Город Перестановок Иган Грег

24

Пир был у себя в мастерской: вытачивал на токарном станке ножку для стола, когда его взгляд привлекло последнее сообщение Кейт: «Ты должен это видеть. Пожалуйста! Встречаемся в Городе».

Он отвернулся.

Пир работал со своей любимой древесиной — сахарной сосной. Он соорудил собственную плантацию с помощью генетической библиотеки и клеточных карт: сначала смоделировал клетки всех типов до атомарного уровня, затем свёл их основные характеристики к правилам, которые мог позволить себе повторить миллиарды раз, создав таким образом десятки тысяч деревьев. Теоретически он мог выстроить всю плантацию из отдельных атомов, и это было бы самое элегантное решение, но пришлось бы затормозить себя до такого темпа, в котором деревья росли бы достаточно быстро для его целей, а это значило оставить Кейт далеко позади.

Остановив станок, Пир перечитал сообщение, написанное на плакатике, прикнопленном к доске объявлений на стене мастерской (единственная часть окружения, к которой Пир оставлял доступ, когда работал). Плакатик выглядел обыкновенно, если не считать того, что буквы на нём имели обыкновение подпрыгивать, попадая в поле периферийного зрения, что привлекало внимание.

«Мне и здесь хорошо, — пробормотал он. — И нет дела до того, чем заняты в Городе». К мастерской прилегал склад, набитый ножками для столов, — сто шестьдесят две тысячи триста двадцать девять штук на сегодняшний день. Пир не мог и представить большего удовольствия, чем добраться до двухсоттысячной ножки, хотя знал, что, вероятно, изменит мнение и забросит мастерскую раньше, чем это случится: «внешнее я» наделяло его новыми призваниями через случайные интервалы времени, но очередное запаздывало. Перед тем как заняться столярным делом, он страстно поглощал все тексты по высшей математике из центральной библиотеки, гонял учебные программы, а потом лично сделал несколько важных вкладов в теории групп, нимало не беспокоясь изза того, что ни один математик Элизиума никогда не узнает о его работе. До того написал более трёхсот комических опер с либретто на итальянском, французском и английском языках, и большую часть из них поставил с марионетками в качестве исполнителей и аудитории. Ещё до того шестьдесят семь лет кропотливо изучал строение и биохимию человеческого мозга и под конец, к своему удовлетворению, глубоко познал природу процессов, определяющих сознание. Каждое из этих занятий захватывало его целиком и приносило удовлетворение, пока он им занимался. Когдато он даже интересовался элизианами.

Но не сейчас. Теперь ему больше нравилось думать о ножках для столов.

Однако Кейт его попрежнему интересовала. Этот интерес он выбрал одним из немногих своих неизменных качеств. А последнее время он ею пренебрегал, они не встречались почти десятилетие.

Пир не без сожаления оглядел мастерскую. Его взгляд упал на штабель свежей древесины в углу, но решимость только укрепилась. Радости токарного станка манили, однако любить — значит приносить жертвы.

Пир скинул рабочий халат, раскинул руки и упал спиной вперёд в небо над Городом.

Кейт встретила его ещё в воздухе — спикировала ниоткуда и ухватила за руку, едва не вывихнув Пиру плечо. Сквозь ветер она закричала:

— А, так ты всётаки жив. Я уже начала думать, что ты отключил себя и ушёл искать следующую жизнь без меня, — её тон был саркастическим, но в нём звучали нотки искреннего облегчения. Десять лет могли стать долгим сроком, если ты был готов это позволить.

Пир ответил мягко, но так, чтобы было слышно:

— Ты же знаешь, как я занят. И когда я работаю…

Кейт пренебрежительно рассмеялась.

— Работаешь? Вот как ты это называешь? Ловить кайф от занятия, которое и самого тупого фабричного робота заморило бы скукой до смерти? — Её волосы, длинные и агатовочёрные, якобы беспорядочно мотались на ветру вокруг лица, но при этом всегда скрывали достаточно, чтобы было нельзя догадаться о его выражении.

— Ты ведь всё ещё… — Его слова утонули в рёве ветра: Кейт отключила ему разборчивость речи, независимую от физических условий. Пришлось орать: — Ты всё ещё скульптор, разве нет? Ты должна понять. Древесина, зерно, текстура…

— Я понимаю, что тебе нужны искусственные интересы, чтобы проводить время; но ты мог бы устанавливать параметры более избирательно.

— Да с какой стати?! — Необходимость повышать голос вызывала ощущение участия в скандале; Пир простым пожеланием прикзал «внешнему я» обойти этот эффект и прокричал уже спокойнее: — Каждые несколько десятилетий я в случайный момент получаю случайно выбранные новые цели. Это идеальный вариант. Как я могу улучшить подобную схему? Я ни на чём не застреваю навсегда; как бы я, на твой взгляд, напрасно ни расходовал время, это лишь на пятьдесят или сотню лет. Какая, по большому счёту, разница?

— И всё же ты мог бы быть разборчивее.

— Что у тебя на уме? Чтонибудь общественно-полезное? Борьба с голодом? Беседы со смертельно больными? Или нечто интеллектуальное? Раскрывать фундаментальные законы вселенной? Должен признаться, правила ТНЦ совершено выветрились у меня из головы: может потребоваться до пяти секунд, чтобы просмотреть их заново. А может, богоискательство? Это дело трудное, Пол Дарэм никогда не отвечает мне на звонки. Или самопознание?..

— Незачем оставлять себя открытым для любой мыслимой нелепости.

— Если я ограничу диапазон выбора, то не успею оглянуться, как начну повторяться. А если для тебя фаза, в которой я нахожусь, так невыносима, легче лёгкого от неё избавиться: просто заморозь себя, пока я не изменюсь.

Кейт явно была раздражена.

— Твоё расписание — не единственное, о чём я должна беспокоиться!

— Элизиане никуда не денутся. — Пир не стал добавлять, что знает: она уже замораживала себя раз шесть. Каждый случай длился на несколько лет дольше предыдущего.

Кейт повернулась к нему, и её волосы разошлись, продемонстрировав один злобный глаз.

— Ты, знаешь ли, сам себя дурачишь. В конце концов тебе всё равно придётся повторяться. Как бы отчаянно ты себя ни перепрограммировал, пройдёшь полный круг и обнаружишь, что уже всё делал прежде.

Пир снисходительно засмеялся и прокричал:

— Этот разговор мы точно повторяли не раз, и ты знаешь, что это неверно. Всегда можно синтезировать чтото новое — форму искусства, область для исследований, эстетику и одержимость. — Падение вместе с Кейт в прохладном послеполуденном воздухе приятно волновало, но ему уже недоставало запаха древесных опилок.

Кейт сделала окружавший их воздух неподвижным и замолчала, хотя они продолжали снижаться. Отпустив руку Пира, она сказала:

— Я знаю, что мы уже говорили об этом. И помню, что ты сказал в прошлый раз. В худшем случае ты сможешь первую сотню лет обдумывать число один. Следующую сотню лет — число два. И так далее, до бесконечности. Когда числа станут слишком большими, чтобы помещаться в твой мозг, его всегда можно расширить. Quod erat demonstrandum.[12] У тебя никогда не будет недостатка в новых увлекательных занятиях.

— Где твоё чувство юмора? — мягко упрекнул Пир. — Это лишь доказывает, что даже наихудший сценарий бесконечен. Я не собираюсь на самом деле допускать ничего подобного.

— Хотя с тем же успехом мог бы и допустить. — Теперь, когда её лицо уже не было скрыто, Кейт выглядела скорее потерянной, чем сердитой; выражение, принятое необязательно искусственными средствами, но явно намеренно. — Почему тебе обязательно нужно, чтобы всё было таким… ублаготворяющим? Почему не предпочитать одно другому? Почему бы просто не позволять чемуто надоесть, а потом двигаться дальше? И возвращаться к уже испробованному, если припадёт охота.

— По мне, это чересчур замысловато. Слишком почеловечески.

— У людей получается так жить. Иногда.

— Да. И не сомневаюсь, что у тебя это тоже получается — иногда. Ты мечешься туда-сюда между своим искусством и великой элизианской мыльной оперой. И по десятку-другому лет бесцельной хандры в промежутках. Большую часть времени испытываешь неудовлетворённость, и то, что ты это допускаешь, — сознательный выбор, столь же обдуманный, сколь необязательный, как и всё, что я делаю с собой. Если ты хочешь жить именно так, я не намерен пытаться тебя изменить. Но ты не можешь ждать, что и я стану жить так же.

Кейт не ответила. Мгновение спустя окружавший их пузырёк спокойного воздуха унесло прочь, и рёв ветра снова поглотил тишину.

Иногда Пир задумывался, удалось ли на самом деле Кейт преодолеть шок от открытия, что они пробрались «зайцами» не в убежище миллиардеров на несколько сот лет, а в нисходящую бездну бессмертия. Копия, убедившая некогда Дэвида Хоторна повернуться спиной к физическому миру, верная последовательница (ещё до своей смерти) философии Народа Солипсистов, женщина, не нуждавшаяся в перестройке мозга или сложных внешних приспособлениях, чтобы принять своё превращение в программу… теперь вела себя так, словно год от года всё больше мечтала превратиться в существо из плоти и крови или, скорее, в элизианку. А ведь никакой надобности в этом не было. Их крошечный ломтик бесконечности был так же бесконечен, как и целое; в конечном счёте, элизиане не могли делать ничего такого, чего не смогла бы и Кейт.

Кроме одного — общаться с ними на равных, а этого, казалось, она и жаждала более всего.

Верно, элизиане целенаправленно вознамерились довести до логического конца всё, к чему, по мнению Кейт, должна стремиться Копия, тогда как сама она пристроилась по ошибке. Их мир «всегда» (если сопоставлять одно мгновение с другим) будет больше и быстрее, чем её. Так что «естественным» образом — согласно архаичным человечески ценностям, избавиться от которых ей не хватило здравого смысла, — Кейт хотелось влиться в Большую Игру. Пиру, однако, до сих пор казалось нелепым, что она растрачивает жизнь на зависть, тогда как вполне могла бы сгенерировать или даже запустить собственное общество, не менее сложное и не менее населённое, и повернуться к элизианам спиной так же окончательно, как сами они повернулись спиной к Земле.

Таков был её выбор. Пир сразу смирился с этим, как и с остальными их разногласиями. Раз им предстоит провести вместе вечность, полагал он, рано или поздно все их проблемы будут решены, если они вообще имеют решение. Сейчас только начало. И так будет всегда.

Перевернувшись в воздухе, он посмотрел вниз, на Город, или на странную рекурсивную карту Города, которой им приходилось обходиться, захороненную, как они сами, в стенах и фундаментах настоящих зданий. Тайные паразитические программы Малколма Картера не были слепы к своему носителю и могли шпионить за тем, что происходило на более высоких уровнях программы, украдкой исполняющей их самих, хотя и не способны воздействовать ни на что, там происходящее. Они умели выхватывать короткие и частичные записи происходящего в настоящем Городе и воспроизводить их в частично воспроизведённой среде. Это немного напоминало… будто они — отдельные, далеко стоящие друг от друга буквы в тексте «Улисса», складывающиеся в текст: «Пир и Кейт прочли: „Леопольд Блум гулял по Дублину“». Хотя сокращение не было до такой степени грубым.

Конечно, от вида с высоты всё равно захватывало дух. Пир был вынужден признать, что его, вероятно, не отличить от настоящего. По мере их падения солнце опускалось над океаном, и водопады Улам блистали на востоке, как лист янтаря, вмурованный в гранитный склон горы Вайн. В предгорьях ловили свет и рассеивали его вокруг десяток серебряных игл и обсидиановых призм — причудливые наблюдательные башни. Пир посмотрел вдоль реки, сквозь пышные тропические леса, на сумеречные поросшие травой равнины у самого Города.

На окраинах здания были низкие и широко раскинувшиеся; постепенно они становились выше и уже, повторяя профилем изгиб склона горы Вайн. Ближе к центру на всех уровнях башни Города соединяли тысячи хрустальных мостиков — сеть настолько густая и разветвлённая, что казалось, что каждое здание напрямую связано со всеми остальными. Это было не так, но дух всё равно захватывало.

Улицы и переходы заполняли красочные толпы: бессмысленные марионетки, подчинявшиеся самым простым правилам, но выглядевшие столь же занятыми и целенаправленными, как любая человеческая толпа. Может быть, и странное украшение, но ненамного более странное, чем вообще наличие строений и улиц. Большинство элизиан лишь навещали это место, но в последний раз, когда Пир соизволил поинтересоваться такими вещами,несколько сотен из них, преимущественно третьего поколения, действительно постоянно жили в Городе, принимая как фиксированные параметры все детали его архитектуры и географии и присягнув в верности эвклидовой метрике. Других, главным образом первое поколение, поведение этой секты приводило в ужас. Странно, что эта «деградация» была величайшим табу именно среди старейших элизиан, во многих иных отношениях очень консервативных. Может, они просто опасались заскучать по родине.

— В ратушу, — подсказала Кейт.

Пир последовал за ней в сгущающихся сумерках. Запах Города всегда казался Пиру приятным, но какимто искусственным, словно электронная игрушка в новенькой обёртке: сплошные микрочипы и пластик, явившаяся из детства Дэвида Хоторна. Они падали по спирали вокруг золотистой центральной башни, самой высокой в Городе, проскальзывая между прозрачными переходами. Прямо Питер Пэн и фея Динь-Динь. Пир давно перестал спорить с Кейт насчёт переусложнённых путей, которыми она предпочитала проникать в реконструкцию; в конце концов, она поддерживала этот «глазок» с видом на Город за счёт своего личного времени и полностью контролировала доступ в это окружение. Можно было соглашаться на её правила, либо полностью оставаться в стороне. А смысл находиться здесь заключался в том, чтобы её порадовать.

Они опустились на мощёный сквер перед главным входом в ратушу. Пир изумился, опознав в одном из фонтанов увеличенную копию того, с помощью которого Малколм Картер демонстрировал свои фокусы с алгоритмическими прицепами: херувим, борющийся со змеёй. Должно быть, Пир замечал это не раз — он ведь уже сто раз стоял на этом месте. Но если и так, он забыл. О памяти пора было позаботиться: Пир довольно давно не наращивал объём соответствующих сетей, и они, вероятно, приблизились к насыщению. Простое прибавление новых нейронов удлиняло время вспоминания относительно других функций мозга, в результате чего некоторые режимы мышления начинали напоминать плавание сквозь патоку; чтобы скорости оставались приемлемыми, требовалось дополнительно произвести множество мелких настроек. Элизиане написали программу для автоматизации этого процесса, но Пиру не нравилась версия, которой они делились друг с другом (и, таким образом, сделали доступной и для него), так что он написал собственную, но её ещё предстояло довести до ума. Всё время мешало чтонибудь вроде ножек для столов.

Сквер не был пуст, но окружающие выглядели марионетками и просто шагали мимо. Хозяева Города были уже внутри, поэтому большая часть нагрузки по вычислению окружающей обстановки, официально никем не наблюдаемой, ложилась на программу Кейт, шпионившую за настоящим Городом и воспроизводившую его только для них двоих. Пир взял Кейт за руку, и она это позволила, только заставила свою кожу казаться холодной, как мрамор. Они вошли в зал собраний.

