Советник на зиму. Роман Яковлев Сергей
– Чтобы этому учиться, все-таки нужны, наверное, какие-то кадровые перемены, обновление власти? – хрипловато подсказала рослая рыжая девушка с тяжелым подбородком, в которой Несговоров признал местную телеведущую.
– Ваш покорный слуга ходит в чиновниках вторую неделю. Вы полагаете, пора менять? – отпарировал Асмолевский.
Некоторые опять захлопали, засмеялись.
– А если серьезно – если серьезно! – то я не революционер. Я сторонник эволюционного развития. Сегодня очень легко завоевать популярность, собирая вокруг себя недовольных. Таких, с позволения сказать, политиков немало в совете. Я к их числу не принадлежу. Если вы присмотритесь внимательно к нашему народу, то заметите, что он по натуре очень консервативен. И это хорошо, в этом наше счастье. Народу нужен безусловный авторитет, которому он готов довериться целиком. На небесах это Бог. В семье – отец. Если мы начнем разрушать авторитет отца, каков бы он ни был, мы взамен не обретем другого. Это невозможно биологически. То же и с гражданской властью. Я за то, чтобы власть была для народа священна, лучше всего – чтобы передавалась по наследству. Мужику нужен царь-батюшка. Сегодня главная задача – защитить от нападок действующего губернатора, дать ему возможность достойно завершить свое правление. Если он стар, нездоров – заметьте, я этого не утверждаю – нужно помочь ему подобрать дельную команду, выбрать преемника… Но пора, кажется, переходить к закуске.
Под хлопки и одобрительный гул Асмолевский встал, скромно поклонился, давая понять, что деловая часть закончена, и широким жестом пригласил гостей к столу с бутербродами, накрытому в соседней комнате.
– Ты понял? – шепнул Несговорову Щупатый, жадно сметая со стола куски и высматривая глазами, чего он еще не попробовал. – Умница! Если ему дадут развернуться – мы спасены.
Компания подобралась разных возрастов, большей частью богемная, одетая с нарочитой небрежностью, но стильно. Несговоров потолкался в тесноте с надкушенным пирожком, желая присоединиться к беседующим, но разговоры, долетавшие до его ушей, были все какие-то странные. В одном месте спорили, как надо склонять: «бомжом» или «бомжем»? Рыжая телеведущая утверждала, что «бомжом» звучит энергичнее, а заодно отбивает противный запах, неизбежно ассоциирующийся с этим понятием. В другом вели речь о благородстве, и толстячок с брюзгливо отвислой губой доказывал, что настоящего аристократа можно распознать только на поле для гольфа. В третьем шла ученая дискуссия: рахитичный человечек с безволосой головой и бесцветными выпуклыми глазами обвинял народ в циничном безверии, ссылаясь на пословицу «На тебе, боже, что мне не гоже», а сутулый очкарик в мешковатом джемпере возражал, что пословица подразумевает отнюдь не Господа, но убогого человека, бедняка, которого в старину так и звали: небога…
Обмен короткими репликами на периферии четвертого кружка заставил Несговорова насторожиться.
– Где его нашли? – спросил кто-то.
– В подвале театра! – ответили ему.
Здесь в центре внимания была перевозбужденная девушка с рыхлым мучнистым лицом и большой грудью, в голубой широкополой шляпке с бантом. Нервно теребя свои тяжелые бусы, она вещала певучим голосом:
– …Просто подходит и говорит: «Кайся! Кайся, грешная душа!..» Он всех видит насквозь, кто в чем виноват перед Богом. Папа вообще всегда верит в справедливость. Такой добрый, мухи не обидит. Всем готов помочь. Нет, правда, только его христианская душа… Два года на «лендровер» собирал, во всем себе отказывал! Когда машину угнали, мы с мамой говорим: надо что-то делать, заявить куда следует, пускай ищут? А он: ничего не надо. Я знаю, кто украл, но преследовать его не буду. Вор должен сам раскаяться и вернуть украденное, иначе ему будет очень плохо. Он сгорит в аду. Я не могу обрекать грешную душу на такие муки. Представляете? Вора пожалел! А ведь у него у самого сердце больное. Когда он волнуется, когда страдает за кого-нибудь, то всегда напоминает мне самых наших святых-пресвятых, ну, старцев православных: бородища вот такая черная, глаза горят огнем…
– Простите, – робко вмешался Несговоров, пораженный странными совпадениями. – Вы не напомните отчество… Отчество вашего папы?
– Отчество? – удивленно переспросила девушка. – Его зовут Тимофей Павлович.
– Павлович! Павлыч… Я встречал человека, по вашему описанию похожего на него… Нельзя ли узнать, где работает ваш папа?
– Все знают, что папа работает в театре, вы один этого не знаете! – грубо бросила ему девушка, вспыхнув, и снова продолжила свой рассказ. – Нет, правда, Бог все видит, только неблагодарные могут усомниться… Всего-то две недели прошло! Через две недели того вора… То, что осталось от него… Обнаружили… Ой, я не могу больше. Папа видел, прямо не знаю, как его сердце выдержало!
Девушка понизила голос до шепота и произнесла коротенькую фразу, после которой расслышавшие дружно ахнули. Кое-кто перекрестился. А другие кинулись друг друга спрашивать:
– Где, где? В башне?..
