Советник на зиму. Роман Яковлев Сергей

Глава седьмая.

Больница

Осатанелые торговки водкой накинулись гурьбой, едва только Несговоров с Дашей на руках вышел со двора на площадь. Вечер был прибыльным, подвыпившие люди платили щедро, бабы и сами налакались на радостях и теперь уже всем без разбору совали свой товар, отпихивая друг дружку.

– Пожалуйста, дайте пройти, – умолял Несговоров.

– Кудряшовцам пройти мешаем! – оскорбленно завопила одна из баб. – Ну никак кудряшовцы не угомонятся!

Даша снова впала в забытье, отяжелела, голова склонилась Несговорову на плечо. Он прижимался давно не бритой щекой к покрытому липкой испариной ее лбу, боясь упустить слабую ниточку жизни. Последние автомобили, подмигивая в ночи фонарями, отъезжали от подъезда театра. Стройная женщина в короткой шубке возле распахнутой двери черного «мерседеса» махала кому-то рукой и посылала воздушные поцелуи.

У Несговорова не было определенного плана. Искать телефон и вызывать неотложку? Но уличные автоматы все сломаны, работающий телефон найдется разве что в театре, а туда не пустят: представление давно кончилось, двери закрыты. Да и не дождешься в праздничный вечер приезда неотложки. Ловить на шоссе попутную машину? Но ему нечем расплатиться, а за так никто не повезет. Трамваи в сторону больницы не ходили. Он брел по краю дороги, увязая ногами в сыром снегу. Временами его охватывала паника, и тогда он из последних сил прибавлял шагу, обливаясь потом и тяжело дыша. Хотелось просить помощи и совета у первого встречного, иметь хоть бы еще одну живую душу рядом…

Шелестя в снегу широкими шинами, вплотную обогнал и затормозил солидный лимузин.

– Что случилось? Скорее в машину!

Несговоров сразу узнал этот властный голос.

Водитель качал головой:

– Ну, Маргарита Разумовна, всегда вы подберете какого-нибудь несчастненького!

– Везет мне, Вовочка. У нее и страховки-то, поди, нет? – Она обернулась к Несговорову, уже протиснувшемуся на заднее сиденье. – И регистрации?.. Ладно, что-нибудь придумаем. Гони в больницу, Вова!

– Да ведь это крюк какой, Маргарита Разумовна!..

– Тебе-то что, милый? Ты на службе. Помалкивай давай.

– Да я так, я ничего… Еще заразу какую подцепим…

Возле больницы Маргарита Разумовна попросила Несговорова подождать ее в машине. Вернулась через несколько минут, показавшихся ему вечностью, сообщила:

– Я договорилась, вас примут. В случае чего сошлетесь на Касаткину. Запомнили? Касаткина! Бегите скорей, и чтоб все у вас обошлось, тьфу-тьфу. Отравилась чем-нибудь. Нынче такие продукты!..

– Я ведь так и не снял плакат, – зачем-то повинился Несговоров, на секунду задержавшись с Дашей на руках возле машины. Должно быть, он просто не придумал, как еще можно выразить благодарность.

– Еще успеете! Удачи!..

Узкий полутемный коридор: неровный бетонный пол, облупившиеся стены. Возле двери, из-под которой пробивается свет – каталка со стариком, накрытым одеялом. У изголовья склонился худенький мальчик. На полу корчится и стонет женщина в задравшемся пальто, прижимая к животу круглые голые колени. Возле фанерной скамьи полулежит видавший виды мужик, с пьяной растерянностью смотрит на свои раздробленные ноги в набухших кровью штанинах…

Тут некого и не о чем было спрашивать. Но Несговоров все-таки спросил:

– Где оказывают первую помощь?

– Мы все туда, – тихо откликнулась детская фигурка. Это не был мальчик: на Несговорова смотрели затравленные, давно выплаканные глаза маленькой изможденной женщины с желтым лицом, судорожно прикрывавшей ладошками восковой череп старика на каталке – точно желая защитить его от нападения хищной птицы. Старик был первым; она стерегла его очередь.

Несговоров с Дашей опустился на скамью. С кем могла договориться Касаткина? С врачом?..

Шумно отворилась входная дверь; два санитара в стеганых ватниках проволокли по коридору человека со вспоротым животом; кишка его тащилась рядом, оставляя на бетоне кровавые зигзаги. Желтолицая тревожно подалась было навстречу, чтобы напомнить санитарам о своих первоочередных правах, – и сразу сникла, сморщилась, отворотилась в угол.

Окровавленное тело втащили в кабинет. Очередь оказалась на одного пациента длиннее.

Даша стала совсем неслышной. Несговоров нащупал губами трепещущую жилку на ее виске: биения куда-то уходили, делались реже и слабее. Все решали минуты. Если Касаткина договорилась о приеме, почему бы не войти в кабинет напролом, как санитары неотложки? Сколько там врачей? Может, они болтают, пьют чай и не догадываются, что здесь умирают люди? Касаткина большой начальник, они не посмеют отказать. Даже если она не говорила с ними, одно упоминание ее имени сыграет роль. Чего же он медлит? В жертву каким условностям готов принести родную Дашу? Кто ему мешает, эти? Потерявшая разум изнасилованная шлюха? Пьянчужка, по своей вине попавший под колеса? Старик, который все равно даст дуба?..

Несговоров видел обескровленное лицо старика с высоким лбом и породистым горбатым носом. Женщина по возрасту могла быть его дочерью или невесткой. Мужская кофта на узких опущенных плечах, грязные заношенные джинсы, стоптанные полусапожки… Весь ее вид выражал отчаяние. Казалось, ей было совестно перед стариком за муки безропотного и беспомощного ожидания у спасительной двери, но совестно и перед теми, кто был от этой двери еще дальше, чьи шансы на спасение отнимала в том числе и она… На Несговорова, как будто слыша его мысли, несущие угрозу, она то и дело бросала виноватые и умоляющие взгляды. И, чтобы самой избавиться от страха, твердила старику, оглаживая его голый череп:

– Ты только не волнуйся. Все будет хорошо. Только не волнуйся, ладно? Ладно?..

Не слишком убедительная, вымученная, с оглядкой на посторонних интонация вдруг натолкнула Несговорова на страшную догадку: не сумев в такой час уединиться со своим отцом (или кто бы он ей ни был, этот старик), чувствовать одного лишь его и для него одного жить, эта несчастная, скорее всего, обречена его потерять.

И тогда он перестал думать о том, чтобы войти без очереди. Он привыкал жить на больничной скамейке с Дашей совсем отдельной, независимой от окружающих жизнью. Строил крепкий кокон, спеша наложить один на другой все новые защитные слои, чтобы внутри непроницаемого мешка сконцентрировать их общее тепло и одну на двоих волю к жизни. Сосредоточенная работа, похожая на бесконечное наматывание тонкой нити. Однообразные движения челнока, весь этот монотонный усыпляющий процесс отняли у него чувство реальности, и он не заметил перемен, очнувшись от голоса, прозвучавшего как будто из иного мира:

– Это вам не кино. Жизнь безыскусна. Она всегда говорит: ведь ты сам этого хотел, сам все это себе устроил!

Чьи-то надежные руки бережно взяли у Несговорова Дашу. При ярком свете он видел широкую белую спину склонившегося над ней человека и вновь слышал густой баритон:

– Но это со стороны жизни нехороший обман. Она дает человеку распорядиться только формальным ходом дел, а сама между тем управляет по своей прихоти чем-то более важным. Постоянно подставляет…

Несговоров осознал, что спит. Усилием воли он вернул свалившуюся голову на место и разлепил веки. На него с добродушным любопытством поглядывал человек, похожий на льва или большую обезьяну. Всклоченная шапка вьющихся седеющих волос, пышные бакенбарды, сросшиеся с широкими бровями, курчавая шерсть на руках вплоть до кончиков пальцев, до самых ногтей… Лишь тщательно выбритый подбородок сверкал белизной, как халат.

– Да… Даша? – скорее выдохнул, чем спросил Несговоров, ощущая ледяной страх в груди.

– Аритмия, – сказал врач. – У вас, не у нее. На почве астенического синдрома. Девочке промыли желудок, она спит в палате, через пару дней можно выписывать. Не таскайте ее по чердакам. Кормите хорошенько. Но жизнь планировать не легче, чем отношения с женщиной, правда? Начинается всякий раз с мечты, а кончается…

По щекам Несговорова скатились две слезы. Он зажмурился и заглотнул побольше воздуха. Перед его глазами поплыла картина очереди.

– Там еще одна по полу катается, – вспомнил он вслух.

– Вы что, серьезно полагаете, что я буду с вами трепаться, когда кто-то за дверью от боли катается по полу? – спросил врач. – У той женщины совсем не то, что вы подумали. У нее аппендицит. Приступ уже прошел, завтра прооперирую.

– А безногий?

– Безногий? Ну, что тут скажешь. Жить будет. Хуже с дедом, бедолага исчерпал все ресурсы. Денек под капельницей протянет, а там… Профессор, между прочим. Спецкурс по психологии нам читал, когда я еще в институте учился, копал глубоко – да разве мы, сопляки, в то время понимали? Это нынче все наружу вылезло… Я той стерве, что вас привезла, так сказал: принять приму, но в порядке очереди. Здесь для меня все равны, а с блатными обращайтесь в свою больницу. У вас ведь тоже поди-ка был соблазн открыть дверь кабинета ногой?..

– Откуда вы про все знаете?

– Классиков читать надо. Как не порадеть родному человечку? На себя-то можно и рукой махнуть, но уж о близком позаботиться, да о ребенке – святое дело! А рядом другие со своими близкими. Я ведь решил было, что вы из ихней камарильи, сверху спустились, теперь-то вижу… Больше вам скажу. Голени у того мужика были – просто месиво, но в спецбольнице ему, пожалуй, ноги бы сберегли. Несколько операций, с полгода лежать. Да кто его туда, голодранца, возьмет? А за кордоном бы и деду на годик-другой жизнь продлили, опять же не за бесплатно, конечно. Вот и оглядывайся по сторонам, человек, завидуй! Концов не найдешь. Сегодня помираешь от какого-то недуга в лучшей клинике, а завтра его любой деревенский фельдшер научится исцелять. Кого тут винить? Чему завидовать? Девочку-то вы спасли, не я же. Да вы сами знаете. Смерть побеждает там, где не находится теплых рук. Где человек ничто, повод, пешка в игре… Но это так, к слову. Смена моя кончилась, вот и болтаю. И вообще все было бы прекрасно, если бы…

– Если бы?

– Если бы утомительно длинную фразу «Береги платье снову, а честь смолоду» наши прагматики и минималисты не сократили до двух слов: «Береги платье!» Ложитесь-ка здесь на кушетке, я ухожу, запру дверь на ключ, до утра никто не потревожит. Вам надо отдохнуть. Мы все чувствуем себя на этом огромном пустынном пространстве затерянными и заброшенными, а вместе с тем такая убийственная теснота! Как тут не свихнуться?..

Проснулся Несговоров от холода. Часы на руке стояли. За окошком был день. Сначала он долго не мог понять, где находится, но постепенно восстановил в памяти события минувшей ночи. Потянулся на узеньком жестком ложе, с наслаждением ощущая вернувшиеся упругость мышц и ясность ума, даже здоровое чувство голода, и вскочил. На столике лежали ключи с запиской. Врач просил его запереть за собой дверь кабинета и отдать ключи в регистратуру, а также предупредительно сообщал, где найти Дашу. В конце стоял каллиграфический росчерк: инициалы М. И. – конечно же, Михаил Иванович, а фамилия почему-то – Волк.

Даша лежала у самой двери в большой, тесно уставленной койками женской палате. Увидев Несговорова, счастливо засияла, приподнялась было навстречу – но от слабости тотчас упала на подушку. Несговоров протиснулся к ней, присел в ногах и огляделся. Его появление произвело среди обитательниц разных возрастов маленький переполох. Одни с сердитым ворчанием тянули на себя простыню, торопясь закрыться; другие, поздоровей и помоложе, прихорашивались и строили глазки, сдавленно между собой пересмеиваясь. С соседней койки, в которую невольно уперлись его колени, с вызовом щурилась курносая, вся в веснушках, рослая девушка, лежавшая поверх одеяла в коротком халате.

– Я на минуту, – пробормотал Несговоров, смутившись.

– Да сколько угодно, – откликнулась за всех сразу добродушная толстуха у окна. – Девочка скучает, мы ж понимаем…

– Мы все тут скуча-аем! – пропела кривая женщина с изувеченным лицом, нарочито зевая и почесывая под мышками.

Курносая Дашина соседка была с этим не согласна, презрительно фыкнула и демонстративно повернулась к Несговорову спиной, наставив на него розовые пятки.

– Вас здесь кормят? – спросил Несговоров.

– Да ей же ничего пока нельзя! – уверенно ответила за Дашу толстуха. – А так дают: кашу, суп в обед. Вчера котлеты были…

Он взял Дашину руку, погладил, крепко сжал, припомнив вчерашний свой страх. Она улыбнулась по-взрослому, прикрыла глаза.

– Расскажи сказку! – попросила зачем-то.

– Сказку? – опешил Несговоров. – Да я же не умею!

– Все равно. Расскажи!

– Ладно. – Несговоров тоже закрыл глаза, чтобы не видеть покрытых золотистым пушком ног Дашиной соседки и как следует сосредоточиться. – В одном большом селе жила-была девочка Орежа Мурежа. Два имени у нее было потому, что ей когда-то привезли из-за границы два красивых наряда, и она каждый день их меняла. Сегодня, например, надевает немецкий наряд: оранжевую рубашечку с кисточками, оранжевую шелковую юбочку, оранжевые ботиночки и красивую оранжевую курточку со множеством маленьких и больших карманов на оранжевых застежках, и каждая застежка, когда ее открываешь, звучит по-своему, играет свою мелодию, так что девочка никогда не путала, в каком кармане что у нее лежит… Вот так. И в этот день и дома, и в школе, и все знакомые и подружки зовут девочку Орежей. И тоже ни с кем другим ее не перепутывают. А назывался этот немецкий наряд – «казачок»…

– Давай-ка погромче, мы тоже послушаем, – крикнула от окна толстуха. Кривая прошепелявила «тым-тым-тым, казачок!», подперла рукой щеку и приготовилась всплакнуть. А веснушчатая, близость которой Несговоров ощущал даже с закрытыми глазами, недовольно заскрипела кроватью, громко шлепнула разок-другой по своей подушке, устраиваясь поудобней, и в результате нечаянно прижалась жаркой пяткой к его колену.

– Второй наряд привезли девочке из Америки, и назывался он «пастушок». Так что назавтра надевала она желтую ковбойку, желтые брючки, заправляла их в желтые сапожки, а поверх всего натягивала сверкающее желтое пончо – плащ из удивительно крепкой и теплой ткани, в котором не страшны были ни дожди, ни холода. И тогда эту девочку все знали под именем Мурежа и тоже ни с кем не перепутывали. В особенности же никто никогда не путал Орежу с Мурежей, это было невозможно, настолько по-разному они были одеты. У Орежи были одни друзья и подруги, у Мурежи – другие; Орежа сидела в классе за одной партой, Мурежа – совсем за другой. И Орежа и Мурежа ходили в школу через день, но поскольку это была одна девочка, то на самом деле никто из них не пропускал ни урока, они все знали назубок и получали только отличные отметки. Поэтому на их систематические пропуски учителя смотрели сквозь пальцы. Только мама с папой у Орежи и Мурежи были общие, но они даже не догадывались, что у них целых две дочки, потому что уходили на работу рано утром, когда Орежа Мурежа еще дремала в кроватке, не зная, кем она сегодня будет, а возвращались поздно вечером, когда Орежа или Мурежа припрятывала по шкафчикам свои пончо, юбки, брючки, рубашечки, курточки, сапожки, ботиночки и прочие детали туалета и оставалась непонятно какой девочкой, которая или плескалась в ванной, или уже успевала забраться в постельку и притвориться спящей. Именно эту непонятно какую девочку, совсем голенькую или в простенькой ночной рубашонке, папа с мамой только и знали, любили ее больше всех на свете и звали тоже очень просто – Уся…

Даша захихикала. Несговоров сам удивлялся, как ловко у него сочинялось, теперь ему самому хотелось узнать, что будет дальше. Он открыл глаза, поправил на Даше одеяло и не сдержался – глянул-таки украдкой на соседку. Девушка будто этого и ждала: тотчас перевернулась на спину и сладко и томно потянулась, отчего коротенький халатик задрался еще выше. Даже бедра у нее были густо усыпаны веснушками.

– Ну чего застрял, дальше давай! – потребовала толстуха.

В голове Несговорова немного помутилось, он для устойчивости оперся рукой о край чужой постели, поближе к золотистым икрам, и кое-как продолжил:

– И все бы ничего, да только подросла Орежа Мурежа, и пришла ей пора искать жениха. А надо сказать, что из любимых нарядов своих, «казачка» и «пастушка», она не только не выросла, но до того они стали ей впору, до того она была в них хороша, что ни одну другую девушку с Орежей или Мурежей и рядом нельзя было поставить. Кто бы из молодых красавцев ни встретил Орежу или Мурежу – тотчас забывал про все на свете, бросался за ними вслед и уже никогда не отставал. Так понемногу у каждой из них появилась своя толпа поклонников, и эти толпы громко топали за Орежей или Мурежей по улицам, поднимая пыль, как настоящие стада. Муреже легче было справляться со своим стадом, ведь она была «пастушком». В дополнение к пончо и сапожкам она завела длинный желтый хлыстик и с его помощью держала поклонников на порядочном расстоянии. Но Ореже с ее шелковой юбочкой хлыст не подходил, поэтому она возвращалась с прогулок сильно запыленная и даже забрызганная грязью, если шел дождик, и горько жаловалась Муреже на свою судьбу. Беда была в том, что Мурежа никак не могла помочь Ореже и проучить своим хлыстиком ее неосторожных поклонников, потому что поклонники у них были совсем разные. Кто первой видел Орежу, тот уже не мог изменить ей даже с Мурежей, до того сильно он влюблялся. И наоборот, влюбившийся в Мурежу уже не глядел на Орежу. Правду сказать, все они уже ни на кого больше не могли глядеть, лишь сидели у ворот Орежи Мурежи и плакали. По одну сторону ворот – поклонники Орежи, по другую – поклонники Мурежи. Когда открывалась калитка, одни с радостным визгом, смехом и песнями устремлялись за своей возлюбленной, а другие начинали плакать еще горше, потому что знали, что Орежа с Мурежей никогда не гуляют вместе, но только по очереди…

– Нет, не могу больше, это ж одни слезы, – сказала кривая и громко шмыгнула покалеченным носом.

– Ну и не слушай, а другим не мешай, – резонно возразила толстуха.

Как-то само собой вышло, что рыженькая ножка примостилась на коленях Несговорова, и он между делом, робея и волнуясь, приглаживал шелковистые волоски и пробегал невзначай пальцами по мягкой ступне. От этого занятия у него иногда темнело в глазах, но язык сам находил дорогу и продолжал плести свое. Рассказ даже выигрывал, выходя на рискованные повороты и обретая сладостное напряжение. Даша ничего не замечала: она слышала, как ее соседка изредка пофыркивает, но считала, что все дело в забавной сказке, и тоже заливалась тихим смехом.

– Самой Ореже Муреже никто из поклонников не нравился, иначе она, конечно, сразу бы положила этому безобразию конец, просто выйдя замуж. И надо же было случиться, чтобы в один и тот же день приехали в это село, каждый по своим делам, два молодых красивых богатых иностранца: один из Германии, а другой из Америки. Разумеется, американец сразу же безумно влюбился в Мурежу, а немец – в Орежу. Но самое невероятное, чему и объяснение трудно сыскать, было в другом. Ореже самой приглянулся немец, да так сильно, что она даже Мурежу об этом забыла известить. А та, только вышла погулять, встретила американца – и полюбила его больше жизни.

– Это верно, нынче наши девки все на иностранцев кидаются, – сокрушенно отметила толстуха, издалека бросая в сторону блаженно улыбающегося Несговорова подозрительные взгляды.

А он и сам чувствовал, что игра, как и сказка, дошла до пиковой точки, когда надо на что-то решаться.

– Но ведь одна девушка не может любить сразу двоих, будь они даже самые распрекрасные на свете иностранцы, верно? А уж тем более выходить за обоих замуж? – Несговоров в последний раз ласково провел ладонью от коленки до стопы, подхватил загулявшую ножку за пятку и аккуратно уложил ее на койку рядом с напарницей. – Погоревали Орежа с Мурежей, поплакали ночку, наперебой жалуясь друг другу на свою несчастную долю, а утром приняли трудное, но единственно верное решение. Орежа собрала свою одежонку, Мурежа – свою, сложили они все это в печку и подожгли. Сколько было пролито ими слез, пока горели любимые вещички, – о том ни в сказке сказать, ни пером описать. Когда же дотлела последняя – кажется, это было сверкающее пончо Мурежи, а может, музыкальная курточка Орежи, кто знает, – вышла из дома одна-единственная никому не известная девушка в бедном простеньком платьице, что досталось ей в наследство от бабушки, и на душе у нее было до того легко и спокойно, что она подпрыгивала, напевала песенки и готова была чуть ли не полететь. Отворила она калитку и пошла себе куда глаза глядят. Выпучились на нее два полчища поклонников, с немцем и американцем во главе, но никто не додумался, что это и есть Орежа Мурежа, их единственная любовь до гроба, и все остались ждать: кто Орежу, а кто Мурежу. Так и сидят до сих пор у ворот и горько плачут, потому что никто к ним, как вы понимаете, больше не выходит…

– А с ней? Что стало с ней? – требовательно спросила Даша.

– С кем – с ней?

– С Орежей Мурежей!

– Так ведь не стало уже ни Орежи, ни Мурежи.

– Тогда с Усей! – подсказала мстительная соседка.

– Не увиливай, дядя Вадик! – возмутилась Даша, получив поддержку.

– О-хо-хо! – зевнула толстуха. – Вот и сказке конец, а хто слушал – молодец…

– Да никакой это не конец! – запротестовала Даша. – Куда она пойдет, в одном бабушкином платье и без женихов?

Соседка прыснула в кулак, женщины загалдели, обсуждая варианты, но в эту минуту в палату ворвался взлохмаченный Волк.

– Так и знал, что найду вас здесь, – пророкотал он Несговорову. – Выйдем-ка на минутку, у меня к вам дело.

– Ой, не ругайте его, – от всех заступилась кривая. – Он такие сказки рассказывает!

– Я обязательно узнаю, что было дальше с Орежей Мурежей, – пообещал Несговоров, погладив Дашу и подмигнув на ходу ее лукавой соседке.

Волк провел его в свой кабинет и там, усадив возле стола, вручил сложенный вчетверо листок.

– Читайте спокойно, я пока займусь делами.

Несговоров с некоторым недоумением развернул бумагу – и разом почувствовал озноб и жар, как от прикосновения к раскаленному железу. Он никогда не видел этого почерка, но сразу его узнал. Некрупный, быстрый, с острым наклоном и трогательно выведенными прописными буквами – он как будто одновременно принадлежал стыдливой школьнице и искушенной женщине, великосветской даме и девчонке-сорванцу.

Вадим,

я только что услышала от нашей общей знакомой о постигшей Дашу беде. В больнице мне сказали, что Даша чувствует себя лучше и скоро встанет на ноги. Очень на это надеюсь. Знаю, что Вы ее спасли и сейчас находитесь рядом. Немного знаю лечащего врача, он действительно хороший врач и человек, ему можно доверять. Будьте с Дашей столько, сколько нужно для ее поправки, она Вас очень любит и теперь, конечно, привяжется к Вам еще сильнее. Но если неудобно оставаться в больнице на ночь и если в это время Ваша помощь Даше не потребуется, можете приехать ко мне. Внизу найдете адрес.

Я помню Ваше условие.

Маранта.

P.S. Как бы Вы ни решили, только не пропадайте! Потому что – да просто потому, что нельзя бросать тех, в ком однажды заняли так много места, вот Вам, и – как Вам не совестно!!

Несговоров перечитывал записку еще и еще. Его всего трясло мелкой дрожью, с ладоней стекал пот. В каждом прочитанном слове ему слышался голос Маранты. Постскриптум просто оглушал, настолько бурно приливала кровь к голове при чтении этих строчек. Никогда еще Маранта не говорила ему ничего подобного. Он задыхался, пытаясь постичь и принять в себя то безмерное, что заключалось в этих строках, но оно было выше всякого понимания…

В какой-то момент он опомнился, еще раз поласкал глазами заветный адрес и трепетно сложил бумагу по старым сгибам. И только тут осознал, что письмо было подано ему открытым, без конверта.

– Вы знаете, что тут написано? – спросил он Волка недоверчиво.

– Нет, конечно! – ответил тот. – Я не читаю чужие письма. Могу лишь догадываться.

Несговоров впервые почувствовал неприязнь к этому увальню, невесть как оказавшемуся поверенным в сердечных делах Маранты.

– Вот как? И что же дает вам основания… догадываться?

– А? Да то, что я вернул ее к жизни вот этими руками! – Волк раскрыл здоровенные ладони, сразу давая понять, что никакой тайны тут нет. – Родную дочь так не знают, как я ее знаю и чувствую. Она попала в наш город после той резни в Фергане, помните? Чудом вырвалась, их ведь там уничтожали целыми семьями. Родители и брат погибли у нее на глазах, а ей довелось выжить. С группой беженцев занесло сюда. Они по всей России с перепугу расползались, думали, чем дальше убегут, тем лучше… Вашей девчушке сколько, тринадцать? Ей было одиннадцать, когда она ко мне попала. Не пожелал бы я вам ее тогда увидеть, краше в гроб кладут. Коллеги советовали дать ей спокойно умереть, никто не верил… Ничего, выходил. Больше своим теплом да дыханием, вам ли это объяснять.

– Уже третья версия за два дня, – пробормотал Несговоров, сидя с опущенной головой. – Выходит, она турчанка?

– Ваш вопрос не по адресу. – Волк почему-то оскорбился. – У меня другая специальность.

Несговоров опять развернул листок и уставился в него, словно надеясь вычитать тайну Маранты между строк.

– Как же она очутилась в Мексике?..

– Про это что, в письме сказано?

– Нет. Просто она поминала приют в Гвадалахаре. Этой ночью. Хотя нет, прошлой… Или позапрошлой? Когда мы на чердаке обсуждали «Человека огня». И у меня не осталось сомнений, что она выросла где-то рядом с этой фреской, глядела на нее изо дня в день, год за годом…

– Про фреску ничего не знаю. А вообще она фантазерка. Могла часами расписывать, как зреют у нее под окном банановые грозди. Представляете? Ладно бы абрикосы, там, виноград, даже мандарины, но бананы! Еще запомнил из ее рассказов описание кокосовых пальм на берегу океана. Горячий белый песок, гладкие стволы, раскидистые шапки… Прямо как живые. Ее, бедняжку, перегрузили в детстве познаниями, вот она и сочиняла. Такими именами сыпала, каких я и не слыхивал. По-английски, по-испански шпарила как на своем родном, поэтов наизусть декламировала… Да, вроде по-испански. Мне-то языки плохо давались. Выписываю ей рецепт на латыни, а она: тут у вас ошибка, единственное число имеет другую форму, вы же, например, не Лупи, а Лупус – и начинается лекция… Лупус – значит, волк. Она меня так и звала. Латынь каждый день повторяла. Подойду вечером к кроватке, а она ладони так вот вместе сложит и что-то шепчет на латыни, глаза закрыты, лицо строгое… Красивый язык! Величественный. Сразу уходил, конечно, – она не любила, когда ее за этим делом заставали. Родители ее, судя по всему, были люди образованные, с положением. Про них я и заикаться с ней боялся. Трагедия жуткая. Первое время бредила. Начнет непонятно, с тарабарщины какой-то. Подойдешь, погладишь ее по головке, заговоришь – тогда переходит на русский. На языке все жажда, да голод, да пытки, как будто про тюрьму рассказывает. Воздуха просила, поминала крыс. Потом – огонь в пустыне, обгорелые трупы… Да, приют тоже возникал, теперь вспоминаю. Я еще подумал, что это пересыльный детский дом где-нибудь в Ташкенте. Часто говорила про костел. Откуда в Фергане костел?..

– Вы бывали у нее? Мне говорили, она живет в роскошном особняке…

– Милый мой, я врач. Какому больному охота вспоминать свои страдания и связанных с ними врачей? Знаю, что она успешно выступает на сцене, мне этого довольно. Не нуждается во мне – я и рад. Значит, здоровье в порядке. В гостях не бывал. Сегодня вот встретились у больничных ворот, поговорили, а до того несколько лет, наверное, не виделись… Не обращайте внимания, что письмо не запечатано, она же все-таки мне доверяет. Люди чувствуют кровную близость. А я льщу себя надеждой, что мы с ней в некотором смысле одной крови.

– Скажите, как вам показалось… Наверное, об этом нельзя спрашивать. Но никто кроме вас не поможет мне разобраться. У нее есть кто-нибудь? Человек, которого она любит?