Час волка Маккаммон Роберт
— Отдавай деньги, — сказал мужской голос по-французски с сильным немецким акцентом.
Вор, подумал Майкл. Подстерегающий по темным углам. У него не было кошелька, чтобы уступить, а при любой драке мусорные бачки обязательно загремят и вызовут интерес у людей гестапо. Он решил, как надо действовать, в течение секунды. Он встал в полный рост и сказал по-немецки: — Хочешь умереть?
Наступила пауза. Затем:
— Я сказал… отдавай… — Голос дрогнул. Вор был перепуган до смерти.
— Убери нож от моей спины, — сказал спокойно Майкл, — или через три секунды я тебя убью.
Прошла секунда. Другая. Майкл напрягся, готовый крутануться назад.
Нажим ножа на позвоночник исчез.
Он услышал, как вор побежал назад по переулку, в сторону Рю де ла Шин. Первой его мыслью было ему дать убежать, но тут в его мозгу сверкнула идея и стала раскаляться добела. Он повернулся и побежал за вором; этот человек бежал быстро, но недостаточно. Прежде чем вор добежал до Рю де ла Шин, Майкл нагнал его, ухватил за развевающийся грязный плащ и почти сбил с ног. Человек, во весь свой пять футов с двумя дюймами ростик, обернулся и с приглушенным проклятьем ударил ножом, не целясь. Кулак Майкла ударил по его запястью, выбил нож из его онемевших пальцев. Затем Майкл схватил человечка и ударил его о стену из серого кирпича.
Глаза у вора вылезли на лоб, светло-голубые под челкой грязнобурых волос. Майкл схватил его за воротник, зажал ему ладонью рот и сдавил подбородок.
— Тихо, — прошептал он. Где-то за переулком противно вякнул кот и смылся в укрытие. — Не дергайся, — все еще по-немецки проговорил Майкл. — Тебя еще никуда не ведут. Я задам тебе несколько вопросов, и хочу, чтобы ты ответил на них честно. Понял?
Вор, испуганный и дрожащий, кивнул.
— Хорошо, сейчас я уберу руку, но если ты крикнешь, в одно мгновение сломаю тебе шею.
Он крепко встряхнул этого человека, для пущей убежденности, затем опустил руку. Вор издал слабый стон.
— Ты — немец? — спросил Майкл. Вор кивнул. — Дезертир? — Пауза, затем кивок. — Сколько времени ты в Париже?
— Шесть месяцев. Пожалуйста… отпустите меня. Я ведь не тронул вас, верно?
Ему удавалось скрываться в Париже, оккупированном немцами, шесть месяцев. Хороший знак, подумал Майкл.
— Не ной. Чем ты еще занимался, кроме попыток резать людей? Воровал хлеб на рынке, может овощи то тут, то там, пирог-другой с лотка?
— Да, да. Примерно так. Пожалуйста… Я не гожусь в солдаты. У меня слабые нервы. Пожалуйста, отпустите. Ладно?
— Нет. Ты карманничал?
— Немного. Когда приходилось. — Глаза вора сощурились. — Погодитека. А кто вы? Ведь не военная полиция. В чем ваша игра, а?
Майкл этот вопрос проигнорировал.
— Ты — хороший карманник?
Вор ухмыльнулся, блефуя умело. Под серостью и уличной грязью ему было наверно около сорока пяти. Немцы действительно скребли по сусекам, выискивая солдат.
— Я еще жив, разве нет? Теперь, вы-то кто, черт возьми? — В глазах его появилась мысль. — Ага, конечно. Подпольщик, да?
— Вопросы задаю я? Ты — нацист?
Человек грубо рассмеялся. Отхаркнулся на мостовую.
— Я что, похож на некрофила?
Майкл слегка улыбнулся. Может, он и вор не по одну сторону баррикады, но симпатичны друг другу. Он придавил человека, чтобы тот присел, но не снял руку с грязного ворота. Со стороны Рю де ла Шин в переулок заворачивала Габи.
— Эй! — в тревоге прошептала она. — Что случилось?
— Встретил кое-кого, — сказал Майкл. — Того, кто может нам пригодиться.
— Я? Пригодиться подполью? Ха! — человек оттолкнул руку Майкла, и пальцы Майкла разжались. — Да оба вы можете сгнить в аду, и я не буду о вас беспокоиться!
— На твоем месте я бы вякал потише. — Майкл показал в сторону Рю Тоба. — Там через улицу стоит гестаповец. В том доме их может быть целое гнездо. Не думаю, что ты хочешь, чтобы они заинтересовались, правда?
— Пожалуй, не хочу, — ответил тот. — Итак, на чем мы остановились?
— У меня есть работа для карманника, — сказал Майкл.
— Что? — Габи соскочила с велосипеда. — О чем вы говорите?
— Мне нужны ловкие руки, — продолжал Майкл. Он жестко посмотрел на вора. — Но не для того, чтобы стащить из кармана, а чтобы в карман кое-что положить.
— Вы совсем очумели! — проговорил вор с усмешкой, от которой его мрачное, с нависшими бровями лицо стало еще мрачнее. — Может, мне все же стоит позвать гестапо, чтобы они разобрались с вами?
— Прошу, — предложил Майкл.
Вор съежился, посмотрел на Майкла, на Габи и опять на Майкла. Плечи его обвисли.
— Ох, ладно, черт с ними, — сказал он.
— Когда ты в последний раз ел?
— Не знаю. Кажется, вчера. А что? Обслужите пивом с сосисками?
— Нет. Луковым супом. — Майкл почти услышал, как Габи раскрыла рот, когда поняла, что он собирается делать. — Ты на своих двоих?
— Мой велосипед за углом. — Он показал большим пальцем за угол, на Рю де ла Шин. — Я шарю по переулкам в этом районе.
— Ты совершишь с нами маленькое путешествие. Мы будем ехать у тебя по бокам, и если ты позовешь солдат или доставишь какие-либо другие неприятности, мы тебя прикончим.
— Зачем мне куда-то ехать с вами? Вы же, наверно, все равно меня убьете?
— Может, убьем, — сказал Майкл, — а может, нет. По крайней мере, умрешь ты с полным желудком. А кроме того… мы, может, сумеем выработать некое финансовое соглашение. — Он увидел, что во впалых глазах человека появилась искра интереса, и понял, что нажал на правильную кнопку. — Как тебя зовут?
Вор замялся, все еще осторожничая. Он посмотрел вперед и назад вдоль переулка, как будто боясь, что ослышался. Потом: — Маусенфельд. Просто Маусенфельд. Бывший повар полевой кухни.
Мышь, подумал Майкл. Немецкое название мыши… — Я буду звать тебя Мышонок, — решил он. — Поехали, пока не наступил комендантский час.
Глава 5
Разозленная Камилла совсем не походила на приятную пожилую даму. Глаза ее покраснели, лицо стало бордовым от кончиков седых волос до подбородка.
— Привести немца ко мне в дом! — вопила она в припадке злобы. — Не я буду, если казнят за это вас, как предателя! — она сверкнула глазами на Майкла и поглядела на Арно Маусенфельда, как будто тот был чем-то таким, что она только что соскребла вместе с грязью с ее подошв. — Ты! Убирайся! Я не обеспечиваю кровом нацистских бродяг!
— Мадам, я не нацист, — ответил Мышонок со строгим достоинством. Он вытянулся, как только мог, но в нем было на три дюйма меньше, чем в Камилле. — И я не бродяга.
— Убирайся! Убирайся, а не то я… — Камилла резко развернулась, подскочила к шкафу и распахнула его. Рука ее вытащила старый громоздкий револьвер «Лыбель». — Я выбью твои грязные мозги! — истерично кричала она, все ее галльское изящество исчезло, она прицелилась пистолетом в голову Мышонка.
Майкл схватил ее за запястье, направил ствол вверх и вытащил оружие из кулака. — Ни в коем случае, особенно сейчас, — выругался он. — Эта реликвия может оторвать вам руку.
— Вы сознательно притащили в мой дом этого нациста! — рассвирепела Камилла, оскалив зубы. — Вы решили рискнуть нашей безопасностью! Зачем?
— Потому что он может помочь мне в моем деле, — сказал ей Майкл. Мышонок вошел в кухню, при свете его одежда казалась еще более рваной и грязной. — Мне нужно, чтобы кто-нибудь доставил записку нужному мне человеку. Это нужно сделать быстро и не привлекая внимания. Мне нужен карманник — и вот он здесь. — Он кивнул на немца.
— Да вы не в своем уме! — сказала Камилла. — Он явно совсем ненормальный! О, Боже, у меня под крышей сумасшедший!
— Я не сумасшедший! — ответил Мышонок. Он уставил на Камиллу свое лицо с глубокими морщинами, серое от грязи. — Врачи говорят, что я определенно не сумасшедший. — Он поднял крышку с кастрюли и вдохнул запах. — Чудесно, — сказал он. — Но пресноват. Если у вас есть паприка, я могу сделать его вам поострее.
— Врачи? — сказала нахмурясь, Габи. — Какие врачи?
— Врачи из психушки, — продолжал Мышонок. Он откинул волосы с глаз грязными пальцами и затем сунул эти же пальцы в кастрюлю. Затем попробовал на вкус. — О, да, — сказал он. — Сюда можно положить немного паприки. Возможно, также чуточку чесночку.
— Какой психушки?! — в голосе Камиллы послышались визгливые ноты, он завибрировал, как расстроенная флейта.
— Да той, из которой я сбежал шесть месяцев назад, — сказал Мышонок. Он взял поварешку и набрал немного супа, потом шумно отхлебнул. Остальные молчали, продолжая глядеть на него. Рот у Камиллы открылся так, будто она вот-вот испустит вопль, от которого задребезжит посуда. — Она расположена где-то в западной части города, — сказал Мышонок. — Для чокнутых и тех, кто стрелялся в ногу. Я сказал им, когда меня туда привезли, что у меня слабые нервы. Да разве они слушают? — Еще один шумный глоток, и по подбородку на грудь пролился суп. — Нет, они не слушали. Они сказали, что я — на полевой кухне, и мне не придется видеть каких-нибудь боевых действий. Но разве эти гады упомянули что-нибудь о воздушных налетах? Нет! Ни словечка! — Он набрал полный рот супа и жевал, надувая щеки. — Знаете, Гитлер подрисовывает себе усики, ведь правда? — спросил он. — Это правда! У этого бесполого гада не могут расти усы. А на ночь он надевает женскую одежду. Спросите любого.
— О, Боже нас храни! Нацистский псих! — тихо простонала Камилла, теперь ее лицо цветом подходило к волосам. Она опустилась назад, и Габи подхватила ее, не дав ей упасть.
— Сюда не помешало бы положить целый зубок чеснока, — сказал Мышонок и облизнулся. — Был бы настоящий шедевр!
— Ну, что вы собираетесь делать? — спросила Габи Майкла. — Вам надо от него отделаться. — Она быстро глянула на револьвер, который тот держал в руке.
Редкий случай в его жизни, когда Майкл чувствовал себя дураком. Он ухватился за соломину, а вытащил целый прутик. Мышонок, довольный, пил суп из поварешки и оглядывал кухню, для него место привычное. Контуженный бомбой немецкий беглец из дома умалишенных был весьма хрупкой лесенкой, чтобы подобраться ближе к Адаму; но что у него есть другое? Проклятье! подумал Майкл. Почему я не отпустил этого психа? Трудно сказать, что может случиться, если…
— Вы говорили что-то о финансовом соглашении, мне кажется, — сказал Мышонок и положил поварешку на кастрюлю. — Так что вы хотите мне предложить?
— Монеты на глаза, после того как спустим тебя в Сену! — закричала Камилла, но Габи ее утихомирила.
Майкл колебался. Бесполезен этот человек или нет? Возможно, никто кроме психа не рискнет попытаться сделать то, что он собирался предложить. Но у них есть только один шанс, и, если Мышонок промахнется, все они могут поплатиться своими жизнями. — Я работаю на британскую разведку, — спокойно сказал он. Мышонок продолжал шарить по кухне, но Камилла раскрыла рот и опять чуть не упала в обморок. — Гестапо следит за нашим агентом. У меня есть для него записка.
— Гестапо, — повторил Мышонок. — Грязные сволочи. Они же повсюду, вы знаете.
— Да, знаю. Вот поэтому мне и нужна твоя помощь.
Мышонок глянул на него и моргнул. — Я же немец.
— Мне это известно. Но ты — не нацист, и ты не хочешь попасть обратно в больницу, так ведь?
— Нет. Конечно, нет. — Он осмотрел сковородку и побарабанил по ее дну. — Пища у вас здесь ужасная.
— И я также не думаю, что тебе хочется продолжать жизнь вора, — добавил Майкл. — То, что я хочу от тебя, что должно быть тобой сделано, займет, быть может, пару секунд — если, конечно, ты и в правду хороший карманник. Если же ты не сумеешь, гестапо сцапает тебя прямо на улице. И если это произойдет, я тебя в тот же момент убью.
Мышонок уставился на Майкла, глаза его были изумительно голубыми на грязном морщинистом лице. Он отложил сковороду.
— Я дам тебе сложенный лист бумаги, — сказал Майкл. — Этот лист нужно положить в карман плаща человека, которого я тебе опишу и покажу на улице. Это нужно проделать быстро, и все это должно выглядеть так, будто ты просто наскочил на него. Две секунды, не больше. Там будет куча гестаповцев, идущих за нашим человеком по пятам, следящих, вероятно, за ним по всему пути, которым он ходит. Любое, даже малейшее, подозрение привлечет их внимание к тебе. Мой друг, — он кивнул на Габи, — и я будем поблизости. Если дело пойдет плохо, мы постараемся тебе помочь. Но моей первой заботой будет наш человек. Если случится, что мне придется вместе с гестаповцами убить и тебя, я не задумаюсь.
— В этом я не сомневаюсь, — сказал Мышонок и подцепил из керамической вазы яблоко. Он осмотрел, нет ли в нем червей, и откусил. — Вы из Британии, ага? — спросил он жуя. — Мои поздравления. Немецкий выговор у вас отличный. — Он оглядел чистенькую кухню. — Это совсем не похоже на то, как я себе представлял подполье. Я предполагал, что это — кучка французов, скрывающихся в канализации.
— Канализацию мы оставили таким, как вы! — огрызнулась Камилла, все еще не успокоившаяся.
— Таким, как я! — повторил Мышонок и покачал головой. — О, мы жили в канализации с 1938 года, мадам. Нас так долго насильно кормили дерьмом, что мы стали получать от его вкуса удовольствие. Я был в армии два года, четыре месяца и одиннадцать дней. Великий патриотический долг, говорили они! Шанс расширить границы Рейха и создать новую жизнь для правильно мыслящих немцев! Только чистых сердцем и безупречной крови… ну, остальное вам известно. — Он сделал гримасу: ему наступили на мозоль. — Не все немцы — нацисты, — тихо сказал он. — Но у нацистов голоса громче других и самые большие дубинки, и им удалось выбить разум из моей страны. Итак, да, мне действительно знакома канализация, мадам. Я действительно очень хорошо ее знаю. — Глаза его казались горящими от внутреннего жара, и он бросил огрызок яблока в корзинку. Его взгляд вновь обратился к Майклу. — Но я все еще немец, сударь. Может, я сумасшедший, но я люблю мою родину, — возможно, скорее я люблю память о моей родине, чем ее реальность. И потому — зачем я должен помогать вам делать что-то такое, что поможет убивать моих соотечественников?
— Я прошу вас помочь мне предотвратить гибель многих моих соотечественников. Вероятно, тысяч, если я не смогу добраться до нужного мне человека.
— О, да, — кивнул Мышонок. — И это, конечно же, связано с вторжением?
— Господи, порази нас всех! — простонала Камилла. — Мы погибли!
— Каждый солдат знает, что вторжение грядет, — сказал Мышонок. — Это не тайна. Никто просто пока не знает, когда оно начнется и где. Но оно неизбежно, и даже мы, тупые повара полевых кухонь, знаем о нем. Одно уж будет наверняка: как только бритты и американцы начнут двигаться на побережье, никакая паршивая «Атлантическая стена» их не удержит. Они будут двигаться до самого Берлина; я просто молю Бога, чтобы они дошли туда раньше, чем дойдут туда проклятые русские!
Майкл дал этой ремарке пройти. Русские, конечно, с 1943 года яростно пробиваются на запад.
— В Берлине у меня жена с двумя детьми. — Мышонок тихо вздохнул и провел рукой по лицу. — Моему сыну было девятнадцать лет, когда его забрали на войну. На Восточный фронт, не иначе. Они даже не смогли наскрести от него достаточно, чтобы прислать назад в ящике. Они прислали мне его медаль. Я повесил ее на стенку, где она очень красиво блестит. — Его глаза увлажнились, потом опять стали жесткими. — Если русские придут в Берлин, моя жена и дети… Ну, этого не случится. Русских остановят задолго до того, как они войдут в Германию. — Тон, каким он это сказал, давал понять, что сам он в это не очень-то верит.
— Вы могли бы уменьшить эту угрозу, сделав то, о чем я попрошу, — сказал ему Майкл. — Между здешним побережьем и Берлином большое пространство.
Мышонок ничего не сказал, он просто стоял, уставившись в никуда, руки его висели по бокам.
— Сколько вы хотите денег, — подтолкнул его Майкл.
Мышонок молчал. Потом тихо сказал:
— Я хочу домой.
— Хорошо. Сколько для этого нужно денег?
— Нет. Деньги — нет. — Он посмотрел на Майкла. — Я хочу, чтобы вы доставили меня в Берлин. К жене и детям. Я пытался найти способ выбраться из Парижа с того самого момента, как удрал из госпиталя. Но я не уйду и двух миль за окраину Парижа, как патруль меня схватит. Вам нужен карманник, а мне нужно сопровождение. Вот в таком случае я согласен.
— Невозможно, — высказалась Габи. — Об этом не может быть и речи.
— Погодите. — Голос Майкла стал твердым. Как бы то ни было, он все равно планировал найти возможность попасть в Берлин, связаться с агентом Эхо и разыскать охотника на крупную дичь, который был причиной смерти графини Маргерит. Фотоснимок Гарри Сэндлера, стоявшего ногой на теле льва, всегда был в памяти Майкла. — И как же я смогу доставить вас туда?
— Это — ваши заботы, — сказал Мышонок. — Мои заботы — положить кусок бумаги в карман нужного человека. Я это сделаю, я без сомнения сделаю это, но я хочу попасть в Берлин.
