Час волка Маккаммон Роберт
Михаил протянул руку и коснулся мякоти. Перепуганная муха зажужжала над его головой, пока он не отогнал ее. Михаил убрал пальцы и посмотрел на слабые розовые следы на кончиках. Понюхал их. Металлический запах, напомнивший про отца, чистящего серебряный клинок. Тогда Михаил лизнул пальцы и попробовал кровь на вкус. Он был не так плох, но и не особенно хорош. Чуть-чуть припахивало дымком и слегка горчило. Но, тем не менее, это заставило его желудок заворчать громче и во рту стало еще больше слюны. Если он умрет, волки — и Виктор в их числе — разорвут его на клочки. Поэтому ему надо жить; такова была простая истина. И если он хочет жить, он должен заставить себя разделаться с этим мясом. Он опять отмахнулся от назойливой мухи и поднял кусок зайчатины. На ощупь она показалась ему скользкой и слегка жирной. Может быть, на ней тоже были кусочки меха, но он не слишком всматривался. Он зажмурил глаза, открыл рот. Его замутило, но сначала нужно наполнить желудок, чтобы было от чего опорожнять. Он сунул мякоть в рот и куснул.
Сок окатил его язык; он был вкусным и с душком, вкуса дичи. В голове у Михаила шумело, спину ломило, но зубы работали, будто они были умельцами, а все остальное было у них в услужении. Он отодрал кусочек мякоти и стал разжевывать его; это был упитанный матерый заяц, с крепкими мышцами, и он не давал проглотить себя без труда. Кровь и сок стекали по его подбородку, пока он ел, и Михаил Галатинов — на шесть дней и целый мир ушедший от того мальчика, каким был раньше — рвал мякоть зубами и глотал ее с жадным удовольствием. Когда он дошел до костей, то выскоблил их дочиста и попытался разгрызть, чтобы добраться до костного мозга. Одна из косточек потоньше лопнула, обнажив красную внутреннюю мякоть. Он с помощью языка аккуратно вычистил ее внутренность. Ел он так, будто ему достался редчайший деликатес, поданный на золотом блюдечке.
Через некоторое время опустошенные кости выпали из его пальцев, Михаил присел на корточки над маленькой кучкой и облизал губы.
И тут его поразило с пугающей остротой: ему понравилось сырое мясо с кровью. Ему оно очень понравилось. И это было еще не все. Ему хотелось еще мяса.
Андрей выдержал очередной один приступ болезненного кашля, который завершился удушьем. Тело забилось, и Андрей слабо позвал: — Виктор? Виктор?
— Он ушел, — сказал Михаил, но Андрей продолжал звать Виктора то громким, то опять еле слышным голосом. В нем был и страх, и ужасная усталость. Михаил по камням подполз сбоку к Андрею. Тут стоял скверный запах, дух прокисшего и разлагающегося.
— Виктор? — шептал Андрей, лицо его зарылось в одежды, виднелись только светло-каштановые, мокрые от пота волосы. — Виктор… пожалуйста… помоги мне.
Михаил протянул руку и отвел тряпку от лица Андрея.
Андрею наверно было лет восемнадцать-девятнадцать, и лицо его — блестевшее от пота — было серым, как изношенная скатерть. Он глядел на Михаила запавшими глазами и ухватился за его руку исхудавшими пальцами.
— Виктор, — шептал Андрей. Он попытался поднять голову, но шея его была недостаточно сильной. — Виктор… не дай мне помереть.
— Виктора здесь нет, — Михаил попытался высвободиться, но пальцы сжались крепче.
— Не дай мне помереть. Не дай мне помереть, — умолял юноша с потускневшими глазами. Он один раз кашлянул, слабо, и Михаил увидел, как дрогнула его худая, впалая грудь. Следующий раз он кашлянул сильнее, а от еще одного кашля тело Андрея дернулось. Кашель перешел в удушье, и Михаил попробовал высвободить руку, но Андрей не отпустил ее. Глубоко из груди Андрея исходили с мокротой ужасные, глухие хрипящие звуки. Рот Андрея широко раскрылся, и он, со слезами, лившимися из глаз, с надрывом кашлял.
Что-то выскользнуло изо рта Андрея. Что-то длинное, белое и извивающееся.
Михаил моргнул и почувствовал, как от его лица отхлынула кровь, когда он увидел рядом с головой Андрея извивающегося червя.
Андрей кашлянул еще раз, и изнутри послышались звуки тяжелой массы, вырывающейся из его легких. А потом она хлынула из его рта. Белые черви перевивались и обвивались один вокруг другого; первые, числом около сотни, были чистыми и прозрачно-белыми, но затем следующие — окрашенные в ярко-красную легочную кровь. Андрей дрожал и тужился, глаза его не отрывались от застывшего в шоке мальчика, но он не мог раскрыть рот настолько, чтобы все черви вышли наружу. Они стали также выползать из ноздрей, и Андрей задыхался и захлебывался, пока его тело извергало эту тяжесть. А они все еще выплескивались, уже темно-красные и вязкие, и когда они стали расползаться по камням, Михаил вскрикнул и вывернул руку, высвободившись, оставив под ногтями Андрея кусочки своей кожи. Он попытался встать, запутался в своих же ногах и спиной упал на пол, крепко ударившись копчиком. Андрей протянул к нему руку, пытаясь схватиться за его руку, поднявшись со своей постели из одежек, черно-красные черви, как пена, лезли из его рта. Михаил тоже начал задыхаться, и когда он поспешно удирал по каменным плитам, он почувствовал, как зайчатина стала подступать к горлу; он опять сделал глотательное движение, думая о волчьих клыках, терзающих его плоть. Андрей встал на колени, а потом со страшным, рвущим легкие кашлем извергнул черный клубок червей, размером с кулак. Они потекли изо рта на грудь, а за ними потянулись темные ленты крови. Андрей упал лицом вниз. Он был обнажен, тело его стало желтовато-серым, как труп. Его тощие мышцы блестели, его плоть под пеленой пота ходила ходуном, мелко дрожа. Михаил увидел, как по спине Андрея расползается что-то темное; коричневая шерсть, выбивавшаяся из пор. В считанные секунды шерстью покрылись спина и плечи Андрея, она сползала по его ягодицам и ляжкам, покрывала его темные руки, появилась на кистях и пальцах. Андрей поднял голову, и Михаил увидел, что она тоже подверглась превращению, с ее удлинившейся челюсти еще капала кровь. Глаза его ушли под нависшие брови, шерсть на голове, прилизанная и блестящая, по горлу опоясалась темной шерстью. Андрей задрожал, когда его позвоночник стало ломить и изгибать, и открыл клыкастый рот, чтобы издать визг — отвратительное смешение звериной и человеческой муки.
Чья-то рука схватила Михаила за шиворот и оторвала от пола. Другая рука — грубые и бесцеремонные пальцы — отвернула его лицо от страшного зрелища. Его прижало к плечу, и он почувствовал резкий запах оленьей шкуры.
— Не гляди. — Это был голос Ренаты. — Не гляди, малыш, — сказала она и прижала его рукой за затылок.
Однако он мог слышать, и одно это было достаточно страшно. Получеловеческий, полузвериный визг не утихал, сопровождаемый хрустом костей, переходивших в другое состояние. В помещение вошел кто-то еще и Рената закричала: — Уйди!
Кто бы это ни был, он быстро удрал. Визг перешел в высокий тонкий вой, от которого кожа у Михаила стянулась, а сам он был на грани безумия; он плотно зажмурил глаза, а Рената сжала его затылок. Тут до Михаила дошло, что руками он ухватился за ее шею. По помещению эхом разносился вой от сраданий.
И тут он перешел в скуление, как будто машина теряла мощность и затихала. Еще немного последних приступов хрипящего дыхания, и наступила тишина.
Рената опустила Михаила на пол. Он держал лицо отвернутым, когда она шла в сторону трупа и опустилась около него на колени. Никита, монгол с миндалевидными глазами и черными волосами, вошел в помещение, коротко глянул на Михаила, а затем на женщину.
— Андрей умер, — сказал он, констатируя факт.
Рената кивнула.
— Где Виктор?
— Ушел охотиться. Для него. — Она большим пальцем показала на Михаила.
— Все понятно.
Рената протянула руку, набрала пригоршню кровяных червей и подбросила их в огонь. Они извивались.
— Виктор не хотел видеть, как он умирает.
Никита прошел вперед и встал рядом с Ренатой, и пока они говорили — что-то о саде, — любопытство заставило Михаила пройти по помещению. Он встал между Ренатой и Никитой и стал разглядывать труп Андрея.
Это было волчье тело с коричневым мехом и темными незрячими глазами. С его языка натекла лужица крови. Правая нога у него была человеческой, узловатые предплечья оканчивались человеческими кистями, пальцами вцепившиеся в каменные плиты пола, как будто пытаясь вырвать их. Вместо страха Михаил ощутил в своем сердце щемящую боль. Пальцы были бледные и сморщенные, и это были те же самые пальцы, которые всего лишь немного времени назад цеплялись за его руку. Неотвратимая сила смерти ударила его в полную мощь, куда-то между подбородком и макушкой. Но этот удар очистил его внутреннее зрение, и в это мгновение он отчетливо увидел, что его мать, отец и сестра, а также те дни, когда он мог грезить с кончиком нити от змея, ушли навсегда.
Рената глянула на него и огрызнулась: — Уйди отсюда!
Михаил повиновался, и только тут до него дошло, что он стоял на червях.
Никита и Рената завернули тело в оленьи шкуры, подняли его за концы и понесли прочь, в ту часть белого дворца, где царствовал мрак. Михаил сел на корточки у огня, через его вены текла кровь, как вода по весенним забитым льдом речкам. Он загляделся на темную кровь Андрея на камне, задрожал и протянул ладони к огню. — Ты скоро заболеешь —, — вспомнил он, что говорил Виктор. — Очень скоро —.
Ему никак не удавалось согреться. Он сел поближе к огню, но даже жар на лице не отогрел его костей. В груди у него защекотало, и он зашелся в кашле, звуки которого раздавались между сырыми каменными стенами как револьверные выстрелы.
Глава 2
Дни слились один с другим, в помещении не было ни солнечного, ни лунного света, только свет костра и искры, когда кто-нибудь — Рената, Никита, Поля, Белый или Олеся — подпитывал костер сосновыми ветками. Виктор никогда не занимался с огнем, как будто считалось, что такое прислуживание было недостойно его. Михаил ощущал тяжесть и большую часть времени спал, но когда он просыпался, его обычно ждал кусок едва обжаренного мяса, ягоды и немного воды, налитой в полый камень. Он ел без каких-либо колебаний, но камень был слишком тяжел, чтобы поднимать его, поэтому ему приходилось наклоняться над ним и лакать воду. Он заметил еще одно: тот, кто готовил мясо, постепенно оставлял его все более кровавым. Хотя это и не было совсем сырое мясо. Оно все время было из чего-то красного и розоватого, как будто вырвано из живых внутренностей. Михаил сначала с недоверием относился к этим ужасным кускам, но кроме них ему ничего не клали, пока он не съедал того, что там было, и вскоре он научился не давать ничему — невзирая на то, каким бы сырым или ужасным оно ни было — лежать подолгу, не то налетали мухи. Он также понял, что выбрасывать тоже бесполезно — за ним никто ничего не убирал.
Однажды он проснулся, дрожа от холода снаружи и горя в жару под шкурой, от хора волков, вывших где-то в отдалении. Сначала они испугали его. Несколько секунд он был в панике, ему хотелось вскочить и проложить дорогу из помещения, бежать через лес назад, туда, где лежали его мертвые родители, так, чтобы можно было найти наган и вышибить себе мозг, но паника ушла как тень, и он сидел, слушая эти звуки, как музыку, мелодии, воспаряющие в небо и сплетавшихся друг с другом, как лозы в летнем дурмане. Ему даже показалось, что через некоторое время он смог понять язык этого воя — странное ощущение, как будто он неожиданно научился думать по-китайски со всеми нюансами. Это был язык радости, смешанной с тоской, как вздох кого-то, стоящего на поляне с желтыми цветами под бескрайним голубым небом, простиравшимся на все четыре стороны, и держащего порвавшуюся нитку, на которой прежде летел змей. Это был язык желания жить вечно и знания того, что жизнь — жестокая красавица. Вой вызвал слезы на глазах Михаила и заставил его почувствовать себя маленьким, пылинкой в потоке воздуха над землей, над скалами и безднами.
Однажды он проснулся и увидел над своей головой морду светлого волка, льдисто-голубые глаза которого были неподвижны и пронзительны, когда смотрели на него. Он лежал очень тихо, сердце у него колотилось, когда волк стал его обнюхивать. Он тоже принюхивался к волку; мускусный приятный запах промытой дождем шерсти и дыхания, сохранившего воспоминание о светлой крови. Он дрожал, лежа как будто связанный, пока светлый волк медленно обнюхивал ему грудь и горло. Потом, тряхнув головой, волк открыл пасть и выронил одиннадцать нераздавленных ягод на камень у головы Михаила. Волк отступил к краю костра, сел по-собачьи и смотрел, как Михаил ел ягоды и лакал воду из полого камня.
Неясная пульсирующая боль возникла и пронзила его суставы. Двигаться — даже дышать — стало болезненным ощущением. И боль продолжала расти, час за часом, день за днем, и кто-то обмывал его, когда он опорожнялся, и кто-то подтыкал ему под бока оленью шкуру, как ребенку. Он дрожал от холода, и от дрожи боль воспламенялась, она проходила по каждому нерву, заставляя его стонать и плакать. Сквозь неясный сумрак он слышал голоса. Франко: «Слишком мал, говорю тебе. Малыши не выживают. Рената, неужели ты так сильно хотела ребенка?» И Ренаты, разозленный: «Я не спрашиваю совета у дураков. Держи их при себе и оставь нас в покое». Потом голос Виктора, медленный и четкий: «У него плохой цвет лица. Думаешь, у него есть черви? Дай ему что-нибудь поесть и посмотри, есть ли они?» Кусок окровавленного мяса прижался к губам Михаила. Михаил, погруженный в море боли, подумал: «Не ешь. Я приказываю тебе, не ешь», и почувствовал, как вопреки этому, механизм его челюстей сработал на открывание. Его опалила новая боль, вызывая слезы, потекшие по щекам, но он принял пищу, вцепился в нее зубами, как бы не позволяя ей ускользнуть. До него дошел голос Никиты, в котором был оттенок восхищения: «Он крепче, чем выглядит. Посматривай, как бы он не откусил тебе пальцы!»
Михаил ел все, что бы ему ни давали. Его язык стал жаждать крови и соков мяса, ему стало безразлично, что именно он ест, зайца, оленя, кабана или белку, иногда даже мясистые пахучие кусочки крысы, и даже было ли это только что убито или же пролежало несколько часов. Сознание его перестало прислушиваться к мыслям о том, что поедает он истекающее кровью мясо; он ел, потому что был голоден и потому что ничего другого не было. Иногда ему доставались только ягоды или какая-то грубая трава, но все это поглощалось без жалоб.
Зрение его замутилось, у краев все становилось серым. В глазных яблоках разливалась пульсирующая боль, даже слабый свет терзал их. Потом, он не знал точно, когда, потому что время перепуталось, мрак сомкнулся, и он совсем ослеп.
Боль ни на минуту его не отпускала. Она перешла на новый, более высокий уровень, и кости у него тянуло, и они трещали как доски дома, готовые вот-вот лопнуть от внутреннего напряжения. Он не мог открыть рот достаточно широко, чтобы есть мясо, и вскоре стал чувствовать, что мясо, предварительно разжеванное, ему засовывают в рот пальцами. Ледяная рука касалась иногда его лба, и даже от малейшего прикосновения к себе ему приходилось кривиться от боли. «Я хочу, чтобы ты жил». Это был голос Ренаты, шептавшей ему на ухо. «Я хочу, чтобы ты поборол смерть, ты меня слышишь? Я хочу, чтобы ты боролся, чтобы ты выстоял. Если ты перенесешь все это, малыш, то познаешь чудо».
«Как он?» Это голос Франко, и в нем явное беспокойство. «Он худеет».
«Еще не скелет», — убежденно ответила она, и тут Михаил услышал, как ее голос смягчился. «Он выживет. Я знаю это. Он борец, Франко: погляди, как он сжимает зубы. Да. Он выживет».
«Ему предстоят тяжелые испытания», — сказал Франко. «Худшее еще впереди».
«Я знаю». Она долго молчала, и Михаил чувствовал, как ее пальцы нежно перебирают его мокрые от пота волосы. «Сколько было здесь таких, которые не могли выжить так долго, как он? Мне было понадобилось десять рук, чтобы всех их пересчитать. А посмотри, Франко, на него! Посмотри, как он переносит и борется!»
«Это не борьба», — оценил Франко. «Думаю, он вот-вот обгадится».
«Ну, значит внутри у него еще все действует! Это — хороший признак! Вот когда все прекращается и внутри все вспухает, тогда, как тебе известно, дело идет к смерти! Нет, у этого стальная душа, Франко, я точно знаю».
«Надеюсь, что это так», — сказал он. «И надеюсь, что ты насчет него права». Он сделал несколько шагов, потом заговорил опять. «Если он умрет, то в этом твоей вины не будет. Это просто… природа. Тебе это понятно?»
Рената издала приглушенный соглашающийся звук. Потом, немного погодя, когда она гладила его по волосам и нежно водила пальцами по лбу, Михаил услышал, как она шепотом пела песню, русскую колыбельную, про синицу, искавшую дом, нашедшую покой лишь тогда, когда весеннее солнце растопило зимние льды. Она напевала мелодию приятным и плавным голосом, шепотом, предназначенным только для него. Он вспомнил, что кто-то другой пел ему такую же песню, но то казалось таким далеким. Его мама. Мама, которая лежала спящей на поляне. Рената продолжала напевать, и на несколько мгновений Михаил заслушался и забыл про боль.
Пропуск во времени, дни мрака. Боль. Боль. Михаил никогда не знал такой боли, и если бы когда-нибудь в детстве подумал, что познает такие муки, то забился бы в угол и с воем просил бы Господа забрать его к себе. Ему казалось, что он чувствует, как зубы ходят у него в челюстях, разламывая друг друга и шатаясь в разбитых кровоточащих гнездах. Он ощущал болезненную ломоту в суставах, как живая тряпичная кукла, протыкаемая иглами. Его пульс колотился как обезумевшая барабанная дробь, и Михаил пытался открыть рот, чтобы кричать, но ему сводило мышцы челюстей, их царапало, как колючей проволокой. Боль нарастала, ослаблялась, вырастала до нового уровня. Только что он горел, как печь, и тут же его кидало в холод. До его сознания иногда доходило, что его тело содрогается, корчится, переплавляется в новый образ. Кости его изгибались и перекручивались, как будто были содержимым сладких конфет-тянучек. Он ни в какой степени не влиял на эти изменения, тело его стало странной машиной, настроенной, казалось бы, на саморазрушение. Ослепший, неспособный говорить или кричать, едва способный втягивать воздух из-за мучительных болей в легких и тяжести в сердце, Михаил чувствовал, как его позвоночник начинает искривляться. Его мускулы обезумели, они выгибали его торс круто вверх, выворачивали назад руки, сгибали и разгибали шею и сдавили его лицо, будто оно попало в железные тиски. Тело его просело в спине, когда мускулы расслабились, потом опять оказалось выгнуто кверху, когда они сильно напряглись, словно усохшая на солнце шкура. В центре этого смерча боли сознание Михаила Галатинова сопротивлялось потере воли к жизни. Пока настоящее тело его уничтожалось и мускулы его растягивались, он думал о гуттаперчевом человеке и о том, что, когда это закончится, он тоже сможет поступить в цирк и стать самым знаменитым «гуттаперчевым мальчиком» всех времен. Но тут боль снова вцепилась в него, пронзила до мозга костей и потрясла его. Михаил ощутил, что его позвоночник вспух и удлинился под вопль ошеломленных нервов. Из страны духов до него доносились голоса: — Держите его! Держите его! Он сломает себе шею…
— …горит в лихорадке…
— Ни за что не пройдет через это… слишком слаб…
— Откройте ему рот! Он откусит себе язык!
Голоса уплыли в шумном водовороте. Михаил ощущал, но был бессилен прекратить уродование своего тела, колени его подтянулись к груди, когда он лег на бок. В позвоночнике было средоточие болей, голова была как бурлящий котел. Колени подвело к подбородку, и они крепко вдавились в него. Зубы заскрипели, и в мозгу его послышалось завывание, словно бы ветра начинающейся бури, сносящей с оснований все, что прежде на них стояло. Шум штормового ветра поднялся до рева, который заглушил собой все, и сила его удвоилась и утроилась. Михаил внутренним взором видел себя бегущим по поляне с желтыми цветами, в то время как черные полотнища туч устремлялись в сторону дома Галатиновых. Михаил остановился, обернулся и закричал: «Мама! Папа! Лиза!» Но из дома не доносилось ни звука, а тучи казались голодными. Михаил опять повернулся и бросился бежать, сердце у него бешено колотилось; он услышал треск, оглянулся и увидел, что дом под напором бури разваливается. И тут тучи двинулись за ним, готовые поглотить его. Он бежал, но бежать быстрее не мог. Скорее. Скорее. Буря ревела за ним по пятам. Скорее. Его сердце разрывалось. В его ушах возник предупреждающий о смерти крик пифии. Скорее…
И превращение охватило его. Темная шерсть пробилась на руках и ногах. Он почувствовал, как позвоночник у него изогнулся, скручивая плечи. Его ладони — теперь уже вовсе и не ладони — коснулись земли. Он побежал быстрее, тело его стало слаженно сокращаться-растягиваться, вырываясь из одежды. Ураганные тучи подхватили ее и зашвырнули в небеса. Михаил скинул с ног ботинки, из-под носков улетала назад спиралями земля и цветы. Буря подхватила его, но он теперь мчался на всех четырех, убегая из прошлого в будущее. Его поливало дождем: холодным, очистительным дождем, он поднял голову к небесам и — проснулся.
Кромешная тьма. Глаза, заплывшие от слез. Он расклеил веки — и промелькнуло слабое розовое мерцание. Слабый костер еще горел, в помещении сильно пахло сосновой золой. Михаил встал на четвереньки, каждое движение причиняло ему боль. Его мускулы все еще дергались, как будто они были туго стянуты и изменились в форме. Его мозг, спина и копчик все еще ныли. Он попытался встать, но позвоночник сильно заломило. Ему захотелось свежего воздуха, аромата лесного ветра, внутри него был физический голод, и он повел его вперед. Он пополз, без одежды, по грубым камням, прочь от костра.
Несколько раз он пытался встать, но кости к этому не были готовы. Он подполз на локтях и коленях к лестнице и поднялся по ступеням, как животное. Наверху он прополз по заросшему мхом коридору и бросил на груду оленьих костей лишь мимолетный взгляд. Вскоре впереди он увидел красноватый свет, не то восхода, не то заката. Он проходил через окна без стекол, окрашивая стены и потолок, и там, где он касался стен, мох не рос. Михаил понюхал свежий воздух, но запах заставил что-то в его мозгу щелкнуть и повернуться, как колесики в карманных часах. Это уже не был острый цветочный аромат поздней весны. Это был другой запах, сухой дух с таящейся прохладой; жар, сопротивляющийся прохладе. Это был запах умиравшего лета.
Прошло столько времени. Это ему стало ясно. Он сел, оглушенный ощущениями, и рука его потянулась к левому плечу. Пальцы наткнулись на края розовой мякоти, и несколько чешуек коросты слетели с его кожи и упали на пол. Сейчас в коленях ему было больно, и казалось важным встать, прежде чем двинуться дальше. Он чуть ли не слышал, как поворачиваются его суставы, вроде скрипа петель на старой двери, долгое время не открывавшейся. Лицо, плечи и грудь его были в поту, но он не сдавался и не плакал. Собственный скелет казался ему чужим. Чьими на самом деле костями были его кости, вставленные, словно деревянные палки, в его плоть? Встань, приказал он себе. Встань и пойди… как человек.
Он встал.
Первый шаг был такой же, как у ползунка: шатающийся, неуверенный. Второй был не многим лучше. Но третий и четвертый сказали ему, что он еще не разучился ходить, и он прошел через коридор в комнату с высоким потолком, где солнечный свет окрасил стропила в оранжевое и голуби нежно ворковали над головой.
Справа от Михаила на полу в полумраке что-то шевельнулось. Он услышал шум шелестевших листьев. Там лежали два тела, сцепившиеся и тяжело дышащие. Трудно было разобрать, где начиналось одно и заканчивалось другое. Михаил моргнул, сбрасывая с глаз последние остатки сна. Одна из фигур на полу застонала — женский стон — и Михаил увидел человеческую кожу, обрамленную густыми волосами, как у животного, которая появлялась и исчезала, потом снова появлялась снаружи и снова скрывалась в мокрой плоти.
Из мрака на него уставились пара льдисто-голубых глаз. Олеся вцепилась в плечо, на котором, как волны на реке, поднимались и опадали светло-каштановые волосы. Голова Франко повернулась, и он увидел мальчика, стоявшего на пересечении солнца и темноты.
— Боже мой! — прошептал Франко, голос его дрогнул. — Он смог пройти через это! — он оторвался от Олеси, с хлюпающим звуком разъединения, и вскочил на ноги. — Виктор! — закричал он. — Рената! — Крики его эхом отдавались в коридорах и помещениях белого дворца. — Кто-нибудь! Быстро идите сюда!
Михаил уставился на обнаженное тело Олеси. Она не шевельнулась, чтобы прикрыть себя. На ее коже блестела тонкая пелена пота. — Виктор! Рената! — продолжал кричать Франко. — Он выжил! Он выжил!
Глава 3
— Следуй за мной, — сказал в конце сентября Виктор, и Михаил тенью пошел за ним. Оставив позади залитые солнцем помещения, они спустились к месту, где воздух был прохладен. На Михаиле была одежда из оленьей шкуры, которую сшила для него Рената, и, прдолжая спускаться с Виктором, он натянул ее на плечи. За прошедшие несколько недель Михаил познал, что его глаза быстро привыкают к темноте, а при дневном свете он мог видеть с поразительной остротой, мог даже пересчитать желтые листья на дубе на расстоянии в сто ярдов. И все же Виктор хотел, чтобы мальчик что-то увидел там внизу, в темноте. Он остановился, чтобы зажечь факел из кабаньего сала и тряпок от углей маленького костра, который он предварительно разжег. Факел засветился, и от запаха горящего сала у Михаила потекли слюнки.
Они спустились к месту, где изображения монахов в рясах и с капюшонами на головах все еще сохраняли свою одухотворенность. Узкий проход вел под арку через открытые железные двери в огромный зал. Михаил поглядел наверх, но потолка не увидел. Виктор сказал — Вот оно. Стой там, где стоишь. — Михаил подчинился, а Виктор стал ходить по залу. Свет от факела высветил каменные полки, забитые толстыми, в кожаных переплетах, книгами: их были сотни. Нет, пожалуй, даже тысячи, подумал Михаил. Книги заполняли каждый подходящий уголок, много их лежало на полу стопками.
— Это, — сказал тихо Виктор, — то, над чем работали монахи, жившие сотни лет назад: собирали и переписывали рукописи. Здесь три тысячи четыреста тридцать девять томов. — Он сказал это с гордостью, будто хвастающийся ребенок. — Теология, история, архитектура, техника, математика, языки, философия… все тут. — Он повел факелом вокруг себя. Слегка улыбнулся. — Монахи, как ты можешь понять, не много познали мирской жизни. Покажи мне свои ладони.
— Мои… ладони?
— Да. Ты не знаешь? Плоские окончания твоих рук. Покажи мне их.
Михаил поднял ладони к факелу.
Виктор рассмотрел их. Затем фыркнул и кивнул. — У тебя руки изнеженного человека, — сказал он. — Ты жил привилегированной жизнью, да?
Михаил пожал плечами, не понимая.
— За тобой хорошо ухаживали, — продолжал Виктор. — Родился в аристократической семье. — Он же видел, как были одеты мать, отец и сестра Михаила: по высшему разряду. Тряпки от их одежды пошли на факелы. Он поднял вверх свою руку с тонкими пальцами и повертел ею на свету. — Я был профессором Киевского Университета, очень давно, — сказал он. В его голосе была не тоска, а просто сожаление. — Я преподавал языки: немецкий, английский, французский. — В его глазах промелькнул жесткий блик. — Я изучил три разных языка — для того, чтобы жить подаяниями вместе с женой и сыном. В России человеческая жизнь не поощрялась.
Виктор прошелся, освещая факелом книги. — Если только, конечно, тебе не удалось изобрести более эффективный способ убивать, — добавил он. — Но мне представляется, что все правительства примерно одинаковы: все жадны, все близоруки. Это проклятие человечества — иметь разум и не иметь ума им воспользоваться. — Он остановился, чтобы аккуратно снять с полки том. Задняя часть обложки отсутствовала, а кожаные страницы отрывались от переплета. — «Республика» Платона — сказал Виктор. — Слава Богу, на русском. Я греческого не знаю. — Он обнюхал переплет, как будто вдыхая удивительный аромат, потом вернул книгу на место. — «Хроника Юлия Цезаря», теория Коперника, «Ад» Данте, «Путешествия Марко Поло»… все вокруг нас, двери в различные миры. — Он провел факелом и приставил палец к губам. — Ш-ш-ш, — прошептал он. — Замри, и ты услышишь звуки поворачиваемых ключей, здесь, в темноте.
Михаил прислушался. Он услышал размеренные скребущие звуки — не ключа в двери, а крысы где-то в этом огромном зале.
— Ну, да. — Виктор пожал плечами и продолжил обозревать книги. — Теперь они принадлежат мне.
Опять намек на усмешку.
— Я могу откровенно признать, что у меня самая большая библиотека, какая только есть у какой-либо ликантропа в мире.
— Ваша жена и сын, — сказал Михаил. — Где они?
— Мертва. Мертв. — Виктор остановился, чтобы снять паутину с нескольких томов. — Они оба умерли с голода, после того, как я потерял свое положение. Такая была политическая ситуация, понимаешь. Мои идеи кого-то раздражали. Некоторое время мы скитались. И побирались тоже.
Он уставился на свет факела, и Михаил увидел, что в его янтарных глазах зажглись огоньки.
— Я был не очень умелым нищим, — спокойно сказал он. — После того, как они умерли, я поставил крест на своей жизни. Я решил уехать из России, может быть в Англию. В Англии много образованных людей. Я пошел по дороге, которая завела меня в этот лес… и меня покусал волк. Его звали Густав… это был мой учитель.
Он посветил так, чтобы видеть Михаила.
— У моего сына были темные волосы, как у тебя. Хотя он был постарше. Одиннадцать лет. Он был очень хороший мальчик.
Факел поднялся, и Виктор повел им кругом по залу.
— Ты прошел дальний путь, Михаил. Но тебе предстоит идти еще дальше. Ты слышал легенды о человеках-волках, да? Каждого ребенка хотя бы раз пугали перед сном такими сказками.
— Да, сударь, — ответил Михаил. Его отец рассказывал ему и Лизе сказки о всеми проклятых людях, которые превратились в волков и растерзывали овец на куски.
— Все это вранье, — сказал Виктор. — Ни при чем тут полнолуние. Да и ночь тоже. Мы можем пройти превращение, когда только захотим… но научившись его контролировать, и на это тоже нужно время и терпение. Первое у тебя было, второму ты научишься. Некоторые из нас умеют превращаться избирательно. Знаешь, что это значит?
— Нет, сударь.
— Мы можем управлять тем, с какой части начать превращение. Руки, например, в лапы. Или лицо и зубы. Задача заключается в полном контроле над умом и телом, Михаил. Отвратительно для волка — или человека — утратить контроль над собой. Как я сказал, тут тебе есть чему поучиться. Это не простая задача, ни в коем случае; пройдут годы, прежде чем ты сможешь это освоить, если вообще сможешь.
Михаил ощутил, что внимание его рассеивалось; он наполовину слушал, о чем говорил Виктор, наполовину прислушивался к скребущейся в темноте крысе.
— Ты что-нибудь знаешь об анатомии? — Виктор взял с полки толстую книгу. Михаил тупо посмотрел на него.
— «Анатомия: изучение человеческого тела», — перевел Виктор. — Она написана по-немецки, в ней даны изображения мозга. Я много думал о тех микробах, которые в нашем теле, и о том, почему мы можем совершить превращение, в то время как обычные люди не могут. Я думаю, что микроб поражает что-то в глубине мозга. Что-то давно захороненное, предназначенное забвению.
Голос его становился возбужденным, как будто он опять был на университетской кафедре.
— Вот эта книга, — он вернул на место книгу по анатомии и вынул другую, соседнюю, — о философии разума, из средневековой рукописи. В ней представляется, что мозг человека многослоен. В центре мозга заложены инстинкты животного мира; природа зверя, если…
Михаил отвлекся. Крыса: скребет, скребет. В животе у него пробудился позыв голода, как будто звякнуло в колокол.
— …эта часть мозга и является той, которую пробуждает микроб. Как мало мы, Михаил, знаем про этот волшебный двигатель в наших головах! Понимаешь, что я имею в виду?
Михаил, по правде говоря, не понимал. Весь этот разговор про зверей и мозг не произвел на него впечатления. Он оглядывался, все его ощущения были настроены на поиски: скребет, скребет.
— Ты можешь овладеть тремя тысячами различных миров, если хочешь этого, — сказал Виктор. — Я буду твоим ключом к ним, если ты изберешь изучение.
— Изучение? — он отвлекся от чувства голода. — Изучение чего?
Виктор потерял терпение.
— Ты и в половину не соображаешь! Прекрати вести себя так! Слушай то, о чем я тебе говорю: я хочу научить тебя всему, что есть в этих книгах! А также тому, что я знаю о мире! Языкам — французскому, английскому, немецкому. Плюс история, математика и…
— Зачем? — прервал его Михаил.
Рената говорила ему, что белый дворец и этот лес будут его домом до конца жизни, так же как и для других членов стаи.
— Какая будет мне польза от всех этих книг, если мне придется остаться навсегда здесь?
— Какая польза! — насмешливо передразнил его Виктор и сердито фыркнул. — Какая польза, говорит он!
Он шагнул вперед, размахивая факелом, и остановился вплотную перед Михаилом.
— Быть волком чудесно. Волшебно. Но мы родились людьми и мы не можем отбросить нашу человеческую суть — даже если слово «человек» иногда страшно позорит нас. Знаешь, почему я не все время волк? Почему я не бегаю просто по лесу день и ночь?
Михаил покачал головой.
— Потому что когда мы принимаем обличье волка, мы и старимся поволчьи. Когда мы проживаем год в волчьем обличье, человеческое наше обличье старится на семь лет. А насколько я люблю свободу, ее аромат и… ее великое чудо. Но больше я люблю жизнь. Я хочу прожить как можно дольше, и я хочу познавать. Мой мозг стонет по знаниям. Я говорю: учись бегать, как волк, да; но: учись думать, как человек, тоже.
Он постучал по своему голому черепу.
— Если не можешь этого, то зря промотаешь волшебство.
Михаил посмотрел на книги, освещаемые мерцанием факела. Они казались очень толстыми и очень пыльными. Как можно прочитать хотя бы одну такую толстую книгу, не говоря уже обо всех?
— Я — учитель, — сказал Виктор. — Предоставь мне возможность учить.
Михаил размышлял над этим. Книги по-своему пугали его, они были массивные и непривлекательные. У его отца тоже была библиотека, но книги в ней были потоньше, а на их корешках были оттиснены позолоченные названия. Он вспомнил свою и Лизы воспитательницу, Магду, крупную седоволосую женщину, приезжавшую, бывало, на повозке. Важно изучать мир, всегда говорила Магда, так, чтобы можно было определить свое место в нем, если когда-нибудь потеряешься. Михаил никогда не ощущал себя в большей мере потерянным в своей жизни. Он пожал плечами, все еще неуверенный; ему никогда не нравились домашние задания.
— Ну, хорошо, — согласился он после недолгого раздумья.
— Прекрасно! О, если бы члены университетского совета в накрахмаленных рубашках могли бы видеть сейчас своего профессора! — проговорил Виктор. — Я бы вырвал им сердца и показал им, как они колотятся!
Он прислушался к поскребыванию твари, вторгшемуся в их разговор.
— Первый урок — не в книге. В желудке у тебя урчит, и я тоже голоден. Найди крысу, и мы поедим.
Он затушил факел, ударяя его об пол, чтобы огонь исчез.
Зал погрузился в темноту. Михаил старался услышать, но его сильно отвлекали удары собственного сердца. Крыса могла быть хорошей, аппетитной едой, если достаточно велика; этой, судя по звукам, должно было хватить на двоих. Он ел крыс, которых приносила Рената. На вкус они были как жесткие цыплята, и мозг у них был сладким. Он медленно глядел в темноту направо и налево, уши настороже, чтобы уловить шум. Крыса продолжала скрести, но было трудно распознать ее местоположение.
— Спустись на крысиный уровень, — посоветовал Виктор. — Думай по крысиному.
Михаил уселся на четвереньки. Потом лег на живот. Ага, теперь скребущие звуки шли справа.
У дальней стены, — подумал он. — Наверное, в углу.
Он пополз на звук. Крыса вдруг перестала скрестись.
— Она услышала тебя, — сказал Виктор. — Она читает твои мысли.
Михаил пополз вперед. Плечом наткнулся на что-то: груда книг. Они осыпались на пол, и он услышал, как коготки крысы простучали по камню, когда она удирала к дальней стене.
Перебежала справа налево, — подумал Михаил.
Он рыгнул. В желудке забурчало, тревожащий громкий звук, и он услыхал, что Виктор засмеялся. Крыса остановилась и затихла. Михаил лег на живот, держа уши настороже. Резкий, кислый дух донесся до него. Крыса напугана, она обмочилась. Запах был такой же ясной дорожкой, как луч от фонаря, но почему это так, Михаил точно понять не мог. Глазами он определил другие кучи книг вокруг себя, все они имели смутно-серые очертания. Но все же он не мог увидеть крысу, хотя и различал тома и полки у дальней стены. «Если бы я был крысой, я бы забился в угол. В какое-нибудь место, где моя спина была бы защищена». Михаил полз вперед, медленно… медленно…
Он слышал приглушенный, мерный глухой стук в тридцати футах за собой; пульс Виктора, дошло до него. Собственный пульс оглушал его, и он застыл на месте, чтобы пульс не успокоился. Он водил головой из стороны в сторону, вслушиваясь.
Вот. Частое «тик… тик… тик», как маленькие часики. Справа от Михаила, наверное, в футах двадцати или около того. Конечно, в углу. За неряшливой кучей книг, светлых с краев. Михаил пополз к углу, движения бесшумны и извилисты.
Он услышал, что пульс крысы участился. У крысы было шестое чувство; она могла понимать его намерения по его запаху, и в следующее мгновение Михаил тоже учуял запах ее пыльной шкурки. Он точно знал, где она. Крыса была неподвижна, но биение ее сердца показывало, что она вот-вот выскочит из своего угла и рванется вдоль стены. Михаил продолжал двигаться, дюйм за дюймом. Он услышал, как крысиные коготки стукнули, а затем она смазанным голубоватым свечением бросилась из своего угла, стараясь прорваться через помещение в дальний угол.
Все, что Михаил знал, это то, что он голоден и хочет поймать эту крысу, но мозг его действовал инстинктивно, рассчитывая направление и скорость крысы с холодной логикой зверя. Михаил метнулся влево. Крыса взвизгнула и кинулась от его руки. В тот момент, когда крыса уклонилась и полоской серого цвета проскользнула мимо него, Михаил мгновенно повернулся вправо, выбросил руку и цапнул грызунью за ушами.
Крыса выворачивалась, пытаясь достать зубами руку Михаила. Это была крупная крыса, и она была сильной. Еще несколько мгновений, и она вырвется. Михаил нашел решение.
Он открыл рот, всунул голову крысы между зубами и сдавил ими жесткую шейку.
Зубы его пришли в действие, в этом не было ни злобы, ни бешенства, просто голод. Он услышал, как хрустнули позвонки, и рот наполнился теплой кровью. Крысиное тельце сразу обмякло. Лапки несколько раз дернулись с убывающей силой. Голова крысы осталась у Михаила во рту. На этом и закончилась весьма неравная схватка.
— Браво, — сказал Виктор. Но в голосе его вновь послышалась суровость. — Еще бы пара дюймов — и ты бы ее упустил. Эта крыса и так еле двигалась, как объевшаяся лепешек бабка.
Михаил выплюнул откушенную голову себе в ладонь. Он смотрел, как Виктор приближался к нему, очерченный свечением. Правила хорошего тона требовали предложить лучший кусок Виктору, и Михаил поднял ладонь с головой.
— Это — твое, — сказал ему Виктор и взял теплое мертвое тело.
Михаил обчистил зубами голову, а затем раскусил ее. Мозги напоминали ему сладкие пирожки с картошкой, которые он ел в другом мире.
Виктор разорвал тело от обрубка шеи до хвоста. Он втянул в себя крепкий аромат свежей крови и мяса, а затем вырвал пальцем внутренности и ободрал с костей мясо и жир. Он предложил часть Михаилу, который благодарно взял свою долю.
Мужчина и мальчик ели свою крысу в темном зале, окруженные полками, полными отголосков цивилизованного разума.
Глава 4
В золотой ткани дней стали появляться серебряные нити. В лесу поблескивали заморозки, и лиственные деревья стояли обнаженные на обжигающем холодом ветру. Зима обещала быть суровой, сказала Рената, наблюдая, как на деревьях утолщается кора. Первый снег выпал в начале октября, и белый дворец укрылся белым покрывалом.
Когда завыли ноябрьские ветры и снежная пурга застлала обзор, стая грудилась в подвале дворца возле костра, которому не давали ни сильно разгореться, ни погаснуть. В теле Михаила ощущалась вялость, ему хотелось больше спать, однако Виктор заполнял его мозг вопросами из книг; Михаил никогда бы не подумал, что существует так много вопросов, и даже по ночам ему снились вопросительные знаки. Прошло немного времени, и он стал видеть сны на других языках: немецком и английском, которыми Виктор безжалостно пичкал его, повторяя и повторяя. Но ум Михаила оттачивался, так же, как и его инстинкты, и он учился.
Живот у Олеси раздувался. Она много лежала свернувшись, и другие всегда давали ей побольше от своей добычи. Они никогда не меняли обличья на глазах у Михаила; они всегда уходили наверх по лестнице и по коридору на двух ногах, прежде чем покидали белый дворец для охоты на четырех лапах. Иногда они возвращались со свежим, капающим кровью мясом, иногда мрачные, с пустыми руками. Но вокруг было полно крыс, привлекаемых теплом костра, и их было легко поймать. Михаил знал, что он теперь член стаи, и признавал это, но все еще ощущал себя тем, кем был во плоти: замерзшим, часто безутешно несчастным мальчиком. Иногда тело его и ум пронизывало такое жестокое отчаяние, что он был готов расплакаться. Несколько раз он даже начинал всхлипывать от отчаяния, но взгляды, которые кидали на него Виктор и Рената, говорили ему, что тому, кто не страдает от кишечных червей, плакать недопустимо.
Однако изменение обличья по-прежнему оставалось для него тайной. Одно дело было жить со стаей, и совершенно другое — полностью войти в нее. Как они меняют обличье? — изумлялся Михаил, отягчая бремя своих вопросов. Затаивают ли они дыхание, как перед прыжком в темную ледяную воду? Удлиняют ли они свое тело до тех пор, пока не лопнет человеческая кожа и оттуда не вырвется на свободу волк? Как они это делают? Никто не собирался ему рассказывать, а Михаил — пасынок стаи — был слишком пуглив, чтобы спрашивать. Он знал только, что когда он слышал, как они завывали после удачной охоты и голоса их отдавались эхом в заснеженном лесу, в крови у него начинало гореть.
С севера налетела снежная буря. Пока она свирепствовала за стенами, Поля высоким несильным голоском пела народную песенку про птичку, летавшую среди звезд, в то время как ее брат Белый выстукивал палочкой ритм. Буря не утихала и день за днем ревела свою мелодию. Костер потух, пища была съедена без остатка. В желудках опустело. Пришлось Виктору, Никите и Белому выйти в пургу на охоту. Их не было целых трое суток, а когда Виктор с Никитой вернулись, они принесли полузамерзший кусок оленины. Белый не вернулся; он погнался за оленем, и последнее, что увидели Виктор с Никитой, это то, как он зигзагами гнался сквозь бурю за своей жертвой.
Поля стала плакать, остальные оставили ее одну. Однако плакала она недолго, потому что нужно было есть. Она принялась за кровившее мясо с той же жадностью, что и остальные, включая Михаила. И Михаил получил еще один урок: какая бы трагедия ни случилась, какая бы ни постигла беда — жизнь продолжалась.
Однажды утром Михаил проснулся и прислушался к тишине. Пурга стихла. Он пошел за всеми наверх по лестнице и через комнаты, где на камнях лежал наметенный снег и заснеженные ветви деревьев простирались вверх. Снаружи сияло солнце, над миром ослепительной белизны раскинулось лазурное небо. Виктор, Никита и Франко расчистили от снега дорожки во дворе, и Михаил вместе с остальными вышел туда прогуляться на свежем морозном воздухе.
Он дышал глубоко, пока в легких у него не закололо. Солнце светило нещадно, но на гладком снегу не оставалось ни следа. Михаил стоял, охваченный восторгом при виде красоты зимнего леса, пока его не ударил в ухо снежок.
— Меткий удар, — крикнул Виктор. — Дай ему еще разок!
Никита улыбался, уже скатывая второй снежок. Он уже отвел руку назад, чтобы бросить его, но в последнюю секунду повернулся и швырнул его в лицо Франко, стоявшего от него в двадцати футах.
— Ты, задница! — завопил Франко, хватая снег, чтобы скатать снежок. Рената кинула и задела по голове Никите, а Поля с неумолимой точностью залепила снежком в лицо Олеси. Беременная Олеся, хохоча и расшвыривая снег, убежала подальше от всех, прижимая руками свой живот.
— Хочешь повоевать? — заорал Никита, оскалясь на Ренату. — Я тебе покажу! — он швырнул снежок, который припечатался к плечу Ренаты, и тогда Михаил, стоявший в тени Ренаты, кинул снежок, и попал Франко прямо в лоб, отчего Франко свалился на спину.
— Ты… маленький… звереныш! — заорал Франко, а Виктор засмеялся и спокойно увернулся от снежка, прошелестевшего у него над головой. Ренате попало сразу от двоих, от Франко и Поли. Михаил сунул свои онемевшие руки в снег, готовясь к следующей атаки. Никита пригнулся от залпа Ренаты и забрался в место, где снег был свеж и незапятнан. Он глубоко зарылся в него руками, чтобы сделать два снежка разом.
А вынул он нечто совершенно другое. Нечто замерзшее, красное и искалеченное.
Смех Ренаты оборвался словно придушенный. Последний снежок, брошенный Франко, брызнул на ее плече, но она уставилась на то, что держал Никита. Из руки Михаила снег осыпался обратно на землю. Поля раскрыла рот, с лица и волос ее капало.
Никита показал оторванную изувеченную руку, вынутую из снега. Она была цвета мрамора, два пальца у нее отсутствовали. Большой и указательный пальцы были морщинистыми и ушедшими внутрь-последние следы лапы — и ярко-рыжая шерсть покрывала тыльную часть кисти.
Поля шагнула вперед. Со следующим шагом снег дошел ей до колен. Она моргнула, изумленная, а затем простонала:
— Белый…
— Уведи ее, — сказал Виктор Ренате.
Она в то же мгновение взяла Полю за руку и попыталась увести ее во дворец, но Поля вырвалась.
— Иди домой, — сказал ей Виктор, вставая перед ней, чтобы ей не было видно, что откапывают Никита и Франко. — Ну!
Поля зашаталась. Олеся подхватила ее за другую руку, и вместе с Ренатой повела Полю внутрь дворца, та шла с пустыми глазами, как во сне.
Михаил тронулся было идти за ними, но голос Виктора хлестнул по нему:
— Ты куда собираешься идти? Иди сюда и помоги нам!
Виктор встал на колени, чтобы отбрасывать снег вместе с Никитой и Франко, и Михаил приблизился, чтобы помочь своими хлипкими силенками.
Это была куча розовых, покрытых кровавой коркой костей. Большая часть мякоти была содрана, но кое-где остались куски мышц. Некоторые кости были человеческими, а другие волчьими; Виктор быстро это заметил. В момент смерти тело Белого разрывалось на обе противоположности.
— Посмотрите на это, — сказал Франко и поднял часть лопатки. На ней были глубокие царапины.
Виктор кивнул:
— Клыки.
Были и другие доказательства действия мощных челюстей: борозды на лучевой кости, иззубренные края сломанного позвоночника.
И тут, наконец, Никита раскидал смерзший в корку снег и нашел голову.
Скальп отсутствовал, череп был раздавлен, мозг выскоблен, но лицо Белого сохранилось, не считая нижней вырванной челюсти. Язык тоже был вырван из своего основания. Глаза Белого были открыты, и рыжие волосы прикрывали его щеки и лоб. Глаза несколько секунд были направлены на Михаила, пока Никита опять не повернул голову, и в них Михаил увидел страшный стеклянный блеск. Он отвернулся, дрожа теперь уже не от холода, и отступил на несколько шагов. Франко поднял кость от ноги, на которой еще оставались куски замерзших красных мышц, и осмотрел раздробленные края кости.
— Челюсти огромной силы, — тихо сказал Франко. — Нога была перекушена с одного раза.
— А также обе руки, — сказал Никита.
Он сел на корточки, глядя на кости, разложенные на снегу, и лед на единственном целом веке начал подтаивать. Михаил в страшном оцепенении смотрел, как капелька воды стекает по щеке Белого, похожая на слезу.
Виктор стоял, глаза его блестели, и он медленно блуждал взглядом по сторонам. Кулаки по его бокам сжимались. Михаил знал, о чем он должен был думать: в лесу они не единственные охотники. Кто-то наблюдал за ними и знал, где их убежище. Он переломал Белому кости, вырвал ему язык и выскоблил из его черепа мозг. Потом притащил размолоченный скелет сюда, как насмешку. Или как вызов.
— Заверните его, — Виктор снял свою одежду из оленьей шкуры и дал ее Франко.
— Не давайте Поле его увидеть.
Он пошел голый, целеустремленным шагом, прочь от дворца.
— Куда ты идешь? — спросил Никита.
— Выследить, — ответил Виктор, хрустя ногами по снегу. Потом побежал, отбрасывая длинную тень. Михаил смотрел, как он петлял среди наклонных и пересекавшихся стволов деревьев; он увидел, как серая шерсть побежала по широкой белой спине Виктора, увидел, как его позвоночник начал перестраиваться, а затем Виктор скрылся в лесу.
Никита и Франко уложили кости в шкуру. Голова, с ее безмолвным криком, без челюсти, попала туда последней. Франко встал, сжимая в руках свернутую шкуру, лицо у него было мрачным и серым. Он взглянул на Михаила и покривил губы.
— На, неси их, заяц, — сказал он насмешливым тоном и вложил узел с останками в руку Михаила. От его тяжести у мальчика тут же подогнулись колени.
Никита хотел помочь ему, но Франко поймал руку монгола:
— Пусть заяц донесет сам, если уж он так хочет стать одним из нас!
Михаил вгляделся в глаза Франко; они смеялись над ним и хотели, чтобы он упал. Он почувствовал, как внутри у него вспыхнула искорка. Она вспыхнула ярко-белым огнем, и жар злобы заставил Михаила напрячься и распрямиться с узлом с костями в своих руках. Он прошел половину пути наверх, прежде чем его ноги стали сдавать. Франко прошел еще несколько шагов.
— Пошли! — нетерпеливо сказал он, и Никита неохотно пошел за ним.
Михаил крепился, стиснув зубы, руки у него заболели. Но он уже знал боль, а эта была ничто. Он не позволит Франко увидеть себя побитым; он никому не позволит видеть себя битым, никогда. Он преодолел дорогу наверх, а затем неустойчивым шагом пошел, держа в руках то, что прежде было Белым.
— Хороший заяц всегда делает то, что ему велят, — сказал Франко.
Никита приблизился, чтобы донести кости остаток пути, но Михаил сказал:
— Нет, — и понес свою ношу ко дворцу. Он ощущал медянистый запах от разморозившейся крови на останках Белого. Оленья шкура пахла посвоему, резче и слаще, а пот Виктора на ней пах солью и мускусом. Но в морозном воздухе был еще один дух, и он ударил в ноздри Михаила, когда тот дошел до дверей, этот запах был диким и острым, запах жестокости и коварства. Это был запах зверя, и он так же отличался от запаха стаи, как черное от красного. Он шел, понял Михаил, от костей Белого: дух зверя, который убил его. Тот самый, который сейчас вынюхивал Виктор по гладкому, отлитому пургой в причудливые формы снегу.
В воздухе зависло ощущение предстоящего столкновения, Михаил чувствовал, будто по его спине скользили когти. Никита и Франко тоже чувствовали это и оглядывались на лес, их чувства искали, вбирали, сразу же оценивали, и это было их второй натурой. Белый не был сильнейшим в стае, но он был весьма скор и ловок. А тот, кто разорвал его на части, был более скор и ловок. Поблизости его не было, но он был где-то в лесу, выжидая, что же будет ответом на его способность приносить смерть.
Михаил запнулся о порог у входа во дворец и увидел Полю, стоявшую с Ренатой и Олесей, рот ее беззвучно открывался, когда она глядела на узел из одежды в его руках. Рената быстро шагнула вперед, взяла у него узел и унесла его прочь.
Солнце опустилось. Выступили звезды, мерцавшие во тьме. Маленький костер потрескивал в подвале белого дворца, когда Михаил и остальная стая сгрудилась вокруг его огня. Они ждали, пока снаружи не поднялся ветер и не завыл в коридорах. И ждали дальше. Но Виктор домой не пришел.
Часть пятая
Читать бесплатно другие книги:
