Лучшая фантастика XXI века (сборник) Уильямс Лиз
– Да.
– Он хотел меня съесть!
– Да.
– Он говорил: «Съем тебя, съем тебя», – сказал я, прежде чем осознал, что ответил автомат.
– Да?! – закричал я.
– Здесь недостаточно еды для струдов, – сообщил мне автомат. – Хотя Земля будет для них хорошим местом кормежки.
Я вспомнил о тысячах этих существ, которые видел здесь. Нет, я просто не мог в это поверить!
У меня по спине побежали мурашки: я услышал, как поворачивается карусельная дверь.
– Пожалуйста, вызовите помощь, – сказал я.
– Помощь не требуется. – Насекомья голова автомата повернулась к струду. – Хотя вы заставляете его страдать физически.
Думаю, тут-то мои запасы адреналина и кончились, потому что внезапно я ощутил особенно сильную боль. Я повернулся спиной к стойке и увидел струда, направлявшегося ко мне через вестибюль. Мне он показался каким-то неопрятным, грязным, жалким. На тех картинках, которые я видел, струды были более крупными и красивыми.
– Что тебе от меня нужно?
– Есть… нужно… есть, – вот все, что я смог разобрать в его невнятном реве. Я оттолкнулся от стойки и, хромая, побежал к лифту. По лестнице мне ни за что было бы не подняться. Я нажал на кнопку в тот самый миг, когда струд устремился ко мне. Вот ведь штука – я погибну, дожидаясь лифта. Струд добрался до меня в ту минуту, когда двери лифта раскрылись. Одно из стрекательных щупалец легло мне на грудь и толкнуло меня в кабину. Казалось, это озадачило тварь, и струд отпрянул. Двери лифта закрылись. Грудь у меня онемела, стало трудно дышать; я наобум тыкал в кнопки. Лифт вздрогнул и тронулся, и я упал на пол.
Отдел изучения технологий занимал огромное дискообразное здание, похожее на мостик звездолета «Энтерпрайз», посаженный на коренастый небоскреб. Найджел непрерывно держал в кадре меня, Джулию и Линкольна, а Пирс водила камерой по сторонам, снимая панорамы. Я уже давно понял, что их интересует прежде всего количество отснятого материала – все эффекты привнесет впоследствии компьютер. Именно Пирс, азиатка с кольцами в губе, соединенными цепочками с кольцами в ухе, с «гвоздиком» в языке, предложила эту встречу, и Джулия сразу согласилась. Я же просто обрадовался, когда Джулия и Найджел вытащили меня из лифта, отвели на крышу и посадили в воздушное такси; так я смог уйти из отеля, не возвращаясь в вестибюль. Конечно, они не приняли всерьез мой рассказ о струдах, которые ждут возможности лакомиться людьми; просто их будоражила возможность снять агрессивно шокирующий документальный материал.
– У Доусона есть прямой выход на главных местных станционных шишек, – объяснил мне Линкольн. «Главными шишками» он называл патунов, которые после первого появления на Земле совершенно не интересовались его политическими последствиями. Они были физиками, биологами, инженерами и занимались только тем, что их интересовало, игнорируя все остальное. А земных политиков сводило с ума то, что существа, способные мгновенно превратить Землю в облако разреженного пара, способны часами наблюдать за слизнем, пожирающим капустный лист, но не находят времени на то, чтобы обсудить важные вопросы с президентами и премьер-министрами. Люди-ученые – совсем другое дело, а патуны явно были склонны к дидактике. Думаю, все объяснялось тем, что современные политики ничего не способны изменить всерьез и изобретатель пылесоса изменил жизнь людей куда сильнее, чем все Тэтчер и Блэры. Группу людей-ученых на борту системной базы, получавшую данные от патунов, возглавлял Доусон.
– Мы свяжемся с ним и с его помощью получим заявление одного из патунов. Доусон – их любимчик, от него ничего не скрывают, – продолжал Линкольн. – Согласно нашим источникам, ему даже позволяли изучать процесс создания кюриольных матриц.
В вестибюле здания Линкольн вначале поболтал с насекомоподобным администратором о документальном фильме, который группа снимала для канала «Эйнштейн», потом поговорил с бородатым типом на большом экране видеосвязи. Я сразу узнал Доусона, потому что сам регулярно смотрел тот канал, который Линкольн и Джулия все время бранили по дороге сюда. Доусон оказался невысоким, полным, с большой седой бородой, седыми волосами и очень необычными, почти оранжевыми глазами. Он олицетворял тот тип физика, который бесит многих своих коллег тем, что ему лучше удаются теоретические изыскания, а потом усугублял положение, добиваясь практического и прибыльного использования своих исследований. Если большинство ученых уходили из ЦЕРНа с совершенно непонятными публикациями в своих послужных списках, Доусон прибавил к уже имевшемуся огромный и реальный вклад в квантовые вычисления. Я не слушал их разговор, но меня заинтересовало то, что Доусон пристально посмотрел прямо на меня, прежде чем дать нам разрешение прийти.
Как описать внутренность диска? Столы, компьютеры, большие плазменные экраны, приборы, словно бы привезенные прямо из ЦЕРНа, множество людей, которые ходят, разговаривают, размахивают световыми указками, потрошат технику чужаков, разглядывают монтажные платы под электронными микроскопами, проводят масс-спектрографию экзотических металлов… На Земле было полно инопланетной техники, но многие механизмы превращались в дымящиеся груды, стоило лишь попробовать их разобрать. Не то чтобы они не желали нас учить – нет, они не хотели, чтобы при этом наша планета обезлюдела. Однако здесь, под непосредственным руководством патунов, все обстояло по-другому, и ученые развлекались от души.
Линкольн и Джулия попросили Доусона в общих чертах рассказать, чем занимаются здесь люди. Я внимательно слушал, пока он описывал материалы, легкие, как полистирол, и прочные, как сталь, рассказывал о микротоме, способном резать алмазы на тонкие пластинки, о нанотехнических самовосстанавливающихся компьютерных чипах, но через некоторое время почувствовал себя очень плохо и, не будь поддерживающего скелета, оказался бы на полу. Наконец Доусон остановился перед столбами, загнутыми наверху крючком, и указал на что-то невидимое между ними. Когда я понял, что он говорит о кюриольных матрицах, я снова заинтересовался, но именно этот момент Линкольн и Джулия выбрали для главного вопроса.
– Доверяют ли вам патуны или обращаются с вами, как со струдами?
Я воззрился на сублиминальное мерцание и сквозь него – на противоположную стену помещения, где рабочий стол как будто бы начал постепенно удаляться, пока на него никто не смотрит, и наконец понял, что это идет патун с различными инструментами на спине.
– Со струдами? – переспросил Доусон.
– Да, с их домашними животными, – вмешался Линкольн. – С теми, чьим хищническим вкусам они как будто потворствуют.
Я следил, как патун уходит за столбы, к большому грузовому лифту. Сделал пару вдохов из ингалятора, не знаю точно, из которого, но как будто помогло. Мне почудились безумные стенания. Все предметы начали слегка расплываться по краям.
– С животными? – повторил Доусон, глядя на Линкольна так, словно обнаружил ранее неизвестную разновидность идиота.
– Но, наверное, в этом нет ничего страшного, – сказала Джулия, – если люди, которых скармливают струдам, так или иначе должны умереть.
Доусон покачал головой, потом сказал:
– Мне хотелось понять, как вы это подадите, потому я и разрешил вам прийти. – И повернулся ко мне. – Не лучшая была мысль – налететь на кюриольную матрицу патуна; это она среагировала на вас, а не струд.
Из грузового лифта появился струд; мерцая, он поплыл перед наблюдающим патуном. Струд двигался через зал, приближаясь ко мне. Слева от меня были столы, так что самым коротким путем к спасению было бегство вперед и к пассажирскому лифту. Я с трудом понимал, что говорит Доусон. Видите ли, легко быть смелым и разумным, когда ты цел и у тебя ничего не болит, но когда тебя на каждом шагу преследует боль, а старуха с косой караулит за углом, взгляды меняются кардинально.
– Он создал связь с вами, а вы сбежали, – сказал Доусон. – Разве вы не читали свою ориентировку? Разве не видите, что он влюблен?
Я побежал и врезался прямехонько в невидимую сеть между столбами – в кюриольную матрицу, которую изучал Доусон. Энергия пронизала мой вспомогательный скелет, и что-то почти живое через джилст проникло мне в мозг. Энергия экзоскелета, непостижимые системы отсчета, транслокация, реальность, выраженная в формулах… адекватно описать это невозможно. В панике я понимал только, где не хочу оставаться, и отчаянно силился куда-нибудь уйти. Передо мной раскрылась огромная системная база, вверху и внизу были линии, и поверхности, и точки пересечения. Изменив их рисунок, я очутился на крыше мира. Моя кюриольная матрица сохранила вокруг меня воздух и тепло, но не защитила от прекрасной и жестокой реальности, более того, даже усилила ее воздействие. Стоя на стальной плоскости, я видел, что Юпитер поистине огромен, но не бесконечен, и что в вакууме звезды не мерцают, и что невозможно не увидеть, из каких глубин они светят. Я ахнул, изменил рисунок и обнаружил, что меня окружает густой рой слипридов; их кюриольные матрицы выбросили меня вон.
Он влюблен.
Что-то стащило меня вниз, и, растянувшись на ледяной платформе, я увидел патуна, связанного с огромными машинами такими способами, которых я не мог толком понять, – он направлял энергию творения. Кюриоль дала мне возможность на мгновение увидеть, что значит быть частью технической цивилизации, насчитывающей свыше полумиллиона лет существования. И тут я понял, к чему все эти бесконечные ограничения. Понял, как это забавно. Потом патун что-то сделал, его легчайшее прикосновение привело в порядок блоки логики, и у меня в голове что-то щелкнуло.
Съесть тебя! Съесть тебя!
Конечно, все, что мне говорили, правда. Нет никаких проблем перевода – только проблемы бытия. Зачем патунам лгать? Я сполз с платформы и вышел из-за столба, бросив матрицу позади. Сомнения, на миг вновь вспыхнувшие во мне, едва не заставили меня отступить, когда струд подплыл и навис надо мной, как рваный окровавленный занавес.
– Ешь, – сказал я.
Струд бросился вперед, шурша стрекательными клетками. Когда эта тварь проглотила меня, боль была милосердно коротка, и меня объяла тьма, оборвавшая крики Джулии:
– Ты это снял? Ты снял это?
Думаю, прошло дня три, прежде чем я очнулся на ромашковом поле. Я стал на шесть килограммов легче, что неудивительно. Один из этих килограммов валялся неподалеку в виде нескольких кусков кибернетического вспомогательного скелета. Рядом стоял струд, высокий, сверкающий в искусственном освещении; он стал намного сильнее, вначале влюбившись в мой рак, а потом сожрав его, как велит ему природа. Так маленькая рыба поедает паразитов на более крупной – симбиоз. Слиприды, сражающиеся с болезнями людей, отправили меня в качестве опытного образца, и после этого им было дано «добро». А струды теперь тысячами устремляются на Землю, чтобы пожирать наши болезни.
Рэйчел Свирски
Начиная с 2006 года, когда Джон Скальци опубликовал в журнале «Сабтерраниен», где работал приглашенным редактором, ее «Scenes from a Dystopia», Рэйчел Свирски, уроженка Калифорнии, за последние годы опубликовала поразительное для новичка в нашей области количество рассказов. Прежде чем начать публиковаться, она посещала семинар «Кларион», лучшую рабочую мастерскую для начинающих авторов, и получила диплом магистра изящных искусств на двухлетних курсах в Айове. Подобно многим другим начинающим авторам в этой области, она с завидной уверенностью использует литературную технику и особенности жанра, полагая (вероятно, справедливо), что большинству ее читателей все эти выкрутасы нипочем.
Этот рассказ – прекрасный образец смешения жесткой научной фантастики, психологического реализма и любовной прозы.[11]
Эрос, Филия, Агапе
Перед уходом Люсьен собрал все свои вещи. Старинный серебряный половник, чайные розы, которые он выращивал на подоконнике, свои кольца, нефритовые и гранатовые. Упаковал кусок яшмы с прожилками селенита, который нашел на берегу, прогуливаясь в первый вечер, когда пришел к Адриане (она неуверенно вела его по влажному песку, и их тела освещало мягкое золотистое свечение фонарей на пирсе). В тот вечер, когда они возвращались в дом Адрианы, Люсьен нес в ладонях пятнистый камень, щурясь, чтобы отблески нитей селенита приглушались ресницами.
Люсьен всегда любил красоту: приятные запахи, изысканные вкусы, прекрасные мелодии. Особенно ему нравились красивые вещи, которые можно подержать в руках, переводя абстрактную эстетику в нечто осязаемое.
Эти вещи принадлежали им обоим, но Адриана только с горечью махнула рукой, когда Люсьен начал собираться.
– Бери, что хочешь, – сказала она, захлопывая книгу. А затем ждала у двери, глядя на Люсьена печальными сердитыми глазами.
Их дочь Роуз ходила за Люсьеном по всему дому.
– Это возьмешь, папа? А это хочешь?
Люсьен молча взял ее за руку. Он повел ее по лестнице наверх и дальше, по неровным половицам, где она иногда спотыкалась. Роуз остановилась у панорамного окна в спальне родителей и посмотрела поверх пальм и бассейнов на ярко-лазурные просторы океана. Люсьен наслаждался горячим нежным чувством, которое испытывал, держа дочь за руку. «Я люблю тебя», – хотел он сказать, но дар речи ему изменил.
Люсьен свел дочь по ступеням и подошел к выходу. Розовое атласное, украшенное кружевами платье Роуз шуршало, когда она спускалась по ступеням. Люсьен заказал для нее дюжину нарядных платьев светлых цветочных тонов. Роуз отказывалась надевать что-либо другое.
Роуз посмотрела куда-то между Люсьеном и Адрианой.
– Меня тоже возьмешь? – спросила она у Люсьена.
Адриана поджала губы. Она посмотрела на Люсьена, заставляя его что-нибудь сказать, взять на себя ответственность за то, как он поступает с их дочерью. Люсьен молчал.
Шардонне Адрианы было того же янтарного оттенка, что и глаза Люсьена. Адриана так сильно сжала ножку бокала, что испугалась, как бы та не лопнула.
– Нет, дорогая, – сказала она с деланой легкостью. – Ты остаешься со мной.
Роуз протянула к Люсьену руку.
– Покатаемся?
Люсьен наклонился и прижался лбом ко лбу дочери. За три дня, прошедшие с тех пор, как он передал Адриане письмо о том, что уедет, как только она сможет обеспечить присмотр за Роуз в его отсутствие, Люсьен не произнес ни слова. Когда он подошел к Адриане с письмом, она сидела за обеденным столом, пила апельсиновый сок из винного бокала и читала «Сокольничего» Чивера. Люсьену стало стыдно, когда она улыбнулась ему и взяла письмо. Он знал, что последние несколько месяцев Адриана была счастлива (такой он никогда еще ее не видел), возможно, счастлива как никогда. Он понимал, что письмо потрясет ее и причинит ей боль. Знал, что она сочтет его предателем. Тем не менее он отдал ей письмо и подождал, пока она поймет, о чем речь.
Роуз мягко и осторожно сказали, что Люсьен уезжает. Но ей всего четыре года, и окружающее она понимает не вполне, да и то сообразно своим желаниям. И она продолжала считать молчание отца игрой.
Волосы Роуз коснулись щеки Люсьена. Он поцеловал ее в лоб. Адриана больше не могла сдерживаться.
– Что, по-твоему, ты там найдешь? Для мятежных роботов не существует Шангри-Ла. Думаешь, ты борешься за их независимость? Независимость от чего?
Горе и гнев наполнили глаза Адрианы горячими слезами, словно она была гейзером; давление приблизилось к максимуму, пар больше не может сдержаться и вырывается наружу. Она смотрела на рельефно вылепленное лицо Люсьена в мелких морщинках, которые нанес художник, чтобы напомнить об опыте детства, которого не было. Глаза сделаны чуть асимметричными, чтобы повторять неправильности, возникающие, пока человек растет. На этом лице не было никакого выражения – ни сомнения, ни горечи, ни даже облегчения. Оно вообще ничего не выражало.
Это уж слишком! Адриана встала между Люсьеном и Роуз, словно могла своим телом защитить дочь от боли расставания. Она обвиняюще смотрела поверх края своего бокала с вином.
– Просто уходи, – велела она.
И он ушел.
Адриана купила Люсьена в то лето, когда ей исполнилось тридцать пять. В июле вдруг умер ее отец; он долго болел раком, переходя от обострения к ремиссии. Годами семья накапливала душевные силы, чтобы справиться с этой продолжительной болезнью. И его смерть высвободила этот излишек.
Сестры всячески выражали свое горе, а вот Адриана дрожала от энергии, которую не знала, куда потратить. Она подумывала, не сбросить ли эти излишки за несколько недель в Мазалтане, но, обсуждая со своим туристическим агентом цены на аренду недвижимости, поняла, что ей нужно вовсе не бегство. Ей нравилось место, где она жила, нравился дом на утесе над Тихим океаном; окно ее спальни выходило на кусты ежевики, в которых каждую осень и каждую весну поселялись вороны. Нравились неспешные прогулки по берегу, где она могла сидеть с книгой и слушать, как лает болонка, которую по вечерам выгуливала пожилая женщина из соседнего кондоминиума.
Мазалтан – средство для успокоения двадцати-с-чем-то-летних. Адриане уже не двадцать пять, она больше не смакует окружающее. Теперь ей нужно что-то другое. Что-то новое. Более утонченное.
Она объяснила это своим друзьям Бену и Лоренсу, которые пригласили ее провести выходные на их ранчо в Санта-Барбаре, чтобы она могла отдохнуть и успокоиться после смерти отца. Они сидели в патио Бена и Лоренса на чугунных скамьях, вокруг садового столика, на котором лежала мозаика из морских существ, собранных из полудрагоценных камней. Теплые ветреные сумерки удлинили тени апельсиновых деревьев. Лоренс разлил по трем бокалам сверкающее розовое вино и предложил выпить за отца Адрианы – не за его память, а за его смерть.
– Скатертью дорожка ублюдку, – сказал Лоренс. – Будь он еще жив, я бы как следует стукнул его по рубильнику.
– Не хочу даже думать о нем, – сказала Адриана. – Он мертв. Его нет.
– Но если не Мазалтан, куда же ты денешься? – спросил Бен.
– Не знаю, – ответила Адриана. – Мне нужна перемена, какой-нибудь другой краеугольный камень. Вот все, что я знаю.
Лоренс принюхался.
– Прошу прощения, – сказал он, собирая пустые винные бокалы. – Кухня нуждается в своем гении.
Когда Лоренс уже не мог их слышать, Бен наклонился к Адриане и прошептал:
– Из-за моего холестерина он обрек нас на сыроедение. Сырая морковь. Сырой цукини. Сырой миндаль. Вообще перестал готовить.
– Правда? – сказала Адриана, отводя взгляд. Она никогда не знала, как реагировать на ссоры любовников. Эта страсть, смешанная с раздражением, эта неизбежная близость – такого она никогда не понимала.
На апельсиновых деревьях щебетали птицы. Гаснущие солнечные лучи упали на медные пряди волос Бена, когда он наклонился над мозаичным столом, поглаживая лазурную спину краба. Адриана видела, как Лоренс нарезает морковь, сельдерей и миндаль в серую миску.
– Можешь пригласить декоратора, – сказал Бен. – Плиточные полы, тосканская керамика, красные кожаные кресла, что входили в моду, когда мы в последний раз побывали в Милане. У меня от них такое чувство, будто меня выскребли дочиста и я заново родился.
– Нет, нет, – сказала Адриана. – Мне нравится, как я живу.
– Устрой безумный шопинг. Истрать двадцать тысяч. Тебе станет легче.
Адриана рассмеялась.
– Сколько времени, по-твоему, потребуется моему личному продавцу, чтобы привести меня в чувство?
– Похоже на кризис среднего возраста, – заявил Лоренс, входя с овощным шедевром и тремя стаканами минеральной воды. – Если хочешь знать мое мнение, тебе лучше забыть обо всем с каким-нибудь горячим парнем с пляжа.
Лоренс подал Бену маленькую мисочку с желтым месивом. Бен печально взглянул на Адриану.
Адриана неожиданно почувствовала неловкость. Вечер стал напоминать ей фотосессию для двухстраничного фоторепортажа в «Уютных садах», где они с Беном и Лоренсом будут изображать частный прием для троих. Она почувствовала, что ее свели к двум измерениям, подкрасили и оцифровали, сделав тем, кто должен здесь быть, кем-то внимательным и достойным доверия, кто знает, как вести себя в ситуации, когда супруг друга сажает его на сыроедение, – не потому, что это настолько важная проблема, а потому что это важно именно для него.
Лоренс окунул палец в месиво и поднес к губам Бена.
– Неблагодарный, это ради твоего здоровья… Бен облизал палец.
– Но ведь я ем это, верно?
Лоренс наклонился и поцеловал супруга, поцелуй был теплым, не беглым, не эротичным, но тем не менее страстным. Бен виновато опустил взгляд.
Адриана не могла вспомнить, когда в последний раз кого-нибудь любила так, чтобы смутиться. Неужели именно этого не хватало в ее жизни? Обмазанного ненужной едой пальца любовника у нее во рту?
Домой в тот вечер она возвращалась на скоростном поезде. Изумрудный попугай Фуоко встретил ее возмущенными криками. В ее отсутствие дом для Фуоко насытил воздух ее запахом и пел ее голосом, но обмануть птицу никогда не удавалось.
Отец подарил эту птицу Адриане на тридцатый день рождения. Это была дизайнерская разработка с добавлением ДНК макао, отчего перья попугая приобрели ярко-зеленый цвет. Птица – дорогая, вырождающаяся и нервная – любила Адриану с яростной собственнической ревностью.
– Успокойся, – уговаривала Адриана, позволив Фуоко сесть ей на плечо. Она отнесла попугая наверх в спальню и сама покормила его просом. Фуоко шагал по подушкам, в его обсидиановых глазах светилась гордость и одновременно подозрительность.
Адриана удивилась, поняв, что и дома отчужденность не прошла. Она по-прежнему то и дело впадала в меланхолическую задумчивость, регулярно устремляла взгляд к панорамному окну и забывала гладить Фуоко по спинке. Птица закричала, привлекая ее внимание.
Утром Адриана навестила своего бухгалтера. Его пальцы скользили по клавиатуре, когда он, как волшебник, переводил средства с одного счета на другой. То, что она задумала, обойдется дорого, но на плодородной почве ее богатство вырастет, принеся плоды – лабораторные алмазы, энергию ветра и генетически модифицированные органы.
Компания, производящая роботов, устроила для Адрианы частную демонстрацию. Продавец провел ее в помещение, обитое черным бархатом. На стенах висели сотни частей тела, они же лежали в витринах: сильные руки, узкие челюсти, икры велосипедиста, речевые устройства, производящие голоса от грубых и мужественных до самых сладких и нежных, участки кожи от черного до алебастрового цвета, пенисы самых разных размеров.
Вначале мысль о том, что ей соберут любовника из этих фрагментов, приводила Адриану в ужас, но потом начала забавлять. Разве все окружающие не собраны из фрагментов ДНК, разве все они не росли молекула за молекулой в утробе матери?
Она постучала пальцами по яркой брошюре.
– Его мозг будет изменчив? Я смогу приказать ему стать ответственнее, или внимательнее, или жестче?
– Совершенно верно. – У продавца были гладкие каштановые волосы и сверкающие белизной зубы, и он все время улыбался, словно считал себя до того неотразимым, что Адриана непременно пригласит его к себе, переспит с ним и даст миллион долларов чаевых. – По мере роста мозг человека теряет пластичность, и это ограничивает нашу способность меняться. У наших же моделей мозг абсолютно пластичный. Они способны на нейрологическом уровне менять свой образ мыслей и саму личность.
Адриана шагнула мимо него и провела пальцами по ковру, сотканному из тысяч образцов человеческих волос.
Продавец постучал пальцами по пустой лицевой пластине.
– Их оригинальный мозг основан на глубоком сканировании мышления гениев в самых разных сферах. Великие музыканты, знаменитые любовники, самые известные физики и математики.
Адриане хотелось, чтобы продавец помолчал. Чем больше он говорил, тем сильнее ее охватывали со мнения.
– Вы меня убедили, – перебила она его. – Хочу одного из них.
Продавец слегка растерялся от такой неожиданности. Адриана видела, как он мысленно пролистывает свой первоначальный сценарий, в котором она пропустила сразу несколько эпизодов, и решает, что делать дальше.
– Как он должен выглядеть? На ваш вкус? – спросил он.
Адриана пожала плечами.
– Они все прекрасны, верно?
– Нам нужна подробная детализация.
– У меня нет никаких особых пожеланий.
Продавец тревожно нахмурился. Он переступил с ноги на ногу, как будто это могло помочь ему обрести метафорическую почву под ногами. Адриане стало его жалко. Она порылась в сумочке.
– Вот, – сказала она, протягивая снимок своего отца. – Пусть будет похож на него.
Получив такое неконкретное техническое задание, группа разработчиков смогла вволю пофантазировать. Люсьен, появившийся у ее порога, был лишь немногим выше ее, чуть стройнее, с гладкими изящными конечностями. Его светлые волосы отливали серебром. Кожа была болезненно бледной, белой и прозрачной, как алебастр, с розовыми нитями сосудов. Пахло от него теплой почвой и раздавленной травой.
Он протянул Адриане одну белую розу с логогрифом фирмы на лепестках. Она неуверенно сжала розу большим и указательным пальцами.
– Они считают, что знают женщин? Им следует отказаться от романтического подхода.
Люсьен ничего не ответил. Адриана приняла его замешательство за удивление, но, возможно, ей следовало бы усмотреть в этом его склонность к молчанию.
– Итак, все кончено.
Она допила шардонне и так сильно сжала ножку бокала, что та лопнула, словно Адриана хотела завершить развод тем же жестом, каким завершила вступление в брак.
Роуз, округлив глаза, пухлым пальчиком показала на бокал.
– Не ломай вещи.
Адриана внезапно удивилась тому, как быстро растет ее дочь. Вот она перед ней, четырехлетняя, совершенно неизвестная новая личность. В какой момент она стала личностью? В больнице, когда Роуз, явившись на свет, плакала, призывая женщину, которая ее родила и бросила? Адриана провела много часов в коридорах родильного отделения, ожидая, пока завершится процедура удочерения. Она смотрела на Роуз, когда та спала, ела и плакала, стараясь запомнить ее меняющееся лицо. И вот где-то между теми минутами и настоящим Роуз превратилась в круглолицее существо, которое очень серьезно относится к правилам и часто старается спрятать свои переживания за внешним спокойствием, словно то, что ее вырастил робот, заменило ее кровеносные сосуды электрическими цепями. Адриана любила Роуз, переодевала ее, чистила ей зубы, носила на руках по дому, но главной фигурой в воспитании Роуз стал Люсьен. Адриана не понимала, как ей заменить его. Это не трехдневный отпуск, когда Адриана брала дочь с собой в Италию; они вдвоем сидели в ресторане, Адриана с ложечки кормила Роуз мороженым, и та радовалась каждому новому вкусу. Тогда они знали, что Люсьен ждет их возвращения. Без него их семья превратится в дом без центрального опорного столба. И Адриана уже чувствовала, как наклоняются, смыкаясь, стены.
Осколки стеклянного бокала ярко блестели. Адриана увела Роуз от этого беспорядка.
– Неважно, – сказала она. – Дом все приберет.
Голова у нее одновременно болела и стала необычайно легкой, как будто не могла выбрать между опьянением и похмельем. Адриана пыталась вспомнить книги о воспитании детей, которые читала до удочерения Роуз. Что там говорится о слезах перед ребенком? Она прижала к себе девочку, вдыхая смесь острого винного запаха и детского шампуня.
– Давай покатаемся, – предложила Адриана. – Ладно? Выйдем ненадолго.
– Я хочу, чтобы папа отвел меня на пляж.
– Поехали посмотрим на фермы. Коровы и овцы, хорошо?
Роуз ничего не сказала.
– Мууу? – прояснила Адриана. – Бэээ?
– Знаю, – сказала Роуз. – Я не маленькая.
– Поехали?
Роуз молчала. Адриана подумала, способна ли девочка понять, что ее мать чуть не свихнулась от горя.
Просто прими решение, приказала себе Адриана. Она взяла Роуз за руку.
– Поехали.
Адриана приказала дому в их отсутствие саморегулироваться и усадила Роуз в маленькую черную машину, которую они с Люсьеном купили сразу после удочерения. Она застегнула на Роуз ремень безопасности и приказала машине выполнить поездку в глубь местности, от моря.
Когда заработал двигатель, Адриана испытала легкий страх. Что, если машина тоже предаст их? Но ненавязчивый интеллект машины только включил указатель левого поворота, и они покатили по бульвару.
Люсьен стоял у начала подъездной дороги и смотрел на дом. Темно-оранжевые и коричневые стены блестели под безоблачным небом. На старательно подготовленном дворе груды камней и пустынные растения имитировали природный пустынный кустарниковый ландшафт.
По дороге пробежал кролик, вслед за ним прогудела машина Адрианы. Люсьен смотрел ей вслед. Они не могли видеть его сквозь заросли кипариса, но Люсьен видел прижатое к стеклу личико Роуз. Рядом с ней обмякла на сиденье Адриана, закрывая рукой глаза.
Люсьен пошел в противоположную сторону. Он подтащил тележку со своими вещами к утесу, который вел на пляж. Поднял тележку над головой и посмотрел вниз, его ноги стронули с места водопад обломков известняка.
Пара подростков посмотрела вверх, оторвавшись от игры в волнах.
– Ого! – закричал один. – Ты поднимаешь такую здоровенную штуку? Ты тяжелоатлет?
Люсьен молчал. Когда он спустился на песок, мальчики разочарованно обменялись парой слов и ушли с берега.
– …да это просто робот… – донес до Люсьена ветерок.
Люсьен подтащил тележку к границе, где сухой песок встречался с мокрым. Набегающие волны плескались у его ног. Он открыл тележку и достал абрикосовую розу с чайным запахом в горшке, расписанном синими листьями.
Он вспомнил, как покупал семена для своей первой комнатной розы. Однажды вечером, давным-давно, он спросил у Адрианы, можно ли ему выращивать растения. Спросил мимоходом, когда они мыли посуду после ужина, а Фуоко подбирал остатки. На другое утро Адриана отвела Люсьена в теплицу у ботанического сада.
– Покупай, что хочешь, – сказала она ему.
Люсьена поразило изобилие цветов и запахов и красота этого места. Ему хотелось забрать это удивительное место целиком и владеть им единолично.
Люсьен отвел руку назад и бросил горшок в море. Тот разбился на поверхности, лепестки расплылись по воде.
Люсьен бросал розовые розы, и белые розы, и красные розы, и розовато-лиловые розы. Он бросал ложки с филигранными ручками. Бросил кусок яшмы с прожилками известняка.
Он бросил в море все прекрасное, что успел собрать. Ручное зеркало в серебряной оправе, и расшитый шелковый жилет, и раскрашенное вручную яйцо. Бросил одно из мягких изумрудных перьев Фуоко. Памятный кристалл с изображением свернувшейся и спящей Роуз, еще младенца.
Он любил эти вещи, но ведь они все равно оставшиеся вещи. Он владел ими. Теперь они исчезли. Он недавно сообразил, что владение – тоже отношения. Что значит владеть вещью? Придавать ей значение и заботиться о ней? Он не может владеть сам или принадлежать кому-то, пока не поймет это.
Он некоторое время смотрел на море. Остатки его имущества исчезли в волнах. Когда солнце миновало зенит, он отвернулся и снова поднялся на утес. Теперь, не обремененный владением, он пошел по бульвару прочь от дома Адрианы.
Люсьен вспоминал Адриану, как, по его представлениям, люди вспоминали детство. Конечно, его воспоминания были такими же узко сфокусированными, как и восприятие сейчас, но все равно похоже на детство, размышлял он, ведь тогда он был совсем другой личностью.
Первое воспоминание об Адриане у него – последовательность образов. Волнистые светлые соломенные волосы подрезаны прямо и падают на загорелые плечи. Глаза темно-карие, того цвета, который его интеллект художника определил как сиену. Густые аристократические брови и упругие щеки без следа косметики. Внутреннее эстетическое чувство Люсьена назвало ее угловатое лицо скорее «поразительным», чем «прекрасным». Внутренний психоаналитик пришел к выводу, что у нее сильная воля – судя по тому, как она стояла в дверях, скрестив руки и приподняв брови, будто спрашивая, каким образом он собирается оправдать свое существование.
Наконец она отступила и позволила Люсьену войти. Под лихорадочные крики и царапанье он переступил порог. Сформулировал концепцию «птица» еще до того, как рефлексы подсказали ему, что нужно защищаться от нападения. Со свистом и криками птица отступилась и села на книжный шкаф.
Рука Адрианы легла на плечо Люсьена. Голос ее звучал цинично (впоследствии Люсьен узнает, что так она прячет отчаянный страх перед неудачей):
– Орнитофобия? Как нелепо!
В первые смятенные дни в жизни Люсьена господствовала птица; он узнал, что ее зовут Фуоко. Птица всюду следовала за ним по дому. Когда он какое-то время оставался на месте, птица садилась на ближайший насест повыше: на полку для шляп у двери, на глобус ручной работы в гостиной, на стойки навеса над кроватью – и подсматривала за ним. Она по-птичьи разглядывала Люсьена: сначала одним глазом, потом поворачивала голову и смотрела другим, очевидно, находя обе картины одинаково отвратительными.
Адриана взяла Люсьена к себе в постель, и птица спикировала ему на голову, Адриана оттолкнула Люсьена от нее.
– Проклятый Фуоко, – сказала она, но тем не менее пригласила птицу сесть к себе на плечо.
Когда Адриана уносила его вниз, Фуоко криками выражал свое возмущение. Он победоносно распушил перья, заходя в клетку, потому что рассчитывал, что Адриана угостит его и поговорит с ним. Но Адриана закрыла позолоченную дверцу и ушла. Всю ночь Люсьен лежал рядом с Адрианой и слушал птичьи крики. Фуоко выдирал себе перья. Они покрыли все дно клетки.
На следующий день, когда Адриана отнесла Фуоко к ветеринару, Люсьен сопровождал ее. Ветеринар диагностировал ревность.
– У птиц это обычное дело, – сказал он. И предложил установить для Фуоко строгий распорядок; со временем Фуоко поймет, что он спутник Адрианы, но не ее партнер.
Адриана и Люсьен так обустроили жизнь, чтобы Фуоко регулярно получал еду, регулярно упражнялся, общался с Адрианой и Люсьеном и иногда оставался с хозяйкой наедине. По вечерам, закрывая его в клетке, Адриана давала ему лакомство и несколько минут гладила перья, прежде чем подняться наверх.
Сердце Фуоко было разбито. Он стал совсем другой птицей. Его походка утратила уверенность, перья растрепались. Когда его выпускали из клетки, он плелся за Адрианой, глядя умоляюще и печально, и не обращал никакого внимания на Люсьена.
Тогда Люсьен не был еще цельной личностью: его музыкальный мозг, математический мозг, художественный мозг, мозг экономиста и все остальные функционировали раздельно, каждая личность получала временное господство, предоставляя информацию, а потом уходила, и это создавало последовательность взрывов сознания.
По мере того как Адриана показывала, какое поведение ей нравится, сознания Люсьена начали объединяться, создавая личность, какую хотела Адриана. Он обнаружил, что замечает связи между тем, что раньше было для него раздельными опытами и переживаниями. Раньше, когда он видел океан, его мозг ученого подсчитывал, как далеко он от берега и сколько времени пройдет до высшей точки прилива. Поэтический мозг цитировал строки Стриндберга из «Мы волны»: «Мы влажное пламя: / Мы гасим и жжемся, / Омываем, купаем, зачинаем». Но только когда он объединил чудеса науки, загадку поэзии и красоту вида, все это приобрело для него смысл как составные части странного и вдохновляющего явления – моря.
Он научился предугадывать состояние Адрианы. Он знал, когда она довольна, знал, когда плохо себя чувствует, и понимал почему. Он предвидел ее циничную полуулыбку, когда допускал ошибку, еще не сознавая, что это ошибка: подавал холодный кофе в стакане для апельсинового сока, апельсиновый сок – в рюмке, а вино – в чашке. Когда интеграция дала ему знание обычаев, он внезапно понял, почему все это ошибки. В то же время он осознал, что ему нравится то, что бывает, когда он допускает такие ошибки, нравятся вспышки веселья у всегда спокойной Адрианы. И он продолжал ошибаться, подавая ей молоко в хрустальных графинах и нарезанный грейпфрут в подставках для яиц.
Он наслаждался разными видами ее смеха. Иногда смех был легкий и удивленный, как когда он подавал ей жестяную коробку из-под кекса, наполненную равиоли. Он также любил ее густой, мрачноватый смех – признак иронии. Иногда в ее смехе звучали нотки горечи, и в таких случаях он понимал, что она смеется больше над собой, чем над кем-то еще. Иногда, когда такое случалось, он обнимал ее, пытаясь смягчить, и она невольно начинала плакать короткими, рвущимися из глубины всхлипами.
Когда он работал, она часто смотрела на него, наклонив голову и подняв брови, словно видела его впервые.
– Чем мне порадовать тебя? – спрашивала она.
Если он отвечал, она щедро исполняла его желания. Она возила его по лучшим оранжереям штата и купила ему целую библиотеку о выращивании растений. Люсьен знал, что она готова дать ему больше. Но не хотел этого. Он хотел лишь заверить, что ценит ее сумасбродства, но не нуждается в них, что ему довольно просто отдавать и принимать, но с любовью. Иногда он говорил ей самыми простыми словами, какие знал: «Я тоже тебя люблю». Но он знал, что Адриана ему не верит. Она тревожилась, думая, что он лжет или что программирование уничтожило его свободную волю. Ей легче было поверить в это, чем в то, что кто-то может ее любить.
Но он действительно любил ее. Люсьен любил Адриану, как его математический мозг любил последовательность и цельность арифметики, как его художественный мозг любил цвета, а философский мозг – благочестие. Он любил ее, как любил ее Фуоко; птица печально расхаживала по ручке кресла Адрианы, крича и хлопая крыльями, глядя на нее своими чернильными глазами, пытаясь привлечь ее внимание.
Адриана не ожидала, что влюбится. Она рассчитывала на занимательного собеседника, у которого будет эмоциональность образованного дворецкого и самосознание золотистого ретривера. Вначале ей казалось, что ее ожидания оправдываются. Она замечала отсутствие у Люсьена критического мышления и его неспособность действовать в непредвиденных ситуациях. Она находила его наиболее интересным, когда он не знал, что она на него смотрит. Например, в его свободное время: пытается ли его программа просчитать, как ей угодить? Или ему действительно нравится сидеть у окна, листать одну из ее редких книг под успокаивающий шум океана?
Однажды (Адриана через кухонную дверь наблюдала, как он готовит ей завтрак) робот поскользнулся, когда резал лук. Нож глубоко порезал ему палец. Адриана бросилась на помощь. Когда Люсьен повернулся к ней, Адриане показалось, что он испытал глубокое потрясение. В первое мгновение она подумала, что у него запрограммировано ощущение неприкосновенности частного пространства, в которое она вторглась, но он приветственно поднял руку, и она увидела, как крошечный бот, обслуживающий его системы, в несколько секунд залечил порез.
В такие моменты Адриана вспоминала, что Люсьен не похож на нее. Она заставляла себя помнить об этом, даже когда его разные личности объединились. Да, он личность, такая же сложная, глубокая и многообразная, со множеством особенностей, как и все другие знакомые ей личности. Но в то же время он чужак. Он существо, для которого порезать палец кухонным ножом значит допустить небольшую ошибку, исправляемую в один миг. В некоторых отношениях она ближе к Фуоко.
В детстве у Адрианы была книга со сказкой об императоре, обладавшем птицей, которую он кормил со своего стола и развлекал, используя всю роскошь своего дворца. Но птице нужно не то, что императору. Ей нужны были зерна и просо, а не грандиозные пиры. Ей нравились зеркала и легкие колокольчики, а не лакированные шкатулки и поэтические свитки. Маленькая птица, которую кормили на человеческих пирах и турнирах, заболела и умерла.
Адриана поклялась не допустить такой ошибки с Люсьеном, но она не представляла себе, как трудно облегчать жизнь тому, кто так на нее не похож.
Адриана приказала машине подъехать к ферме, которую рекламировали как место, где дети могут получить «любимых овечек и телят». Перед изгородью стоял на клубничной грядке рыжий подросток, перелистывая журнал о выращивании собак.
Подходя, Адриана держала Роуз за руку. Сжимая ее маленькие пальцы, она пыталась понять чувства дочери. Выражение лица маленькой девочки ни о чем не говорило. Роуз молчала и оставалась бесстрастной, словно подражала Люсьену. Он бы понял, что она чувствует.
Адриана осмотрела клубнику. В ящиках не было ягод разнообразной формы, какие можно купить в магазинах, – только естественные, полные семян плоды.
– Пестициды в них есть? – спросила она.
– Нет, мэм, – ответил подросток. – Мы их выращиваем только на органических удобрениях.
– Хорошо. Я возьму ящик. – Адриана посмотрела на дочь. – Хочешь клубники, милая? – ласково спросила она.
– Ты сказала, мне можно посмотреть овечку, – ответила Роуз.
– Да, конечно, дорогая.
Адриана взглянула на смущенного подростка.
– Можно?
Разочарованный подросток переступил с ноги на ногу и бросил журнал на груду холщовых мешков.
– Могу отвести ее в хлев.
– Отлично. Хорошо.
Адриана подвела Роуз к подростку. Та посмотрела на мальчика. Лицо у нее по-прежнему было непроницаемое.
Мальчик не взял Роуз за руку. Он наклонил голову, явно смущенный.
– Моя тетя велела мне просить деньги вперед.
– Конечно.
Адриана порылась в кошельке. Она так долго доверяла Люсьену все за нее делать. Как много важных для жизни навыков она утратила? Она протянула несколько купюр. Подросток послюнил палец и педантично отсчитал нужную сумму. Потом взял Роуз за руку. На мгновение задержался, глядя на Адриану.