Теперь наступила очередь Майкла безмолвно поразмышлять. Пробраться в Берлин самому — одно дело, но захватить при этом беглеца из приюта для психов — совсем другое. Инстинкт подсказывал ему сказать «нет», и он редко ошибался. Но здесь подворачивался редкий случай, и у Майкла выбора не было. — Согласен, — сказал он.
— Вы тоже безумны! — закричала Камилла. — Так же безумны, как и он. — Но в голосе ее было меньше истерики, чем раньше, потому что она признала, что в его безумии была определенная система.
— Мы займемся этим завтра утром, — сказал Майкл. — Наш агент выходит из своего дома в восемь тридцать две. Чтобы пройти по своему пути, ему нужно около десяти минут. Я укажу на карте, где я хочу, чтобы это было сделано; а пока что, на сегодня, вы останетесь здесь.
Камилла опять начала было ругаться, но в этом уже не было смысла.
— Спать он будет на полу! — огрызнулась она. — Нечего ему пачкать мое белье!
— Я буду спать прямо здесь. — Мышонок показал на пол в кухне. — Ведь ночью я могу проголодаться.
Камилла забрала обратно у Майкла револьвер. — Если только услышу тут хоть малейший шум, стреляю без предупреждения!
— В таком случае, мадам, — сказал Мышонок, — мне следует заранее предупредить вас, что я во сне я громко храплю.
Пора было хоть сколько-нибудь поспать. Завтра всем предстоял занятой день. Майкл направился в спальню, но Мышонок окликнул его:
— Эй! Постойте! В какой карман плаща вы хотите, чтобы я положил бумагу? Наружный или внутренний?
— Наружный подойдет. Но лучше внутренний.
— Тогда будет внутренний. — Мышонок взял еще одно яблоко из вазы и хрустнул им. Затем глянул на Камиллу. — Кто-нибудь предложит мне суп, или мне предстоит до утра умирать с голоду?
Она издала звук, который можно было принять за ворчанье, распахнула шкафчик с посудой и достала ему миску.
В спальне Майкл сбросил кепку и рубашку и сел на край кровати, изучая при свете свечи карту Парижа. Другая свеча горела на другой стороне кровати, и Майкл смотрел на тень Габи, когда она раздевалась. Он чуял винно-яблочный аромат от ее волос, пока она их расчесывала. Это должно произойти на равном расстоянии от дома Адама и от его конторы, решил он, вторично изучив карту. Он нашел место, которое ему приглянулось, и отметил его ногтем. Потом еще раз глянул выше, на женскую тень.
Он ощутил, как на шее ниже затылка зашевелились волоски. Завтра будет прогулка по лезвию бритвы; возможно, схватка со смертью. Сердце его забилось сильнее. Он наблюдал по тени Габи, как она стаскивает брюки. Завтрашний день может принести смерть и уничтожение, но сегодняшним вечером они живы и…
Он почувствовал слабый аромат гвоздики, когда Габи откинула простыню и легла в постель. Он свернул карту Парижа и отложил ее в сторону.
Майкл обернулся и посмотрел на Габи. В ее сапфировых глазах блеснул свет, черные волосы раскинулись по подушке, простыня прикрывала груди. Она ответила ему взглядом и почувствовала, как сердце у нее затрепетало; тогда она на долю дюйма приспустила простыню, и Майкл увидел и оценил приглашение.
Он наклонился к ней и поцеловал ее. Сначала легонько, в уголки губ. А затем губы ее раскрылись, и он поцеловал ее крепче, один огонь сливался с другим. Когда поцелуи повторились, влажные и горячие, он чуть ли не слышал, как из всех их пор идет пар. Ее губы пытались удержать его, но он отстранился и посмотрел ей в лицо. — Ты ведь обо мне ничего не знаешь, — сказал он нежно. — Послезавтра может получиться так, что мы расстанемся и никогда больше не увидимся.
— Я знаю… Я хочу сегодня быть твоей, — сказала Габи. — И хочу, чтобы сегодня ты был моим.
Она притянула его к себе, и он сбросил простыню. Она была обнажена, тело — в полной готовности к совместным ощущениям. Ее руки обвились вокруг его шеи, и они целовались, пока он расстегивал ремень и раздевался. Свет свечей порождал на стенах огромные тени, их тела прижались друг к другу, слившись на матрасе. Она почувствовала, как его язык ласкал ей горло, прикосновение было таким нежным, но таким настойчивым, что рот ее широко раскрылся, потом его голова спустилась ниже, и язык стал гладить между грудями. Она вцепилась в его волосы, пока язык кружил медленно и нежно. Внутри у нее яростно бился пульс, становясь горячее и сильнее. Майкл чувствовал, как ее бьет дрожь, во рту у него был сладкий вкус ее плоти, и он провел губами по низу живота, вниз, к темным кудряшкам между ее бедрами.
Когда язык стал ласкать сокровенное место, двигаясь так же нежно, Габи выгнула тело и стиснула зубы, чтобы сдержать стон. Он словно бы раскрыл ее, как бутон розы, пальцы его были нежны, язык плавно проходил по влажной плоти, так, что о лучшем Габи не могла и мечтать. Она раскрыла губы, когда он ласкал ее, и хотела назвать его имя, но поняла, что не знает его и не узнает никогда. Но самого этого момента, этих ощущений, этой радости — этого было достаточно. Глаза у нее увлажнились, как и томящееся сокровенное место. Майкл горящими губами поцеловал эту щель, переменил положение и мягко вошел в нее.
Он был большой, но в ее теле для него было достаточно места. Он наполнил ее бархатным теплом, и под своими пальцами, впившимися ему в плечи, она ощущала, как под кожей перекатывались мышцы. Майкл на пальцах рук и ног удерживался над ней и глубоко проникал внутрь, его бедра двигались плавно, медленно, отчего Габи раскрыла рот и застонала. Их тела обвивали и стискивали друг друга, расходились и опять прижимались. Волнообразные сильные движения Майкла воздействовали на Габи как на свежую глину, и она поддавалась его усилиям. Его нервы, его плоть, его кровь исполняли танец ощущений, запахов и прикосновений. Запах гвоздики, исходящий от смятой простыни, тело Габи, источавшее густой резкий дух страсти. Волосы у нее увлажнились, между грудями сверкали бисеринки пота. Глаза подернулись дымкой, сосредоточившись на чем-то внутреннем, а ноги ее сомкнулись на его бедрах, чтобы удерживать его глубоко внутри себя, в то время как он плавно покачивал ее. Потом он лег на спину, а она была над ним, тело насажено на его твердую плоть, глаза закрыты, черные волосы каскадом рассыпались по плечам. Он оторвал от кровати бедра, а с ними ее тело, и она наклонилась вперед ему на грудь и прошептала три нежных слова, которые не несли никакого смысла, а были просто выражением экстаза.
Майкл прильнул к ее телу, обвил ее руками, а она отвела руки назад, чтобы ухватиться за железную раму кровати, пока они сначала прилаживались друг к другу, потом стали двигаться в нежном унисоне. Это стало танцем страсти, балетом нежности, и в его апогее Габи вскрикнула, уже не думая о том, что ее услышат, а Майкл дал волю своим чувствам. Его позвоночник выгнулся, тело было обхвачено ее пульсирующей хваткой, то крепкой, то ослабевавшей, в соответствии с их движениями, и напряженность его разрядилась несколькими выплесками, после которых он словно бы обессилел.
Габи плыла белым кораблем с полными ветра парусами и твердой рукой на рулевом колесе. Она расслабилась в его объятии, и они улеглись рядом, дыша единым дыханием, в то время как в далеком соборе отзвонили полночный звон.
Незадолго перед рассветом Майкл отвел волосы с ее лица и поцеловал ее в лоб. Он встал, стараясь ее не разбудить, и прошел к окну, оглядел открывавшийся вид на Париж, освещенный едва показавшимся розовым краем солнца, чуть видимым на темно-синем фоне ночи. Над землей Сталина уже рассвело, и горящий солнечный глаз поднялся над территорией Гитлера. Это было начало дня, ради которого он прибыл сюда из Уэльса; в течение ближайших суток он или добудет информацию, или погибнет. Он наполнил легкие утренним воздухом и почуял на себе запах плоти Габи.
«Живи свободным», подумал он. Последний приказ мертвого короля.
Резкая прохлада воздуха напомнила ему про лес и белый дворец, оставшиеся в давнем прошлом. Воспоминания эти всколыхнули ту горячность, которой не суждено когда-либо быть охлажденной, ни женщиной, ни любовью, ни чем-то иным, созданным руками человека.
Кожу у него закололо будто бы сотнями иголок. Он внезапно начал переходить в звериное обличье, быстро и мощно. Черная шерсть пошла по тыльной стороне рук, побежала по задней части бедер и пробилась на ляжках. От него стал исходить волчий дух, источаемый плотью. Полоски черной шерсти, некоторые с седыми прожилками, покрыли его руки, пробились на кистях и стали шевелиться, гладкие и живые. Он поднял правую руку и смотрел, как она меняется, палец за пальцем, по ней побежала черная шерсть, охватывая запястье. Шерстяной покров побежал по предплечью, рука меняла форму, пальцы втягивались внутрь с легким потрескиванием костей и хрящей, которые пронизывали болью нервы и вызвали пот на лице. Два пальца почти исчезли, а на их месте показались крючковатые темные когти. Позвоночник у него стал выгибаться, как лук, издавая легкие трескучие звуки от стиснутости.
— Что это?
Майкл опустил руку и прижал ее к боку, вцепившись в него пальцами. Сердце у него ёкнуло. Он обернулся к ней. Габи сидела на постели, глаза опухли от сна и следов страсти. — Что случилось? — спросила она, голос у нее со сна охрип, но в нем была нотка напряженности.
— Ничего, — сказал он. Его голос был хриплым шепотом. — Все в порядке. Спи. — Она заморгала и улеглась опять, обернув ноги простыней. Полосы черной шерсти уползли со спины и бедер Майкла, обратившись в мягкую податливую мякоть. Габи сказала: — Пожалуйста, обними меня. Хорошо?
Он подождал еще несколько секунд. Потом поднял правую руку. Пальцы снова были человеческими, остатки волчьей шерсти сбегали с запястья и предплечья, переходя в кожу с редкими волосками. Он сделал один глубокий вздох, и почувствовал, как позвоночник его распрямился. Он опять стал в полный рост, и тяга к смене облика исчезла. — Ну конечно, — сказал он ей, ложась на кровать и кладя правую руку — опять совершенно человеческую — на плечи Габи. Она угнездилась головой на его плече и сонно сказала:
— Чувствую, что откуда-то пахнет мокрой псиной.
Он слабо улыбался, пока Габи не задышала глубоко и не уснула снова.
Прокричал петух. Ночь уходила, наступал день, на который он сделал ставку.
Глава 6
— Ты уверен, что ему можно доверять? — спросила Габи, когда они крутили педали велосипедов к югу по улице Пиренеев. Они наблюдали за Мышонком, маленьким человеком в заношенном плаще, ехавшим позади них на помятом велосипеде, направляясь к пересечению с улицей Де Менилмонтан, где он должен был свернуть к востоку, к шоссе Гамбетта.
— Нет, — ответил Майкл. — Но скоро мы это выясним.
Он потрогал «Люгер» у себя под плащом и свернул в переулок, а вслед за ним и Габи. Рассвет был только формальным; на солнце надвигались тучи свинцового цвета, по улицам гулял прохладный ветер. Майкл проверил время по своим часам с ядом: восемь двадцать девять. Адам должен появиться из дома, следуя ежедневному распорядку, через три минуты. Он должен пойти от Рю Тоба к шоссе Гамбетта, где должен повернуть к северо-востоку по пути к серому зданию, над которым развевались флаги нацистов на Рю де Бельвилль. К тому времени, когда Адам дойдет до перекрестка шоссе Гамбетта с Рю Сен-Фарж, Мышонок должен быть на своем месте.
Майкл разбудил Мышонка в пять тридцать, Камилла раздраженно накормила их всех завтраком, и Майкл описал ему Адама и муштровал его до тех пор, пока не убедился, насколько мог, что Мышонок сможет опознать Адама на улице. В такой ранний час улицы были еще сонными. Только несколько других велосипедистов и пешеходов двигались на работу. В кармане Мышонка была сложенная записка со словами: «В твоей ложе. В Опере. Третий акт, сегодня вечером».
Они въехали в переулок Рю де ла Шин, и Майкл едва не наскочил на двух идущих рядом немецких солдат. Габи успела вывернуть позади них, и один из солдат заорал и засвистел на нее. У нее были еще свежи сладкие воспоминания от ощущений прошлой ночи, и она беззаботно привстала с сиденья и пошлепала себя по заду, приглашая немцев поцеловать ее туда. Оба солдата захохотали и зачмокали от удовольствия. Она ехала за Майклом по улице, покрышки колес прыгали по булыжнику, а затем Майкл свернул в переулок, где прошлой ночью столкнулся с Мышонком. Габи в соответствии с их планом поехала по Рю де ла Шин дальше к югу.
Майкл остановил свой велосипед и подождал. Он смотрел в начало переулка, выходящего на Рю Тоба футах в тридцати пяти от него. Мимо прошел человек, темноволосый, сутулый, направлявшийся в другую сторону. Явно не Адам. Он посмотрел на часы: восемь тридцать одна. Мимо начала переулка, оживленно беседуя, прошли мужчина с женщиной. Любовники, подумал Майкл. У мужчины была темная борода. Не Адам. Проехала телега, цоканье лошадиных подков эхом отдавалось в переулке. Несколько велосипедистов неторопливо прокрутили педали. Молочный фургон, здоровый возница зазывал покупателей.
И тут мимо переулка в сторону шоссе Гамбетта прошел мужчина в длинном темно-коричневом плаще, держа руки в карманах. Силуэт мужчины выделялся четко, нос его был как клюв ястреба. Это не был Адам, но на нем была черная кожаная шляпа, на которой за ленточку было заткнуто перо, как у того сотрудника гестапо, на дороге, вспомнил Майкл. Мужчина внезапно остановился, прямо у входа в переулок. Майкл прижался спиной к стене, прячась за кучей ломаных ящиков. Мужчина огляделся, спиной к Майклу; в переулок он бросил беглый взгляд, который сказал Майклу, что он много раз это проделывал. Тогда мужчина снял шляпу и сбил с ее полей воображаемую пыль. Затем вернул шляпу на голову и продолжил идти в сторону шоссе Гамбетта. Сигнал, догадался Майкл. Наверно, кому-то дальше по улице.
Времени на размышления у него не оставалось. В следующее мгновение худощавый светловолосый мужчина в сером плаще, с черным чемоданчиком в руке и в очках в проволочной оправе, прошел мимо переулка. Сердце у Майкла возбужденно забилось. Адам проследовал вовремя.
Он ждал. Примерно через тридцать секунд после того, как прошел Адам, вход в переулок пересекли двое мужчин, один в восьми-девяти шагах впереди другого. На первом был коричневый костюм и мягкая шляпа с блестящим верхом, на втором бежевая куртка, парусиновые брюки и темный берет. Он нес газету, и Майкл понял, что в ней пистолет. Он переждал еще несколько секунд, потом глубоко вдохнул и поехал по переулку на Рю Тоба. Он свернул направо, двигаясь в сторону шоссе Гамбетта, и увидел всю картину целиком: человек в кожаной шляпе, быстрым шагом идущий далеко впереди по левой стороне улицы, Адам на правой стороне, а за ним через промежуток человек в костюме и читатель газеты.
Красивый и эффектный скромный парад, подумал Майкл. Наверно, были и другие люди гестапо, ожидающие впереди на шоссе Гамбетта. Они выполняли этот ритуал по меньшей мере дважды в день, с тех пор, как навели на Адама мушку, и возможно, что однообразие ритуала притупляло их реакцию. Возможно. Майклу не следовало на это полагаться. Он поехал за читателем газеты, держа ровную скорость. Еще один велосипедист круто обошел его, сердито позвякав звоночком. Майкл крутил педали за человеком в костюме. Габи сейчас должна была быть в сотне ярдов позади Майкла, занимая тыловую позицию на случай, если дело примет плохой оборот. Адам приближался к перекрестку Рю Тоба и шоссе Гамбетта; он посмотрел влево и вправо, пропустил фырчащий грузовик, потом перешел через улицу и пошел на северо-восток. Майкл следовал за ним, и тут он увидел, как человек в кожаной шляпе вошел в подъезд, а другой сотрудник гестапо в сером костюме и двуцветных ботинках вышел из того же подъезда. Этот новый человек пошел вперед, глаза его медленно рыскали впереди по улице. Вдалеке по ходу, на перекрестке Рю де Бельвилль и шоссе Гамбетта, хлопали на ветру нацистские флаги.
Майкл слегка прибавил скорость и догнал Адама. Впереди показалась фигура на старом потрепанном велосипеде, переднее колесо которого виляло из стороны в сторону. Майкл обогнал этот велосипед и, минуя Мышонка, коротко кивнул. Он увидел глаза Мышонка, блестящие и влажные от страха, но времени сворачивать план не было: теперь — или никогда. Майкл проехал мимо Мышонка и оставил все на него.
Заметив кивок, Мышонок ощутил, как живот у него от страха свело. Он сейчас не понимал, зачем согласился на все это. Нет, не так: он отчетливо сознавал, почему согласился. Он хотел попасть домой, и если другого способа добиться этого не было…
Он увидел, как человек в двуцветных ботинках остро посмотрел на него, потом отвел взгляд. Где-то в двадцати футах позади двуцветного был тот светловолосый мужчина в круглых очках, описание которого крепко сидело у него в голове. Он увидел приближавшуюся темноволосую женщину, которая медленно крутила педали велосипеда. Этой ночью она сладостно стонала так, что и у мертвых бы встали… Боже, как ему не хватает жены! Блондин в сером плаще и с черным чемоданчиком приближался к пересечению с улицей Сен-Фарж. Мышонок слегка прибавил ходу, пытаясь подоспеть к нужному месту. Сердце у него колотилось, а от порыва ветра он чуть не потерял равновесие. Блондин остановился у бордюра, стал переходить улицу Сен-Фраж. Боже помоги! — подумал Мышонок, его лицо от страха перекосилось. Мимо проехало велотакси — помеха для его задачи. Переднее колесо у него безбожно восьмерило, и Мышонок подумал с ужасом о том моменте, когда у колеса поломаются спицы, но тут блондин собрался ступить на противоположный бордюр, и именно в этот момент Мышонок стиснул зубы и крутанул вправо. Его выбило из седла, колесо ушло из-под него, ударившись о бордюр. Падая, он плечом задел блондина по руке. Но при этом он простер обе руки, пытаясь, по-видимости, за что-то ухватиться. Правая его рука углубилась в складки плаща, он ощутил заплатанную шерстяную изнанку и рамку кармана. Пальцы его разжались. Затем велосипед и его тело грохнулись о бордюр, от удара он едва удержал дыхание. Правая его рука, ладонь вся потная, была пуста.
Блондин прошел три шага. Он повернулся, глянул на свалившуюся ободранную фигуру и остановился.
— С вами все в порядке? — спросил он по-французски, и Мышонок глупо ухмыльнулся и закивал головой.
Но когда блондин опять повернулся уходить, Мышонок увидел, как порыв ветра взметнул полы его плаща — и из них выпал маленький листок бумаги и полетел вниз.
Мышонок от ужаса раскрыл рот. Бумажка крутилась в воздухе, как предательская бабочка, и Мышонок потянулся за ней, но она увернулась, пролетела мимо. Она опустилась на тротуар и проскользнула по нему несколько дюймов. Мышонок опять потянулся к ней, шея у него вспотела. Темно-коричневый начищенный ботинок наступил на его пальцы, костяшки хрустнули.
Мышонок глянул вверх, все еще глупо ухмыляясь. Человек, стоявший над ним, был одет в коричневый костюм и мягкую шляпу с блестящим верхом. Он тоже ухмыльнулся, только при этом лицо у него оставалось мрачным, а глаза холодными — его тонкогубый рот был не создан для улыбок. Человек подобрал с тротуара листок бумаги и развернул его.
Менее чем в тридцати футах от этого места Габи снизила ход до минимума, она еле ползла, рука ее полезла под свитер за «Люгером».
Человек в коричневом костюме посмотрел на то, что было написано на листке бумаги. Габи начала вытаскивать из-за пояса «Люгер», видя, что второй гестаповец направился к своему напарнику и взял газету в обе руки.
— Дайте мне сколько-нибудь денег, сударь, — сказал Мышонок, как можно чище по-французски. Голос у него дрогнул.
— Ты, грязная скотина. — Человек в коричневом смял в кулаке бумажку. — Сейчас вмажу тебе по… Смотри, когда ездишь на таком ломе.
Он швырнул бумажку в кювет, отрицательно покачал головой своему напарнику, и оба они зашагали за блондином. Мышонок почувствовал тошноту. Габи была изумлена, она убрала руку с «Люгера» и повернула велосипед к улице Сен-Фарж.
Мышонок левой рукой подобрал смятую бумажку из кювета и раскрыл ее, пальцы у него дрожали. Он моргнул и прочитал то, что в ней было написано по-французски:
«Голубая рубашка, средняя пуговица оторвана. Белые рубашки, недокрахмалены. Цветные рубашки не накрахмалены. Не получен запасной воротничок».
Это была записка из прачечной. До Мышонка дошло, что она, должно быть, лежала во внутреннем кармане плаща блондина, была зацеплена и вылезла наружу, когда пальцы Мышонка положили записку.
Он засмеялся, смех был придушенным. Гибкость в правой руке подсказала, что пальцы не были сломаны, хотя два ногтя на ней уже почернели.
Я сделал это! — подумал Мышонок, и почувствовал, как слезы выступают на глазах. Благодарение Богу, я сделал это!
— Садитесь на велосипед. Скорее! — Майкл сделал круг и теперь остановился, расставив ноги и не слезая с седла, в нескольких футах от Мышонка. — Поехали, вставайте! — Он посмотрел вдаль шоссе Гамбетта, наблюдая, как Адам и гестаповские охранники приближались к улице де Бельвилль и зданию нацистов.
— Я сделал это! — возбужденно сказал Мышонок. — Я и в правду сделал…
— Садитесь на велосипед и езжайте за мной. Ну. — Майкл отъехал в сторону, направляясь к месту встречи, нацарапанной надписи, объявлявшей «Германия победоносна на всех фронтах». Мышонок вылез из кювета, сел на велосипед с восьмерившим колесом и поехал за ним. Его трясло, и, наверное, он был предателем и заслужил виселицу, но в его воображении расцветал образ дома, подобный весеннему цветку, и внезапно он действительно почувствовал себя одержавшим победу.
Глава 7
«Тоска» — легенда про обреченных любовников — была этим вечером в Опере. Неимоверно огромное, словно бы в расчете на Гаргантюа, сооружение, казалось, выросло перед Майклом и Габи подобно высеченному из камня монолиту, когда они на помятом голубом «Ситроене» приблизились к нему по Проспекту Оперы. За рулем был Мышонок, основательно отчищенный, так как хорошенько отмылся в ванной и чисто побрился. И все-таки глаза у него были запавшие, а лицо в глубоких морщинах, и хотя волосы он с помощью помады зализал назад и одет был в чистую — заботами Камиллы — одежду, его нельзя было по ошибке принять за чистокровного джентльмена. Майкл в сером костюме сидел на заднем сиденье рядом с Габи, которая была одета в темно-синее платье, купленное ею днем на бульваре де ла Шанелль. Цвет его гармонировал с ее глазами, и Майкл подумал, что она так же красива, как и другие женщины, которых он знал.
Небо очистилось, выступили звезды. В мягком свете шеренги уличных фонарей вдоль Проспекта Оперы стоял, бросая вызов временам и обстоятельствам, великолепие колонн, куполов и замысловатой лепки, каменный фронтон, расцвеченный от светло-серого до морской волны цветов. Под его куполообразной крышей, на которой возвышались статуи Пегаса с каждого угла и огромная фигура Аполлона с лирой — на вершине, царила музыка, а не Гитлер. Автомобили и экипажи останавливались у чашеобразного главного подъезда и высаживали своих пассажиров. Майкл сказал:
— Остановите здесь, — и Мышонок подвел «Ситроен» к бордюру, почти не гремя шестернями. — Вы знаете, в какое время забрать нас. — Он поглядел на часы и не мог удержаться от мысли о капсуле внутри их.
— Да, — сказал Мышонок.
Габи уточнила в кассе, в какое точно время должен начаться третий акт. В это время Мышонок должен будет ждать их с автомобилем перед Оперой.
Обоим, Майклу и Габи, пришло в голову, что Мышонок может взять автомобиль и уехать, куда ему заблагорассудится, и Габи пережила несколько неприятных минут, но Майкл ее успокоил. Мышонок будет на месте вовремя, сказал он ей, потому что ему хочется попасть в Берлин, а того, что он сделал для них, достаточно, чтобы приговорить его к пыткам в гестапо. Поэтому, немец он или нет, с этого момента Мышонок с ними в одной упряжке. С другой стороны, если Мышонок действительно не совсем нормальный, трудно сказать, как и когда это может проявиться.
Майкл вышел, обошел автомобиль и открыл Габи дверцу. Он сказал:
— Будь здесь.
Мышонок кивнул и отъехал. Затем Майкл предложил Габи руку, и они прошли мимо немецкого солдата на лошади точно так же, как и любая другая парочка французов вечером на представление в Опере. За исключением того, что у Майкла слева под мышкой был «Люгер» в кобуре, предоставленной Камиллой, а у Габи в блестящей черной театральной сумочке был небольшой, очень острый нож. Под руку они пересекли Проспект Оперы и подошли к самому ее зданию.
В громадном фойе, где золоченые лампы отбрасывали золотистый свет на бюсты Генделя, Люлли, Глюка и Рамо, Майкл в толпе заметил несколько офицеров-нацистов с подружками. Он провел Габи через скопление народа, по десяти ступеням из зеленого шведского мрамора ко второму фойе, где продавались билеты.
Они купили билеты, два места возле центрального прохода в заднем ряду, и пошли по зданию. Майкл никогда в жизни не видел такого обилия статуй, многоцветных мраморных колонн, зеркал в резных рамах и канделябров; в зал вела парадная лестница, одновременно изящная и массивная, с мраморными перилами. Куда бы он ни глянул, всюду были еще лестницы, переходы, статуи и канделябры. Он надеялся, что Габи знает расположение, потому что в таком доме искусства поспешный уход даже при его волчьем чувстве ориентации вызвал бы у него некоторые затруднения. Наконец они вошли в быстро заполняющийся зал, еще одно чудо пространства и пропорций, и пожилой служитель показал им их места.
Самые различные ароматы хлынули Майклу в нос. Он заметил, что в громадном зале было прохладно: в целях экономии топлива обогреватели выключали. Габи бегло огляделась вокруг, примечая места, где сидело около дюжины немецких офицеров с подружками. Ее взгляд прошелся по трем-четырем ярусам лож, возвышавшихся одна на другой и соединенных в золоченые башенки с помощью резных колонн, подобно прослойкам огромного и довольно претенциозного торта. Она нашла ложу Адама. В ней было пусто.
Майкл это уже знал.
— Терпение, — спокойно сказал он. — Если Адам получил записку, он здесь будет. Если нет… то нет. — Он взял руку Габи и стиснул ее.
— Ты прекрасно выглядишь, — сказал он ей.
Она пожала плечами, не успокоенная комплиментом.
— Мне не очень привычно одеваться подобным образом.
— Мне тоже.
Он был в безукоризненной белой рубашке под серым костюмом, с галстуком приглушенных серо-розовых тонов, с жемчужной булавкой, которую Камилла дала ему «на счастье». Он глянул на третий ярус; оркестр уже настраивался, а Адама все не было. Сотня причин могла помешать этому делу, подумал он. Гестаповцы могли обыскать его плащ, когда он пришел на работу. Записка могла выпасть. Адам мог просто повесить плащ и даже не заглянуть в карман. Нет, нет, сказал он себе. Просто жди и смотри.
Свет начал угасать. Тяжелый красный занавес раздвинулся, и началось сказание Пуччини о Флории Тоске.
Когда в конце второго акта Тоска в отчаянии убивала кинжалом своего жестокого мучителя, Майкл ощутил, как Габи стиснула его руку. Он опять глянул на третий ярус. Адама не было. Проклятье, подумал он. Хорошо, Адам знает, что за ним следят. Может, он решил, по какой-то причине, сегодня не появляться. Начался третий акт, сцена в тюрьме. Текли минуты. Габи бросила быстрый взгляд на ложу Адама, и Майкл ощутил, как ее пальцы впились в его руку.
Он понял. Адам появился.
— В ложе стоит человек, — зашептала она, приблизив к нему лицо. Он ощутил тончайший винно-яблочный аромат ее волос. — Не могу разобрать, как он выглядит.
Майкл выждал мгновение. Потом глянул наверх и увидел сидевшую фигуру. Свет рампы, приглушенный до печального полумрака, когда Тоска навещала своего заключенного в тюрьму любовника Каварадосси, блеснул на стеклах очков.
— Я иду наверх, — прошептал Майкл. — Жди здесь.
— Нет. Я пойду с тобой.
— Ш-ш-ш, — прошипел человек справа от них.
— Жди здесь, — повторил Майкл. — Я вернусь как можно скорее. Если что-нибудь случиться, я хочу, чтобы ты ушла.
Прежде чем Габи успела запротестовать, он наклонился и поцеловал ее в губы. Между ними прошел импульс, ударив по нервам, словно бы их соединение было прикосновением оголенных проводов. Затем Майкл встал, озабоченно пошел по проходу и покинул зал. Габи уставилась на сцену, ничего не видя и не слыша, все ее внимание было приковано к другой смертельной драме, которой еще только предстояло разыграться.
Майкл поднялся по нескольким широким лестницам. На третьем ярусе стоял на дежурстве молодой театральный служитель в белой куртке, черных брюках и белых перчатках.
— Могу вам чем-нибудь помочь? — спросил он, когда Майкл проходил мимо.
— Нет, благодарю вас. Я встречаюсь с приятелем. — Майкл прошел мимо него, нашел дверь розового дерева с номером «шесть» и негромко постучал. Он ждал. Замок щелкнул. Дверь на бронзовых петлях открылась.
А вот и человек по имени Адам, глаза за стеклами очков широко раскрыты от страха.
— За мной все время следят, — сказал он, голосом визгливым и дрожащим. — Они повсюду.
Майкл вошел в ложу, закрыл за собой дверь. Защелкнулся замок.