– На кухне? – неосторожно уточнил Несговоров, занятый своими мыслями. – Я про вашего папу. Он на кухне работает?
Девушка закатила глаза, изображая отчаяние.
– Господи, какое все это имеет значение? – с укором произнесла за спиной Несговорова пожилая женщина, вздохнув. – Христианин – он и в рубище христианин…
– Чего ему надо? Да кто он, вообще? Мент, что ли? – зашикали другие. – Не обращай на него внимания, продолжай! Псих какой-то… – Слушателей прибавлялось, подошел и Асмолевский.
– Да! – взвизгнула рассказчица в истерике. – Да, он работает в театральном ресторане! Вы это хотели услышать? Вам стало легче?
Из глаз девушки брызнули слезы. Ее обступили плотным кольцом, утешая и успокаивая. На Несговорова оглядывались как на варвара и душегуба. А она, захлебываясь, бормотала:
– Нет… Нет, правда… Есть высшая… справедливость… Кто живет по-христиански… Им всегда… воздается…
– А я бы здесь отступил от буквы христианских заповедей, – деликатно, но веско вмешался хозяин дома. – Мы никогда не станем сильными, не заслужим благодарности потомков, если каленым железом не выжжем нигилизм по отношению к частной собственности. Поверьте, я не кровожаден, но за воровство начал бы рубить руки, как это делается на Востоке. Пока до каждого не дойдет: пусть у меня много домов, а ты живешь на улице; пусть у меня каждый день на столе, ну, не знаю, устрицы там и черная икра, а у тебя куска хлеба нет, – это все мое, а не твое, и ты трогать это не смей!
Воинственная тирада была встречена одобрительно. Рассказчица благодарно кивала Асмолевскому, размазывая по щекам слезы с тушью.
Несговоров не смог сдержаться:
– У вас просто средневековье какое-то в голове, так нельзя, – сказал он. – Люди и без того одичали от бедности. У каждого должна быть возможность жить нормально.
– Неравенство заложено в самой природе, – резко возразил Асмолевский, не удостаивая Несговорова даже поворотом головы.
Щупатый вдвинул между ними свое массивное тело, пытаясь загасить спор.
– Стойте, я усек! Вадим хочет сказать, что те мужики, которые остались, ну, совсем без ничего, что им все до лампочки, они наших проповедей слушать не станут…
– Да мы ведь не уговаривать будем, – решительно отрезал Асмолевский.
– Короче, так. – Щупатый тряс головой, больше полагаясь на жесты и мимику, чем на слова. – Сколько за нищим ни присматривай, он все равно булку сопрет. Да, Вадим?
– Неправда, я не это хотел сказать, – заупрямился Несговоров. – Много и таких, кто будет с голоду пухнуть, а чужого не возьмет. Но есть неравенство, с которым человек, уважающий элементарные приличия, никак не может мириться.
– Вот как? – язвительно спросил Асмолевский. – Какое же?
Несговоров понимал, что ни у кого здесь не найдет сочувствия, но и отступить уже не мог.
– У меня есть маленькая племянница Даша, – издалека начал он. – Вчера она заявила, что хочет стать актрисой, танцевать на сцене.
– А почему бы ей, в самом деле, не стать актрисой? – перебил Асмолевский под аккомпанемент хмыканья, нетерпеливого покашливания и смешков.
– А потому, что мама ее живет в селе, где недавно закрыли последнюю школу, – сказал Несговоров. – Не ахти какая школа была, полтора учителя, но теперь и той нет. А ела Даша с младенчества картошку да капусту. Носила, что мама сошьет. Теперь допустим, что у нее талант. Я этого не утверждаю, но исключать такой возможности нельзя. Выдержит ли она конкуренцию с ребенком, который рос в большом городе в семье состоятельных родителей, посещал балетные, музыкальные, художественные классы, занимался с репетиторами? Про качество питания, про бытовые условия я уже не говорю… Да будь такой ребенок трижды бездарью, он все равно обойдет мою Дашу на экзаменах, займет ее место, даже если через год ему придется менять профессию и становиться каким-нибудь… секретарем.
Несговоров не хотел задевать Асмолевского, это вышло нечаянно.
– Насколько я понимаю, лично вы судьбой не обижены, ваше место никто не занял, – процедил Асмолевский сквозь зубы. – Вот и хорошо. Значит, вы спокойно выслушаете то, что я вам сейчас скажу. Так уж повелось, что в семье артиста рождается артист, в семье банкира – банкир, в семье генерала – генерал, в семье землепашца – землепашец. Наработанные поколениями навыки передаются из рода в род. И слава Богу. Не нами заведено. Делать из крестьянина художника – занятие накладное. Кто был ничем, тот не станет всем. Он так ничем и останется. Вам это может сколько угодно не нравиться, но как правило, повторяю, как правило это так. Нужны очень веские основания, чтобы стать исключением из правила. Боюсь, у нас с вами таких оснований не было. Но я постарался как мог исправить свою ошибку. Дело за вами.
Оскорбительный смысл концовки поняли только Несговоров да Щупатый.