Похожее на пещеру помещение было заполнено примерно наполовину, стало быть, собралось около восьми тысяч элизиан. Пир коротко посмотрел на толпу с высоты — бросил «птичий взгляд». Здесь были представлены самые разнообразные моды на одежду — или её отсутствие — и форму тела, явно охватывающие разные поколения. Но большинство предпочло присутствовать в более-менее традиционном человеческом облике. Исключения бросались в глаза. Одна клика элизиан четвёртого поколения предстала в качестве модифицированных машин Бэббиджа;[13] ни один из них «в реальных пропорциях» не уместился бы в зал, поэтому их места занимали лишь части механизмов, торчавшие из какогото невидимого измерения. То же касалось явившихся в виде «китайских комнат Сёрла»[14] — огромных групп отдельных людей (или человекообразных автоматов), из которых каждый исполнял несколько простых задач, а вместе они составляли полностью работоспособный компьютер. Компоненты, сидевшие в зале, выглядели размытыми подобиями богини Кали, поскольку подавали знаки своим коллегам кодовыми движениями рук, столь быстрыми, что те сливались в кажущейся неподвижности сразу в нескольких положениях.

Пир понятия не имел, как эти типы систем воспринимают звук и изображение из своего окружения, чтобы передавать их совершенно обычным элизианам, которых эти неуклюжие компьютеры предположительно симулируют, — как конечный результат всех вращающихся шестерёнок и лихорадочных взмахов рук, или эти люди воспринимают всё совсем иначе, чем если бы им просто демонстрировали стандартную физиологическую модель мира.

Помимо претенциозно-причудливых облачений, коегде виднелись тела животных, которые то ли отражали истинные модели своих носителей, то ли нет. Иногда замечательно и удобно быть львом или даже змеёй, если твой мозг надлежащим образом адаптирован к такой перемене. Пир провёл некоторое время, вселяясь в тела животных, исторических и мифических, и все они ему понравились. Но, когда данный этап миновал, он обнаружил, что способен сделать свою человеческую форму ничуть не менее удобной, совсем незначительно её перестроив. Находить комфорт в своей изначальной физиологии представлялось более элегантным решением. Судя по всему, большинство элизиан были с ним согласны.

Восемь тысяч собравшихся было вполне типичным числом, но Пир не мог бы сказать, какая часть всего населения здесь представлена. Даже если не считать Калласса, Шоу и Римана — троих основателей, которые пребывали в собственных личных мирах, никогда не вступая ни с кем в контакт — могли существовать сотни или тысячи членов следующих поколений, предпочитавших не участвовать в жизни центрального сообщества и даже не давать знать о своём присутствии.

Беспрерывно расширяющийся куб Элизиума с самого начала был разделён на двадцать четыре беспрерывно расширяющиеся скошенные пирамиды: по одной для каждого из восемнадцати основателей с их отпрысками и шесть — для общих предприятий, таких, как сам Город Перестановок, но в первую очередь — для планеты Ламберт. Большинство элизиан или, по крайней мере, большинство тех, кто пользовался Городом, предпочитали синхронизироваться с общим объективным ходом времени. Это Стандартное Время равномерно ускорялось относительно Абсолютного Времени — отстукивания часов клеточного ТНЦавтомата, так что каждому элизианину требовалось всё больше места для размещения процессоров, позволяющих сохранять темп. Сам Элизиум расширялся ещё быстрее, и у всех оставался непрерывно растущий избыток компьютерных мощностей.

Территория каждого основателя была автономной, и они сами решали, как её делить. К настоящему времени каждый мог бы поддерживать население в несколько триллионов, живущее по Стандартному Времени. Пир, однако, подозревал, что большая часть процессоров остаётся праздной. Изредка он мечтал, как какое-нибудь пятое поколение элизиан, изучая историю Города, начинает испытывать странное подозрение относительно Малколма Картера, и им удаётся припугнуть одного из основателей, чтобы тот выделил избыток компьютерных возможностей почти пустой пирамиды для сканирования Города на предмет «зайцев». Весь хитроумный камуфляж Картера — и шансы на обнаружение атома в стоге сена, которые и служили им настоящей гарантией от обнаружения, — окажутся при такой проверке почти ничем, а когда их с Кейт присутствие будет обнаружено, их легко смогут откопать… если предположить, что элизиане окажутся достаточно щедры, чтобы пойти на такое ради пары мелких воришек.

Кейт уверяла, будто, по её мнению, рано или поздно это произойдёт. Пир не особенно заботился, найдут ли их; всё, что для него было понастоящему важно, — это то, что вычислительная инфраструктура Города также постоянно расширяется, чтобы угнаться за ростом населения и непрерывно растущими запросами Элизианского Стандартного Времени. Пока это расширение сохранялось, постоянно росла и его собственная крошечная доля ресурсов. Бессмертие не имело бы смысла, окажись они пойманы в «машине» с конечным числом возможных состояний: за ограниченное время Пир исчерпал бы весь список своих возможностей. Смысл вечной жизни придавала лишь перспектива бесконечного роста.

Кейт идеально рассчитала момент их проникновения в запись. Стило им опуститься в пустующие кресла в задних рядах, как на сцену вышел сам Пол Дарэм. Он начал:

— Спасибо, что пришли на встречу. Я созвал это заседание, чтобы обсудить важное предложение, касающееся планеты Ламберт.

Пир застонал.

— Я мог вытачивать ножки для столов, а ты притащила меня смотреть «Атаку пчёлубийц». Серия тысяча девяносто третья.

— Ты всегда можешь выбрать удовольствие от пребывания здесь, — заметила Кейт. — Незачем терпеть неудовлетворённость.

Пир заткнулся, и Дарэм, замерший на время этого обмена репликами, продолжил:

— Как большинство из вас должно знать, ламбертиане в последнее время устойчиво прогрессируют в научной разработке своей космологии. Многие группы теоретиков предложили газопылевые модели формирования их планетной системы — модели, очень близкие к истине. Хотя в буквальном смысле такие процессы в «Автоверсуме» не происходили, они были в общих чертах симулированы перед запуском, чтобы получить правдоподобную и готовую к использованию систему. Теперь ламбертиане приближаются к вычислению параметров этой симуляции, — Дарэм указал на огромный экран за своей спиной, где появилось изображение: несколько тысяч насекомоподобных ламбертиан роились в воздухе над пышным синезелёным лугом.

Пир был разочарован. «Научная разработка космологии» намекала на деятельность технологически развитой культуры, но в поле зрения не было артефактов — ни строений, ни машин, ни хотя бы простейших инструментов. Он остановил изображение и увеличил его часть. Сами создания, на его взгляд, выглядели точно так же, как и несколько сот тысяч ламбертианских лет назад, когда их только выделили как Вид, с Наибольшей Вероятностью Способный Построить Цивилизацию. Их сегментированные хитиновые тельца оставались голыми и ничем не украшенными. А он чего ожидал? Насекомых в лабораторных халатах? Нет… но всё же было трудно смириться с тем, что совершённый ими прыжок к разуму не оставил никаких следов на их внешнем облике и окружении. Дарэм продолжал:

— Сейчас они обсуждают одну из версий упомянутой теории, одновременно демонстрируя лежащую в её основе математику, как одна группа исследователей могла бы пересылать другой компьютерные модели. Только у ламбертиан нет рукотворных компьютеров. Если танец выглядит достоверным, его перенимают другие группы, а если они исполняют его достаточно долго, то интернализируют схему танца: запоминают её, несмотря на то, что прекращают исполнять.

— Давай вернёмся в мастерскую и станцуем пару космологических моделей? — прошептал Пир. Кейт его проигнорировала.

— В самой популярной теории используются точные знания химии и физики «Автоверсума» и сделаны детальные предположения относительно состава первичного облака. Далее она пока не заходит. Нет и никаких гипотез о том, откуда могло взяться именно такое облако, как и предположений насчёт происхождения и относительной встречаемости элементов. Объяснения и не может быть, осмысленной предыстории «Автоверсум» не обеспечивает. Никакого Большого взрыва. Общая теория относительности в нём неприменима, пространство-время там плоское, их вселенная не расширяется. Элементы не формируются в звёздах, нет ни ядерных сил, ни термоядерной реакции; звёзды светят лишь за счёт гравитации, и единственная звезда — их солнце.

Таким образом, эти космологи вскоре наткнутся на непрошибаемую стену, хоть и не по своей вине. Доминик Репетто предположил, что сейчас время должно быть идеальным для установления контакта с ламбертианами. Объявить им о нашем присутствии. Объяснить происхождение планеты. Начать тщательно модерируемый культурный обмен.

По толпе разошлось негромкое бормотание. Пир обернулся к Кейт:

— Это оно и есть? Та новость, которую я не мог пропустить?

Та ответила жалостливым взглядом.

— Они говорят о первом контакте с инопланетной расой. Ты действительно хотел бы проспать это наяву?

Пир засмеялся.

— «Первый контакт»? Да они наблюдают этих насекомых в микроскопических деталях, с тех пор как те были одноклеточными водорослями. Про них всё уже известно: биология, язык, культура. Всё есть в центральной библиотеке. Эти «инопланетяне» эволюционировали на предметном стёклышке микроскопа. Никаких сюрпризов не припасено.

— Кроме того, как они на нас отреагируют.

— На нас? На нас не реагирует никто.

Кейт бросила на него ядовитый взгляд.

— Как они отреагируют на элизиан.

Пир это обдумал.

— Я думаю, ктонибудь знает всё и об этом. Ктонибудь наверняка смоделировал реакцию ламбертианского «общества» на сообщение о том, что они — не более чем эксперимент по созданию искусственной жизни.

Сцену занял элизианин, носящий облик высокого худощавого молодого человека. Дарэм представил его как Доминика Репетто. Пир давно перестал даже пытаться отслеживать множащиеся династии, но ему казалось, что это имя из нового пополнения: он определённо не помнил никаких Репетто, участвовавших в исследованиях «Автоверсума» в то время, когда сам пылал страстью к этому предмету.

Репетто обратился к аудитории.

— Я полагаю, что ламбертиане уже имеют концептуальную основу, необходимую, чтобы осознать наше существование и осмыслить нашу роль в своей космологии. Верно, у них нет искусственных компьютеров, но весь язык, на котором они обмениваются идеями, основан на представлении мира в форме цифровых моделей. Первоначально эти модели были вариациями нескольких генетически предустановленных тем: карты территории с отметками пищевых ресурсов; алгоритмы, предсказывающие поведение хищников. Но современные ламбертиане выработали искусство создавать и тестировать новые классы моделей способом, настолько же органичным для них, как для первых людей — способность к речи. Группа ламбертиан способна «обсуждать» и «оценивать» математическое описание популяционной динамики клещей, которых они пасут себе на пищу, с такой же лёгкостью, как люди из эпохи до запуска могли построить и понять простое предложение.

Мы не должны оценивать их по антропоморфным стандартам: вехи человеческих технологий здесь попросту неприменимы. Ламбертиане смогли логически вывести большую часть химии и физики «Автоверсума» из наблюдений своего природного мира, подкреплённых совсем небольшим числом контрольных экспериментов. Они создали концепции, эквивалентные температуре и давлению, энергии и энтропии, не имея ни огня, ни металлургии, ни колеса, уже не говоря о паровом двигателе. Они рассчитали температуры кипения и плавления для большинства элементов, даже не выделяя их в чистом виде. Отсутствие технологии делает их интеллектуальные достижения ещё более поразительными. Всё равно, как если бы древние греки писали о точке кипения азота или египтяне предсказывали химические свойства хлора.

Пир цинично улыбнулся сам себе: основатели любили, когда для сравнения привлекались темпы развития Земли, особенно, если речь шла об эпохах до их рождения.

Репетто приостановился; он стал заметно выше, а его юношеские черты сделались неуловимо более зрелыми, солидными. Большинство элизиан полагали такие превращения не более манипулятивными, чем изменение позы или интонации. Докладчик серьёзно продолжал:

— Большинству из вас известна резолюция Городского собрания от 5 января 3052 года, запрещающая контакт с ламбертианами, пока те не сконструируют собственные компьютеры и не создадут в них симуляции — эксперименты по искусственной жизни, столь же сложные, как «Автоверсум». Было решено, что это самый безопасный критерий. Но я считаю, что он оказался ошибочным и совершенно непригодным.

Ламбертиане ищут ответ на вопрос о своём происхождении. Мы знаем, что в пределах самого «Автоверсума» такой ответ не обнаружить, но я полагаю, что ламбертиане достаточно интеллектуально оснащены, чтобы воспринять истину большего порядка. На нас лежит ответственность сообщить им эту истину. Предлагаю настоящему собранию отменить резолюцию 3052 года и уполномочить команду исследователей «Автоверсума» войти на планету Ламберт и сориентированным на местную культуру способом сообщить ламбертианам об их истори и обстоятельствах возникновения.

Гул обсуждения стал громче. Пир против воли ощутил укол зачаточного интереса. Во вселенной, где нет ни смерти, ни нехватки чего-либо, политика приобретает странные формы. Любой из основателей, несогласный с тем, как управляется планета Ламберт, волен скопировать весь «Автоверсум» на собственную территорию и делать со своей частной версией что пожелает. Насколько это легко, настолько же сложно любой из фракций продемонстрировать свою «влиятельность» и «престиж», убедив собрание сохранить запрет на контакт с ламбертианами, не спровоцировав при этом своих противников клонировать «Автоверсум» и продолжить свою линию, невзирая ни на что. Многие представители первого поколения до сих пор ценили такие вещи сами по себе.

Встала Элейна Сандерсон, великолепно выглядящая в голубом костюме и теле, которые вместе ясно объявляли: «мой возраст — 7972–2045 от Р. Х., и я горжусь этим» (хотя надевала она и то и другое только по официальным поводам). Пир позволил себе на секунду попутешествовать во времени: Дэвид Хоторн, незадолго до того, как ему исполнилось тридцать, видел по телевизору, как Сандерсон из плоти и крови принимала присягу в качестве Генерального прокурора Соединённых Штатов Америки — страны, составляющие которую частицы вполне могли совпадать в этот самый миг с какойто частью Элизиума. Сандерсон заговорила:

— Благодарю вас, мистер Репетто, что поделились с нами вашими взглядами по этому важному вопросу. К сожалению, очень немногие из нас находят время, чтобы держаться в курсе относительно прогресса ламбертиан. Хотя они преодолели весь путь от одноклеточных форм жизни до своего нынешнего высокого уровня развития без нашего явного вмешательства, в конечном счёте, они ежесекундно находятся на нашем попечении, и на нас лежит общий долг принимать эту ответственность с высочайшей серьёзностью.

Я ещё помню некоторые из наших начальных планов относительно «Автоверсума»: преднамеренно скрыть детали жизни на планете Ламберт от себя самих, наблюдать и ждать, как бы издалека, пока её обитатели не отправят зонды к другим планетам своей системы; явиться туда под видом «исследователей» в «космических кораблях», стремящихся изучить язык и обычаи этих «инопланетян», и, может быть, даже зайти так далеко, чтобы объявить, будто «Автоверсум» включает невидимую отдалённую звезду, вокруг которой вращается наш «родной мир», откуда мы и явились. Рабское подражание гипотетическим межзвёздным миссиям, оставленным нами далеко позади. Нелепые шарады.

К счастью, эти детские идеи нами давно оставлены. Не будет никакой позорной «исследовательской экспедиции» и вранья — ни перед ламбертианами, ни перед собой.

Однако одно качество этих первых смехотворных схем стоило бы помнить: мы всегда намеревались встретиться с ламбертианами как с равными. Поступить как гости с далёкой планеты, которые расширяли их взгляды на вселенную, но не подавляли их и не меняли целиком. Мы являлись к ним, как к братьям, и отстаивали собственную точку зрения, но не точку зрения Бога, не раскрывали им высшие истины.

Я прошу собрание обдумать, нельзя ли примирить эти две равно благие цели — честность и скромность. Если ламбертиане находятся на грани кризиса в понимании своего происхождения, что за инстинкт покровительственного поведения заставляет нас кидаться к ним с предложением немедленного решения? Мистер Репетто нам поведал, что они уже вывели логически свойства химических элементов, остающихся для них невидимыми и загадочными, проявляющими свои свойства лишь в комплексных явлениях природного мира. Очевидно, что ламбертиане наделены даром выявлять скрытые структуры, неявные объяснения. Так сколько веков может пройти, прежде чем они догадаются о своей истинной космологии?

Я предлагаю отсрочить контакт до тех пор, пока гипотеза о нашем существовании не возникнет среди ламбертиан естественным образом и не будет ими всесторонне исследована. До тех пор пока они сами не решат, что именно мы для них можем значить. Пока они не обсудят, как мы обсуждаем сейчас, наилучший способ иметь с нами дело.

Если бы инопланетяне посетили Землю в момент, когда люди впервые подняли глаза к небу и пережили некий кризис познания, их бы приняли за богов. Прилети же они в начале двадцать первого века, когда люди уже предсказали их существование и не одно десятилетие продумывали обеспечение контакта, их приняли бы как равных: более опытных, искусных, знающих, но, в конечном счёте, лишь как ожидаемый элемент правильной, понятной вселенной.

Полагаю, нам следует дождаться аналогичного момента ламбертианской истории: когда ламбертиане с нетерпением будут ожидать доказательств нашего существования; когда наше продолжительное отсутствие им станет куда трудней объяснить, нежели наше появление. Когда они начнут подозревать, что мы подслушиваем каждый их разговор о нас, прятаться дальше будет нечестно. До тех пор мы обязаны дать им возможность отыскать столько ответов, сколько они смогут, без нашей помощи.

Сандерсон села на место. Часть собравшихся негромко поаплодировала. Пир лениво произвёл картирование аплодисментов и установил корреляцию с внешним обликом. Похоже, ей удалось довольно точно попасть в ожидания основной части третьего поколения, но эта группа пользовалась репутацией умельцев радостно разыграть что угодно.

— Ты не хотел бы иметь возможность присоединиться к дискуссии? — осведомилась Кейт. Наполовину сарказм, наполовину жалость к самой себе. Пир весело откликнулся:

— Нет, но, если у тебя есть собственный и достаточно твёрдый взгляд на проблему, могу тебе предложить скопировать «Автоверсум» целиком и вступить с ламбертианами в контакт самостоятельно или же сохранить их в первозданном невежестве. Как предпочитаешь.

— Ты же знаешь, что у меня не хватит места.

— А ты знаешь, что это неважно. В центральной библиотеке есть копия первоначального зародыша биосферы, полное сжатое описание. Ты можешь скопировать его и заморозиться до тех пор, пока не наберёшь места для развёртывания. Вся эта штука полностью детерминирована, каждый ламбертианин до последнего взмаха крылышка будет у тебя точно таким же, как и у элизиан. Вплоть до момента контакта.

— И ты действительно веришь, что Город настолько вырастет? Что спустя миллиард лет Стандартного Времени они его не снесут и не построят чтонибудь новое?

— Не знаю. Но всегда остаётся альтернатива: запусти новую вселенную ТНЦ и получишь столько места, сколько тебе нужно. Я пойду с тобой, если захочешь. — Сказано было всерьёз: он последует за ней куда угодно. Ей стоит лишь сказать слово.

Но Кейт отвернулась. Пиру мучительно хотелось даровать ей счастье, но выбор оставался за ней. Если Кейт хочется верить, что она, стоя на заснеженной улице, или, скорее, замурованная в кирпичную стену, вынуждена следить оттуда за элизианским празднеством Реальности, он с этим ничего не может поделать.

Последовало ещё триста семь выступлений: сто шестьдесят два человека поддержали Репетто, сто сорок — Сандерсон; пятеро просто болтали, ничего не предлагая (примечательно низкий процент). Пир размечтался о шуршании наждачной бумаги по дереву.

Когда наконец объявили голосование — по одному голосу на каждого из пришедших к началу, клонирование в последнюю минуту не допускается, — Сандерсон победила с десятипроцентным отрывом. Выйдя на сцену, она произнесла краткую речь, в которой благодарила голосовавших за их решение. Пир подозревал, что многие из элизиан к этому времени уже выскользнули из своих тел и смылись.

Доминик Репетто тоже сказал несколько слов, явно разочарованный, но принявший поражение с достоинством. А вот Пол Дарэм, — как считалось, его наставник и покровитель, продемонстрировал несколько отсутствующее выражение, говорившее о том, что лицевые мышцы его модели тела грубо разъединены с моделью мозга. Дарэм с его странной историей кратких пребываний в качестве Копии в разных перестановках реальности, кажется, так и не нагнал даже тот уровень искусства перестройки самого себя, какой был достигнут перед запуском, уже не говоря о переднем крае элизианской моды. И когда он хотел чтото скрыть, это было вполне оевидно. Решение собрания Дарэм принял плохо.

— Вот и всё, — холодно сказала Кейт. — Ты исполнил гражданский долг. Теперь можешь идти.

Пир сделал себе большие карие глаза.

— Пойдём в мастерскую со мной. Можем заняться любовью на опилках или просто посидеть и поговорить. Порадоваться без всяких причин. Это было бы неплохо.

Кейт отрицательно покачала головой и растворилась. Пир ощутил укол разочарования, но совсем недолгий.

Случаи ещё представятся.

25

Томас скорчился в тесном оконном проёме в ванной, наполовину высунувшись из квартиры Анны. Он знал, что на этот раз края кирпичей будут остры как бритвы. Он пробирался к соседнему окну, в точности повторяя знакомые движения, хотя ладони и предплечья истекали кровью. Из ран вылезали насекомые и ползли по его руке, копошились на лице, забирались в рот. Томас перхал и испытывал рвотные спазмы, но не отклонялся от схемы.

Вниз по водосточной трубе. Из переулка внизу — обратно в квартиру. На лестнице Анна оказалась рядом с ним. Они снова танцевали. Снова ругались. Снова боролись.

— Думай быстрее. Думай быстрее.

Он встал на колени так, что обмякшее тело оказалось у него между ног, стиснул ладонями её лицо и закрыл глаза. Отвёл голову Анны вперёд и сильно ударил её затылком о стену. Пять раз. Потом, не открывая глаз, поднёс пальцы к её ноздрям. Дыхания он не почувствовал.

Томас находился в своей квартире во Франкфурте и грезил. Анна стояла возле кровати. С закрытыми глазами он протянул руку изпод одеяла в темноту. Одной рукой она взяла его за руку, а ладонью другой нежно погладила шрам на его предплечье, потом легко проткнула одним пальцем хрупкую кожу и разжижавшуюся плоть. Томас затрепыхался под одеялом, но Анна не отпускала, она всё рылась в нём пальцами, пока не схватилась за оголённую кость. Когда она переломила одновременно локтевую и лучевую, он содрогнулся от боли и внезапно эякулировал; разлагающееся тело продолжало извергаться одним потоком: тёмная свернувшаяся кровь, личинки, гной, экскременты.

Томас находился в своём пригородном поместье, сидел голый и испуганный на полу в конце коридора. Переместив правую руку, он понял, что стискивает маленький нож для овощей. И вспомнил почему.

На животе у него бледно розовели семь шрамов в виде перевёрнутых цифр, так что, глядя сверху, он мог читать их правильно: 1053901. Томас принялся прорезать их заново, начав с шестой.

Он не доверял часам — часы лгали. И хотя каждый надрез, сделанный им в своей коже, со временем полностью исцелялся, он, повидимому, давно успевал восстанавливать цифры, прежде чем они сотрутся. Томас не знал, что они значат, только что значение равномерно растёт. Однако казалось, что цифры символизируют нечто почти священное.

В конце числа он на этот раз вырезал двойку, затем облизал пальцы и вытер кровь. Поначалу она сочилась, но после пяти-шести обтираний свежая рана осталась чистой и красной на фоне бледной кожи. Томас повторил число несколько раз. «Миллион пятьдесят три тысячи девятьсот два».

Встав, он пошёл по коридору. Тело знало лишь время, которое он на нём вырезал; Томас никогда не чувствовал ни голода, ни усталости, ни даже грязи — он мог спать или не спать, есть или не есть, мыться или не мыться: заметной разницы для него это не составляло. Волосы и ногти никогда не становились грязными. Лицо не старилось.

Томас остановился перед библиотекой. Он полагал, что несколько раз методично изорвал все книги в клочья, но каждый раз в его отсутствие мусор кудато исчезал, а книги появлялись заново.

Томас вошёл. Бросил взгляд на терминал в углу, предмет его глубочайшего отвращения: аппарат ни разу не удавалось повредить — разбить, обколоть, согнуть или хотя бы поцарапать хоть одну видимую часть. Впрочем, неразрушимый или нет, он никогда не работал.

Томас бродил от полки к полке, но каждую книгу он уже читал раз десять или больше. Все они стали для него бессмысленными. Библиотека была хорошо укомплектована, и он изучил священные тексты всех верований; те немногие, в которых можно было (если расширительно истолковать поэтические вольности) усмотреть описание его ситуации, не предлагали никаких средств выхода из неё. В отдалённом прошлом он претерпел сотню лихорадочных обращений и взывал к каждому божеству, чьё существование когда-либо постулировалось человечеством. Если он и наткнулся среди них случайно на существующее — то, которое было ответственно за его проклятие, — мольбы не возымели успеха.

Единственное, чего он не ждал после смерти, — это неуверенность. Поначалу это сильно его беспокоило: оказаться брошенным в ад без малейшего проблеска рая, чтобы дразнить его, без праведников, горделиво бросающих ему во время своего вознесения: «Тебя же предупреждали», — уже не говоря о формальном судилище пред Господом его детства, в ходе которого все детали доктрины, подвергавшиеся им сомнению, были бы объявлены Абсолютной Истиной, разрешены раз и навсегда все теологические дебаты.

Но с тех пор Томас решил, что если его ситуация вечная и необратимая, едва ли имеет значение имя Бога, обрекшего его на подобное.

Томас сидел, скрестив ноги, на полу библиотеки и пытался ни о чём не думать.

— Думай быстрее. Думай быстрее.

Анна лежала перед ним, окровавленная и без сознания. Время замедлилось. Миг, к которому он приближался, казалось невозможно вынести и ещё раз пережить, но Томас двигался к нему и знал, что он не в силах его свернуть.

Он пришёл к пониманию того, что все видения о его мучениях и разложении — лишь усложнённые знаки отвращения к себе. Когда плоть отрывалась от тела, это отвлекало и почти приносило облегчение. Страдания не приукрашивали его преступление, только заволакивали мысли Томаса анестезирующим туманом. То были фантазии о высшей силе, о воздаянии.

Но он был лишён утешительного бальзама веры в оправданность этой боли, не мог притворяться, что его причудливые пытки творят некую алхимию правосудия. Он опускался на колени над Анной и не мог заплакать, уклониться, закрыть глаза на всю подлость того, что сделал.

Он мог вызвать «скорую», спасти ей жизнь. Для этого требовалось так немного силы, отваги, любви, что он и представить не мог, как человек может быть лишён этой малости и не исчезнуть с лица Земли.

Но он был именно таков. Был.

И поэтому он ударил Анну головой о стену.

26

Прожив неделю в гостях у Дарэма, Мария стала подыскивать собственную квартиру.

Её гнев поулёгся, оцепенение от шока прошло, пятый или шестой прилив недоверия сошёл на нет. Но она ещё чувствовала себя почти парализованной странными идеями, которые приходилось принять: изгнание из вселенной человечества во плоти, невозможное существование Элизиума, разумная жизнь в «Автоверсуме». Она не могла приступить к осмыслению всего этого, пока не найдёт устойчивую отправную точку.

Мария не сопроводила свой файл сканирования никаким багажом для следующей жизни: дай она хоть малейшую уступку нуждам Копии, которая, по её мнению, вообще не должна была появиться на свет, это выглядело бы так, словно она поощряет Дарэма. Ни сред, ни мебели, ни одежды, ни фотографий, ни дневников, никаких сканов на память. Ни виртуальной копии её старой узкой терраски, чтобы чувствовать себя поуютнее. Она могла бы взяться за реконструкцию по памяти, деталь за деталью, или предоставить архитектурной программе создание точной имитации прямо из её мозга, но была не в силах справиться с противоречивыми эмоциями: с одной стороны, тяга к старому миру, с другой — нечистоплотность самообмана. Вместо этого она решила выбрать одну из готовых квартир Города.

Дарэм заверил, что никто не станет ей пенять за использование общественных ресурсов.

— Конечно, вы можете скопировать Город на собственную территорию и поддерживать частную версию за свой счёт, но так теряется смысл. Это единственная среда во всём Элизиуме, которая близка к понятию «место» в прежнем понимании слова. Каждый может ходить по улицам и жить, но никто не меняет очертания Города по прихоти. Изменениецвета уличных знаков может здесь вызвать куда более жаркие дебаты, чем когдато в среднестатистическом местном совете — изменение зонирования целого района.

Таким образом, Город Перестановок безвозмездно предоставлял ей своё обманное, санкционированное муниципалитетом, квазиобъективное существование, тогда как её модель тела функционировала на процессорах с её собственной территории. Обмениваясь данными, эти две системы создавали ощущение, что она бродит по улицам, входит в стройные металлические здания и исследует пустые квартиры, где могло бы пахнуть краской, но не пахло ничем. В одиночку ей было неспокойно, поэтому Дарэм её сопровождал — заботливый и оправдывающийся, как обычно. На определённом уровне его раскаяние выглядело искренним: он действительно был неравнодушен к боли, которую причинил ей. Но при этом особых сомнений, видимо, не испытывал и явно надеялся рано или поздно получить полное прощение за то, что разбудил её.

Мария спросила:

— Как себя чувствуешь, когда тебе семь тысяч лет?

— Зависит от обстоятельств.

— От каких?

— От того, как я хочу себя чувствовать.

Она подыскала помещение в северо-восточном квадранте Города, на полпути от центральной башни к окраине. Из спальни виднелись горы на востоке и блистающий водопад, а вдалеке — пятно леса. Можно было найти виды и получше, но этот давал правильные ощущения: нечто более зрелищное вызвало бы у неё смущение.

Дарэм показал, как зарегистрировать жилье: коротким диалогом с квартирной программой. Потом добавил:

— Вы — единственный элизианин в этой башне, так что можете запрограммировать всех соседей, как захотите.

— А если я ничего не буду делать?

— Тогда, по умолчанию, они будут держаться от вас подальше.

— А как насчёт других элизиан? Если я такое новшество, не будут ли они приходить на меня пялиться?

Дарэм это обдумал.

— О вашем пробуждении известно обществу, но люди здесь в большинстве своём довольно терпеливые. Сомневаюсь, что ктонибудь окажется настолько груб, чтобы приставать к вам на улице. Вашего телефонного номера в справочнике не будет, пока вы сами не захотите, а квартира теперь под полным вашим контролем и безопасна, как любое частное окружение. Программа максимально усилена, взломать её и войти невозможно математически.

Дарэм ушёл, предоставив ей обустраиваться. Мария походила по комнатам, пытаясь сделать их своими; заставила себя погулять по ближайшим улицам, стараясь освоиться. Апартаменты в стиле ардеко, башни Фрица Ланга; улицы, переполненные разыгрывающими сценки толпами, — всё это нервировало. Однако, поразмыслив, Мария поняла, что больше ей некуда податься. Когда она пыталась представить собственную «территорию», свой ломоть Элизиума, тот казался устрашающим и неуправляемым, словно она унаследовала двадцать четвёртую часть старой вселенной вместе с галактиками и вакуумом. Новая была, в общем, невидимой и состояла из решётки самовоспроизводящихся компьютеров, образованных, в свою очередь, ячейками клеточного автомата, представляющими собой не что иное, как цепочки чисел, которые, впрочем, было легко закодировать цветом и выстроить в виде аккуратных узоров — лишь для того, чтобы мысль окончательно затерялась в их ещё более странной безмерности. Достаточно плохо уже то, что её тело в действительности — комплекс вычислений, производящихся в крохотной частичке безмолвной кристаллической пирамиды, простирающейся на расстояние, эквивалентное в ТНЦ тысячам световых лет. Мысль о том, чтобы погрузиться чувствами в поддельный мир, являющийся ещё одним уголком той же структуры, полностью уйти во тьму этого гигантского безвоздушного склепа и отдаться во власть персональных галлюцинаций, вызывала у неё паническую дурноту.

Город, хотя и настолько же ирреальный, по крайней мере, был общей галлюцинацией с другими элизианами. Уцепившись за этот консенсус, Мария могла набраться отваги, чтобы исследовать лежащий в его основе невидимый мир с безопасного, хоть и иллюзорного расстояния. Сидя в своей квартире, она изучала карты Элизиума. В самом крупном масштабе куб выглядел, большей частью, пустым: пирамиды остальных семнадцати основателей были частными владениями, а её собственная — почти незаполненной. Общественную территорию можно было раскрасить соответственно работающим программам — идентифицировать процессы, проследить потоки данных. Но даже в этом случае большая часть сохраняла одноцветность: пять шестых общественных пирамид были отведены под «Автоверсум», прогонявший одну и ту же несложную программу на одном процессоре за другим, исполняя собственные правила клеточного автомата, совершенно отличные от законов ТНЦ. На этот регион накладывалась бледная металлическая решётка, будто сетка из тонкой проволоки, погружённая в неизвестное вещество для исследования его свойств. То была программа, подглядывавшая за планетой Ламберт, совсем не похожая на «Автоверсум» и не подчинявшаяся ни одному из его законов. Мария сама написала её первоначальную версию, хоть и не имела возможности испытать её в планетарном масштабе. Поколение за поколением элизианские исследователи «Автоверсума» совершенствовали и расширяли программу, и теперь она вглядывалась в квадриллион несуществующих трещинок в пространстве, сравнивая, интерпретируя и подытоживая всё увиденное. Результаты перетекали в центральную библиотеку Элизиума по каналу, отмеченному на схеме добела раскалённым серебром, что отражало плотность потока данных.

Сам узел, где располагалась центральная библиотека, представлял собой ослепительный многогранник: кластер баз данных, окаймлённый коммуникационными структурами, управляющими потоком информации от пирамид и в пирамиды. Здесь происходили все транзакции между элизианами из разных кланов — от телефонных звонков до рукопожатий, от секса до сложных видов постчеловеческой интимности, разработанных за семь тысяч лет. Карта, однако, этого не показывала: даже при максимальном увеличении и на самой малой скорости несущиеся пакеты данных выглядели как безликие световые точки, а их содержимое оставалось надёжно обезличенным.

Второй по яркости поток данных связывал центральный узел с Городом, изображённым как хрупкий лабиринт алгоритмов, цепляющийся к одной из граней шести общественных пирамид. Непосредственно гранича с окрашенным в полуночно-синий цвет «Автоверсумом», Город выглядел как освещённый неоновыми огнями парк развлечений на краю огромной пустыни, у конца сияющего шоссе. Мария приблизила картину и посмотрела, как из информационного узла поступают пакеты данных, содержащие саму карту.

Не было смысла пункт за пунктом устанавливать соответствие между этой схемой и Городом, каким его воспринимали органы чувств. Толпы поддельных пешеходов, размазанные по всему зримому городу, здесь можно было обнаружить в виде компактной сборки крошечных перемигивающихся блоков пастельных тонов с названиями, обозначающими стайное поведение и разнообразные тропизмы. Местонахождение и прочие атрибуты отдельных индивидуумов кодировались структурами данных, слишком мелкими, чтобы рассмотреть их без изрядного увеличения. Собственная квартира Марии была столь же микроскопической, однако составляющие её компоненты были далеко разбросаны друг от друга, так как оптика поверхностей, динамика воздуха, тепловое излучение и текстура ковров располагались в совершенно разных местах.

Мария могла рассмотреть собственное тело в виде такой же диаграммы функциональных модулей, но решила, что это подождёт. Достаточно и по одной вивисекции за раз.

Она принялась исследовать информационные ресурсы Элизиума — сети данных, обозначавшие себя как таковые, и дважды в день покидала квартиру, чтобы в одиночестве погулять по Городу, знакомясь с двумя пространствами, аналогичными тем, которые знала в прошлом.

Она изучала библиотеки с некоторым разбором — листая Гомера и Джойса, глядя на работы Рембрандта, Пикассо и Мура, проигрывая отрывки из произведений Шопена и Листа, просматривая отдельные сцены из Бергмана и Бунюэля. Взвешивала весомость среза человеческой цивилизации, прихваченного с собой элизианами.

Срез показался лёгким. «Дублинцы» выглядели теперь столь же фантасическими, как «Илиада». «Герника» никогда не происходила, а если и случилась на самом деле, точка зрения элизиан находилась за пределами возможностей любого художника. «Седьмая печать» была сумасшедшей и бессмысленной сказкой. Только и оставалось, что «Скромное обаяние буржуазии».

Както изменить себя было слишком трудным решением, поэтому, сохраняя верность человеческой физиологии, она ела, навещала туалет и спала. Наколдовать пищу можно было тысячью способами, начиная с изысканных блюд из баз данных, в буквальном смысле появляющихся из экрана терминала, до экономящей время возможности простым нажатием кнопки получить сытость и приятное послевкусие. Однако старые ритуалы требовали воспроизведения, и она выходила, покупала сырые продукты у продавцов-марионеток в ароматных магазинах деликатесов и готовила; часто плохо, странным образом уставая от созерцания несовершенной химии, словно сама подсознательно проводила сложную симуляцию.

Три ночи ей снилось, что она вернулась в реальный мир и ведёт там ничем не примечательные разговоры с родителями, школьными друзьями, собратьями по увлечению «Автоверсумом», бывшими любовниками. Независимо от событий и места действия, воздух казался заряженным, светясь от осознания собственной подлинности. Она просыпалась от этих снов, изувеченная утратой, отчаянно цепляясь за ускользающую надёжность, уверовав — на пять-десять секунд, — что Дарэм накачал её наркотиками, загипнотизировал, промыл ей мозги, заставив уверовать в Элизиум, и каждый раз, как ей кажется, что она «засыпает» здесь, в действительности лишь просыпается в земной жизни, которую никогда не покидала.

Затем туман, заволакивающий мозг, рассеивался, и она понимала, что всё это неправда.

В первый раз ей приснился Город. Она шла по Пятнадцатой авеню, и вдруг марионетки начали умолять её обращаться с ними так, словно они полностью разумны. «Мы проходим тест Тьюринга, разве не так? Неужели чужак в толпе — недочеловек только потому, что тебе не видна его внутренняя жизнь?» Они дёргали её за одежду, как попрошайки. Мария велела им не глупить. Она сказала: «Как вы можете жаловаться? Вы что, не понимаете? Мы отменили несправедливость». Человек в элегантном чёрном костюме бросил на неё резкий взгляд и пробормотал: «Зато вы всегда сохраните бедность». Но он ошибался.

И ещё ей приснился весь Элизиум. Она пробиралась сквозь ТНЦрешётку в промежутках между процессорами, трансформировавшись в простейшую самоподдерживающуюся систему клеток, напоминающую самые старые и примитивные формы искусственной жизни, ничего не касаясь и всё примечая в шести измерениях, ни больше ни меньше. Только проснувшись, она поняла, насколько это нелепо: ТНЦвселенную не заливал аналог света, распространяя вдаль и вширь информацию о каждой клетке. Быть погружённым в решётку означало оставаться почти слепым ко всему её содержимому, и единственный способ чтото обнаружить — тянуться и мучительно нащупывать, что впереди, иногда это самое, лежащее впереди, разрушая.

В конце дня, когда золотой свет струился из окон спальни после тысячи случайных, но хорошо рассчитанных отражений от башни к башне, Мария обычно плакала. Это казалось ей самой неадекватным, бессмысленным, жалким и аморальным. Она не хотела «скорбеть» о человеческой расе, но не знала, как осмыслить её отсутствие. Представлять себе тот мир давно сгинувшим, словно тысячелетия элизианского сна зашвырнули её в далёкое неопределённое будущее Земли, она не желала и пыталась привязать себя к тому времени, которое помнила, мысленно отслеживая жизнь своего двойника. Она представляла себе примирение с Аденом — это было вполне возможно. Представляла его себе полным жизни, таким же нежным, эгоистичным и упрямым, как обычно. Представляла самые обыденные, лишённые необычного моменты их отношений, безжалостно выпалывая всё, что казалось слишком оптимистичным и подогнанным под желания. Она не собиралась придумывать для другой Марии идеальную жизнь — лишь пыталась отгадать недоступную правду.

Но она должна верить, что ей удалось спасти Франческу. Иное было бы невыносимо.

Себя она старалась представлять эмигранткой, переплывшей океан задолго до самолётов и телеграфа. Люди бросали всё и при этом выживали, процветали, преуспевали. Их жизни не оказывались разрушены, они принимали неведомое, обогащались и преображались.

Неведомое? Она живёт в искусственно созданном объекте, математической конструкции, которую сама помогала Дарэму построить на деньги миллиардеров. Элизиум был вселенной, обречённой на порядок. В нём не водились ни тайные чудеса, ни затерянные племена.

Зато в нём был «Автоверсум».

Чем дольше она об этом думала, тем сильнее казалось, что планета Ламберт должна стать ключом к сохранению её разума. Даже спустя три миллиарда лет эволюции она оставалась единственным в Элизиуме, что связывало Марию с прошлой жизнью, протягивая ниточку прямо к ночи, когда на её глазах A. lamberti усвоила мутозу. Ниточка нигде не прерывалась: зародышевый организм Ламберта, A. hydrophila, происходил от того самого штамма. И если в то время «Автоверсум» был чистым баловством, редкой интеллектуальной игрой в отягощённом проблемами мире, теперь ситуация стала противоположной: «Автоверсум» стал домом для сотен миллионов форм жизни, процветающей цивилизации и культуры, находящейся на грани научной революции. Во вселенной, полностью подчинённой капризу, удобству и фантазиям, он единственный, казалось, давал почву под ногами.

И хотя Мария не питала иллюзий, будто единолично «сотворила» ламбертиан, наскоро набросав раннюю историю их планеты и смастрячив им предка на основе переложения земной бактерии, созданного другим человеком, всё это вряд ли позволяло ей принять честь создания мультиплексной нервной системы или пищеварительных трактов на открытом воздухе, уже не говоря о разумности как таковой. Она не могла просто умыть руки и отстраниться от их судьбы; не верила, что планета Ламберт может осуществиться, и всё же помогла этому произойти.

Какаято часть её попрежнему не хотела ничего, кроме как беситься изза своего пробуждения и скорбеть о потере. Казалось, что принять «Автоверсум» — значит оскорбить память о Земле и показать, что она приняла путь, предначертанный ей Дарэмом. Однако поворачиваться спиной к единственному, что могло дать ей какойто новый смысл в жизни, только для того, чтобы насолить Дарэму и показать ложность его причин разбудить Марию, вовсе выглядело извращением, близким к безумию. Были и другие способы дать понять, что она его не простила.

Квартира — поначалу несусветно большая, почти непригодная для обитания, — постепенно теряла чуждость. На десятое утро Мария наконец проснулась, ожидая увидеть комнату именно такой, какой она ей предстала, то есть если не примирилась с ситуацией, то по крайней мере не удивлялась, что находится там, где находится.

Она позвонила Дарэму и сказала:

— Я хочу участвовать в экспедиции.

Группа Контакта занимала один из этажей башни в юговосточном квадранте. Мария, не желая телепортироваться, прошла всю дорогу пешком, переходя от здания к зданию по мосткам, не обращая внимания на марионеток и восхищаясь видами. Так было быстрее, чем передвигаться по улицам. Постепенно ей удалось побороть страх высоты. Здесь мостики не рушились от непредвиденных вибраций. Плексигласовые трубы не падали на тротуар, рассыпая трупы. Неважно, знал ли Малколм Картер чтолибо о строительной инженерии; Городу было нечего беспокоиться о старательном воспроизведении нагрузок и напряжений, чтобы реализма ради узнать, могут ли подвести его отдельные части. Здесь всё было абсолютно безопасным по определению.

Дарэм ожидал в фойе. Внутри он представил её Доминику Репетто и Алисе Земански, двум другим руководителям проекта. Мария не знала, чего ждать от первого контакта с элизианами последнего поколения, но они явились в аккуратном человеческом обличье, мужчины и женщины; оба в возрасте «хорошо за тридцать» и в одежде, которая не выглядела бы неуместной ни в одном офисе Сиднея двадцать первого века. Из уважения к ней? Мария надеялась, что нет, если только вих субкультуре не принято показываться в особой форме любому, используя именно тот дизайн, с которым тот будет чувствовать себя свободно. Репетто вообщето был так потрясающе красив, что Марию едва не оттолкнула мысль о преднамеренном выборе такого лица им или его отцом. Но что теперь могут значить символы тщеславия эпохи косметической хирургии и сплайсинга генов? Земански тоже была сногсшибательна, с фиолетовыми глазами, полными тёмных искорок, и иглами светлых волос. Дарэм, по крайней мере для Марии, выглядел почти тем же человеком, которого она встретила в 2050м. Мария забеспокоилась, какой она кажется молодым элизианам. Наверное, похожей на нечто свежеэксгумированное.

Репетто снова и снова пожимал ей руку.

— Это великая, величайшая честь — познакомиться с вами. Не могу выразить словами, насколько вы вдохновляли всех нас. — Его лицо сияло, и казалось, он говорил искренне. Мария чувствовала, что её щёки горят; пыталась представить себя в аналогичной ситуации, как она пожимает руку… кому? Максу Ламберту? Джону фон Нейману? Алану Тьюрингу? Чарльзу Бэббиджу? Аде Лавлейс? Она знала, что не совершила ничего, сравнимого с делами этих пионеров, зато её репутация укреплялась семь тысяч лет. И три миллиарда лет её работа вынашивала плоды.

Этаж был разделён на открытые офисы, но никого вокруг, кажется, не было. Дарэм заметил, что Мария озирается на рабочие места, и загадочно произнёс:

— Другие работники есть, но они приходят и уходят.

Земански отвела их в небольшой конференцзал. Она сказала Марии:

— Если хотите, мы можем перебраться в виртуальное воспроизведение планеты Ламберт, но должна предупредить, что это может несколько дезориентировать, когда ты визуально погружаешься в среду, но она для тебя неощутима: проходишь сквозь растения и так далее. А передвижение со скоростями, необходимыми для отслеживания ламбертиан, может вызвать головокружение. Конечно, с помощью изменения нервных связей можно решить обе эти проблемы…

Мария была не готова браться за эксперименты с собственным мозгом, равно как и ступить на поверхность иной планеты. Она сказала: