до ступени Хиллари.

Погода и поражение черногорцев не предвещали ничего хорошего для нашего штурма вершины, который должен был в соответствии с планом начаться менее чем через шесть часов. Каждый из нас, добравшись до седловины, прятался в свое убежище и старался поспать, но грохот трепыхающихся на ветру палаток и состояние тревожного ожидания не давали уснуть большинству из нас.

Стюарт Хатчисон (молодой канадский кардиолог) и я были определены в одну палатку; Роб, Фрэнк, Майк Грум, Джон Таск и Ясуко Намба — в другую; Лу, Бек Уэзерс, Энди Харрис и Дуг Хансен заняли третью. Лу и его соседи по палатке дремали в своем убежище, когда незнакомый голос, перекрывая штормовой ветер, позвал: «Впустите его внутрь побыстрее, иначе он умрет прямо здесь!» Лу расстегнул вход и через секунду бородатый мужчина ввалился в палатку, упав на колени. Это был Брюс Херрод, дружелюбный тридцатисемилетний представитель руководства южноафриканской команды и единственный настоящий альпинист среди оставшихся членов этой экспедиции.

Лу вспоминает: «Брюс действительно был в бедственном состоянии, его била неудержимая дрожь, действия его были отрывочны и безотчетны, сам он был не в состоянии помочь себе. Брюс был настолько переохлажден, что едва мог говорить. Остальные члены его группы пребывали, по-видимому, где-то на седловине или на пути к ней. Но он не знал, где они, и не имел понятия, как найти свою палатку, поэтому мы дали ему попить и попытались его отогреть».

Состояние Дуга тоже было неважное. «Дуг плохо выглядел, — рассказывает Бек. — Он сетовал на то, что не спал пару дней и ничего не ел. Но Дуг решил для себя, что, когда придет время, он наденет свое снаряжение и пойдет наверх. Хорошо зная историю Дуга, я был обеспокоен, потому что понимал: весь прошлый год он мучился оттого, что был за сотню метров до вершины и вынужден был повернуть назад.

Думаю, это не давало ему покоя каждый божий день. Было совершенно ясно, что он не намерен отступать во второй раз. Дуг был настроен продолжать восхождение во что бы то ни стало».

В эту ночь более пятидесяти человек стояли лагерем в седловине, загнанные в свои беспорядочно разбросанные укрытия, и странное чувство изолированности повисло в воздухе. Из-за рева ветра было невозможно обменяться сообщениями между соседними палатками. В этом Богом забытом месте я чувствовал разобщенность с другими альпинистами, находившимися поблизости (и эмоциональную, и духовную, и физическую); ни в одной из предыдущих экспедиций я не испытывал этих чувств с такой силой. Я вдруг осознал, что мы только назывались командой. И хотя, спустя несколько часов, мы уйдем из лагеря как одна группа, но будем подниматься отдельно друг от друга, не соединенные ни веревкой, ни каким-либо чувством глубокой преданности. Каждый клиент был здесь, по большей части, ради себя самого или себя самой. И я не отличался от других: к примеру, я искренне надеялся, что Дуг дойдет до вершины, и все же, если он повернет обратно, я буду делать все, что в моих силах, чтобы продолжать восхождение.

В иной ситуации понимание этих обстоятельств действовало бы угнетающе, но я был слишком поглощен мыслями о погоде и о том, как выжить в такую погоду. Если в ближайшее время ветер не ослабнет, то для всех нас вопрос восхождения на вершину отпадет сам собой. За прошедшую неделю шерпы Холла сделали на седловине запас из 165 килограммов баллонного кислорода — это 55 канистр. Хоть это звучит внушительно, на самом деле такого количества кислорода было достаточно лишь на одну попытку восхождения для трех проводников, восьми клиентов и четырех шерпов. И счетчик расхода кислорода уже включился: даже когда мы отдыхали в своих палатках, то использовали драгоценный газ. Если бы случилась такая необходимость, мы могли бы отключиться от кислорода и находиться здесь в безопасности, возможно, двадцать четыре часа, но все же после этого мы должны были бы или идти вверх, или спускаться вниз.

Но, к нашей радости, в 19:30 штормовой ветер внезапно прекратился. Херрод выполз из палатки Лу и ушел, спотыкаясь, в поисках своей команды. Температура упала намного ниже нуля, но ветер почти утих: это были превосходные условия для восхождения на вершину. Инстинкт Холла был поразительным: оказалось, что он прекрасно выбрал время для нашей попытки. «Джонни, Стюарт! — кричал он из соседней палатки. — Похоже, нам повезло, ребята. Будьте готовы повеселиться к половине двенадцатого!»

Когда мы попили чаю и приготовили снаряжение для восхождения, воцарилось молчание. Каждый из нас много выстрадал ради этого момента. Так же как и Дуг, я почти не ел и совсем не спал с тех пор, как покинул второй лагерь, это было два дня назад. Каждый раз, когда я кашлял, истерзанные хрящи моей грудной клетки так болели, что мне казалось, будто кто-то вонзает нож мне под ребра, и у меня выступали слезы из глаз. Но я знал, что если хочу одолеть вершину, то у меня нет иного выбора, кроме как игнорировать свою слабость и подниматься в гору.

За двадцать пять минут до полуночи я застегнул свою кислородную маску, включил налобный фонарь и вышел в темноту. Нас было пятнадцать человек в группе Холла: три проводника, полный комплект из восьми клиентов и шерпы Энг Дордж, Лхакпа Чхири, Нгаванг Норбу и Ками. Холл приказал двум другим шерпам (Арите и Чулдуму) оставаться в палатках в качестве группы поддержки и быть наготове в случае неприятностей.

Команда «Горного безумия» состояла из проводников — Фишера, Бейдлмана и Букреева, шести шерпов и клиентов — Шарлотты Фокс, Тима Мэдсена, Клева Шенинга, Сэнди Питтман, Лин Гаммельгард и Мартина Адамса. Они ушли с Южной седловины через полчаса после нас[47].

Лопсанг намеревался отправить только пятерых шерпов из команды Фишера для сопровождения клиентов на вершину, а двоих оставить в группе поддержки на седловине, но, как он рассказывает, «Скотт открыл свое сердце и сказал моим шерпам: „Можете все идти на вершину“»[48]. В конце концов Лопсанг без ведома Фишера приказал одному из шерпов, своему двоюродному брату, «большому» Пембе, оставаться в лагере. Лопсанг признавался: «Пемба разозлился на меня, но я сказал ему, что он должен остаться, иначе потом я не возьму его на работу. Поэтому он остался в четвертом лагере».

Сразу за командой Фишера стартовал Макалу-Го с двумя шерпами, бессовестно проигнорировав свое обещание, что тайваньцы не будут совершать восхождение на вершину в один день с нами. Южноафриканцы также намеревались идти на вершину, но изнурительный подъем из третьего лагеря к седловине отнял у них так много сил, что они даже не показались из своих палаток. В общей сложности, тридцать три альпиниста отправились на вершину той ночью. Несмотря на то, что мы ушли с седловины как три отдельные экспедиции, наши судьбы уже переплелись, и с каждым метром продвижения вверх они сплетались все туже и туже.

Ночь была холодной и призрачно прекрасной, что прибавляло нам сил во время подъема. Морозное небо было усеяно таким количеством звезд, какое мне не приходилось видеть никогда. Круглая луна поднялась над уступом 8486-метровой горы Макалу и осветила склон под моими ногами призрачным светом, сделав ненужным фонарь. Далеко на юго-востоке, вдоль индийско-непальской границы, колоссальные грозовые облака дрейфовали над малярийными болотами тераев[49], озаряя небеса сюрреалистическими сполохами оранжевых и голубых молний.

Через три часа после нашего выхода с седловины Фрэнк решил, что он чувствует себя как-то не так в этот день. Отступив в сторону из очереди, он повернул обратно и спустился к палаткам. Его четвертая попытка подняться на Эверест была закончена.

Вскоре после этого Дуг тоже отступил в сторону. Лу вспоминает: «Он был немного впереди меня в тот момент. Совершенно неожиданно шагнул в сторону и остался там стоять. Когда я поравнялся с ним, он сказал мне, что замерз, плохо себя чувствует и пойдет вниз». Потом Роб, который подгонял последних, добрался до Дуга, и последовал короткий разговор. Никто не слышал этого диалога, поэтому нет возможности узнать, что было сказано, но в результате Дуг снова занял место в череде альпинистов и продолжил восхождение.

За день до того, как мы ушли из базового лагеря, Роб усадил нашу команду в палатке-столовой и прочитал лекцию о том, насколько важно будет подчиняться его приказам в день восхождения на вершину. «Я не потерплю там никаких разногласий, — предостерегал он, уставившись прямо на меня. — Мое слово будет абсолютным законом, не подлежащим обжалованию. Если вам не понравится какое-то конкретное решение, принятое мною, я буду счастлив обсудить его с вами потом, но не во время нашего пребывания на горе».

Наиболее очевидной причиной возможного конфликта была вероятность того, что Роб может принять решение о нашем возвращении обратно перед самой вершиной. Но был и другой повод для его особого беспокойства. На последней стадии акклиматизационного периода он отпустил поводья, позволяя каждому из нас подниматься в собственном темпе, например, иногда Холл разрешал мне опережать на два часа основную группу. Однако теперь он подчеркивал, что хочет, чтобы в первой половине дня во время восхождения все поднимались в тесной близости. «До тех пор пока все мы не достигнем верхушки Юго-восточного гребня, — объявил он, имея в виду особый выступ на высоте 8413 метров, известный как Балкон, — все должны находиться не больше чем в сотне метров друг от друга. Это очень важно. Мы будем подниматься в темноте, и я хочу, чтобы проводники имели возможность держаться на небольшом расстоянии от вас».

Таким образом, те из нас, кто поднимался в предрассветные часы 10 мая впереди всех, вынуждены были неоднократно останавливаться и ожидать на трескучем морозе, пока самые медлительные клиенты догонят остальных. Один раз Майк Грум, сирдар Энг Дордж и я, дожидаясь, пока подойдут остальные, просидели на покрытом снегом выступе более сорока пяти минут, дрожа и растирая руки и ноги, чтобы не обморозиться. Но мучительнее холода было сознание зря потерянного времени.

В 3:45 утра Майк объявил, что мы ушли слишком далеко вперед, и необходимо остановиться и подождать. Прислонившись всем телом к сланцевой породе, чтобы укрыться от морозного ветра, дувшего с запада, я пристально смотрел вниз вдоль стремительного склона и пытался различить в лунном свете альпинистов, медленно и с трудом двигавшихся в нашем направлении. Когда они подошли ближе, я смог увидеть, что некоторые члены группы Фишера догнали нашу группу. Теперь команды Холла, «Горного безумия», и тайваньская группа смешались в одну длинную, растянувшуюся по склону цепочку. Потом кое-что странное привлекло мое внимание.

Внизу, на расстоянии двадцати метров, кто-то высокий, одетый в ярко-желтые ветровку и брюки был привязан веревкой метровой длины к спине хрупкого шерпа; шерп был без кислородной маски и громко пыхтел, волоча своего напарника вверх по склону, подобно лошади, впряженной в плуг. Необычная пара шла с хорошей скоростью, минуя других альпинистов, но способ, обычно применяемый для сопровождения обессиленных или получивших повреждения альпинистов и известный как сопровождение в короткой связке, казался весьма рискованным и крайне неудобным для обоих участников. Вскоре я распознал в шерпе эффектного сирдара из команды Фишера Лопсанга Джангбу, а альпинистом в желтом оказалась Сэнди Питтман.

Проводник Нил Бейдлман, который тоже наблюдал за тем, как Лопсанг тащил на буксире Питтман, вспоминает: «Я шел снизу и видел, как Лопсанг прислонился к склону, вцепившись в скалу, как паук, и поддерживал Сэнди на короткой привязи. Это было слишком опасно. Я не знал, что с этим делать».

Около 4:15 утра Майк Грум позволил нам возобновить восхождение, и мы с Энгом Дорджем начали подниматься с максимально возможной скоростью, чтобы согреться. Когда на востоке над горизонтом появились первые признаки рассвета, скалистый ландшафт сменился обширным оврагом, покрытым ненадежным снегом. Поочередно прокладывая тропу в глубоком и мягком снегу, доходившем почти до колен, мы с Энгом Дорджем достигли выступа на Юго-восточном гребне к 5:30 утра, как раз когда солнце появилось из-за горизонта. Три вершины из пяти высочайших в мире, маячили скалистым рельефом на фоне пастельного рассвета. Мой высотомер показывал 8413 метров над уровнем моря.

Холл высказался достаточно ясно о том, чтобы я не поднимался выше до тех пор, пока вся группа не соберется на этом, похожем на балкон насесте, поэтому я сел на свой рюкзак, чтобы подождать остальных. К тому времени, когда Роб и Бек в конце концов прибыли в хвосте нашей группы, я просидел больше полутора часов. Пока я ожидал, группа Фишера и тайваньская команда догнали меня и прошли мимо. Я был расстроен из-за такой большой потери времени и раздражен тем, что кто-то отставал. Но я понимал логику Холла и поэтому сдерживал гнев.

За тридцать четыре года моего альпинистского опыта я пришел к тому, что наиболее выигрышной позицией в альпинизме является такая, когда ты по-спортивному полагаешься только на себя и берешь ответственность за принятие решений в критических ситуациях. Но я обнаружил, что если ты подписался быть клиентом, то вынужден, как минимум, отказаться от этих взглядов. Ради безопасности, ответственный проводник будет всегда настаивать на беспрекословном подчинении — он или она просто не могут позволить себе дать волю каждому клиенту самостоятельно принимать важные решения.

Таким образом, пассивность клиентов всячески поощрялась в нашей экспедиции. Шерпы прокладывали маршрут, разбивали лагерь, готовили еду, перетаскивали все грузы. Это экономило наши силы и значительно повышало наши шансы подняться на вершину Эвереста, но я был сильно разочарован таким положением дел. Иногда мне казалось, что на самом деле это не восхождение на гору, что вместо настоящего восхождения мне предлагают какой-то суррогат. Хоть я и по своей воле принял на себя эту роль, с целью подняться на Эверест вместе с Холлом, но я так и не смог вжиться в нее. Поэтому я был адски счастлив, когда в 7:10 утра Роб дошел до Балкона и дал мне добро на продолжение восхождения.

Одним из первых альпинистов, которых я миновал, когда снова начал подъем, был Лопсанг, стоявший на коленях в снегу над собственной блевотиной. Обычно он был сильнейшим членом любой группы, с которой поднимался даже несмотря на то, что никогда не пользовался кислородной поддержкой. Как он с гордостью говорил мне после экспедиции: «На каждой горе, на которую я поднимался, я шел первым, я закреплял веревки. В девяносто пятом году, будучи на Эвересте с Робом Холлом, я шел первым от базового лагеря до вершины, я закрепил все веревки». То положение, в котором я его застал в хвосте группы Фишера утром 10 мая, говорило о том, что что-то было сделано неправильно.

В предыдущий день Лопсанг изнурил себя, перенося из третьего лагеря в четвертый, помимо своих основных грузов, еще и спутниковый телефон для Питтман. Когда Бейдлман увидел в третьем лагере Лопсанга, взвалившего на себя непосильную ношу, он сказал шерпу, что нет необходимости нести телефон на Южную седловину, и предложил ему оставить эту затею. «Я не хотел нести телефон, — признавался позже Лопсанг, — хотя бы потому, что он еле работал в третьем лагере и было еще менее вероятно, что телефон будет работать в более холодных и сложных условиях четвертого лагеря[50]. Но Скотт сказал мне: „Если не понесешь ты, то понесу я“. Поэтому я взял телефон, привязал его сверху к рюкзаку и понес в четвертый лагерь… Эта ноша меня очень утомила».

А теперь Лопсанг тащил Питтман на короткой веревке в течение пяти или шести часов вверх от Южной седловины, что очень его вымотало и отвлекло от привычной роли быть первым и прокладывать маршрут. Поскольку его неожиданное отсутствие впереди группы имело в этот день вполне определенные последствия, то после всего случившегося решение Лопсанга идти с Питтман в короткой связке спровоцировало критику и полное непонимание. «Я просто не представляю, почему Лопсанг тащил Сэнди, — говорит Бейдлман. — Он пренебрег своими основными обязанностями».

Что касается Питтман, то она не просилась идти в связке. Когда она вышла из четвертого лагеря в числе первых в группе Фишера, Лопсанг внезапно оттащил ее в сторону и нацепил бухту веревки поверх ее альпинистского снаряжения. Затем, не ожидая ее согласия, он пристегнул другой конец к своему снаряжению и начал тянуть ее вверх. Она утверждает, что Лопсанг тянул ее вверх по склону против ее воли. Напрашивается вопрос почему известная напористостью жительница Нью-Йорка (она была так несокрушима, что некоторые австралийцы в базовом лагере прозвали ее «Сэнди Питбуль»), почему она просто не отстегнула метровую привязь соединяющую ее с Лопсангом, ведь для этого Сэнди не требовалось ничего, кроме как дотянуться и отстегнуть единственный карабин.

Питтман объясняет, что она не отстегнулась от шерпа из уважения к его авторитету — как она выразилась, «Я не хотела обидеть Лопсанга». Она также утверждала, что хоть и не смотрела на часы, но припоминает, что шла в короткой связке только «час или полтора»[51], но никак не пять или шесть часов, как утверждали другие альпинисты и как подтвердил Лопсанг.

Что же касается Лопсанга, то, когда его спрашивали, почему он тянул в связке Питтман, к которой неоднократно выражал свое презрение, он давал противоречивые ответы. Он сказал адвокату из Сиэтла Питеру Гольдману (который в 1995 году поднимался на Броуд-Пик вместе со Скоттом и Лопсангом и был одним из самых давних и верных друзей Фишера), что в темноте он перепутал Питтман с клиенткой из Дании Лин Гаммельгард и что он прекратил тащить ее на буксире, как только с рассветом понял свою ошибку. Но в пространном, записанном мною на магнитную ленту интервью, Лопсанг более чем убедительно настаивал на том, что он хорошо знал, кого тащит, и что он решил сделать так, «потому что Скотт хотел, чтобы все члены команды поднялись на вершину, а я считал, что Сэнди будет самой слабой, я думал, что она будет медленно идти, поэтому я хотел привести ее первой».

Будучи отзывчивым молодым человеком, Лопсанг был чрезвычайно предан Фишеру; этот шерп понимал, насколько важно было для его друга и работодателя довести Питтман до вершины. На самом деле в один из последних сеансов связи с Джен Бромет Скотт говорил: «Если я смогу довести Сэнди до вершины, то держу пари, что она появится на телевидении в ток-шоу. Как ты думаешь, посчитает ли она тогда меня причастным к ее славе и почестям?»

Как объяснял Гольдман: «Лопсанг был абсолютно предан Скотту. Это непостижимо, чтобы он тащил кого-то в гору, если бы не был твердо убежден, что это было нужно Скотту».

Что бы ни было побуждающим мотивом, но решение Лопсанга тащить клиента не выглядело слишком серьезной ошибкой на тот момент. Эта оплошность оказалась одной из многих незначительных на первый взгляд вещей, которые незаметно и неуклонно набирали критическую массу.

Глава тринадцатая

ЮГО-ВОСТОЧНЫЙ ГРЕБЕНЬ

10 мая 1996 года. 8413 метров

Достаточно сказать, что на Эвересте самые крупные гребни и самые ужасающие пропасти, какие только мне приходилось когда-либо видеть, а все эти разговоры про легкие заснеженные склоны — просто миф…

Дорогая, это занятие захватывает полностью, я не могу тебе передать, как оно действует на меня. А какие здесь виды! И красота неописуемая!

Джордж Ли Мэллори, из письма к жене, 28 июня 1921 года

За Южной седловиной, в Зоне Смерти, выживание в немалой степени зависит от скорости передвижения. 10 мая каждый клиент нес из четвертого лагеря два трехкилограммовых кислородных баллона и мог прихватить третий баллон на Южной вершине из потайного склада, организованного шерпами. При умеренной скорости потребления, составляющей два литра в минуту, одного баллона могло хватить на пять-шесть часов. То есть у нас был запас кислорода до 16:00 или 17:00. Окажись мы после этого выше Южной седловины, и в зависимости от акклиматизации и физического состояния каждого из нас, мы были бы еще дееспособны, но ненадолго. Сразу бы возросла угроза высокогорного отека мозга или легких, гипотермии, заторможенного мышления и обморожений. Риск погибнуть стал бы намного выше.

Холл, который уже четыре раза поднимался на Эверест, как никто другой понимал необходимость быстрого подъема и спуска. Выяснив, что альпинистская квалификация некоторых его клиентов была слишком сомнительной, Холл намеревался использовать провешенные перила для безопасности и удобства нашей группы и группы Фишера на наиболее сложных участках. Тот факт, что еще ни одна экспедиция в этом году не добралась до вершины, беспокоил его, поскольку это означало, что в самых сложных местах веревки не были провешены.

Геран Кропп, швед-одиночка, не дошел 3 мая до вершины 107 вертикальных метров, но он даже не побеспокоился провесить хотя бы одну веревку. Черногорцы, которые дошли еще выше, закрепили несколько веревок, но по неопытности они исчерпали весь запас веревок на первых 430 метрах после Южной седловины, растратив их на относительно пологих склонах, где на самом деле веревки были не нужны. Таким образом, когда в то утро мы предприняли попытку достичь вершины, единственными веревками, натянутыми вдоль острых зубьев на верхушке Юго-восточного гребня были несколько старых, потрепанных перил, появлявшихся иногда на ледяной поверхности. Это были остатки от прошлых экспедиций.

Предполагая такую возможность, перед тем, как уйти из базового лагеря, Холл и Фишер созвали собрание проводников двух команд, во время которого договорились, что каждая экспедиция направит из четвертого лагеря двух шерпов, в том числе и альпинистов-сирдаров Энга Дорджа и Лопсанга, на полтора часа раньше впереди основной группы Это дало бы шерпам время закрепить веревки на наиболее незащищенных участках на верхушке горы до того, как туда придут клиенты. «Роб очень хорошо разъяснил, насколько это было важно, — вспоминает Бейдлман. — Он хотел любой ценой избежать потерь времени из-за заторов в узких местах».

Однако, по каким-то неизвестным причинам, ни один шерп не ушел с Южной седловины раньше нас ночью 9 мая. Возможно, сильный ураган, который не утихал до 19:30 вечера, помешал им собраться пораньше, как они рассчитывали. После экспедиции Лопсанг утверждал, что в последний момент Холл и Фишер отбросили мысль провешивать перила, опережая клиентов, поскольку получили ошибочную информацию о том, что черногорцы уже проделали эту работу вплоть до Южной вершины.

Можно допустить, что Лопсанг говорил правду, но ни Бейдлман, ни Грум, ни Букреев — все три уцелевших проводника — ничего не говорят об изменениях в планах. И если бы план по провешиванию перил был намеренно отменен, то не было бы никакой причины для Лопсанга и Энга Дорджа, уходя из четвертого лагеря, тащить по 100 метров веревки, которую каждый из них взял, начиная штурм вершины.

В любом случае, выше 8350 метров ни одна веревка не была закреплена заранее. Когда мы с Энгом Дорджем в 5:30 утра первыми дошли до Балкона, мы больше чем на час опережали группу Холла. С этого места мы могли бы легко уйти вперед, чтобы провесить перила. Но Роб совершенно однозначно запретил мне идти дальше, а Лопсанг был все еще далеко внизу, он тащил Питтман в короткой связке, поэтому здесь не было никого, кто бы мог поработать на пару с Энгом Дорджем.

Тихий и угрюмый по характеру, Энг Дордж казался особенно мрачным, когда мы сидели вместе, любуясь восходом солнца. Мои попытки завязать с ним разговор оканчивались ничем. Я предположил, что его тяжелое настроение было, возможно, следствием зубной боли, которой он мучился последние две недели. Или, быть может, он был задумчив из-за тревожного видения, которое посетило его четыре дня назад: в последний вечер в базовом лагере Энг и несколько других шерпов, в радостном ожидании штурма вершины, выпили большое количество чанга — густого, сладкого пива, сваренного из риса и проса. На следующее утро, с крепкого похмелья, Энг был крайне взбудоражен; перед подъемом на ледопад он признался друзьям, что этой ночью видел призраков. Энг Дордж, весьма впечатлительный молодой человек, был не из тех, кто мог легко отнестись к такому чуду.

А может, он просто был зол на Лопсанга, к которому относился как к клоуну. В 1995 году Холл нанял и Лопсанга, и Энга Дорджа для работы в своей экспедиции на Эвересте, и эти два шерпа не сработались вместе.

В том году, в день штурма, когда команда Холла достаточно поздно, около 13:30, дошла до Южной вершины, то обнаружила там глубокий неустойчивый снежный покров на заключительной части гребня, ведущего к вершине. Холл, чтобы определить возможность дальнейшего восхождения, послал вперед новозеландского проводника Гая Готтера и Лопсанга (предпочтя его Энгу Дорджу), и Энг Дордж, бывший тогда сирдаром шерпов-альпинистов, воспринял это как личное оскорбление. Немного позже, когда Лопсанг поднялся к основанию ступени Хиллари, Холл решил прекратить попытку восхождения и дал сигнал Готтеру и Лопсангу возвращаться обратно. Но Лопсанг проигнорировал приказ, отвязался от Готтера и продолжил восхождение к вершине самостоятельно. Холл был зол на Лопсанга за нарушение субординации, и Энг Дордж разделял это чувство со своим работодателем.

В этом году, даже несмотря на то, что они были в разных командах, Энга Дорджа вновь попросили поработать вместе с Лопсангом в день штурма вершины — и снова Лопсанг проявил себя не с лучшей стороны. В течение шести долгих недель Энг Дордж хорошо потрудился, выполняя больше работы, чем от него требовалось. Теперь, по-видимому, он был слишком измотан для того, чтобы делать больше положенного. Угрюмо глядя прямо перед собой, он сидел рядом со мной в снегу, ожидая прихода Лопсанга, а веревки так и оставались незакрепленными.

Вследствие этого, через полтора часа продвижения наверх от Балкона, на высоте 8534 метра, я попал прямо в первый затор, где восходители из разных команд столкнулись с цепью массивных скалистых уступов, для безопасного прохождения которых были нужны перила. Клиенты около часа беспокойно толпились у основания скалы, пока Бейдлман, взяв на себя обязанности отсутствующего Лопсанга, с трудом провешивал перила.

Здесь нетерпение и техническая неопытность клиентки Холла Ясуко Намбы чуть не стали причиной несчастья. Изысканная бизнес-леди, работающая в токийском отделении государственной курьерской службы, явно не вписывалась в стереотип смиренной, почтительной японской женщины средних лет. Она рассказала мне со смехом, что дома приготовлением пищи и уборкой занимался исключительно ее муж. В Японии ее притязания на покорение Эвереста считались делом второстепенной важности. Раньше во время экспедиции она была медленной, неуверенной в себе альпинисткой, но сегодня, в день штурма вершины, Ясуко кипела энергией как никогда. «С тех пор как мы прибыли на Южную седловину, — говорит Джон Таск, который делил с ней одну палатку в четвертом лагере, — Ясуко всецело сосредоточилась на вершине — она была словно в трансе». С момента, когда она ушла с седловины, Ясуко продвигалась чрезвычайно мощно, стремясь оказаться в начале вереницы альпинистов.

Сейчас, когда Бейдлман опасно прислонился к скале на высоте 30 метров над клиентами, чрезмерно нетерпеливая Ясуко пристегнула свой жумар к болтающемуся концу веревки до того, как проводник успел закрепить второй ее конец. Когда Ясуко уже была готова нагрузить веревку всем своим весом, чтобы подтянуться (что свалило бы Бейдлмана со скалы), в этот момент рядом оказался Майк Грум, он мягко отчитал ее за такую поспешность.

Толчея при продвижении по веревке возрастала с каждым вновь прибывающим альпинистом, поэтому те, кто не смог пробиться вперед, отставали все больше и больше. Поздним утром три клиента Холла — Стюарт Хатчисон, Джон Таск и Лу Кейсишк, поднимавшиеся почти в самом хвосте вместе с Холлом, — были сильно обеспокоены замедлением скорости продвижения. Прямо перед ними шла команда тайваньцев, двигавшаяся особенно медленно. «Это был подъем в странном стиле, они были очень близко друг к другу, — рассказывает Хатчисон, — почти как куски хлеба в нарезанной буханке, один за другим, что практически не давало возможности их обогнать. Мы потеряли много времени, ожидая, пока они поднимутся по перилам».

В базовом лагере, в преддверии штурма вершины, Холл размышлял о двух возможных вариантах времени возвращения — в 13:00 или в 14:00. Однако с учетом того, как он много говорил о необходимости определить четкие границы времени и следовать им во что бы то ни стало, очень странным кажется, что он так и не объявил, какое же время будет началом нашего возвращения. Мы просто поняли, хотя это и не было сказано вслух, что Холл будет оттягивать принятие такого решения до дня штурма вершины, чтобы определиться с погодой и другими факторами, а затем взять на себя персональную ответственность за возвращение каждого в назначенный час.

Утром 10 мая Холл еще не объявил, какое же на самом деле будет время возвращения. Хатчисон, консервативный по характеру, действовал в предположении, что это будет 13:00. Около 11:00 Холл сказал Хатчисону и Таску, что вершина оставалась все еще в трех часах ходу, и тогда Хатчисон напряг все свои силы, чтобы попытаться обойти тайваньцев. Он рассказывает: «Казалось все менее правдоподобным, что у нас есть шанс дойти до вершины до часу дня, назначенного временем возвращения». Последовала короткая дискуссия. Кейсишк сначала отказывался признать поражение, но Таск и Хатчисон были убедительны. В 11:30 трое мужчин развернулись и направились вниз, а Холл послал с ними вниз шерпов Ками и Лхакпу Чхири.

Решиться на спуск было крайне тяжело для этих троих клиентов, так же как и для Фрэнка Фишбека, повернувшего назад на час раньше. Занятия альпинизмом приучают мужчин и женщин упорно достигать своих целей. На этой завершающей стадии экспедиции мы все были подвержены таким страданиям и риску, под влиянием которых наиболее уравновешенные члены команды отправились назад, к давно забытому дому. Чтобы дойти так далеко, необходимо было быть очень упрямым человеком.

К сожалению, те индивидуумы, которые склонны игнорировать личные нужды и недомогания и продолжать двигаться к вершине, часто проявляют также склонность пренебрегать признаками надвигающейся опасности. Эта проблема составляет суть вопроса, который встает в конечном счете перед каждым альпинистом на Эвересте: для того чтобы добиться успеха, ты должен быть чрезвычайно устремленным к цели, но если ты слишком устремлен, то имеешь вероятность погибнуть. Кроме того, выше 7900 метров грань между соответствующим усердием и безрассудной вершинной лихорадкой становится исчезающе тонкой. Поэтому склоны Эвереста и усеяны трупами.

Таск, Хатчисон, Кейсишк и Фишбек уплатили каждый ни много ни мало по 70 тысяч долларов и выдержали несколько недель сильнейших страданий, чтобы получить в награду снимок на вершине. Все они были амбициозными людьми, не привыкшими к потерям, и еще меньше — к отступлению. И все же, столкнувшись с необходимостью принять тяжелое решение, они оказались среди тех немногих, кто сделал в тот день правильный выбор.

Выше скалистого уступа, у которого Джон, Стюарт и Лу повернули обратно, провешенные перила закончились. С этого места маршрут пролегал круто вверх по спрессованному ветром снежному покрову, который достигал Южной вершины, куда я и прибыл в 11:00, чтобы обнаружить там второй, еще худший затор. Немного выше, на расстоянии брошенного камня, находился вертикальный разлом ступени Хиллари, а сразу за ней и сама вершина. Онемев от благоговения и усталости, я сделал несколько снимков, потом сел с проводниками Энди Харрисом, Нилом Бейдлманом и Анатолием Букреевым ожидать, пока шерпы закрепят веревку вдоль эффектно нависавшего карниза на гребне, ведущем к вершине.

Я обратил внимание, что Букреев, так же как и Лопсанг, не пользовался кислородом. Несмотря на то что русский ранее дважды поднимался на Эверест без кислорода, а Лопсанг трижды, для меня было неожиданностью, что Фишер позволил им сопровождать клиентов к вершине без кислорода, что, как мне казалось, было не в интересах клиентов. И еще меня удивило, что у Букреева нет рюкзака, — обычно проводник нес рюкзак с веревками, аптечкой первой помощи, снаряжением для спасательных работ в ледниковых трещинах, дополнительную одежду и другие предметы, необходимые для оказания помощи клиентам в случае непредвиденных событий. Никогда раньше, до Букреева, ни на одной горе я не видел проводника, игнорирующего эти соглашения.

Оказалось, что он ушел из четвертого лагеря и с рюкзаком, и с кислородным баллоном; позже Букреев рассказал мне, что хоть он и не собирался использовать кислород, но хотел иметь с собой баллон на случай, если «не хватит сил» и ближе к вершине ему понадобится кислород. Однако, дойдя до Балкона, он оставил там свой рюкзак, а канистру с кислородом, маску и регулятор дал нести Бейдлману. Из-за того, что Букреев не пользовался кислородной поддержкой, он, очевидно, решил избавиться от груза, оставив при себе самое необходимое, чтобы максимально облегчить подъем в ужасающе разреженном воздухе.

Легкий ветерок со скоростью 20 узлов в час обдувал гребень, унося струйки перистых облаков далеко за стену Кангчунг, но над головой небо сверкало голубизной. Находясь на солнце, на высоте 8748 метров, одетый под курткой в толстое нижнее белье, одурев от кислородного голодания и совершенно потеряв чувство времени, я пристально вглядывался в перспективу, открывшуюся по ту сторону крыши мира. Никто из нас не обратил особого внимания на тот факт, что Энг Дордж и Нгаванг Норбу (другой шерп из команды Холла), сидящие позади нас, пили чай из термоса и, казалось, не спешили идти выше. В конце концов, около 11:40 утра, Бейдлман спросил: «Эй, Энг Дордж, ты собираешься закреплять веревки или нет?» Энг Дордж ответил коротко и недвусмысленно: «Нет». Возможно, он ответил так потому, что ни одного из шерпов Фишера не было здесь, чтобы разделить эту работу.

Тревога в толпе, собравшейся наверху у Южной вершины, возрастала, и тогда Бейдлман обратился к Харрису и Букрееву с предложением взяться самим за провешивание веревок; услышав это, я быстро вызвался помочь им. Бейдлман вытащил 45-метровую бухту веревки из своего рюкзака, я забрал другую бухту у Энга Дорджа, и вместе с Букреевым и Харрисом мы принялись в полдень закреплять веревки на гребне, ведущем к вершине. Но к тому времени было потеряно уже два часа времени.

Пользоваться баллонным кислородом не значит чувствовать себя на вершине Эвереста как на уровне моря. При подъеме от Южной вершины, с регулятором, настроенным на поставку чуть меньше двух литров кислорода в минуту, я должен был останавливаться после очередного тяжелого шага и вдыхать полные легкие воздуха три или четыре раза подряд. Потом я делал еще один шаг и снова был вынужден остановиться, чтобы сделать четыре тяжелых вдоха, — и это была наибольшая скорость, с которой я мог продвигаться. Поскольку кислородная система, которой мы пользовались, поставляла скудную смесь сжатого кислорода и окружающего воздуха, то, пользуясь кислородом на высоте 8840 метров ты чувствовал себя приблизительно так, как на высоте 7900 метров без кислорода. Но баллонный кислород даровал нам другое преимущество, которое не так просто выразить в количественном измерении.

Поднимаясь по кромке хребта, ведущего к вершине, заглатывая кислород в свои истерзанные легкие, я наслаждался странным, непозволительным чувством спокойствия. Мир за пределами моей резиновой маски был изумительно ярким, но казался совершенно нереальным, как будто кино прокручивалось в медленном темпе перед моими защитными очками. Я чувствовал себя словно в наркотическом опьянении, разобщенным с окружающим миром, совершенно изолированным от внешних раздражителей. Я должен был напоминать себе снова и снова, что по другую сторону гребня было больше 2000 метров пропасти, что ставки здесь были очень высоки, что я могу поплатиться жизнью за единственный неверный шаг.

Через полчаса подъема от Южной вершины я прибыл к подножию ступени Хиллари. Это был самый знаменитый участок на всем маршруте восхождения, с двенадцатиметровой, почти вертикальной скалой, и устрашающим на вид ледником, но, как ни странно, мне очень сильно хотелось ухватиться за внушающую опасения веревку и быть первым на этой ступени. Однако было совершенно ясно, что Букреев, Бейдлман и Харрис чувствуют то же самое, и с моей стороны было бы заблуждением, порожденным кислородным голоданием, считать, что кто-нибудь из них собирается позволить клиенту заграбастать такое завидное первенство.

В итоге, честь подниматься первым на этом участке досталась Букрееву, как старшему проводнику и единственному среди нас, уже побывавшему ранее на Эвересте; он уверенно проделал эту работу с Бейдлманом, травящим ему веревку. Но процесс это был медленный, и пока Букреев старательно взбирался к гребню ступени, я нервно посматривал на свои часы и раздумывал, смогу ли я идти без кислорода. Моя первая канистра закончилась на Балконе, по прошествии приблизительно семи часов, в 7:00 утра. Исходя из этого я рассчитал, находясь на Южной вершине, что моя вторая канистра закончится около 14:00, и я глупо предположил, что этого времени будет предостаточно, чтобы подняться на вершину Эвереста и вернуться назад к Южной вершине, где я мог взять мой третий кислородный баллон. Но сейчас уже было больше 13:00, и меня начали одолевать серьезные сомнения.

Наверху ступени я поделился своими заботами с Бейдлманом и спросил, не будет ли он возражать, если я потороплюсь вперед к вершине вместо того, чтобы останавливаться и помогать ему натягивать последнюю бухту веревки вдоль гребня. «Давай, иди, — милостиво предложил он. — Я сам побеспокоюсь о перилах».

Когда я медленно и с огромным трудом проделывал несколько последних шагов к вершине, то у меня было ощущение, что я нахожусь под водой и жизнь протекает раза в четыре медленнее обычного. И затем я обнаружил себя наверху скудного ледяного пятачка, украшенного выброшенным кислородным баллоном и разбитым алюминиевым шестом для топографической съемки. Подниматься выше было некуда. Ленты священных буддистских флажков яростно хлопали на ветру. Далеко внизу, ниже склонов горы, которых я никогда раньше не видел, простиралось до самого горизонта сухое Тибетское плато — необозримое пространство сумрачной земли.

Можно было предположить, что момент достижения вершины Эвереста будет сопровождаться нахлынувшей волной приподнятых чувств, но вопреки долгим ожиданиям, после всех мытарств, я понимал только, что достиг цели, которой жаждал с детских лет. На самом же деле, достичь вершины значило пройти только половину пути. Любое побуждение поздравить себя меркло перед неизбежным пониманием того, что впереди лежит длинный, полный опасностей спуск.

Глава четырнадцатая

ВЕРШИНА

10 мая 1996 года, 13:12. 8848 метров

Не только во время подъема, но и при спуске моя сила воли притуплена. Чем дольше я поднимаюсь, тем менее важной кажется мне цель, тем более безразличным я становлюсь по отношению к самому себе. Внимание притуплено, память ослаблена. Моя психическая усталость становится важнее физической. Так приятно сесть и ничего не делать, но это очень опасно. Смерть от изнеможения похожа на смерть от обморожения — это приятная штука.

Райнхольд Месснер «Хрустальный горизонт»

В моем рюкзаке было знамя журнала «Outside», маленький вымпел, украшенный причудливой ящерицей, которую вышила моя жена Линда, и несколько других сувениров, с которыми я был намерен позировать для серии триумфальных фотоснимков. Однако, памятуя о том, что мой запас кислорода на исходе, я оставил все лежать в рюкзаке и пробыл на крыше мира ровно столько, чтобы успеть наскоро сделать четыре снимка Энди Харриса и Анатолия Букреева, позирующих перед топографическим маркером вершины. Затем я начал спускаться. Приблизительно на расстоянии восемнадцати метров от вершины я разминулся с Нилом Бейдлманом и клиентом Фишера Мартином Адамсом, они были на пути к вершине. Обменявшись в честь победы рукопожатием с Нилом, я ухватил полную пригоршню мелких камешков с вычесанного ветром, открытого сланцевого пятна, спрятал эти сувениры в карман нижнего белья и поспешил вниз по гребню.

Минутой позже я заметил, что тонкие облака заполнили долины на юге, закрыв все, кроме высочайших пиков. Адамс, маленький задиристый техасец, разбогатевший на распродаже акций во время нашумевших восьмидесятых, был опытным пилотом самолета и провел много часов, оглядывая сверху верхушки облаков. Позже Адамс рассказал мне, что сразу после того, как дошел до вершины, он понял, что эти невинные на вид, клубящиеся водные испарения предваряли мощный грозовой фронт. «Когда ты видишь грозовой фронт с самолета, — объяснял он, — то первое, что хочется сделать — это убраться подальше от этого дерьма. Я так и сделал».

В отличие от Адамса, я не привык вглядываться вниз на кучевые облака с высоты почти 9000 метров и поэтому оставался в неведении относительно того, что внизу уже зародилась буря. Вместо этого, я был озабочен ослабевающей кислородной поддержкой из моего баллона.

Покинув вершину, через пятнадцать минут я достиг верхушки ступени Хиллари, где столкнулся с альпинистами, столпившимися у единственной веревки, по которой они могли подняться вверх. Последовала вынужденная остановка в моем спуске. Когда я ожидал, пока пройдет эта толпа, подошел Энди — он тоже спускался вниз. «Джон, — попросил он, — похоже, я не получаю достаточно воздуха. Можешь посмотреть, не обледенел ли впускной клапан в моей маске?»

Быстрая проверка обнаружила небольшой обледеневший кусочек заблокировавший резиновый клапан, подающий в маску воздух из окружающей атмосферы. Я отколол его кончиком своего ледоруба, а затем попросил Энди не остаться в долгу и выключить мой регулятор для того, чтобы сэкономить кислород, пока не освободится ступень. Однако Энди по ошибке открыл его на полную мощность, вместо того чтобы закрыть, и через десять минут весь мой кислород вышел. Мои возможности восприятия окружающего, которые уже и так были на пределе, тотчас же резко снизились. Я чувствовал себя так, будто по ошибке принял слишком большую дозу успокоительного.

Я смутно помню Сэнди Питтман, прошагавшую мимо меня к манящей вершине, затем через неопределенное время проследовали Шарлотта Фокс и Лопсанг Джангбу. Следующей материализовалась Ясуко, чуть ниже того опасного места, где я сидел в ожидании. Ей не давалась последняя, самая крутая часть ступени. Пятнадцать минут я беспомощно наблюдал, как она старалась вскарабкаться на верхний край скалы, но была слишком обессилена для этого. Наконец Тим Мэдсен, который нетерпеливо ожидал прямо под Ясуко, подставил руки ей под ягодицы и вытолкнул ее наверх.

Вскоре появился Роб Холл. Скрывая свою нарастающую панику, я поблагодарил его за то, что он привел меня к вершине Эвереста. «Да, похоже, это будет удачная экспедиция», — ответил он, потом упомянул, что Фрэнк Фишбек, Бек Уэзерс, Лу Кейсишк, Стюарт Хатчисон и Джон Таск вернулись обратно. Даже в моем тупом состоянии, спровоцированном кислородным голоданием, можно было понять, что Холл был глубоко разочарован тем, что пятерым из его восьми клиентов не хватило времени, чтобы дойти до вершины. Я подозревал, что такое настроение усиливал тот факт, что команда Фишера показалась на финишной прямой в полном составе. «Мне только хотелось, чтобы мы привели к вершине больше клиентов», — пожаловался Роб перед тем, как продолжить свой путь.

Вскоре после этого подошли Адамс и Букреев. Они тоже направлялись вниз и остановились чуть выше меня, чтобы подождать, пока можно будет двигаться дальше. Через минуту к толпящимся на верхушке ступени Хиллари альпинистам добавились поднявшиеся по веревке Макалу-Го, Энг Дордж, несколько других шерпов, а за ними следом Дуг Хансен и Скотт Фишер. И тогда наконец ступень Хиллари освободилась — но к этому времени я провел более часа на высоте 8810 метров без кислородной поддержки.

За время ожидания целые сегменты коры моего головного мозга, казалось, отключились полностью. С сильным головокружением, напуганный тем, что могу потерять сознание, я лихорадочно стремился к Южной вершине, где меня ожидал третий кислородный баллон. Преодолевая усталость и деревенея от страха, я начал спускаться вниз по закрепленной веревке. Чуть ниже уступа Анатолий и Мартин обошли меня и заторопились вниз. Я продолжал с предельной осторожностью спускаться по перилам, закрепленным вдоль гребня, но в пятнадцати метрах от тайного склада с кислородными баллонами веревка закончилась, и я не решился идти дальше без кислорода.

Находясь все еще выше Южной вершины, я увидел Энди Харриса, перебирающего множество оранжевых кислородных баллонов. «Эй, Гарольд! — завопил я. — Не мог бы ты принести мне свежий баллон?»

«Здесь нет кислорода! — прокричал мне в ответ проводник. — Все эти баллоны пусты!» Это была тревожная новость. Мой мозг изнемогал без кислорода. Я не знал, что делать. Как раз в это время меня нагнал Майк Грум, шагавший вниз по дороге с вершины. Майк поднимался на Эверест в 1993 году без кислорода, поэтому его не сильно заботил этот вопрос. Он отдал мне свой кислородный баллон, и мы быстро спустились к Южной вершине.

Когда мы туда пришли, проверка кислородного склада моментально выявила, что там по крайней мере шесть полных баллонов. Однако Энди отказывался в это поверить. Он продолжал настаивать на том, что все баллоны пусты; и что бы мы с Майком ни говорили, мы не могли убедить его в ином.

Единственным способом узнать, сколько газа содержит канистра, является подсоединение ее к вашему регулятору, имеющему измерительный прибор; возможно, Энди проверял баллоны на Южной вершине, считывая показания с этого прибора. После экспедиции Нил Бейдлман предположил, что регулятор Энди забился льдом, тогда измерительный прибор мог показывать отсутствие газа, даже если бы баллон был полным; это объяснило бы странное упрямство Энди. И если его регулятор был забит и не поставлял кислород в маску, то это также объясняет и его явно заторможенное понимание происходящего.

Однако мысль о такой возможности, которая теперь кажется столь очевидной, не пришла в голову ни мне, ни Майку в тот момент. Возвращаясь к этому событию, я теперь понимаю, что Энди действовал безотчетно и изрядно заблуждался из-за обычного кислородного голодания, но я был так заторможен умственно, что просто этого не заметил.

Моя неспособность узреть очевидное в некоторой степени объясняется еще и протоколом взаимоотношений между клиентом и проводником. Мы с Энди были приблизительно одинаковых физических возможностей и технической компетентности; окажись мы вместе в обычной альпинистской экспедиции как равные партнеры, для меня было бы немыслимо не обратить внимание на его состояние. Но в этой экспедиции Энди досталась роль несокрушимого проводника, заботящегося обо мне и других клиентах; нас особо старательно обучали не обсуждать решения наших проводников. Мысль о том, что Энди мог на самом деле быть в ужасно тяжелом состоянии, что проводник мог срочно нуждаться в моей помощи, такая мысль не посетила мой поврежденный мозг.

Поскольку Энди продолжал утверждать, что на Южной вершине нет наполненных баллонов, Майк посмотрел на меня вопросительно. Я пожал плечами ему в ответ. Повернувшись к Энди, я сказал ему: «Не такое большое дело, Гарольд. Не из-за чего беспокоиться». Затем я ухватил новую кислородную канистру, прикрутил к ней регулятор и направился вниз с горы. Учитывая события, развернувшиеся в последующие часы, легкость, с которой я отрекся от ответственности (эта моя неспособность сообразить, что Энди, возможно, в большой беде), была ошибкой, которая вероятно, будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь.

Около 15:30 я ушел с Южной вершины, опередив Майка, Ясуко и Энди, и почти сразу же опустился в плотный слой облаков. Начал падать легкий снег. Я едва мог различить, где заканчивается гора и начинается небо в этом ровном, рассеянном свете; очень легко было оступиться на краю гребня и навсегда пропасть без вести на этой горе. По мере моего продвижения вниз условия только ухудшались.

У верхушки скалистых уступов Юго-восточного гребня я остановился вместе с Майком, чтобы подождать Ясуко, у которой были сложности при использовании провешенных перил. Майк попытался вызвать по радио Роба, но его передатчик работал только время от времени и Майк не смог ни с кем связаться. Майк заботился о Ясуко, а Роб и Энди сопровождали Дуга Хансена — единственного клиента, который находился выше нас на горе, поэтому я предполагал, что ситуация была полностью под контролем. Итак, когда Ясуко нагнала нас, я попросил Майка, чтобы тот разрешил мне спускаться одному. «Прекрасно, — ответил он, — только не свались с карнизов».

К 16:45, дойдя до Балкона — выступа на высоте 8413 метров на Юго-восточном гребне, где мы сидели с Энгом Дорджем, ожидая рассвета, я был шокирован встречей с Беком Уэзерсом, стоящим одиноко в снегу и очень сильно дрожащим. Я считал, что он давно уже спустился в четвертый лагерь. «Бек, — воскликнул я, — какого черта ты все еще здесь?»

Много лет назад Бек перенес операцию радиальной кератомии[52] с целью коррекции зрения. В начале подъема на Эверест Бек обнаружил, что побочным эффектом этой операции было ухудшение зрения вследствие низкого атмосферного давления, присущего большим высотам. Чем выше он поднимался, тем ниже падало атмосферное давление и тем хуже становилось его зрение.

Как позже Бек признался мне, днем раньше, когда он поднимался из третьего лагеря в четвертый, «мое зрение стало таким плохим что я ничего не видел дальше полутора метров. Поэтому я просто пробирался вслед за Джоном Таском, и когда он поднимал ногу, я ставил свою прямо в его след».

Бек и раньше не скрывал своих проблем со зрением, но, стремясь к вершине, он предпочитал не говорить о своем ухудшающемся положении Робу или кому бы то ни было другому. Несмотря на его плохое зрение, Бек хорошо шел в гору и чувствовал себя сильнее, чем в начале экспедиции, и, как он объяснял, «я не торопился выходить из игры».

Поднимаясь этой ночью вверх от Южной седловины, Бек умудрялся оставаться вместе с группой, применяя ту же стратегию, что и в предыдущий день, — ступая след в след за тем, кто был впереди него. Но ко времени, когда он достиг Балкона и взошло солнце, Бек понял, что его зрение еще ухудшилось. К тому же из-за его невнимательности несколько кристалликов льда попало ему в глаза, раздражая обе роговицы.

К этому моменту, по словам Бека, «один глаз был полностью закрыт пеленой, я едва мог видеть вторым и потерял всякое восприятие глубины. Я чувствовал, что не смогу идти дальше вверх, не подвергая опасности себя и других, поэтому я сказал Робу о происходящем».

«Сожалею, дружище, — немедленно объявил Роб, — но ты пойдешь вниз. Я пошлю с тобой одного из шерпов». Но Бек совершенно не был готов оставить свои надежды на восхождение: «Я объяснил Робу, что, по моему мнению, существует большой шанс на улучшение зрения, когда солнце поднимется выше и зрачки сузятся. Я сказал, что хочу немного подождать, потом пристроиться к кому-нибудь и идти на вершину, если начну видеть лучше».

Роб обдумал предложение Бека, затем принял решение: «О’кей, имеет смысл попробовать. Я дам тебе полчаса, чтобы сориентироваться. Но я не могу позволить тебе идти вниз, в четвертый лагерь, одному. Если твое зрение не станет лучше через тридцать минут, то я хотел бы, чтобы ты оставался здесь, тогда я буду точно знать, где тебя искать на обратном пути с вершины, и мы сможем идти вниз вместе. Это очень важно: или ты идешь вниз прямо сейчас, или обещаешь мне сидеть именно здесь, пока я не вернусь».

«Поэтому я перекрестился и приготовился к худшему, — рассказывал мне Бек весьма убедительно, когда мы стояли, обдуваемые снегом, в тусклом свете. — И я сдержал свое слово. Вот почему я все еще торчу здесь».

Вскоре после полудня прошли мимо по пути вниз Стюарт Хатчисон, Джон Таск и Лу Кейсишк, а с ними Лхакпа и Ками, но Уэзерс предпочел не присоединяться к ним. «Погода все еще была хорошая, — объяснил он — и я не видел в то время причины нарушать данное Робу обещание».

Однако теперь становилось темно, и условия зловеще ухудшались. «Пойдем вместе со мной, — уговаривал я его. — Роб покажется здесь по меньшей мере через два или три часа. Я буду твоими глазами. Я отведу тебя вниз, нет проблем». Я почти уговорил Бека спуститься со мной, но потом допустил ошибку, упомянув, что с разницей в несколько минут за мной следует Майк Грум вместе с Ясуко. В тот день было допущено много ошибок, но эта оказалась одной из роковых.

«Я, конечно, благодарен, — сказал Бек. — Но думаю, что все-таки дождусь Майка. Он несет веревку; он сможет спуститься со мной на короткой страховке».

«О’кей, Бек, — ответил я. — Это твое право. Полагаю, мы увидимся позже в лагере». Втайне я испытал облегчение из-за того, что мне не придется иметь дело со спуском Бека вниз по предстоящим проблематичным склонам, большинство из которых не были оснащены перилами. Наступали сумерки, погода ухудшалась, резервы моих сил были на исходе. Я все еще не чувствовал, что беда была совсем близко. В самом деле, после разговора с Беком я даже потратил какое-то время, чтобы найти использованную кислородную канистру, которую я припрятал в снегу по пути вверх; это было около десяти часов назад. Желая унести весь свой хлам с горы, я запихнул канистру в рюкзак, где уже находились два других баллона (один пустой, другой частично наполненный), и затем поторопился в сторону Южной седловины, находящейся на 500 метров ниже.

Больше сотни метров вниз от Балкона я спускался по мягкому, обширному, заснеженному оврагу без особых инцидентов, но потом дела пошли хуже. Маршрут петлял по обнаженной породе изломанного сланца, покрытого пятнадцатью сантиметрами свежего снега. Неустойчивая поверхность требовала непрерывной концентрации, которая была недостижимым подвигом для моего затуманенного мозга.

Из-за того, что следы альпинистов, которые прошли вниз впереди меня, занесло ветром, у меня были трудности с определением правильного маршрута. В 1993 году партнер Майка Грума, Лопсанг Тшеринг Бхути, квалифицированный гималайский альпинист, который был племянником Тенцинга Норгея, сбился с пути в этом месте и нашел здесь свою смерть. Борясь за то, чтобы не потерять контроль над реальной ситуацией, я начал громко говорить сам с собой. «Соберись, соберись, соберись, — монотонно повторял я, как мантру, снова и снова. — Тебе нельзя послать все к чертям и расслабиться. Это нешуточная дорога. Соберись».

Я сел передохнуть на широком наклонном выступе, но через несколько минут меня внезапно напугало оглушительное «Ба-бах!». К этому времени накопилось достаточно много свежего снега, и я опасался, что массивный пласт лавины сорвется со склона надо мной. Но когда я покрутил головой во все стороны, чтобы посмотреть, что случилось, то ничего не увидел. После этого я снова услышал: «Ба-бах!»; звук сопровождался вспышкой, на мгновение осветившей небо, и я понял, что слышал раскат грома.

Этим утром, по дороге наверх, я уделил много внимания детальному изучению маршрута в этой части горы, постоянно оглядываясь назад, чтобы выбрать наземные ориентиры, которые могли бы помочь мне при спуске. Я заставлял себя запоминать особенности этой территории: «Не забудь повернуть налево возле вертикального уступа, похожего на нос судна. Затем следуй по той тонкой полоске снега, пока она не повернет точно направо». Это был метод, которому я приучил себя следовать много лет назад; я тренировал себя таким образом всякий раз, когда поднимался в горы, и на Эвересте это, возможно, спасло мне жизнь. Около шести часов вечера, когда метель превратилась в настоящий ураган с сильным снегопадом и порывами ветра, достигающими скорости 60 узлов в час, я пришел по веревке, закрепленной черногорцами, на снежный склон, находящийся в 180 метрах над седловиной. Отрезвленный мощью поднявшейся бури, я понял, что спустился вниз, миновав наиболее коварные участки, очень вовремя.

Обернув веревку перил вокруг руки, чтобы не потерять ее, я продолжил спуск вниз сквозь ураган. По прошествии нескольких минут мною овладело печально знакомое чувство удушья, и я сообразил, что у меня снова закончился кислород. Тремя часами раньше, когда я присоединил регулятор к третьей и последней канистре с кислородом, то заметил, что измерительный прибор показывал полупустую канистру. Я посчитал, что мне хватит этого кислорода, чтобы спуститься вниз, поэтому и не побеспокоился поменять канистру на полную. И вот теперь я остался без кислородной поддержки.

Я стянул маску с лица, оставив ее болтаться на шее, и двинулся дальше, удивительно равнодушный к происходящему. Однако без кислорода я двигался намного медленнее, и должен был чаще останавливаться, чтобы отдохнуть.

Литература об Эвересте изобилует рассказами о пережитых галлюцинациях, приписываемых кислородному голоданию и переутомлению. В 1933 году известный английский альпинист Фрэнк Смит наблюдал «два странно выглядевших объекта, плавающих по небу» прямо над ним, на высоте 8200 метров, «у одного из них были короткие недоразвитые крылья, а у другого нарост, наводящий на мысль о клюве. Они были почти неподвижны и как будто медленно пульсировали». В 1980 году во время одиночного восхождения Райнхольду Месснеру привиделось, что рядом с ним поднимался невидимый спутник. Постепенно я стал осознавать, что мой мозг пришел в расстройство подобным образом, и я наблюдал свой собственный отрыв от действительности со смесью очарования и ужаса.

Я был изнеможен настолько, что испытывал странное разъединение со своим собственным телом, как если бы я смотрел на себя сверху, с полутораметровой высоты. Мне представлялось, что я был одет в зеленый джемпер и ветровку. И несмотря на то, что дул холодный ветер ураганной силы в дополнение к 21 градусу мороза, я чувствовал странное, тревожащее тепло.

В 6:30 вечера, в последних лучах дневного света, я находился примерно 60 вертикальных метрах от четвертого лагеря. Только одно препятствие отделяло меня от надежного укрытия: склон, покрытый крепким, гладким льдом, по которому мне предстояло спуститься без перил. Снежная крупа, подгоняемая порывами ветра в 70 узлов в час, обжигала лицо; любая незащищенная часть тела замерзала немедленно. Палатки, находящиеся на расстоянии не более 140 горизонтальных метров, были едва различимы сквозь белую мглу. Здесь нельзя было ошибиться. Боясь допустить грубую ошибку, я сел, чтобы собраться с силами перед дальнейшим спуском.

Как только я уселся, меня одолела лень. Было намного легче остаться здесь отдыхать, чем проявить инициативу для преодоления ледяного склона; поэтому я просто сидел посреди бушующего урагана, позволив моему мозгу быть пассивным, ничего не делая, и просидел так около пятидесяти пяти минут.

Я затянул потуже шнур на капюшоне, оставив только крошечное отверстие вокруг глаз, а также убрал бесполезную, заиндевевшую кислородную маску из-под подбородка, когда вдруг из мрака позади меня появился Энди Харрис. Посветив налобным фонарем в его сторону и увидев ужасающее состояние его лица, я инстинктивно отпрянул. Его щеки были покрыты коркой изморози, один глаз обледенел и был закрыт, говорил он очень невнятно. Похоже, он был в большой беде. «В какой стороне палатки?» — пробормотал Энди, неистово стремясь добраться до укрытия.

Я указал ему в направлении четвертого лагеря, потом предупредил об обледеневшем склоне прямо под нами. «Он круче, чем может показаться! — прокричал я, напрягаясь, чтобы меня можно было услышать сквозь бурю. — Может быть, я спущусь первым и принесу веревку из лагеря…» Я начал говорить, но не успел закончить предложение, как вдруг Энди развернулся и двинулся к краю ледяного склона, оставив меня сидеть огорошенным.

Страницы: «« 123456 »»

Читать бесплатно другие книги:

6-е ИЗДАНИЕ культового бестселлера, с которого началась полная моральная реабилитация Лаврентия Павл...
Натали Голдберг пишет легко, нестандартно и с юмором, и вдохновляет на это своих читателей. Она учит...
Перед вами увлекательный сборник очерков и статей на самые разные темы – от искусства и его творцов ...
История о простых алматинских друзьях, о взаимоотношениях, мечтах и целях. Трое друзей проживают обы...
С самого раннего детства он знал, что рожден для чего-то большего, чем прозябать в маленькой деревуш...
«Если ты уйдешь, я умру!», «Как можно быть таким эгоистом?», «После того, что я сделал для тебя…». В...