– Кстати, – продолжил с усмешечкой Асмолевский, желая потешить публику. – Чего ради вы допытывались у девушки, кем работает ее отец? Что, компания не подходит? Голубая кровь взыграла?..
Несговорову хватило ума не отвечать. Ему пришло в голову, что оттачивать политическую риторику на живых людях так же преступно, как испытывать на них новые вакцины. Мечты и фантазии художника могут быть ложны, даже аморальны, но он в них верит, проверяет их вначале на себе. Политик же, преследуя интересы сугубо эгоистические, сразу плетет паутину для других, сам оставаясь в стороне…
Расходясь, гости сторонились Несговорова как зачумленного. На прощанье каждый говорил Асмолевскому что-нибудь приятное. Экзальтированная дочь мясника бросилась ему на шею и сочно расцеловала в обе щеки. Щупатый, чувствуя себя виноватым, пытался развлечь какой-то байкой про медведя и зайца. А рыжая дылда с лошадиной челюстью воскликнула:
– Так в башне правда холодно? В башне?! В апартаментах советников?
– Они сами этого добились, – охотно пояснил Асмолевский. – Сокращали-сокращали бюджет, вот и досокращались. Теперь угля не хватает. Дед распорядился остудить их горячие головы, подержать котельную башни на голодном пайке, пока в детских садах не будет жарко как в Африке! Грозился лично пойти проверить, раздеться до трусов, хе-хе…
– Чую, будет драчка, – возбужденно сказала кобылка, раздувая ноздри. – Можете на нас рассчитывать. Желаю удачи!
Внизу на лестнице Несговорова нагнал Щупатый.
– Земляк, – произнес он с осуждением, – ты же отрезаешь себе все пути!
– Какие еще пути! – буркнул Несговоров. – Мои пути проходят далеко отсюда. Тошно, пойдем на воздух.
– Погоди. – Щупатый силой уволок его в тень под лестницу. – Ты, это… В чем-то, наверное, прав. Но тебе хоть понравилось здесь? Не жалеешь, что побывал?..
Он был явно не в себе и болтал что попало, нервно следя за лестницей.
– Не дергайся, подождем… Мы с тобой разговариваем, верно? Остальное все пар. Просто остановились поговорить…
Когда за последним гостем захлопнулась дверь подъезда, сказал с облегчением:
– Все! Кстати, я кое-что узнал про эту… Как ее? Ну, про твою танцовщицу. Сейчас мне надо к Асмолевскому, завтра расскажу.
– Куда ты? Все уже разошлись!
– Извини. Мне надо с ним объясниться… Тебя это не касается. У нас свои дела.
В ту ночь Несговорову снилось, что он рисует орла. Птица гордо расправила одно крыло в полный профиль, какой изображают на чеканных гербах, а второе – обвисло от плеча, свесилось лохмотьями прелой тряпицы, и оттуда, из-под рванины, выглядывало что-то цепкое и когтистое: не то лишняя нога, не то выросшая вместо крыла птичья ручонка… Несговоров как раз прорисовывал жесткий чешуйчатый панцирь уродливой конечности, кончики пальцев с притупленными, как будто обкусанными когтями, когда вошел отец – прямо с огорода, с лопатой и в перепачканных землей сапогах.
Во сне Несговоров, конечно, знал, что отец давно умер, поэтому несказанно обрадовался его возвращению, кинулся навстречу и обнял его.
– Некрещеный ты, вот и лезет в голову всякая дурь, – сказал отец, с отвращением глядя на когтистую лапу вместо крыла. – Креститься надо. Не то изведешь всех женихов, как Асмодей.
«Он перепутал меня с Асмолевским!» – догадался Несговоров.
– Бог всегда со мной, а церковь не для меня, – ответил он отцу, немного красуясь. – Церковь в современном мире – это карьера, деньги, политика. Один из легких путей наверх. Лев Толстой увидел это раньше многих. Именно оттого он так ненавистен церковникам.
Несговоров был доволен гладкостью своей речи, но отец почему-то омрачился, покачал головой и сказал:
– Сильного противника легче одолеть, играя в одни ворота.
«То есть надо стать Асмолевским?» – принялся расшифровывать Несговоров, потому что слова отца сразу, еще до пробуждения, показались ему загадочными.
Тут Толстой (а это оказался не отец, а сам Лев Толстой с длинной седой бородой) рассердился, крепко зажмурился и со страшной силой ударил в пол лопатой!..
Стены дрогнули. Зазвенели стекла. Еще не вполне проснувшись, Несговоров подскочил на своих ящиках и кинулся к окошку – поглядеть, что случилось.
Над соседним домом завис кран с чугунной болванкой на длинном тросе. Стрела качнулась в одну, в другую сторону, болванка отошла от стены, и – бум!.. Треск, обвал, столб пыли.
Рушили учебный корпус колледжа, где еще вчера Несговоров давал уроки.
Глава третья.
Чу Ду Свет
Только к обеду завхоз колледжа, истратив весь наличный запас крепких слов, уговорил крановщика остановить работу. Директор находился в Швейцарии по делам Фонда помощи голодающим художникам; его заместитель лежал с воспалением легких; остальные сотрудники были потрясены не меньше Несговорова и пытались наводить справки. Крановщик, успевший развалить полдома, ссылался на прораба, тот – на распоряжение начальника стройуправления; последний, когда до него все-таки дозвонились, отослал еще выше, к руководителю Департамента неплановой застройки Негробову. Чиновник такого ранга был недоступен, но строгая секретарша из администрации уверенно сказала в трубку, что все делается в соответствии с Генеральным планом реконструкции города, утвержденным губернатором еще два года назад.
В учебной части царила паника. Машинистки, секретари и лаборанты выносили из полуразрушенного здания казенный скарб. Несговоров с Дашей принялись им помогать. Временно все складировали в подвале общежития, где находилась лавка Щупатого. К удивлению Несговорова, Щупатый не объявлялся, его дверь была на замке. Скоро подходы к ней забаррикадировали столами и стульями, груда которых высилась до потолка.
После работы, посбивав с одежды известку и пыль, Несговоров отвел Дашу домой, принес ей воды, наказав сварить на ужин картошки, а сам отправился на разведку к театру. Никакого особенного плана у него не было. Просто Несговорова влекло место, где он испытал мгновения счастья и где можно было, теоретически, повстречать Маранту или хотя бы разузнать о ней. Тоска по Маранте заглушала все тревоги и невзгоды. Не так беспокоила даже опасность остаться без работы, хотя кто-то из сотрудников и высказал предположение, что колледж теперь закроют.
Что собирался открыть ему Щупатый? Зачем он с таким таинственным и озабоченным видом вернулся вчера к Асмолевскому? Где гуляет сегодня, когда разгром вот-вот коснется его лавки? У Несговорова уже мелькали нехорошие мысли. В последнее время в городе шло много разговоров о покушениях на предпринимателей. Не больно удачливый купец был Щупатый, но кто знает, из-за каких грошей нынче могут убить человека.
Несговоров побродил перед театром под остро хлещущей снежной крупой. Башня на другой стороне площади была почти неразличима сквозь пургу, светились только три больших окна на втором этаже. В театральной кассе еще томился народ, и Несговоров зашел туда погреться. Ему взбрело на ум спросить, не ожидается ли в скором времени повтор спектакля «Вставайте, вставайте!» в постановке Марата Козлова. У окошечка стояла одна-единственная театралка (остальные то ли кого-то ждали, назначив тут встречу, то ли тоже грелись, для вида рассматривая афиши), и Несговоров пристроился за ней.
Прошло немало времени, но его очередь не наступала. Старуха в потертой кроличьей дохе, с выбившимися из-под платка буклями, все хрипела в окошко что-то невнятное, угрожающе жестикулируя. Кассирша поводила округленными глазами, время от времени в ужасе обхватывала руками голову и молча шевелила губами, как будто насылая на голову старухи тайные проклятия. Несговоров ей сочувствовал, он сам уже взмок от мучительного гортанного хрипа с нутряными бульканьями.
– Вы позволите мне задать один вопрос? – взмолился, наконец, он.
Старуха даже не обернулась, все так же показывая Несговорову отвислое ухо и скулу, заросшие седой шерстью, но при этом исхитрилась больно ткнуть острым локтем ему под ребро.
Можно бы уйти, спросить позже, а то и вовсе не спрашивать: в развешанных по стенам анонсах на месяц вперед спектакля не значилось, и кассирша едва ли могла что-то к этому добавить, – но тут до Несговорова начала доходить суть. Оказывается, старуха не ссорилась с кассиршей, не спорила с ней и не угрожала, а вела мирную беседу.
– На кладбище не ходите, там все отравлено, – хрипела она. – И пруд отравлен. Как начнет таять, все понесет сюда. Не знаю, что мы пить весной будем. Не знаю.
Женщина за стеклом снова округляла глаза и неслышно для Несговорова шевелила губами.
– Об этом я слышу впервые, – обиженно отвечала старуха. – Мне говорили, что разлили цистерну с ядом… Впервые об этом слышу от вас. Колледж? Колледж изящного искусства?
– Его разнесли по кирпичику! – подхватил давно прислушивавшийся к разговору юркий человечек с портфелем и при галстуке. – Я сегодня как раз там проезжал…
– Подождите, гражданин! – цыкнула на него старуха, прижимая ухо к окошку и продолжая ловить немое повествование кассирши. – Так. И что нашли?.. Разобрали колледж изящного искусства, – громко повторила она для тех, кто стоял по эту сторону. – Нашли большой склад отравляющих… Боевых?.. Да, боевых отравляющих веществ.
– Я так и знал! – чуть не подпрыгнул от радости человечек. – Там стояла толпа!..
– Тише вы! Заговор?.. А кто догадался?.. У секретаря?.. Ах, бедный мальчик! – И снова добросовестно перевела: – К секретарю губернатора вчера подослали убийцу, какого-то художника из колледжа. Сегодня собирались отравить весь город. Секретарь при смерти… Что?.. Я и говорю, тяжело ранен. Но ему удалось сообщить про заговор. Склад обезврежен. Заговорщиков арестовали? Нет еще?.. Заговорщики успели скрыться.
– Сбежали! – Человечек в отчаянии всплеснул рукой, звонко ударив себя по худому бедру. – У нас никогда не могут поймать!
– Все!.. Конец реформам, – пыхтел одышливый, крепко пахнущий потом толстяк, успевший пристроиться за Несговоровым и агрессивно теснивший его своим животом. – Снова будем кудряшовские щи лаптем хлебать.
– А как их разглядишь, этих художников от слова «худо»? – захрипела старуха. – Вон, у меня за спиной стоит, толкается. Поди разбери, кто он! И в суд и куда хочешь бумажку принесет, что он ангел небесный!..
Человек пять-шесть, что находились в тот момент в тесном помещении кассы, разом оглянулись.
Несговоров придал себе беспечный вид и медленно, боком, от всех отвернувшись, как будто целиком поглощенный афишами на стене, двинулся к выходу. Ведь именно он был тем художником, что побывал вчера у Асмолевского! Люди в кассе, сами того не подозревая, говорили про него!
Он уже не мог разобраться, что из сказанного было правдой, а что – нагромождением бессмыслиц. Отравленное кладбище. Покушение на Асмолевского. Разрушенное здание колледжа. Если бы еще вчера его попросили разложить эти слухи по степени достоверности, он раньше всего отмел бы последний как несусветную дичь. Сегодня он знал, что как раз это-то не вызывает сомнений. А внезапность и рвение, с какими начали ломать колледж? А безуспешные поиски заказчика? Только сейчас он догадался, что тут не обошлось без участия секретных служб. Обычные городские службы давно разучились работать. Похоже, кому-то очень могущественному срочно понадобилось что-то найти именно в этом месте. Например, замурованный в стены склад отравляющих веществ. Такие желания, как правило, исполняются. А дальше? Их же хранили не просто так, собирались использовать? Значит, заговор? И как же не быть в нем замешанным преподавателю колледжа, учинившему вчера скандал у Асмолевского? Вот еще один невероятный посыл в бредовой цепочке: чтобы он, Несговоров, попал на вечер к секретарю губернатора, да еще ввязался там в спор! – и как раз его-то снова приходилось признать свершившимся фактом.
Если и ранение Асмолевского подтвердится (запнулся на ковре или кухонным ножом порезался – мало ли!), тогда все сходится. Несговоров и есть тот, кого разыскивают органы при заинтересованной поддержке всего населения.
Поражала интуиция гадкой старухи, спиной почуявшей врага. Еще немного настойчивости с ее стороны – и она станет героем дня, первая раскроет громкое преступление!
Логически добравшись до этой точки, Несговоров раздумал читать последнюю, ближнюю к двери афишу и стремглав вылетел на улицу. И как раз в этот миг его ослепило, отпечатавшись на сетчатке и в мозгу, голубыми типографскими буквами начертанное: «МАРАНТА». Только бумажный фон плывущей в глазах афиши был почему-то не белым, а черным… На крыльце он сморгнул, но слово опять появилось перед глазами во всех подробностях своего шрифтового облика. Такое не могло почудиться. Выходит, заветное имя действительно значилось на крайней афише, которую он до сих пор просто не замечал?
Вернуться и немедленно в этом удостовериться у него не хватило мужества.
По мере удаления от театра страх перед кучкой сдуревших обывателей уступал место другому, более жуткому, почти мистическому страху, вызванному запутанной провокацией, в центре которой он оказался. Что за силы тут действовали, какую цель преследовали? Уничтожить его, Несговорова? Смешно. Для этого совсем не нужно пригонять кран и рушить колледж, распускать по городу слухи, делать массу других глупых и дорогостоящих вещей. Достаточно нанять за бутылку безработного парня, чтобы подстерег вечером у подъезда с кирпичом в руке. Нынче на такое дело можно совратить полгорода. Скорее всего, Несговорова задели походя, целясь по иной, более масштабной мишени. Директор колледжа с его швейцарскими связями? Он был одним из отцов-основателей Фонда помощи голодающим художникам в Лозанне. Какие деньги там крутятся и на что расходуются, никто не знал. Во всяком случае, Несговоров не получал от этого загадочного Фонда ни копейки. Почему же именно его?..
Несговоров шел прямиком к дому Асмолевского. Раненый или невредимый, живой или мертвый – Асмолевский был теперь для него единственным ключом, способным разомкнуть (или бесповоротно замкнуть) загадочную цепь. Без овладения этим ключом нельзя было решить, что делать дальше: скрываться или опровергать слухи, добиваться где-то правды или продолжать жить так, будто ничего не случилось?
Он уже стоял на парадном крыльце и тянул руку к двери, когда та с треском распахнулась от пинка, едва не стукнув его по лбу, и наружу вывалился, негромко чертыхаясь, массивный человек с голой матово сверкавшей под фонарем головой.
Это был Щупатый.
– Что, со вчерашнего дня дежуришь? – неприязненно бросил он, увидев Несговорова.
– Колледж разрушен, – пробормотал Несговоров от неожиданности. – Твоя лавка завалена мебелью…
– Вот как? – издевался Щупатый. – А ты здесь, конечно, только для того, чтобы рассказать мне об этом?
– Вообще-то я шел к Асмолевскому, – ответил Несговоров, немного придя в себя и взявшись за ручку двери.
– Ты куда? Стой! – Щупатый испуганно схватил его за рукав. – К нему нельзя, он… отдыхает.
– Ты его видел?
– Хм! – произнес Щупатый. – Лучше б мне его не видеть.
– В городе ходят слухи, что на Асмолевского совершено покушение…
– Ну, конечно. Он совсем маленький мальчик. Нехороший дядя снасильничал.
Щупатый опустил голову и нервно ковырял снег носком сапога.
– Так он в порядке? – с нажимом спросил Несговоров.
– Слушай, хватит! Если тебе поручили шпионить, иди и доноси. Только не надо вот этого… Не надо из меня жилы тянуть!
Щупатый круто повернулся и пропал в сумеречной мгле.
После его ухода Несговоров раздумал подниматься в квартиру. Вконец замороченный, он поплелся к трамвайной остановке, но тут мозги его точно ошпарило: ведь он был не единственным художником из колледжа, побывавшим у Асмолевского! Щупатый тоже художник (по крайней мере, имеет диплом) и тоже из колледжа! И более того: владеет в колледже складским помещением, где может хранить все что вздумается! К тому же именно он был официально приглашен к Асмолевскому, внесен, наверное, в какие-то списки, а Несговоров оказался там совершенно случайно. Щупатый служил разгадкой этой истории от начала до конца. И как иначе объяснить его странное поведение вчера, когда он прятался от уходящих гостей и напускал туману про какие-то особые отношения? А сегодняшний срыв, весь этот бред, который он нес?..
Он боится доноса! Это он покушался на Асмолевского. Вчера? И того увезли в больницу? А теперь Щупатый, подобно герою Достоевского, не утерпел и пришел поглазеть на место преступления, так, что ли? Или легко раненный Асмолевский лежит дома (вот что значит «отдыхает»! ), и Щупатый навестил его в надежде как-то замять дело? Или он, как другой герой Достоевского, тайно провел эти сутки рядом с трупом жертвы?..
Эк куда хватил! Если тайно, откуда же театральная кассирша все знает?
Так или иначе, появление на сцене Щупатого переводило действо в иной, более высокий жанр. Сколь бы изощренной, даже кровавой ни была провокация, она всегда остается фарсом. Новый же поворот дела наводил на мысль о трагедии.
Щупатый – и покушение на убийство? Несговоров встряхнул головой. Ему захотелось поскорее добраться домой и уснуть, чтобы покончить с кошмарами этого дня. По сравнению с ними даже утренний сон про орла с одним крылом казался невинным, как детская сказка…
Дашина занавесочка была уже прищеплена и расправлена, плотно закрывала угол. Но Даша не спала, сидела посреди комнаты на старом клеенчатом стуле и вертела в руках не то цветные стеклышки, не то леденцы. Когда Несговоров вошел, она этого занятия не бросила, явно желая привлечь к своим предметам внимание.
– Что там у тебя? – через силу спросил Несговоров, не желая огорчать девочку.
– Чу Ду Свет. – Даша играла в загадки.
– А! – сказал Несговоров, слепо уставившись в раскрытый со вчерашней ночи холст.
– Это такой камешек, который светится изнутри, как цветной фонарик, – продолжила Даша. – Можно и на себе носить, и просто любоваться.
– Где ты это взяла?
– Маранта подарила.
Несговоров обернулся к ней с укором, но встретил вполне невинный робкий взгляд и только покачал головой.
– Ты ужинала? – спросил он.
– Когда же наконец я смогу поговорить с вами? – бормотала Даша, разговаривая то ли с собой, то ли с новыми игрушками. – Сижу на стуле в холодной комнате, лампа гудит, картошка давно остыла, в руках Чу Ду Свет, а где-то красавица, которую мы ждем. Долго переодевается, слишком долго! Думаю, она просто прячется…
Получился целый монолог, печальный и трогательный, как мольба. Несговоров вспомнил ее пятилетней, когда он студентом приезжал к Шуре в гости: Даша, сидя на полу, любила вот так же разговаривать с куклами… Что-то с ней произошло в эти часы, пока его не было дома.
Несговоров подошел, чтобы потрогать Дашин лоб. И тут впервые близко разглядел игрушки. Это были серьги, судя по всему – старинные. Большие желтоватые камешки, оправленные в серебро, действительно излучали из глубины таинственный матовый свет.
– Откуда это у тебя? – снова спросил Несговоров.
– Говорю же тебе, Маранта дала.
– Она была здесь?! – В этот раз он почти поверил.
– Была.
Даша ответила так безыскусно, что сомнений не осталось.
– И ты… – Несговоров задохнулся и не знал, что сказать. – Ты не уговорила ее задержаться, подождать меня? Не сказала, что я повсюду ее разыскиваю? Ты!.. Когда тебе самой что-то надо, ты очень даже умеешь настаивать! Бессовестная! Бессовестная и неблагодарная!..
– Неправда! – крикнула Даша.
– Неправда! – повторил следом другой голос, от которого Несговоров застыл на месте.
Откинув занавеску, стояла перед ним улыбающаяся Маранта.
– Я не собиралась прятаться и подслушивать, – извинилась она. – Просто случилась маленькая авария с моим нарядом, понадобились иголка с ниткой, а тут как раз вошли вы, и нам с Дашей пришлось прибегнуть к конспирации…
Несговоров потерялся от смущения и стыда. Его постель на ящиках была всклочена, утром в суете он ее не заправил. И какие ветхие, желтые простыни, боже! И какие здесь, наверное, запахи! Они-то с Дашей не замечают, притерпелись… Несговоров метался из угла в угол, не зная, за что хвататься.
– Дядя Вадик! – остановила его Даша. – Мы еще не пили чаю. Ждали тебя.
– На это можно смотреть? – спросила Маранта про картину. – Я знаю, художники не любят показывать незаконченные вещи. Посторонний взгляд иссушает и расколдовывает замысел… Простите, что вторглась к вам в дом без разрешения. Но, если уж я здесь, мне трудно ослепнуть и не увидеть самое главное. Тогда лучше уберите, поверните к стене, закройте чем-нибудь… Правда можно?
– Это безобразно? – пересохшим языком спросил Несговоров, чувствуя, как по спине бегут мурашки, подступая к самому затылку.
– Безобразно? Надо очень постараться, чтобы заслужить такой сильный отзыв…
Маранта подняла на полотно трепетный взор и тут же опустила. Выдержала паузу.
– Это прекрасно. Мне требуется немного собраться… Чтобы не сглазить… Вот так. Теперь можно. Люди в большинстве своем вампиры, крадут чужую силу. Поэтому они так ценят художников, ведь те ничего не приберегают для себя, все без остатка отдают любому, кто пожелает взять. Творение художника – самая легкая и сладкая пожива. Приходится учиться ограничивать себя в обжорстве. Хотя бы для того, чтобы не пресекалось творчество. Но не только. Мне страшно думать, что я питаюсь чьими-то живыми соками…
– Я тоже вампир, – сказал Несговоров. – Последние два дня я жил только вашим спектаклем. На свете нет другой актрисы, которая может дать столько, сколько вы… За один миг, одним жестом!..
Несговоров зажмурился, стыдясь подступивших слез и пытаясь вогнать их назад. Настоящая, живая Маранта стояла совсем близко, придя к нему сама, а он, то ли не веря счастью, то ли не зная, что с ним делать, все переживал свои мечты о ней.
– Я взял тогда все, что смог, – признался он. – И опять возьму, если повезет. У меня не хватит сил отказаться.
– Березы начинают опадать снизу, – сказала Маранта, чересчур старательно разглядывая деревце на полотне. Щеки ее порозовели. – К концу осени остаются только мелкие листочки на макушке. Легкое, плавно возносящееся пламя…
– Вы любите огонь?
– Я не люблю огонь. – Она перевела на него серьезные иссиня-черные глаза. – С огнем у меня связаны тяжелые воспоминания. Он убивает. Но это, к сожалению, единственная достойная форма жизни.
– Вашей жизни, – уточнил Несговоров. – Я понял это, когда увидел, как вы протянули руки к оружию.
– Жизни вообще, – возразила Маранта. – Не прозябания, не выживания, а жизни. Дело не в оружии, мне совсем не хочется из него палить…
– Но существует тот предел, за которым это становится неизбежным? Именно так я понял вас на сцене. Предел отчаяния, унижения и…
– Страха, наверное? За оружие берутся от страха. И всегда найдутся доброхоты, готовые протянуть вам ружье.
– Значит, достойнее склонить голову и отдаться на милость победителя?
– Смотря кто этот победитель, – загадочно сказала Маранта. – В любом случае есть крайняя возможность – распорядиться собственной жизнью.
– Что же остается для пламени? Может быть, возмездие?
– Возмездие? – задумчиво переспросила Маранта. Опустив глаза, покачала головой как будто в недоумении. – Я этого не понимаю…
– Во всем виноват Марат Козлов, – нескладно пошутил Несговоров, пытаясь хоть как-то вывести беседу из темного тупика. Ему казалось, что Маранта говорит на особом языке, который он еще не освоил или освоил не вполне. Это были не столько речь, сколько выражение глаз, лица, рук, всего тела, значимость позы и напряжение отдельных мускулов, даже поток излучаемого кожей тепла. За всем этим открывалась бездна не выразимых никакой речью состояний. Несговоров не привык балансировать над пропастью и не выдержал. И сразу каким-то шестым или седьмым чувством ощутил, что совершил непоправимую оплошность. Вдруг лопнула незримая ниточка, которая только-только протянулась между ним и Марантой.
Маранта не сделалась от этого менее прекрасной и остроумной, ей самой даже стало как будто легче, но что-то в ней закрылось. Она вновь обернулась той великолепной Марантой, какую они с Дашей встретили в фойе.
– Да, режиссер вполне оправдывает свое имя, – весело согласилась она, словно подстраиваясь под тон Несговорова. – Я бы только отстригла на афише его фамилию.
– Кстати об афише: там значились танцевальные коллективы… Ведь вы не в труппе театра? Когда я пытался наводить справки, мне сказали, что вы в театре не работаете, да? …народов Крайнего Севера. Мне ничего другого не оставалось, как методом исключения причислить вас…
– К самоедам? Как вы догадливы! Конечно же, я примчалась на оленях…
– Из Ханты-Мансийского округа! Кстати, чем он так уж близок Марату Козлову?
– А там бьют нефтяные фонтаны. Значит, и денежки водятся…
– Ну а Крым?
– В Крыму потеплее. Северяне любят тепло.
– Но вы-то попали…
– В Гвадалахару! Прямо из Ханты-Мансийского округа! Эй-хоп!..
Все, не исключая и Дашу, весело над этим смеялись.
Несговоров вскипятил воду, заварил и разлил чай. Маранте досталась самая надежная, Дашина чашка с чуть обколотым краешком. Даша на сей раз пила из дядиного треснутого бокала без ручки, а Несговоров – из стеклянной банки.
– Здесь холодно. Вам надо поставить буржуйку, – заботливо сказала Маранта.
– Вы полагаете, этот чердак заслуживает того, чтобы его обогревать? – спросил Несговоров, горько усмехнувшись.
– Но вы-то с Дашей заслуживаете того, чтобы жить в тепле! Верно, Доротея?
Новое имя Даше явно понравилось.
– В городе топить нечем, – сказала по-деревенски сметливая девочка.
– У меня много книг разных эстетов и пижонов, с дарственными надписями. Они больше ни на что не годятся. Я привезу их вам на тележке. Полагаю, у меня есть право распоряжаться непрошеными дарами по своему вкусу.
– Спасибо. Но ведь у нас пока нет печки! – возразил Несговоров.
– Вот так все в жизни становится неразрешимым, оттого что люди запускают процессы замкнутого круга, – сказала Маранта с уморительной серьезностью. – Вы понастроили много заборов. Чтобы сходить напиться к ближнему колодцу, вам приходится несколько раз обойти вокруг дома и еще завернуть в амбар. Там вы обнаруживаете, что до нового урожая вам может не хватить хлеба, и впадаете в отчаяние. Но какое отношение имеет все это к вашей сиюминутной жажде?
– Все верно. Такими же окольными путями нам с Дашей приходится удовлетворять и некоторые другие желания, – грубовато пошутил Несговоров, немного обидевшись на Маранту. – Боюсь только, что заборы эти не внутри меня, а вокруг. Вчера, например, я пытался выяснить, как записать Дашу в школу. Чтобы только перечислить все бумажки, которые для этого нужны, понадобился бы целый вечер. А сегодня…
Несговоров запнулся, колеблясь, нужно ли рассказывать Маранте про уходящий безумный день, начиная с разрушения колледжа и кончая истерикой Щупатого. Можно ли вообще описать такое словами?
– Сегодня вы носили мебель, – досказала за него Маранта. – Это ведь очень серьезно, вы можете лишиться работы? Сейчас работу найти непросто… С Доротеей как-нибудь разберемся. Сразу отправить ее на учебу в Англию, может, и не получится, но в городе надо выбрать самое-самое… Между прочим, когда вы подошли в фойе, меня как раз знакомили с одной влиятельной чиновницей. Департамент мимики и жеста губернатора – так это, кажется, теперь называется… Да, приходится и с ними иметь дело.
– Я убедился, что от этой публики следует держаться подальше, – высокомерно сказал Несговоров, не столько подразумевая свои неприятности после знакомства с Асмолевским, сколько чтобы кольнуть Маранту. Он понял, что она с ним внутренне распрощалась и надела привычную маску, и его самолюбие от этого страдало.
– Надеюсь вас переубедить, когда она поможет со школой, – суховато заметила Маранта.
– Старуха в шубе? – с любопытством уточнила Даша.
– Нет, милая, другая. Дама в шубе тоже из нелюбимых твоим дядей чиновниц, но я про вторую говорила.
– Как, та молодая женщина, что с вас пылинки сдувала?.. – удивился в свою очередь Несговоров. В его голове начальственный пост никак не складывался с образом холеной киски, пославшей ему игривую ужимку.
Вероятно, проявлять в присутствии Маранты интерес к другой женщине было с его стороны немного бестактно. Даша почувствовала это своей взрослой душой и глянула на дядю с осуждением.
– Вовсе не молодая, – заявила она. – У нее щеки висят.
– Пусть пока побудет молодой, а там разберемся, – мягко возразила Даше Маранта. – Ведь по первому впечатлению мы запоминаем самое важное, правда? Я не специалист в создании портрета, дядя объяснит тебе лучше, – Маранта осторожно кинула на Несговорова, как ему почудилось, очень теплый взгляд, отчего сердце его взбодрилось, – но мне кажется, все начинается именно с мимолетного образа, с крупных черт. Так угадываешь главное в характере человека и не впадаешь в шаблон. А если сразу начать с дряблых щек – как потом отличишь одну женщину от другой?..
Опустив задумчивый взгляд на свои узкие ладони с длинными тонкими пальцами, добавила:
– Да, еще руки! Пожилые актрисы, играя молодых, всегда прячут руки. Они выдают возраст.
Когда Маранта уходила, грациозно осыпая хозяев благодарностями, Несговорову пришло в голову, что в их отношениях за этот волшебный вечер ничего не изменилось! Она оставалась все такой же недоступной, словно драгоценная статуя под колпаком из бронированного стекла, и уносила с собой все свои тайны, не оставив даже адреса.
– Я найду вас сама. У нас теперь много общих дел. Дашина школа… Только не надо меня провожать. Пожалуйста!
Читать бесплатно другие книги:
