Тигрушка (сборник) Гладилин Анатолий

Серия «Легенды оттепели»

© Гладилин А. Т., текст, 2015

© Издание. Оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2016

Тигрушка

Париж. 07 января 2015 года

Сегодня 7 января 2015 года. В России празднуют Рождество. Утром в Париже два террориста в черной одежде расстреляли в упор редакцию сатирического еженедельника, который осмелился опубликовать карикатуру на пророка Магомета. Естественно, французское телевидение и радио без перерыва говорят только про это. Первый час политкорректные французские журналисты повторяли, что никто не знает, откуда взялись эти террористы, с АК и гранатометами. Сбежали из сумасшедшего дома? В так называемых молодежных редакциях телевидения, 15-й и 16-й, высказывались более рискованные предположения. Может, это люди из ультраправого Национального фронта? А одна горячая голова бросила реплику – сам слышал: «А вдруг это русские?» Правда, более опытные и осторожные коллеги сдерживали пыл энтузиастов политкорректности – дескать, надо подождать официальной информации из Управления полиции. Наконец официальная информация пришла. Увы и ах! К величайшему сожалению прогрессивной французской общественности, редакцию «Шарля эбдо» расстреляли не ультраправые и даже – как обидно! – не русские. Убили журналистов наши любимые арабы, причем не из Аравийской пустыни, а родившиеся и выросшие во Франции. Ай-яй-яй! Как же так? Ведь это противоречит всем нашим теориям.

На склоне лет (а видимо, в эту прекрасную пору я уже вскарабкался) трудно писать короткие рассказы. Почему? Ну естественно, по кочану, со всеми капустными составляющими солидного возраста. Стоп! Короткая ремарка (в следующий раз обозначим ее как К. Р.): наукой замечено, что даже очень образованный человек, карабкаясь по склону, забывает не только иностранные, но и массу слов своего родного, великого и могучего, зато неожиданно всплывает сленг его детства. В моем случае: блатной говор Казани военного времени. «Старушка не спеша дорожку перешла, ее остановил милиционер» – веселая антисемитская песенка, которую мы, семилетние пацаны, бодро распевали, не задумываясь… Впрочем там были и приличные слова: «Я никому не дам, все схавает Абрам, а курочку поделим пополам».

Да, так на чем мы остановились? На кочане и капусте? А выпрыгнувшая К. Р. наглядно доказывает, что на склоне каждая фраза влечет за собой какую-то историю, к данному повествованию отношения не имеющую, но которая вертится на языке и норовит брызнуть на бумагу.

К. Р. Мог бы продолжить: «…и на склон, тем самым убыстряя скольжение». Ладно, я человек добрый, торможу лаптей («Вантя! Тормози лаптей, дяревня близко» – из казанского сленга).

Между прочим, за те самые ваши драгоценные минуты, которые вы потратили на чтение этих абзацев, в современном голливудском фильме произошло бы как минимум три убийства и сюжет резко закрутился. Но я человек мирный (в трех абзацах сделал себе два комплимента) и в моем возрасте глупо куда-то торопиться.

Итак, не будем подражать вещему Бояну, который, как известно, чтобы песнь сложити, любил растекашиться мыслею по древу, и начнем действо в строгом рациональном стиле немецкой бюрократии. Мне позвонил начальник русской редакции «Дойтче велле», немецкого радио, делающего программы и на Россию:

– Наши редактора жалуются, что иногда вас трудно найти, а заказ срочный. У нас несколько ваших телефонов, но никто не знает, по какому вас искать. Я с немецкой пунктуальностью расчертил лист бумаги (начальник в Кельне был русским немцем, а потому обладал чувством юмора) – и записываю, как в адресной книге. Первый телефон. Обозначено – Маша. Кто такая Маша?

– Моя жена.

– Правильно. Армбрустер мне рассказывал, что вы однажды с ней приезжали к нам в Кёльн. Но если вас нет по этому телефону, то где вы? Второй телефон. Записано – Алла. Это кто?

– Моя старшая дочь.

– Вы у нее часто бываете?

– Учитывая, что там двое моих внуков, иногда даже ночую.

– Еще один номер. Записано – Алла.

– Раньше Алла жила на той квартире. И я там тоже бывал. Теперь не бываю.

– Какая у вас сложная жизнь.

– Это у Аллы сложная жизнь.

К. Р. Большой соблазн модернизировать диалог в манере «старины Хэма», однако соблазну не поддаемся (и возраст тому способствует).

– Понял, – сказал вежливый начальник из «Дойче велле». – Номер вычеркиваю. А вот еще телефон. Записано – Ира. Это кто?

– Это мама моей младшей дочери Лизы.

– А с Лизой можно говорить, если вас там нету?

– Лиза, как и все четырнадцатилетние девочки, сразу забывает дела взрослых. Ира, наоборот, все аккуратно запишет и передаст.

Ну вот, благодаря дойтчевеллевской дотошности основные действующие лица заявлены. Слышу детский крик на лужайке. Это большое Алкино семейство, всех их люблю. И еще выделяется бас. Это Сережа Суренков, племянник Иры и двоюродный брат Лизы, которого, уезжая из Москвы, я запомнил веснушчатым карапузом, а когда вернулся в Москву (после провала августовского путча 91-го года), то меня в Шереметьеве встречал двухметровый гвардеец с метровым размахом плеч. (И почему так люди меняются, до сих пор для меня загадка!) Прекрасно понимаю, что на мои возрастные сантименты современному читателю, в памяти которого задержались только стихи Чуковского про Муху-цокотуху, и то из-за строчки «Муха по полю пошла, Муха денежки нашла» (такое с детства запоминается), решительно на… прибавьте сами глагольный корень. Так вот, видимо, чтоб не пропадала интрига, хвастливо заявляю, что в действующие лица моего повествования совершенно случайно втиснулись три знаменитых русских писателя (делать им было нечего?), а главное – главные герои не они, главный герой – усатый, полосатый, тигровой расцветки и с хвостиком. Но для начала, по моей врожденной занудливости, хотите вы или нет, я, подражая вещему Бояну, растекашусь все-таки мыслию по древу и поведаю городам и весям о его предшественниках (не Бояна вещего, а усатого, полосатого, с хвостиком): Котяре, Басе, Фоне, Тише и Зое.

Лирическое отступление. Естественно, в моей памяти всплывают обрывки, ошметки (фу! почему ошметки? филейные части, вырезки, а переводя на литературный язык, романтические баллады, Песнь песней!) многочисленных рассказов моих друзей о своих хвостатых и пушистых, которые вошли в их жизнь на мягких лапах, но оставили незаживающие царапины… продолжить бы красивую фразу, завихрить ее, но тут возникает вопрос: где именно находится моя память, ибо последние годы она имеет скверную привычку прятаться, теряться… Прятаться где? Похоже на старый анекдот про немца, который старательно заучивал каждый день по два русских слова и, когда их набралось штук пятьсот, торжественно объявил, что они все у него в …

Ладно, рассказываю лишь одну историю, которую точно не забуду. Автор ее – волевой спортсмен, человек положительный во всех отношениях. Так вот, идет он от автобусной остановки к своей даче, а идти надо по узкой дорожке через лес. Лето кончилось, холодно, темно. А за ним привязался котенок, бежит следом и отчаянно орет. То, что котенок, он разглядел, на дороге был столб с фонарем. Так вот, время пёхом от автобуса до дачи пятнадцать минут. «Ревела буря, дождь шумел». Ну, может, не совсем так, как про Ермака у поэта Рылеева, однако темный лес, котенку (явно милые дачники оставили) страшно. Бежит он, буквально цепляясь за ботинки волевого спортсмена, и орет. Пятнадцать минут. Пока человек не дошел до своей дачи и захлопнул перед носом котенка дверь.

– А почему ты не пустил его хотя бы на ночь? – наивно спросил я.

– Понимаешь, – объяснил волевой спортсмен, – трудно было бы выгонять его утром из дома. Я же не кошатник.

Как писал другой российский поэт, тов. Н. Тихонов, «…гвозди бы делать из этих людей».

Проехали. Я к тому, что будущего бандита, дворового хулигана с интеллигентными манерами, которого мы назвали Котярой, я котенком не помню. А принесла его в дом Алка еще маленьким и неказистым (всех котов и кошек в наш дом приносила Алка). Помню только, что в июне 72-го года (от второго тысячелетия нашей эры оставался жалкий огрызок) приземлились мы в Литве, на дачу, которую сняли, кстати, не так далеко от того леса, за которым жил волевой спортсмен. Приземлились мы вчетвером: Алла, Маша, я и Котяра. Конечно, нас сбросили не на парашюте, но, как и в чем мы везли Котяру в самолете, кто его держал, решительно не помню.

М-да, с теперешней моей памятью, чтобы быть честным и правдивым, надо писать так:

«Прилетели мы в Вильнюс. Не помню. Не помню. Маленький зеленый поселок. Не помню, сколько одинаковых домиков.

Домик внутри не помню, но вроде неплохой. В тридцати метрах от каждого домика деревянный туалет, как в деревне, с выгребной ямой. Тетку, которая сдала нам эту дачу, не помню. Магазин – не помню где. Там был творог, а что еще – не помню. Была в километре речка, куда все дачники ходили купаться. Как называлась, не помню. Что делала на даче Алка, не помню. Не помню. Не помню. Куда-то и зачем я ездил со старым евреем на его такой же старой «победе». Бодрый старикан получил разрешение на выезд в Израиль. В машине всю дорогу он громко пел патриотические песни времен Отечественной войны: „Артиллеристы, Сталин дал приказ“. И все же, что делала Алка? Не помню…»

Чудная получается проза. Постмодернизм.

Вернемся к нормальному, скучному письму. Каждый день, по многу часов, я диктовал Маше «Сны Шлиссельбургской крепости». Последние полтора года я провел в научном зале Исторической библиотеки, где собирал материалы о народнике Ипполите Мышкине и вообще о том времени. Книга была у меня в голове. Оставалось лишь выложить ее на бумагу. Срок сдачи в издательство поджимал: первое сентября. Алке такая скучная жизнь надоела, и в конце июля она вернулась в Москву. У нее была путевка на третью смену в писательский пионерлагерь в Малеевке.

А что делал Котяра? Местная публика встретила его прилет неодобрительно: «Кота на самолете? Столичные фокусы. У нас эта живность под каждым кустом».

Действительно, по поселку бродила банда худых, хвостатых, голодных, очень агрессивных уголовников. Видя эту компанию, Котяра даже не спускался с террасы, поэтому о его присутствии вскоре все забыли.

Помню (честное слово, помню!): Маша жарит купленную на рынке свежую рыбу, на запах у нашего крыльца собралась вся хвостатая разношерстная общественность, очень возбуждены. Впечатление, что вот-вот они бросятся на штурм, как солдаты и матросы в Октябре 1917 года на Дворцовой площади. Но Маша выставила на ступеньку тарелку с жареными хвостиками, остатками, ошметками. Вмиг тарелка оказалась на траве. Куча-мала, визг, вой. За всем этим, прячась за Машины ноги, наблюдал Котяра. Потом штурмовики разбрелись в разные стороны. Я подумал, что, если бы юнкера, защищавшие Зимний дворец, сообразили бы вовремя вытащить на площадь из царских подвалов ящики с вином, глядишь, и не было бы Великой Октябрьской Социалистической. У революционеров опосля двух бутылок на рыло сменился бы ход мыслей…

В середине августа, в середине какого-то дня, к нашему домику, совершенно вдруг, подъезжают почти новенькие темно-зеленые «жигули»-пикап. За рулем Василий Павлович Аксенов. «Я, – говорит, – Киру и Леху отправил в Таллин, а сам сидел в Москве и писал. Вчера утром вышел на балкон – все в дыму. Города не видно, дышать нечем. Ну, думаю, надо тикать. Сел за руль и поехал».

Я знал, что в Москве очень жаркое лето и в районе Шатуры горят торфяники. Но чтоб дым пришел в Москву? Такого еще не бывало (и сколько раз потом было!).

– Васенька, как ты нас нашел?

– Язык до Киева доведет, – с усмешкой заправского шпиона ответил Аксенов.

Я сообразил: в писательском кооперативном доме, у метро «Аэропорт», в соседнем от Аксенова подъезде, живет наша родственница. Она-то знала наш адрес. И все-таки сориентироваться в незнакомых окрестностях Вильнюса? Значит, недаром Васины друзья, Овидий Горчаков и Григорий Поженян, прошедшие войну, говорили: «Мы бы Аксенова взяли в разведку».

На следующий день, вызвав некое волнение в соседних дачах, явился популярнейший в Литве человек – красавец, спортсмен, певец, художник Стасис Красаускас и уволок Аксенова на вечер в Вильнюс.

У Красаускаса с Аксеновым были какие-то особые отношения. Вася рассказывал: «Сидим со Стасисом в ресторане большой компанией. Стол ломится. Вдруг Стасис мне предлагает: „Пойдем выпьем“. Я показываю на дежурный взвод открытых бутылок. Стасис повторяет: „Пойдем в бар, выпьем“. Идем в бар, садимся у стойки, нам наливают по рюмке. Ну, может, парой фраз обменялись. Помолчали. Минут через десять вернулись к своему большому столу. Но для Красаускаса важна была эта пауза – посидели вдвоем».

Через два дня Вася уехал на Балтийское побережье, в Ниду.

…Кажется, я спутал жанры. Ведь пишу про Котяру, а вместо рассказа перешел на литературные мемуары. При чем тут Аксенов и Красаускас?

А при том. Не успел Вася уехать, как к нам пожаловала делегация: хозяйка дачи с двумя любезными соседями. С порога запричитали:

– Почему вы своего кота прячете? Дайте на него посмотреть.

Какой красавец! Какой кисанька! Иди сюда, дай я тебя поглажу.

Минут через пять:

– А какие люди к вам приезжают! Ваши друзья?

Я парировал:

– Стасис Красаускас – это же ваш национальный герой.

Мимо.

– Нет, тот, кто на машине приехал с московскими номерами.

Черная зависть ударила мне в голову. Вот что значит настоящая всесоюзная слава! Аксенова узнали даже в литовской глубинке.

– Да, это Аксенов, автор… – Я перечислил книги. Вежливо выслушали.

– А как он машину купил? В Москве можно? А у нас очередь лет на пятнадцать. Вы говорите, что для писателей есть специальная льгота? А ваш друг не может купить машину для нас? Сложно? А вы ему скажите, что мы ему дадим хорошие комиссионные…

– Мяу, – сказал Котяра.

А я заверил публику, что обязательно и непременно сообщу тов. Аксенову о таком заманчивом предложении.

Тридцать первого августа мы прилетели в Москву. Дыма уже не было, но жара жуткая. Из дома я сразу побежал в ближайший продмаг. Мы-то с собой какую – то жратву прихватили, в Прибалтике даже полукопченая колбаса водилась, а вот с Котярой – проблема. Дело в том, дамы и господа, что специальной еды для кошек и собак в стране победившего социализма не существовало. Не существовало и спецпеска для других надобностей. Но с этим решалось просто: в большой Котярин таз я мелко нарезал страницы «Известий» и «Литгазеты» (знатоки утверждали, что «Правда» поделикатнее, но «Правду» я не выписывал), и когда перлы советской журналистики начинали пахнуть – выбрасывал все в мусорный мешок, таз промывал и нарезал туда свежую порцию газетятины. Так вот, вернемся к Котяриной еде. Я уже заметил, что начал катить бочку на Софью Власьевну – бью себя в грудь и извиняюсь! Дело в том, месье-дам, что еще до октябрьского переворота, и подозреваю, что даже до татаро-монгольского ига на славянских, русских, российских императорских землях кошек никто никогда не кормил. Заводили кошачье племя специально, чтоб они мышей ловили, которых в деревенских избах всегда водилось великое множество. Как человек объективный, не берусь судить, что происходило в барских хоромах – виноват-с, мои предки из крепостных Калужской губернии, а в калужских деревнях, может, крестьяне и бедствовали, но кошкам жратвы хватало. А про ленивых котов говорили: «Ишь как разъелся, мышей не ловит!» Какая котам полагалась диета после Великой Социалистической, не знаю, однако помню, что после войны в нашей огромной трехэтажной коммуналке на улице Генералов у соседки появился кот. Соседка мыла полы в коридорах Генерального штаба. А зарплата у уборщиц тогда всюду была одинакова, соседка явно не жировала, но она для своего кота, на общую кухню, куда выходила дверь ее комнаты, выставляла блюдечко с молоком, а иногда даже, демонстративно, пару кусочков вареной колбасы. Повторяю, коммунальная квартира была трехэтажной, общая кухня и туалет на втором этаже, т. е. настоящий проходной двор. Но насколько я помню, никто из соседей на кошачье лакомство ни разу не покусился.

Ладно, хватит исторических экскурсов. Как и почему так получилось, понятия не имею, но наш Котяра ел только рыбу. Московские гурманы иногда вылавливали на рыбных прилавках свежего карпа и прочие вкусности вроде корюшки, а Котяра предпочитал замороженное филе трески исландского производства.

Ныне могут сказать: «Ишь, какой ваш Котяра, зазнался, импорт ему подавай!» Опять же, как житель той эпохи, свидетельствую: верно, дефицит наблюдался на рыбных прилавках, и когда, к примеру, выбрасывали селедку, те, кто лез без очереди, получали по орде, но, на Котярино счастье, этот исландский экспорт, лежащий брусками в белой бумажной упаковке с красными заграничными буквами, москвичи дружно игнорировали. Похоже, в гробу они его видали.

Итак, на чем мы остановились? На том, что 31 августа 72-го года я, не останавливаясь, бегу в продмаг, ожидая лицезреть жуткое зрелище: исчезло с верхних полок Котярино тресковое филе – растаяло оно за два месяца жары или москвичи его раскупили, чтоб хоть как-то охлаждать свои квартиры. Прибежал. Уф! Слава богу, устояла советская власть, и заграничные бруски в белой бумажной упаковке с красными исландскими буквами скучают на прежнем месте.

Отоварился, успокоился и подумал, что теперь я с чистой совестью имею право на некое баловство, а именно на три бутылки пива, которые засуну в морозилку и к моему ужину…

Разогнался и затормозил перед винным прилавком. Продавщица зевала.

– Мне, пожалуйста, три бутылки пива, жигулевского или рижского, – попросил я очень вежливо.

Продавщица захлопнула рот и выпучила на меня глаза. Два алкаша, явно поджидавшие третьего, чтоб скинуться на пол-литра, ойкнули: «Во дает!», а потом громко захохотали. На звуки такого веселья потянулись шляющиеся около полупустых прилавков граждане с авоськами: дескать, неужели выкинули сосиски? Словом, собралось некое сообщество, которое, глядя на меня, перешептывалось и пересмеивалось. Я, стараясь, как можно спокойнее спросил:

– Ребята, вы меня за фокусника принимаете?

Друг, а ты не сердись, – миролюбиво ответил один из алкашей, – в Москве два месяца как нет пива, ни капли. И тут ты как с неба свалился. Мол, гоните ему три бутылки. Цирк, да и только.

Зимой Алке исполнилось четырнадцать лет, и она старалась, при любом удобном случае, улизнуть из дома в компанию своих сверстников. Котяра очень обижался, и в конце концов мы с ним написали письмо: «Аля, зачем нас тогда завели, если никто с нами не играет и даже не рассказывает, что происходит в школе?» – и подписались: «Котяра, папа».

Следующим летом мы сняли дачу в подмосковном академическом поселке Абрамцево, который по указанию тов. Сталина был построен пленными немцами (а значит, отличного качества). И каждый академик имел там кроме дачи еще приусадебный участок с гектар. Нам сдала полдачи вдова академика-металлурга, как нам шепнули, его бывшая домработница, которая выкорчевала деревья и превратила свое персональное га в процветающее огородное хозяйство. Впрочем, об академиках (которых осталось уже мало), об их вдовах (которые никуда не делись), об академическом потомстве (которого, к великой радости Алки, хватало), о писателях, которые давно уже проводили лето в Абрамцеве: прозаики Юрий Казаков, Георгий Семенов, сатирик, один из авторов знаменитого мультфильма «Ну, погоди!» Аркадий Хайт, драматург, основатель и редактор телевизионного «Ералаша» Александр Хмелик, – короче, о том, кем и чем было интересно академическое Абрамцево, мы говорить не будем, и не из вредности, а потому что обещали другое – рассказывать только о хвостатых и полосатых.

Впрочем, одну подробность сообщу. Дело в том, что в довершение к сталинской милости около академического поселка бил целебный источник. Академическое сообщество уверяло, что эта вода лечит от болезней. Мы пытались выяснить, от каких именно. Ответ был категоричен: от всех, кроме воды в коленке. Но вода (не из коленки, а из источника) действительно была очень вкусной. Ежедневно я брал трехлитровую бутыль и по лесной тропинке спускался к источнику, который не фонтанировал вульгарно из земли, а тек из узкой блестящей трубы, каким-то образом выросшей посреди темного леса. От дачи академика-металлурга ходу было чуть больше полукилометра, и всегда за водой со мной ходил Котяра. Как собака. Нет, сравнение не точное. Собака дисциплинированно трусит за хозяином, а Котяра то забегал вперед, то отставал, то прятался в кустах, но явно держал меня в своем поле зрения. Иногда мне казалось, что он потерялся, но когда я возвращался к калитке в дачном заборе, Котяра, как по волшебству, обгонял меня на несколько прыжков. С этих походов за водой у нас с Котярой началась суровая мужская дружба, или, скажем точнее, он меня принимал за своего старшего брата. Поясняю. В отличие от прошлого дачного сезона, Котяра не отсиживался на своей веранде, а активно осваивал чужие территории. Не блуждал, сам находил дорогу домой. А если не возвращался, то был уверен, что я его найду. И действительно, если он запаздывал, я шел на его поиски, ориентируясь по звуку. Заслышав яростные кошачьи вопли, я направлялся к месту происшествия и наблюдал одну и ту же картину. Соседний пахан, огромный косматый, дымчато-серый головорез, ходил вокруг большого дерева, бил хвостом землю и неприлично ругался на кошачьей фене. А на верхних ветках дерева сидел Котяра и отвечал ему короткими репликами, типа: «Откуда этот урод взялся?» Я прогонял дымчато-серого палкой, что удавалось не сразу, не бить же мне палкой кота! Я его отпихивал от дерева, и в конце концов он гордо удалялся, не забыв высказать на своей фене все, что он про меня думает. Когда стихало, Котяра медленно спускался, причем задерживался на последней ветке, всем своим видом показывая, как ему там хорошо, и непонятно, почему я за ним пришел. Но раз пришел, ладно, так тому и быть – прыгал на траву и, гордо подняв хвост, рысцой к нашей даче. Чтоб сказал спасибо, ласково потерся об мою ногу – фигу!

Лето 74-го года мы провели в полюбившемся нам Абрамцево, но уже на другом конце поселка, на даче номер девять академика Абрикосова. В отличие от образцово-колхозных грядок вдовы металлурга, участок дачи номер девять представлял собой дикий кусок сибирской тайги, где были места, куда еще не ступала нога человека, и приехавший к нам в гости писатель Жора Садовников собирал, не выходя за калитку, лукошко белых грибов. Кроме того, там мелькало заманчивое привидение с аппетитными загорелыми бедрами – француженка, жена Алексея Абрикосова, сына академика, ставшего потом тоже академиком и лауреатом Нобелевской премии по физике. Впрочем, у его юной племянницы, иногда навещавшей номер девять, женские прелести были не хуже, чем у французского манекена.

Но, чур меня, чур, остановим поток воспоминаний и вернемся к нашему хвостатому, полосатому. На девятой даче Котяра озверел. Его абсолютно не интересовали абрикосовские красотки, все свое свободное время он проводил в жестоких битвах с черным котом, который считал себя хозяином здешних окрестностей, – и вдруг появился соперник! Черный кот был опытен и лют, однако Котяра решительно не уступал ему девятой дачи. После непродолжительной толковищи, типа «ты кот или черт? я кот, а ты черт! официально? официально! в морду хочешь? сейчас получишь!», они сплетались в яростный черно-серый клубок, от кошачьей свары дрожали стекла. Я быстро натягивал плотные осенние брюки, брал палку и бежал разнимать дерущихся, то есть отодвигать палкой черного разбойника. Спрашивается: при чем тут брюки? А при том, что черный кот в конце концов понимал, что он один против двух, и благоразумно смывался, а Котяра в пылу бешенства готов был вцепиться во все живое и пару раз бросался на меня. Если бы не брюки, он бы располосовал мне ногу. Для страховки я сдерживал его палкой и читал стихи: «Послушай, в посаде, куда ни одна нога не ступала, одни душегубы, / твой вестник, осиновый лист, он безгубый…» Пастернак Котяру успокаивал: минут через десять он даже позволял себя погладить – то ли в благодарность за союзничество против черного, то ли за свое приобщение к высокой поэзии.

Да, еще одна важная подробность. В июле мы с Алкой уехали в Коктебель, по путевке, на двадцать четыре дня, в знаменитый писательский Дом творчества. Маша в огромной пустой даче боялась оставаться и вернулась в Москву. Кто же был на девятой с Котярой? Ира. Так состоялось их первое официальное знакомство. В тот год у меня с Ирой были сложные отношения, вернее, их не было. Поэтому, жила она на даче одна или с кем-то, мне неведомо. Ира свою личную жизнь не афишировала, а Котяра не ябедничал. Впрочем, они явно были довольны друг другом (Ира с Котярой). И в августе у него было всего две драки с черным пришельцем, из чего я заключил, что решающую битву, что-то вроде Курско-Орловской дуги, он выиграл в мое отсутствие.

Последнее лето перед нашей эмиграцией мы тоже провели в Абрамцево, и хочу лишь сказать, что Котяра попросту терроризировал хвостатых и пушистых всего поселка. Куда подевались Черный и Серый дымчатокосматый, не знаю. Помню, что, делая круги по академическим аллеям, каждый день в разных местах слышал Котярины вопли и, подойдя поближе, видел около большого дерева патрулирующего Котяру, а на верхних ветвях всегда жалобно мяукающего всегда разной раскраски бедолагу. «Котяра, ну как тебе не стыдно, имей совесть!» – читал я что-то вроде педагогических нравоучений.

Иногда в ответ ноль внимания, фунт презрения, иногда, недовольно фыркая, шел за мной. Возможно, он не хотел терять партнера по бойцовским тренировкам, которые мы с ним проводили дома в зимнее время. Я надевал толстый пиджак, зимнюю кожаную перчатку, обвязывал на всякий случай руку шарфом и приглашал на игру «Поцарапаемся-покусаемся». Естественно, я только водил ладонью в перчатке перед его носом, а уж Котяра царапался и кусался за нас двоих. И вообще он обнаглел. Алку, правда, не трогал, но, когда ему казалось, что пора его кормить, гонялся за Машей с грозным рыком и даже слабо прикусывал ноги. Если это было при мне, то я его наказывал: шлепал газетой, свернутой в трубочку. Он это молча терпел, но в следующей нашей игре «Поцарапаемся-покусаемся» неистовствовал, наглядно показывая, что бы он со мной сделал, если бы не считал меня за старшего брата.

А потом наступила эпопея с отъездом. Нам неожиданно быстро дали разрешение, но срок на сборы две недели. Я сбивался с ног из-за всех бюрократических формальностей и хлопот, а каждый вечер к нам приходили друзья, знакомые, близкие люди прощаться. Каждый вечер застолье. (То есть на каждый вечер надо было доставать провиант в условиях советского дефицита.) Мы брали с собой в эмиграцию только книги и постельное белье, которые, согласно правилам, надо было за два дня до отлета привезти в Шереметьево и сдать в багаж. Все остальное, а именно: мебель, одежду, телевизор, «Спидолу», пластинки, кухонную утварь – отдавали друзьям и близким. Нашлась хозяйка и для Котяры, которая обещала его взять к себе буквально через пару часов, как за нами захлопнется дверь.

Все, кто уезжал из СССР в ту эмиграцию, сравнивают процедуру прощания с собственными похоронами. Слушали проникновенные речи, плакали и расставались с друзьями и близкими, твердо зная, что уже никогда мы их не увидим. Словом, было не до Котяры. И не было времени с ним разговаривать, что-то объяснять. Накануне нашего отлета он перестал есть и пить, лег в свою миску, в которую ему обычно клали рыбу, закрыл мордочку лапами и не произносил ни звука, не реагировал на наши поглаживания и всхлипы.

В принципе, я довольно часто уезжал в командировки. Как он на этот раз догадался, что я не вернусь? Как он вообще все понял? Загадка. Но вот эта картина: Котяра, неподвижно лежащий в своей миске, закрывший лапами мордочку и не реагирующий ни на что, навечно в моей памяти.

Мы прилетели в Вену, потом обосновались в Париже, и связь с Москвой окончательно оборвалась. Мы не получали письма из Москвы, в Москве не получали наши письма и, за редким исключением, посылки. Я понимал, что не имею права звонить в Москву: у моего собеседника рано или поздно, но обязательно будут неприятности. Только Ира ничего не боялась, и ей нечего было терять, ибо ее социальный статус был практически нулевой. Вот от нее и шла информация, и в первую очередь о Котяре, которого она взяла у незадачливой женщины, решительно с ним не справлявшейся. До сих пор я храню присланные Ирой фотографии: Котяра на телевизоре в позе копилки, Котяра, вырывающийся из ее рук (с иронической припиской: «Вот он всегда такой»). В общем, Котяра вполне обжился у Иры, они со своим племянником Сережей брали летом Котяру в Пярну, где он (Котяра, а не малолетний Сережа) гонял соседских котов и имел успешные романы с эстонскими хвостатыми дамами (приписка Иры в письме: «Сама видела»). Иногда я даже думал: а что, если вдруг по волшебству я прилечу в Москву, признает ли меня Котяра? Увы, Москва была для меня совершенно закрыта, я занимал все более влиятельное положение в парижском бюро вражеской радиостанции, зато через два года, как по волшебству, в Париж по гостевому приглашению приехала Ира. Разумеется, я сразу понял, что волшебство было делом рук кудесников с Лубянки, но далеко не сразу осознал, насколько это хорошо продуманная комбинация. Об этом я более подробно рассказываю в своей новой книге («Вторая попытка мемуаров»), над которой сейчас работаю. Надеюсь, что мне удастся ее закончить, а пока не будем отвлекаться от Котяры. Итак, по словам Иры, он превратился в матерого хулигана, в Москве при первой возможности выскакивает на лестницу, убегает во двор и ведет жестокие сражения по периметру всей улицы Марии Ульяновой. Возвращается с победными воплями, слышными за квартал, весь в царапинах и ссадинах, но ужасно гордый собой. Приходится его мыть и врачевать. Единственное, кого никогда не обижает, это Ирину маму, Людмилу Михайловну, которая, несмотря на почтенный возраст, продолжает преподавать латынь в Московском университете. К ней на дом приходят студенты, она им дает дополнительные уроки, а Котяра сидит в ее комнате и внимательно слушает. Ира уверена, что он скоро заговорит на латыни.

Ира вернулась в Москву в начале января 79-го года, а через три месяца сообщила мне важную новость. Я человек суеверный, ни с кем с нею не делился, молчал, как красный партизан на допросе, но Ирины московские дела меня все больше интересовали, а посему мне захотелось написать что-то о Москве, и я сочинил смешной рассказ про Котяру. Он прозвучал через все советские глушилки на коротких волнах вражеского радио и был напечатан Сергеем Довлатовым в Нью-Йорке, в его газете «Новый американец».

Лирическое отступление на литературные темы. О наших отношениях с Довлатовым можно прочитать в моей книге «Улица генералов. Первая попытка мемуаров», изданной в Москве в 2008 году и через два года вошедшей в мой трехтомник. (Даю это наглое сообщение, потому что сейчас практически никто книг не читает, и, значит, меня никак нельзя обвинить в саморекламе.) Обычно все, что я сам считал интересным из моих передач по «Свободе», я пересылал в Нью-Йорк Андрею Седых, редактору «Нового русского слова». Он без единого замечания все печатал и плюс платил мне в долларах. У созданной Довлатовым, в компании с Вайлем, Генисом и Рубиным, газеты, конкурентной «Новому русскому слову», денег не было. Но Довлатов просил меня поддержать их «Нового американца», однако мой рассказ про Котяру вызвал возражение его редколлегии: дескать, слишком несерьезно. Довлатов мне объяснил по телефону, что ему как раз нравятся такие озорные вещи, и он, употребив свою власть главного редактора, стукнул кулаком по столу и поставил рассказ в номер. Я, конечно, догадался, что именно возмутило его высокоидейных коллег. Мой рассказ кончался примерно такой фразой: «Котяра, пожалуй, единственный индивидуум в Советском Союзе, который ведет себя, как ему заблагорассудится, и даже КГБ его не трогает». Господа-диссиденты, видимо, заподозрили скрытый комплимент компетентным органам, а это было крайне немодно в тогдашней русской эмиграции.

Тут для меня обидны две вещи. Во-первых, после трех переездов во Франции с квартиры на квартиру потеряны две трети моего архива, в том числе вырезка из «Нового американца» с рассказом о Котяре. Сохранись у меня хоть какая копия, я бы перепечатал здесь полностью.

Во-вторых, и это самое обидное, что в то время, когда я по радио и в нью-йоркской газете пел, можно сказать, дифирамбы Котяре, его, Котяры, уже не было.

Много совпало обстоятельств и радостных, и печальных. 21 сентября 79-го года родилась Лиза. И в том же сентябре в пятиэтажке, на улице, названной в честь сестры Ленина, начался капитальный ремонт. Двери подъездов и квартиры были распахнуты настежь, всюду сновали строительные рабочие. Наступили холода. Ира жаловалась на вечные сквозняки и боялась, как бы Лиза не простудилась. Естественно, здоровье моей дочери меня волновало больше всего, плюс возникли другие проблемы, о которых в основном мы и говорили по телефону. Правда, однажды я спросил про Котяру. И Ира, после секундной запинки, ответила веселым голосом, мол, Котяра молодец, как обычно, хулиганит, пользуется тем, что двери открыты, и, когда хочет, убегает на улицу и возвращается, когда ему заблагорассудится. Помню, что-то в ее веселом голосе мне показалось фальшивым, однако мы обсуждали более серьезную тему: Лизе уже два месяца, а официально ее в Москве как бы не существует. В ЗАГСе ее категорически не хотят регистрировать как Елизавету Анатольевну Гладилину, а Ира в ответ: «У моей дочери в паспорте, в графе отец прочерка не будет!» Ладно, обо всем этом в моей новой книге, которую надеюсь и т. д. Читай выше. А тогда Ира просто не хотела меня расстраивать.

Так что же произошло с Котярой? Никто не знает. Однажды он ушел и не вернулся. Могу лишь высказать свои предположения. Отважный кот, привыкший к уличным поединкам со своими хвостатыми соперниками, спасся бы от большой собаки, вспрыгнув на дерево, а почувствовав более серьезную опасность, спрятался бы в кустах. Но то летом. А в ноябре листва опала, все хорошо просматривается. По-прежнему рискуя вызвать неудовольствие прогрессивной российской общественности, утверждаю, что Котяру убило не КГБ. Увы, в Москве всегда было полно пьяных отморозков, а на улице Марии Ульяновой разбросаны строительный мусор, палки, доски, лопаты, а пьяные отморозки в высоких осенних сапогах и в зимних перчатках…

Извините, я выключаю свое писательское воображение. Все. Точка. А если (вдруг, кто знает?) мы с Котярой встретимся на том свете, то я буду просить у него прощения.

Когда Ира поняла, что меня в Москве больше всего интересует Лиза, ее здоровье и все проблемы, с ней связанные, она мне рассказала про Котяру. Я воспринял эту новость, скажем так, сдержанно. Но Алка догадалась, в каком я состоянии, и решила, что она знает, как мне помочь. Не предупредив ни меня, ни маму, она принесла в нашу парижскую квартиру на бульваре Понятовского котенка. Котенок был выходец из почтенной эмигрантской семьи русских философов и литераторов, и котенка дал ей в руки сам Никита Алексеевич Струве, сказав, что это кот. Честно говоря, мне это животное было ни к чему, но я увидел, что Маша рада. И потом, раз Алка принесла… Назвали котенка Вася. По раскраске он отличался от Котяры, но какой именно была эта раскраска, хоть убейте, не помню. Странно, ведь выходец из семьи Струве прожил у нас одиннадцать лет, точнее сказать – прожила. Никита Алексеевич, наверно, поторопился с определением пола котенка, а мы, разумеется, поверили на слово профессору Сорбонны и хозяину престижного русского книгоиздательства. Короче, месяцев через девять выяснилось, что у нас поселилась кошка. А я-то гордо сообщил Аксенову, что мы в честь его назвали кота! Пришлось Васю переименовать в Басю, и она, похоже, не заметила замены одной согласной буквы в ее имени. С годами, конечно, я привык к Басе, гладил ее, брал на колени, но она оставалась для меня Алкиной и Машиной кошкой и ни в коем случае не вытесняла из памяти Котяру. Лишь один раз я восхитился ее отвагой, когда она на уровне восьмого этажа перепрыгнула из окна нашей спальни в кухню соседей. Представьте себе остолбенение французов, когда, придя с работы, они обнаружили в своей кухне хвостатую пришелицу. Ну не ветром ж ее к ним занесло, не с крыши сдуло! Восьмиэтажный дом на бульваре, названном в честь наполеоновского маршала, поляка королевской крови, Понятовского, был построен в форме квадрата, с квадратным внутренним двором, и наша квартира с соседской соприкасалась под прямым углом. Согласно геометрии, мы не могли заглядывать в окна друг к другу, но Бася разрешила эту задачу по гипотенузе, и соседи быстро догадались, откуда последовала гостья. Они нам позвонили по телефону, я тут же явился с извинениями и коробкой конфет, а Басю посадил себе на плечо. Так мы познакомились с семейством журналиста из «Фигаро». Журналист-зануда про подвиги Баси в своей газете ничего не написал, но проказница, совершив еще один головокружительный прыжок через три десятилетия, попала на страницы российского литературоведения. В книге, подготовленной литературоведом Виктором Есиповым, «Василий Аксенов. Одинокий бегун на длинные дистанции» (издательство «Астрель», 2012 год), опубликовано мое письмо Аксенову, датированное 2 декабря 1981 года:

«Вася, Вася! Тебя, конечно, в первую очередь интересует Бася. Спешу сообщить, она, естественно, ужасно снялася и в платье белом, и в платье голубом! Теперь можно перейти к менее срочным новостям…»

Приезжая в Москву по своим литературным делам, я несколько раз помогал Виктору Есипову разбирать архивы Аксенова. Иногда в Париже я получал от него послания с просьбой объяснить, кто есть кто. В частности, по поводу этого письма Есипов спрашивал: «Что за женщина Бася? Надеюсь, это лицо выдуманное?» В моих комментариях я рассказываю, что Бася существовала реально, и хоть не женщина, но женского пола, и про наши с Аксеновым фривольные шуточки, и как у меня сорвался грандиозный план встретить прилет Аксенова в эмиграцию хором слависток, которые громко бы спели в парижском аэропорту: «Вася-Вася, я снялася в платье бело-голубом». Думаю, Аксенов был бы доволен.

Разумеется, юные француженки не подозревали, что в этой песенке, которой в Москве якобы приветствуют знатных гостей, есть еще две строчки, известные всем мальчишкам, побывавшим в пионерских лагерях, и… Хватит, я же поклялся, как Владимир Владимирович, да не тот, а Маяковский, что буду наступать на горло собственной песне и повествовать лишь о пушистых и хвостатых.

Впрочем, дальше ничего особенно интересного в биографии Баси не было. Когда мы с Машей переехали в парижский пригород Мэзон-Альфор, где купили квартиру, Бася последовала за нами, а Алка осталась в Париже. Правда, Алка отвезла Басю к ветеринару, чтоб тот ей сделал операцию. В Мэзон-Альфоре наша квартира была на втором этаже, окна выходили в роскошный парк, и мы боялись, что на страстный призыв местных хвостатых Ромео Бася прыгнет в парк и покалечится.

Значит, о здоровье Баси мы позаботились, а все остальное пустили на самотек. Каждый день мы с Машей уезжали в Париж, в наше бюро на avenue Rapp (думаю, что не случайно именно на avenue Rapp сейчас строится Российский религиозный центр, ведь в нашем бюро работали такие люди, как Александр Галич, Виктор Некрасов, Владимир Максимов, Андрей Синявский), а Бася чувствовала себя хозяйкой квартиры, привыкла к размеренному буржуазному образу жизни, без особых эмоций наблюдая то, что происходит за окном и на экране телевизора. Она довольно спокойно встретила появление Иры с восьмилетней Лизой, но я тут же снял для них квартиру в соседнем доме, однако, когда через пару лет Алка начала приезжать в гости сначала с маленькой Аней, а потом с маленьким Лелей, поведение Баси резко изменилось. Она стала агрессивной, особенно в отношении Лели: шипела, злобно мяукала, готова была броситься на него и расцарапать. Когда Алка с детьми возвращалась к себе домой, в престижный парижский район, где они снимали фатеру в башне на 14-м этаже, Бася – в знак протеста – гадила и на кроватях, и на диване. Мы обратились за консультацией к ветеринару, тот сказал, что, увы, конфликт весьма характерный и лекарства тут бесполезны. Бася считает себя хозяйкой, а не нас, и нам самим надо решать, что для нас важнее: кошка или внуки. Я провел с Басей душеспасительную беседу, она внимательно выслушала – и продолжала свою агрессивную линию поведения. Алка заявила: «Я к вам Басю привезла, я ее и отвезу в специальный центр, куда сдают кошек и собак». Я вместе с Алкой поехал за тридевять земель в эту кошачью-собачью богадельню, подписал бумагу, где указывалось, что мне никогда не вернут Басю, выписал дарственный чек в Фонд помощи бесхозным животным, а Бася, когда мы ее выпустили из сумки, сама резво побежала в глубь коридора, побежала, не оглядываясь…

В середине 1988 года Алка собирала грибы в окрестностях Фонтенбло с Пришельцем из космоса. Как он был заброшен на Землю – на летающей тарелке или на искусственном метеорите, – Алка мне никогда не рассказывала. Алка мне намекнула, что Пришельцем из космоса сразу заинтересовались французские власти, и не только французские. Но так как Пришелец из космоса шел на контакт только с теми, с кем он хотел, а с официальными властями не хотел и тут же растворялся в воздухе, то французы умоляли Алку не прекращать контакты с космическим Пришельцем, но в то же время настойчиво рекомендовали их не афишировать. Признаюсь только, что я, конечно, ощущал присутствие Космического Пришельца, но никогда в глаза его не видел. Про прогулку в окрестностях Фонтенбло я знаю лишь со слов Алки.

Итак, погода хорошая, лес абсолютно безлюден, но Алка понимает, что он просто оцеплен определенной службой и за Пришельцем из космоса наблюдают не только французы, но и астрономы в погонах из каких-то космических спецподразделений Америки, Китая, Советского Союза, Японии, Германии, Аргентины, Южной Африки, однако все искусно замаскировались, поэтому и кажется, что лес безлюден. Пришелец из Космоса хоть и был хорошо натренированным суперменом, но собирать грибы в лесу не привык, быстро устал и сел на пенек отдохнуть. Вдруг из лесной чащи буквально вылетел котенок, без всяких «мяу» вскочил ему на колени, свернулся в клубок и заурчал. Пришелец из космоса застыл и не шевелился. Когда Алка подошла к пеньку, Пришелец из космоса заговорил:

– Меня учили, что на Земле бывают дрессированные собаки. Но дрессированных котят в природе не бывает. Это вам кажется, что котенок урчит, а я способен понимать его речь. Котенок горько жалуется, что его бросили, что он голоден и всего боится. И что он верит только мне, что я могу его спасти.

– Что же, – ответила Алка. – У меня, правда, не было планов сейчас заводить какую-либо живность, но этого котенка придется приютить.

Она посадила космического Пришельца вместе с котенком в свою машину, дома котенка помыли, накормили и назвали Фоней.

Летом 1990 года Алла сняла домик в лесном районе в центре Франции, рядом с большим парком и прудом. Дело в том, что у Алки появилась Аня, которой исполнился уже год, а нянчить ее она не могла: масса работы в Париже, – а посему Анька и Фоня были поручены нам с Машей. Естественно, меня тянет вспоминать, как мы с Анькой гуляли по лесным дорогам, но так как я катил ее коляску в хорошем темпе – она сразу засыпала. И раз она ничего не помнит, то кому мои рассказы интересны? А вот Фоней совсем не надо было заниматься. Он превратился в огромного кота-охотника, шастал по парку и по соседним зарослям, а когда Алка приезжала на уик-энд, притаскивал по утрам к порогу трофеи своей охоты: то полкролика, то полптицы, то сразу нескольких мышей. Это приводило в восторг приезжавших с Алкой гостей, а на мои слова, что, мол, это не очень отвечает правилам гигиены, никто не обращал внимания.

К сожалению, в русской литературе Фоня не упоминается, хоть имел в своей жизни массу светских знакомств. Ведь пообщаться с космическим Пришельцем стремились не только ученые и любопытствующие спецслужбы, но и киношники, художники, музыканты, известнейшие актеры, богатые меценаты и даже несколько коронованных особ. Сам… (не имею права называть фамилию) гладил Фоню и играл с ним в веревочку, сама… (не имею права называть имя) своими красивыми пальчиками накладывала в блюдечко Фоне еду. В Париже Фоня снисходительно принимал ласки и заигрывания с ним высокопоставленных гостей, а когда летом оказывался с Алкой и ее детьми на Корсике, то там занимался в основном тем, что свирепо дрался с местным кошачьим бандформированием. Но что удивительно: Фоня, к которому на Корсике близко не рисковали подходить даже большие собаки, покорно и без звука позволял маленькому Леле складывать и растягивать себя. Маленький Леля просто не соображал, что это живое существо, а не мягкая игрушка. И Фоня великодушно все ему прощал.

В начале ноября 1994 года я улетел в Лос-Анджелес, а в конце месяца в Париже произошла космическая катастрофа. Не такая большая, чтоб о ней заговорили на первых полосах мировой прессы, но достаточная для того, чтобы в тех странах, у которых были свои интересы в космосе, ученые соответствующей отрасли и спецслужбы, прикрывающие эту отрасль, встрепенулись. Они мобилизовали своих корреспондентов, аккредитованных в Париже, кое-что им шепнули, и те стали рыскать по городу в поисках свидетелей. Каких только нелепиц не писали: о десанте с «летающих тарелок», о яростной стычке экипажей двух космических кораблей с Марса и Юпитера в зале знаменитого парижского мюзик-холла «Сумасшедшая лошадь», ну и прочие несуразицы… противно перечислять. Профессиональнее всего сработали американцы. «Нью-Йорк таймс» на первой полосе сообщила, что в Париже несколько лет жил Пришелец из космоса, причем ни от кого не прятался, охотно ходил в гости к местной театральной и музыкальной элите, и что его пребывание в Париже не было тайной не только для французских спецслужб, но и спецслужб других стран, которых во Франции воз и маленькая тележка. Однако, продолжала газета, все они почему-то делали вид, что космического Пришельца в упор не видят. После «Нью-Йорк таймс» американская пресса начала бурно фантазировать на эту тему. В конце концов возобладало мнение, что космический Пришелец специально был заброшен из дальних миров, чтоб организовать на Земле глобальное потепление. Кстати, этой дурацкой гипотезой ловко воспользовалась парижская мэрия: чтобы воспрепятствовать этому потеплению, они все весьма немногочисленные места на окраинах города для бесплатной стоянки машин моментально сделали платными и вдвое подняли цену за паркинг.

Что касается французских газет, то они на удивление лениво реагировали на загадочное происшествие в Париже: дескать, это очередная разборка между арабскими и израильской разведками, которые что-то не так нахимичили, и в результате что-то шарахнуло. Наверное, такую им дали команду сверху.

Панический звонок Маши застал меня в доме Аксеновых в Вашингтоне. Я тут же прилетел в Париж. Можете себе представить, какая там была обстановка, какие хлопоты, какая нервотрепка. В общем, в результате этой всеобщей растерянности я как-то не заметил, что исчез Фоня.

Я долго не спрашивал, где Фоня и что с ним. Надеялся, что он просто сбежал и зажил независимой жизнью. Ведь он такой сильный и самостоятельный. Впрочем, у меня была своя теория происшедшего, которой я не делился даже с Алкой. Я подозревал, что космический Пришелец мог взять с собой Фоню. Ведь Фоня тоже любил авантюры.

Про Алкиных кошек после Фони у меня как-то нет вдохновения рассказывать. Скорее дам что-то вроде служебных характеристик. Через год после космической катастрофы вся большая Алкина семья переехала в парижский пригород, в квартиру на первом этаже, с небольшим садиком. Но первый этаж и садик означают, что к вам в гости начинают приходить полевки. А раз для этих шустрых гостей страшнее кошки зверя нет, то появилась Тиша, серебристо-серая красотка. При ней нашествие мышей прекратилось. Тиша вела себя скромно, не капризничала, и вообще было впечатление, что Алка взяла ее из Института благородных девиц. Все ахнули, когда она принесла пятерых черных котят. С кем она согрешила, до сих пор непонятно. В округе я не видел ни одного черного, я имею в виду кота. Ладно, проехали. Алка раздала четырех котят знакомым, оставив в доме черную кошечку Зою. Когда Зоя подросла, я сам наблюдал с веранды, как Тиша в саду учила ее ловить мышей.

Конечно, хочется поведать о строительных подвигах профессора философии, главы Алкиной семьи. Они с Алкой купили в том же пригороде развалюху, где, на мой взгляд, всего-то симпатичного был сад. Однако профессор философии, в свободное от Канта и Гегеля время, возглавил бригаду ремонтников (не из философов), и они за короткий срок соорудили трехэтажный дом, похожий на картинку с праздничных конфетных коробок, куда потом (в дом, а не в коробки) все переселились. Увы, архитектура не наша тема, вернемся к пушистым и хвостатым. Новый нарядный дом нравился взрослым и детям, а вот в кошачьем семействе произошел разлад и раздор. Черная Зоя оказалась коварной интриганкой и стала выживать свою мамашу из дома. Красавица Тиша, бывшая всегда образцом приличия и хороших манер, не могла понять, почему ее дочь ведет себя как деревенское хамло и кухонная скандалистка. Пришлось кормить их из разных мисок, а Зоя вообще пыталась не пускать Тишу на порог. Дети еще были малы, чтобы разобраться в кошачьей ситуации, а внимание взрослых сосредоточилось на годовалой внучке, которую я катал в коляске по новым маршрутам.

Думаю, что у Тиши преобладало чувство жесточайшей обиды: «Ну почему она, натура хрупкая и ранимая, сделавшая столько хорошего для Алкиной семьи, должны терпеть наскоки и угрозы от этой неблагодарной твари? Ну не может она драться при людях со своей дочкой, она не так воспитана! Ну почему никто не замечает хамства и агрессии этой черной чертовки, почему никто ее, Тишу, не защищает?» Домоседка и скромница Тиша стала пропадать по вечерам, потом по ночам, по несколько дней не возвращалась домой, и кажется, никого это не заботило, а черная образина (черт бы побрал ее отца, бандита с большой дороги) наглела и зверела и бросалась на Тишу, как немецкая овчарка.

Да, такая деталь. Тишу после родов ветеринар прооперировал, а вот Зоя была свежачок, все соседские коты ею очень интересовались, и может, чтоб понравиться Зое, шипели вместе с ней на Тишу. Не знаю, не знаю. Но полагаю, что Тиша не ночевала под кустом. Скорее всего, серебристо-серую страдалицу, явно из состоятельной семьи, приметила какая-нибудь одинокая старушка с параллельной улицы, начала ее прикармливать, ласкать и переманила к себе. В конце концов Тиша предпочла новое местожительство, где к ней относились по-человечески.

Иногда дети замечали ее на своей улице. Тиша убегала. Профессор философии утверждал, что Тиша по каким-то признакам знает, когда они возвращаются с летних каникул, и приходит их встречать, но держится на расстоянии.

Через много лет, уже никого не боясь, Тиша вернулась домой. Пришла умирать. Утром ее трупик обнаружили в саду, в нескольких шагах от веранды.

Что можно сказать про Зою? Сволочь, склочница, ночью шляется по окрестным садам и огородам, днем отсыпается на чистых постелях детей (чуть было не добавил: «Не снимая сапог»). Но это Алкина кошка, и я вынужден быть к ней толерантным. Кроме того, когда вся Алкина семья отправляется на каникулы, я прихожу раз в два дня в их дом, насыпаю Зое кроки, кладу кусок паштета, меняю песок в большой коробке, наливаю воду в чашечки и т. д. Как правило, Зоины блюдца с едой пусты, как правило, сама она отсутствует, и я надеюсь, что все-таки это она все съела, а не соседский кот, с которым у нее был роман и который наверняка знает потайную форточку в доме, специально приоткрытую для Зоиных путешествий.

Мышей она принципиально не ловит. Однажды одна полевка нагло разгуливала по кухне. Дети зашумели, поднялись в спальни, нашли и разбудили Зою, притащили ее вниз и буквально ткнули носом в мышь. Зоя не шевельнулась. Мышь подождала-подождала и медленно поползла под диван. Леля надел перчатки, отодвинул диван, изловил мышь и отнес ее через улицу в кусты, на ничейную территорию. Зоя за этим наблюдала с явной скукой.

Впрочем, был день, когда я понял, что она неплохо соображает. В августе 2003 года на севере Франции случилась убийственная жара. В Париже за две недели умерло порядка десятка тысяч стариков. Злые языки потом говорили, что еще бы две недели такого пекла, и в Securite Sociale (организация, которая платит пенсии пенсионерам) был бы великий праздник. Еще бы, сразу бы исчез сорокалетний дефицит, который благодаря политкорректной политике… Стоп. О всех французских глупостях я уже написал в книге «Жулики, добро пожаловать в Париж».

…Занимаюсь, занимаюсь скрытой саморекламой, а надо заниматься Зоей.

Так вот, в разгар этого ужаса мы с Машей приехали в Алкин дом, надеясь, что найдем там немного прохлады. Насчет прохлады – фигу с маслом, а нашли мы Зою, которая окотилась. Черные слепые котята ползали по полу. Алка предвидела это событие и приготовила большую картонную коробку с ватным одеялом. Я на глазах у Зои по очереди переложил котят в коробку, показывая непутевой мамаше, что котятам лучше лежать на мягкой подстилке. Зоя следила за всеми моими действиями без звука и не двигаясь. Когда я отошел от коробки, она методично перетащила котят, одного за другим, в угол, на каменный пол. Я подумал-подумал и неожиданно решил, что, пожалуй, она права.

…Я немного отвлекся. Продолжим характеристику Зои. Сволочь, склочница… Кажется, я повторяюсь. Ладно, продолжим. Типичная дворовая шпана. И выглядит соответственно (Алка, прости!). Никаких кошачьих нежностей с домашними. «Мяу» – лишь для того, чтоб ей открыли дверь. Когда семья в полном составе приезжает с каникул, она, конечно, тут как тут, но не для того, чтобы выразить свои радостные эмоции, а для того, чтобы проскользнуть на кухню, к блюдцу с кроками и паштетом.

Правда, в одно лето Алкино семейство путешествовало два месяца. Дети то со взрослыми, то под Москвой, в так называемом пионерском лагере в Черноголовке. А в Алкином доме жил кто-то из москвичей. Они и кормили Зою. Т. е. оставляли ей еду. Иногда даже видели черную тень. Потом они уехали, и я, как обычно, наведывался через день. Кроки из блюдец исчезали регулярно, но у меня складывалось впечатление, что Зоя как сквозь землю провалилась. Когда наконец Алка нам позвонила, дескать, они все благополучно вернулись домой, я спросил:

– Где Зоя?

– Где Зоя? Сидит на столбе у ворот и вот уже час орет. По интонации думаю, что матерные слова…

Между прочим, сейчас я подсчитал, что Зоя в солидном возрасте. Во время недавнего, последнего переезда Алки из старого в новый дом у Зои были свои переживания и приключения, она даже прибавила в весе, т. е. стала похожа на домашнее животное. Обеспокоенная Алка повезла ее к ветеринару, и тот с удивлением констатировал, что Зоя в хорошей спортивной форме. Видимо, в процессе своих скитаний по окрестным зарослям и огородам Зоя нашла для себя, на зависть парижским модницам, полезную вегетарианскую диету (повторяю, мыши ее не интересуют, впрочем, и модниц тоже). Ну раз так, то дай ей Бог долгих лет, на радость моей старшей дочери.

Во Франции, стране всяческих свобод, у моей младшей дочери, Лизы, были свободные отношения с бойфрендом Жюльеном. Учились они в разных школах, но в параллельных классах. Лиза получила баккалореат, Жюльен экзамены завалил. Лиза поступила в университет и закончила самый престижный юридический факультете Сорбонны, «Ассас». Папа Жюльена устроил его в коммерческую школу за большие деньги. Лиза со своим престижным дипломом работу по специальности не нашла: в свободной Франции юристов оказалось как собак нерезаных. Жюльена сразу взял в свое бюро бывший компаньон его отца. В свободной Франции среди предпринимателей эта система налажена: ты берешь моего сына, а я – твою племянницу. Впрочем, я про них, деловых людей, ничего плохого не могу сказать. Однажды родители Жюльена пригласили нас с Ирой на рождественский праздник. Они нам очень понравились. И папа, и мама (мама книги читает, что очень редко в свободной Франции), и сестра, и бабушки, и две тети. А еще нам понравились два дома, цветочная парниковая плантация, три кота, четыре собаки, пять лошадей и две косули, которые живут в части леса, принадлежащей семье Жюльена. В общем, солидная территория и всего в 50 км от Парижа.

Ужас! Верно говорят, что старость не радость. Понесло меня, готов был рассказать про дикого кабана, который приходит к ним в гости, а ведь мы условились – только про пушистых и хвостатых. Кабаны вроде бы с хвостиком, но в категорию пушистых не попадают.

Сейчас подойдем к пушистому, он близко, рукой подать. Итак, хроника событий. Когда Лиза нашла работу, они с Жюльеном стали жить вместе. Папа купил Жюльену квартиру в парижском пригороде. Благодать! Парень из хорошей семьи, и материальное будущее обеспечено! Однако надо знать Лизу. Вечером после работы Жюльен приезжал домой, садился за обеденный стол и включал телевизор. Лиза после работы готовила ужин и кормила Жюльена. А Жюльен смотрел телевизор. Так он привык проводить вечера, пока жил с папой, мамой, сестрой, бабушками, тетями, лошадьми, собаками, косулями, и даже лесной кабан его не тревожил. А Лизе чего волноваться? Завидный жених, квартира, материальное будущее обеспечено. Однако надо знать Лизу. Она представляла себе семейную жизнь несколько другой. Короче, перед тем как съехать от Жюльена, она сказала:

– Жюльен, ты мне обещал одну вещь.

– Какую? – насторожился Жюльен, видимо ожидая, что в свободной Франции женщины в подобных ситуациях требуют некоторую (круглую) сумму денег.

– Ты обещал, – сказала Лиза, – что подаришь мне котенка от той рыжей кошки, которая так мне понравилась.

И Жюльен, надо отдать ему должное, свое слово сдержал. Так у Лизы и Иры появился Тигрушка.

Портрет (чтоб обойтись без сюсюканий). Если смотреть на Тигрушку сверху, настоящий царь бенгальских джунглей. Если смотреть снизу, неприличное для грозы джунглей белоснежное брюшко, такой же расцветки лапы и нижняя часть мордочки. Вот это некоторое несоответствие должно было насторожить Иру и Лизу. Но Жюльен сказал, что это кот, и они ему поверили (как в свое время мы поверили Никите Струве, что Бася – кот Вася). Через год, как вы догадываетесь, их любимец оказался кошкой. Однако, устроив военный совет, Ира и Лиза постановили: Тигрушка навечно будет котом, он так воспитан, а то, что это не совсем соответствует природе, интеллигентные глупости. Ведь Тигрушка никуда из квартиры не выходит, с кошачьим племенем не общается, значит, и к ветеринару ему не надо.

Мои вздохи, дескать, напрасно надеетесь, что Тигрушка будет вашим защитником от злых волков, собак, квартирных воров и прочей парижской нечисти, ведь он боится выйти даже на лестничную площадку, Лиза и Ира гордо проигнорировали. Но тут появился классик российской литературы Андрей Битов.

…Соблазны, соблазны, соблазны. В данном случае, не страсти-мордасти, а соблазнительное желание хоть в нескольких абзацах удалиться от нашей магистральной темы. Увы, человек слаб.

Значит, так, первая официальная встреча между советскими литераторами и писателями-диссидентами, уехавшими в эмиграцию, состоялась в феврале 1988 года в Дании, в культурном центре «Луизиана» под Копенгагеном. Называлась она маскировочно-нейтрально: «Международная университетская конференция славистов по проблемам русской культуры». Ваш покорный слуга там присутствовал, выступал, а когда все шли на коктейль, диктовал по телефону корреспонденции для «Свободы».

Резонанс от этой конференции был такой, что город Страсбург, отмечающий осенью того же года свое тысячелетие (1000 лет!) серией культурных мероприятий, решил включить в эти торжества встречу советских и эмигрантских писателей, причем завершающим этапом будет диспут литераторов перед публикой, и не где-нибудь, а в большом зале Европарламента (замечу в скобках, что надо вешать прозаиков, которые пишут такие длинные фразы). Страсбургский университет с энтузиазмом поддержал идею, однако на факультете славистики сообразили, что лучше бы для порядка найти человека, который смог бы составить список приглашенных с обеих сторон. Далее, серия случайностей, кто-то что-то вспомнил, и вот в мой парижский кабинет на 20, avenue Rapp явилась делегация из Страсбурга. Мол, город оплачивает все расходы, желательно пригласить известных литераторов, но таких, чтоб они не передрались сразу между собой, а смогли вести интеллигентную дискуссию, достойную парламентских стен. Из советских я написал фамилии тех, кто был в «Луизиане» (но не всех!), и прибавил: Андрей Вознесенский (большой опыт выступления в Европе и Америке), Андрей Битов, Григорий Горин, Анатолий Приставкин, Людмила Петрушевская. Набросал и список эмигрантов, тут было проще, особого выбора не было. С обеих сторон не все из тех, кто выступал в «Луизиане», смогли приехать (в частности, Аксенов). Я предложил Андрею Донатовичу Синявскому возглавить нашу делегацию, но он сказал: «Нет. Вот ты и командуй». В последний момент Максимов и Горбаневская отказались (Володя Максимов вообще считал, что обе встречи, и в Копенгагене и в Страсбурге, организованы КГБ), а у меня на руках два билета на самолет, купленные за казенный счет. Не пропадать же добру! Я взял с собой Иру и Лизу (Маша и Алла уехали первый раз после эмиграции в Москву).

Наплел я массу подробностей. А к чему? К тому, что на заключительном вечере в конференц-зале Европейского парламента Битов и Ира сидели рядышком на эстраде в президиуме. Оказывается, Битов и Ира хорошо знали друг друга еще по Москве. Через год в Мэзон-Альфоре Ира устроила на своей квартире прием в честь Битова. Пока женщины возились на кухне и накрывали на стол, я под шумок затолкал Битова в комнату Лизы, включил магнитофон и сделал с ним длинное интервью для «Немецкой волны».

Проходит некое количество лет. Ира и Лиза живут уже в пятнадцатом районе Парижа, в муниципальной квартире, которую мне удалось для них выбить через тов. Жака Ширака.

Слышу возмущенные голоса: мы когда-нибудь вернемся к Тигрушке? А мы уже вернулись, Тигрушка живет с ними, в пятнадцатом, так что продолжение следует. А продолжение такое. В Париж приезжает Битов, пытается разыскать Иру, но Ира в Москве, а он находит только Лизу. Он приглашает Лизу в знаменитый парижский ресторан, где вечером Пен-клуб устраивает банкет, и Битов, как председатель российского Пен-клуба, обязан там присутствовать. После пышного банкета с литературными речами Битов ворчит: «Мне давно надоели наши писатели, а иностранные тем более. Столько глупостей наслушался на конгрессах Пен-клуба! Ты можешь меня тихо увести из гостиницы и где-нибудь спрятать?» Лиза отвечает: «В вашем распоряжении мамина комната». Лиза посадила Битова в свою машину, заскочили в гостиницу за его чемоданом, и Битов поселился в Ириной комнате, т. е. исчез с литературного горизонта. Три дня Битов жил у Лизы. Днем Лиза на работе, а Битов блаженствует, расхаживает в пижаме по квартире, пьет вино, в восторге от Ириной домашней библиотеки, и в гробу он видал парижские красоты. Лиза пытается кормить его ужином, но Битов категоричен: «Ты не мама, готовить не умеешь, я сам себе что-нибудь сварганю». Из Москвы Ира по телефону дает указания: «Следи лишь за тем, чтоб у него были вино и лимоны». А Лиза с удивлением замечает, что Тигрушка, который обычно был суров к гостям мужского пола, так вот, на этот раз Тигрушка от Битова не отходит, сидит у него на коленях и спит с Битовым на Ириной постели.

Лиза привыкла, что, когда она возвращается с работы, Тигрушка встречает ее у двери и даже иногда царапает за столь долгое отсутствие. В эти три дня ничего подобного не происходит. Тигрушка просто не смотрит в ее сторону.

На четвертый день Битову пора улетать в Москву. Лиза на работе. Битов пакует чемодан, а там Тигрушка, который орет и решительно отказывается вылезать из чемодана. Потом все это Битов рассказал Лизе уже из Москвы по телефону, а в тот день, когда Лиза вернулась домой, она нашла на столе записку:

И еще несколько дней Тигрушка вдруг начинал орать и кидаться всем телом на входную дверь, которая, между прочим, цельнометаллическая…

Записку Битова Лиза хранит. Вот так Тигрушка вошел в литературу. Далеко не каждой кошачьей личности посвящает стихи классик русской словесности. Более того, удостоился он внимания Ирины Барметовой, самой элегантной главной редакторши русских журналов… Стоп! Миша Генделев в аксеновском номере «Октября» сплел Ирине Барметовой такие кружева, что после этого я не решаюсь соваться суконным рылом в калашный ряд.

Итак, Ирина Барметова собирала материалы к юбилею Василия Аксенова. Мы с ней обсуждали какие-то детали публикаций. И вдруг ко мне вопрос:

– А как вы относитесь к Андрею Битову?

– У меня к нему сложное отношение.

Ирина Барметова привыкла к литературным склокам и интригам, поэтому лицо ее не дрогнуло, лишь голос посерьезнел:

– Могли бы вы рассказать – почему?

Я выложил все как на духу. Разумеется, Андрей Битов – прекрасный прозаик, но когда он жил в гостях у моей младшей дочери, то вскружил голову ее любимому коту, Тигрушке, который не совсем кот, точнее, юная кошечка. Словом, обольстил, а потом смотался в Москву. У Тигрушки драма неразделенной первой любви. Самоубийственные броски на входную дверь. Лиза была в ужасе. А мне что делать, не вызывать же Битова на дуэль?

Барметова молчала секунд десять, потом, не меняя тона, спросила:

– И что теперь с Тигрушкой?

– После того как Лиза с мамой возили его к ветеринару, успокоился.

– Тогда вернемся к Аксенову.

Сегодня 7 января 2015 года. В России празднуют Рождество. Утром в Париже два террориста в черной одежде расстреляли в упор редакцию сатирического еженедельника, который осмелился опубликовать карикатуру на пророка Магомета. Естественно, французское телевидение и радио без перерыва говорят только про это. Первый час политкорректные французские журналисты повторяли, что никто не знает, откуда взялись эти террористы, с АК и гранатометами. Сбежали из сумасшедшего дома? В так называемых молодежных редакциях телевидения, 15-й и 16-й, высказывались более рискованные предположения. Может, это люди из ультраправого Национального фронта? А одна горячая голова бросила реплику – сам слышал: «А вдруг это русские?» Правда, более опытные и осторожные коллеги сдерживали пыл энтузиастов политкорректности: дескать, надо подождать официальной информации из Управления полиции. Наконец официальная информация пришла. Увы и ах! К величайшему сожалению прогрессивной французской общественности, редакцию «Шарля эбдо» расстреляли не ультраправые и даже – как обидно! – не русские. Убили журналистов наши любимые арабы, причем не из Аравийской пустыни, а родившиеся и выросшие во Франции. Ай-яй-яй! Как же так? Ведь это противоречит всем нашим теориям!

Писать про Тигрушку сегодня у меня не получится. Хочу лишь заметить, что ни один кот ни разу не совершал террористического акта и в политкорректности не замешан.

С ними жить проще и спокойнее, чем с людьми.

Трудовые будни Тигрушки. Просыпался раньше всех, проверял на кухне, полны ли его блюдца, но к еде не притрагивался. Если Лиза не реагировала на включившуюся, как будильник, тихую музыку, вскакивал к ней на кровать и орал, чаще всего не попадая в такт мелодии. Когда Лиза в спешке пила чай, Тигрушка позволял себе пару кроков. Лиза убегала на работу, а Тигрушка шел в комнату Иры. Закрытых дверей в квартире для него не существовало. Он знал, что Иру нельзя будить, что Ира будет спать долго, поэтому ложился рядом с ней на одеяло, иногда под одеяло, а иногда (по словам Иры, явно из хулиганских соображений) наваливался на нее. Ира просыпалась, сбрасывала его, опять засыпала (если удавалось). Тигрушка пробирался одному ему известными тайными тропами (то есть по книжным полкам) к раскрытому окну, прыгал на раму и следил оттуда за полетом голубей. Следил через верхние стекла, т. к. открытое пространство всех окон было загорожено мелкой решеткой. Когда ему надоедало, он мягко спрыгивал на кровать, а если считал, что Ира слишком заспалась, то спрыгивал на нее с вытянутыми лапами. «Сволочь, вредина, – комментировала Ира, – как будто он не видел, что я заснула в четыре утра». Ира, приняв штук пять таблеток, вставала и сначала поила Тигрушку в ванной из крана, а уж потом занималась своими делами. На кухне Ира готовила себе легкий завтрак, Тигрушка ел кроки и паштет, а затем, устав от трудов праведных, куда-то прятался – в шкафы с бельем и одеждой или на верх книжных полок, в пустые коробки из-под обуви. Попробуй его найди! Если Ира возилась в Лизиной комнате, то порой из этих коробок показывались Тигрушкины уши. Чем он там занимался? Может, спал, а может, утаскивал туда томик Плутарха и по нему изучал войны Александра Македонского. Если Ира наконец была готова к походу с продуктовой тележкой по ближайшим магазинам, то она громко говорила: «Тигрушка, не скучай, я скоро вернусь». Он тут же откуда-то выскакивал и провожал ее тревожными глазами: мол, не обманешь? Вернувшись с улицы, Ира колдовала на кухне.

…Понимаю, что похоже на нудные страницы советского производственного романа. А мы про что? Про трудовые будни, так что терпите.

Когда на плите, на медленном огне, урчали кастрюльки, Ира шла в свою комнату отдохнуть, и к ней на постель прыгал Тигрушка. Иногда лежал тихо, иногда мелко шкодил, и Ира призывала к его совести. Вдруг в какой-то момент стремглав бежал в переднюю и усаживался возле двери. Минут через пять поворачивался ключ, и входила Лиза. Если Лиза и Ира ужинали в большой Лизиной комнате, он сидел рядом на стуле, но со стола ничего не тащил. Если ему давали на блюдечке кусочек какой-нибудь вкусности, он для приличия ее облизывал, однако предпочитал свои кроки и паштеты, ждавшие его на кухне. Разумеется, лучший повар Франции, Ги Савуа, повесился бы с горя от такого клиента, но Ги Савуа к ним не приглашали.

Ира и Лиза укладывались спать в разное время. Тигрушка бегал из комнаты в комнату, проверял, ложился то к одной, то к другой, а потом, когда всюду гас свет, куда-то исчезал. Или занимал стратегически важный пост на своем коврике в совмещенном санузле.

Так шли хорошие Тигрушкины годы. Разумеется, бывали краткие периоды тоски и горя, когда Лиза и Ира одновременно уезжали (как правило, в разных направлениях). А в квартире поселялся кто-то из знакомых, кто кормил и ухаживал за Тигрушкой. Тигрушка общался с ними вежливо, но держал дистанцию. Когда речь шла всего о двух-трех днях и некого было найти, я приезжал к Тигрушке на несколько часов, играл с ним, он гонялся за веревочкой, за шариком, позволял себя гладить, когда я поил его водой из-под крана, и мы с ним пели песню на мотив «Каховки» Михаила Светлова:

Как ни странно, несмотря на чудовищный текст (впрочем, я никогда в стихотворцы не стремился), песня Тигрушке нравилась. Заслышав ее, он сразу вылезал из своих тайных укрытий, а раз Тигрушке нравилась, то Ира вынуждена была ее терпеть. Лишь однажды иронично заметила: «Предположим, вы поймали большого кота. И что бы вы с ним делали?»

Конечно, Тигрушка радовался, когда Ира наконец появлялась дома, но настоящим праздником для него было возвращение Лизы. Он буквально сходил с ума, носился по квартире, прыгал чуть ли не до потолка, совершая очень сложные пируэты на зависть прославленным чемпионам по фигурному катанию, но через пару дней коварно нападал сзади на Лизу и безжалостно царапал ей ногу, как бы в наказание за свои страдания. Лиза вздыхала: «Мой кот, имеет право». С ней никто не спорил.

Разумеется, брать его в путешествия и не пробовали. Он с предельной осторожностью высовывал нос за порог, когда была открыта входная дверь, а в машине, когда его возили к ветеринару, орал как зарезанный.

Тому, что Лиза стала для Тигрушки главной, светом в окошке, божеством, которое он любил, ревновал и от обиды, что она с ним мало проводит времени, царапал, способствовало еще то, что Ира исчезала подолгу из дома. Более того, он даже не догадывался, что она, как бывает с женщинами, начала ему потихоньку изменять.

Но тут в какой-то степени была моя вина. И я опять вынужден повернуть повествование на литературные темы.

Весной 2007 года мне в панике из Биаррица позвонил Аксенов:

– Толька, выручай! Мне срочно надо в Москву по издательским делам, Майя больна, я не могу ее взять с собой и не могу оставить в пустом доме. Пришли кого-нибудь, кто бы сидел с Майей в мое отсутствие.

Поясняю. Майя Афанасьевна – жена Аксенова. То, что он не может оставить ее одну, мне понятно. Аналогичный вариант у меня с Машей. Мы часто обсуждали с Васей его ситуацию. Да, ему пора найти для Майи компаньонку, ибо все обещания Алены (ее дочери, живущей под Вашингтоном) прилететь в Биарриц оказываются пустым звуком. Однако сейчас читать Васе мораль – дескать, раньше надо было думать – глупо. Я чувствую, он очень нервничает, буквально лезет на стенку. Я ответил: «Васенька, успокойся, постараюсь к завтрашнему дню что-нибудь придумать».

А о чем думать? У меня же не бюро добрых услуг. И я поехал к Ире. Долго уговаривать ее не пришлось. Аксенов – старый друг всей моей большой семьи, а с Майей у Иры еще в Москве были свои отношения. Смущало Иру только собственное здоровье: «Ведь я начинаю функционировать лишь к двум часам дня». На что я заметил:

– Ты не из тех баб, кто не умеет за себя постоять.

На следующий день я посадил Иру в скоростной французский поезд TGV Париж – Биарриц, Вася был в восторге, а Майя встретила Иру как лучшую подругу.

Вася обещал вернуться из Москвы через три недели, а вернулся через шесть. Видимо, что-то он почувствовал не то, друзья всполошились, в подмосковном бывшем правительственном санатории «Барвиха» ему поставили в сердце «стенд», и сразу как бы все наладилось. Это был первый звонок…

Тем временем в Биаррице дамы жили душа в душу. Правда, однажды Ира сказала: «Майя, ты нарушаешь конвенцию. Если еще раз ты меня перехватишь утром, когда я, ничего не соображая, иду в ванную, я вынуждена буду уехать в Париж». Майя Афанасьевна поклялась, что больше никогда ничего подобного. И они вместе гуляли, сидели в кафе, стряпали, соревнуясь, кто лучше, и вели долгие женские беседы до двух-трех часов ночи.

А я, старый дурак, так и не сообразил, что Василий Павлович темнит и с такой страстью и отчаянием не рвутся в Москву по литературным делам. Катю впервые я увидел через несколько месяцев на вокзале в Москве, когда все московские участники аксеновского фестиваля в Казани садились в спальный вагон. Слава богу, что Вася дожил до своего праздника. И спасибо товарищам казанцам! В Москве такого торжества Аксенов фиг бы дождался. О казанском фестивале много рассказывали в газетах, по радио и телевидению, сняли даже кино, и при свете юпитеров, под все фиксирующими кино– и телекамерами, Василий Павлович крепко держал Катю за руку.

Пятнадцатого января 2008 года, в час дня, он поехал из дома на Котельнической набережной к Кате. Катя ждала его на перекрестке, у них были общие дела в городе. Не дождавшись, она побежала вверх по улице, по которой всегда приезжал к ней Аксенов, и увидела приткнувшийся к тротуару его «Ситроэн-4», дверца открыта, Аксенов лежит на сиденье без сознания. Именно она вызвала «скорую помощь» и поехала с Васей в Яузскую больницу. Там она металась по кабинетам и умоляла врачей что-то сделать, но в хорошей Яузской больнице врачи ничего не делали. И не потому, что злодеи, а потому, что не понимали, что с Аксеновым. Мешала эта хреновина, которую установили в Барвихе. В богатейшем городе мира только в двух институтах – Склифосовского и Бурденко – имелись аппараты, которые могли поставить точный диагноз. В конце концов, к полуночи, Аксенова привезли в Склиф, и там сразу увидели огромный тромб в сонной артерии. Операция прошла успешно, однако в течение двенадцати часов в мозг не поступала кровь. Для тех, кто хоть немного разбирается в медицине… Но все это было уже без Кати. В Яузской больнице, часов в семь вечера, к ней подошел Алеша Аксенов и сказал: «Катя, минут через пятнадцать сюда приедет Майя Афанасьевна». И Катя поняла, что ее время прошло, ей пора исчезнуть.

Вася, Вася, Васенька! Не мне говорить, какое ты место занимал в светлой плеяде молодых гениев нашей литературы шестидесятых, но такой фантастической работоспособности, пожалуй, ни у кого из них не было. Сейчас о тебе написаны тома, появилась новая специальность – аксенововеды, однако мне трудно подсчитать, чего больше – книг о тебе или твоих книг, а ты, как стахановец, выдавал на-гора по книге в год. И слава тебя не слепила, ты никогда не вставал в гордую позу писателя-профессионала: дескать, я занимаюсь высокой словесностью, а со всеми бытовыми глупостями ко мне не лезьте. Ты понял, что успех не всегда приносит деньги, а около тебя близкие люди – Кира, Алеша, мама, папа, Майя, Алена, Ванечка, – и есть другие, которым ты просто обязан помогать. А потому ты вкалывал, как чернорабочий. В СССР писал киносценарии, пьесы, статьи, рецензии, а в Штатах держался обеими руками за две радиостанции, «Голос Америки» и «Свободу». И главное, двадцать лет подряд преподавал в американских университетах, читал лекции и вел семинары на английской и русской фене, в конце концов получил научную степень старшего профессора, а таких в Америке на пенсию не увольняют, таким позволено преподавать до конца своих дней. Теперь о тебе как об американском профессоре никто не вспоминает, а, между прочим, у тебя и в этой области был поклонник. Последний раз, когда я жил в твоем американском доме в Вашингтоне, я увидел на стене большую фотографию: ты на своем университетском семинаре, окруженный группой студентов, а рядом с тобой – улыбающийся президент Соединенных Штатов, Рональд Рейган. Помнится, я оторопел и спросил тебя: «Это что, смонтировано?» Ты усмехнулся и сказал: «Конечно монтаж». Позже я понял, что ты на меня обиделся, но виду не показал. И я понял, почему ты обиделся: я тебе не поверил! Разумеется, не к каждому профессору вашингтонского университета Джорджтаун захаживал в гости президент Соединенных Штатов, играла роль еще и политика, да не об этом речь. Ты всю жизнь щедро, без оглядки тратил свои силы. И после казанского фестиваля у тебя были четкие планы лет на двадцать вперед. Продать дом в Биаррице, купить там квартиру для Майи, с Майей не разводиться, а самому с Катей снять дачу в Подмосковье и, конечно, работать, работать, издавать новые книги, пробить, наконец, в кино свой сценарий по роману «Остров Крым» и, естественно, как обычно, финансово содержать всех своих близких. Ты не захотел услышать предупреждающего звонка и продолжал писать, выступать в прессе, бегать, заниматься йогой.

Можно сказать, что по-настоящему тебя оценил только Господь Бог и милостиво дал тебе легкую смерть. Но тут твоя известность, твоя литературная слава сослужили плохую службу. Не знаю, на каком высоком уровне (но не на Небесном) было принято решение обязательно вытащить тебя из комы, и тут не скупились, исправно оплачивали твое содержание (кто? даже Алеша Аксенов не знает) в палате для избранных в Склифе и в Бурденко и врачей, которые полтора года мучили твое бренное тело.

Что касается Алеши, Майи и Алены… Увы, человек слаб и невольно мечтает о чуде в самых безнадежных ситуациях. Я, например, не уверен, что бы я тогда ответил, если бы меня спросили: продолжать попытки вернуть Аксенова из небытия или отпустить его с миром на вечный покой?

Ладно, постараюсь в своей новой книге («Вторая попытка мемуаров») рассказать обо всем этом более спокойно и обстоятельно. Итак, зима – весна 2008 года. В Москве рутина. Каждый день Алеша Аксенов приезжает в Склиф, потом это был Институт Бурденко. Каждый день (но в другие часы и неофициально) туда же приходит Катя. Майя приезжает, когда ей позволяет здоровье. В Москве готовится издание «Таинственной страсти», и изредка газеты публикуют информацию из госпиталя.

А кто занимается делами Аксенова в Биаррице? Ведь дом поставлен на продажу, и покупатель, очень заинтересованный сосед, нетерпеливо топчется у порога. Делами в Биаррице занимается Алена, ибо только у нее на руках все аксеновские доверенности. После 15 января Алена моментально примчалась в Москву, ежедневно сидела в Склифе у постели, она ведь не только почитала Аксенова, она была ему бесконечно предана, плюс, когда надо, бешеная энергия. Недаром в Америке Василий Павлович поручал ей свои административные хлопоты. Словом, у Алены масса достоинств, прекрасный английский, но по-французски она «ни ну, ни тпру, ни кукареку». Поэтому по дороге в Биарриц Алена сначала прилетела в Париж, ночевала у Иры, и потом они уже вместе сели в скоростной поезд на Монпарнасском вокзале. То есть Ира опять надолго застревает в Биаррице. Конечно, физическая помощь – складывание и сортировка книг, разбор вещей и вообще подготовка дома на продажу – от Иры нулевая. Зато все переговоры с нотариусом, с банком, с налоговой инспекцией и прочей бюрократией Алена вела только через Иру. И соблюдала конвенцию. Дальше тайны девичьи я не разглашаю.

В конце августа была назначена официальная подпись у нотариуса, т. е. дом продавался, а в начале августа Алена решила слетать на недельку в Москву – проведать маму, посетить Институт Бурденко. В Москве – трагическая смерть Алены. Майя впадает в полную прострацию. Ира продолжает сидеть в Биаррице, ибо все с домом застопорилось, права подписи нет ни у Майи, ни у Алеши. Ира смогла договориться с нотариусом и с покупателем-соседом, чтоб те ждали. И она ждет – страшно бросать дом без хозяина. И вот тут тайны девичьи я вынужден нарушить. Ждет Ира не одна, а с тремя… котятами. Видимо, еще Вася и Майя подкармливали пришлую кошку, уже при Алене она привела трех котят. Алена и Ира – обе кошатницы – выставляли для них в саду еду, но в дом не пускали. К сентябрю котята подросли и, пользуясь тем, что Ира одна, при первой возможности врывались с дом и прятались под кроватями. Повторяю, дом чужой, поэтому Ира вытуривала котят в сад, но утром она видела в нижнем окне три кошачьи мордочки. Стоя на задних лапах, они наблюдали, проснулась Ира или нет. Из всех трех выделялся симпатичный, с хорошими манерами товарищ, которого они с Аленой прозвали Клочок. Осенью Ира вернулась в Париж в смятенных чувствах. Котята, конечно, привыкли к улице, но смогут ли они, особенно ее любимец Клочок, пережить зиму? Весной Алеша попросил Иру опять поехать в Биарриц. Ликующим голосом она мне сообщила по телефону, что Клочок приходит в аксеновский сад, но уже с младшими братьями. Он возмужал и, как истинный джентльмен, сначала подталкивает к блюдцам с кроками маленьких и, лишь когда они отвалят, начинает есть сам. Я слушал несколько дней дифирамбы в адрес Клочка, а потом сказал: дескать, разумеется, женщинам свойственны увлечения, однако существует Тигрушка и надо знать меру, иначе я вынужден буду рассказать Тигрушке про Клочка. Ира ответила: «Я всегда подозревала, что ты способен на нехорошие поступки». И отключила телефон.

Шестого июля 2009 года Василий Павлович оказался на полпути к Луне, а через пару дней московской милиции пришлось перекрыть движение по Большой Никитской. Никто не ожидал, что в наше время ничего не помнящих телевизионных идиотов столько народу будет рваться в ЦДЛ – проститься с любимым писателем.

А мы простимся с Биаррицем и вернемся к Тигрушке. Точнее, к Тигрушке в Париж вернулась Ира. И не потому, что у Алеши поменялись планы и он, договорившись с Майей Афанасьевной, решил взять дом себе и попросил Аллу как адвоката заняться этим делом, делом по французской юрисдикции весьма сложным. Ведь дом на последней стадии оформления продажи и… Но не будем вдаваться в нотариально-законотворческие тонкости, они Иру не касались. У нее была другая проблема, простая и непреодолимая. Она все хуже ходила, и настал момент, когда дорогу, которая поднималась от аксеновского дома к ближайшей продуктовой лавке, она пройти не могла: сердце не выдерживало. За Ирой приехала Лиза и отвезла ее прямо в Тигрушкины объятия. Думаю, что отношения они не выясняли, Тигрушка инстинктивно догадался: отныне без всякой юридической казуистики Ира – его собственность, никуда от него не денется.

И впрямь, пошли для Тигрушки счастливые дни. Конечно, он любит Лизу. Но Лиза уходит рано, приходит поздно, да еще уезжает в командировки. А Ира здесь, под боком, ну встанет, приготовит еду, иногда спустится в ближайший магазин или в аптеку, а так основное время в постели – читает книги или говорит по телефону. Для домашнего кота лучшей клиентки не найти. Можно с ней рядом полежать, поспать, погреться, заставить в неурочный час себя покормить или дать воды из-под крана, поиграть, обидеться, спрятаться, а когда она начинает волноваться: дескать, куда он подевался? – неожиданно выскочить, да еще слегка царапнуть, или спикировать с высоты на одеяло, как ангел небесный или (в зависимости от настроения) как подбитый бомбардировщик. Благодаря подслушанным разговорам, Тигрушка знал, что происходит в семье, у Ириных подруг и в большом мире, который гудит, грохочет, скрежещет внизу под окном и кричит неприятными голосами по телевизору. Но Тигрушке эти незнакомые миры и мелькающие рожи в телевизоре не грозят, в своей квартире, в своей крепости он хозяин, сюда точно исламистские террористы не придут, здесь все зависит от него, как он мяукнет, пискнет, заурчит, и на самом деле не он скачет около Иры, а Ира – около Тигрушки. Словом, барское существование, маленький французский Обломов. Учитывая Тигрушкин повышенный интерес к книжным полкам, он наверняка ознакомился с содержанием романа Гончарова и, может, брал пример с русского ленивого помещика. Однако вечером, в какой-то момент, Тигрушкино поведение резко менялось, он стремглав несся в прихожую и усаживался у двери. Минут через пять скрипел ключ и входила Лиза.

Увы, ничто не вечно. Тигрушка не учил этой истины в школе, но думаю – догадывался. Все чаще в телефонных разговорах Иры мелькало новое слово, Виллер, Villers-sur-mer. Пару раз из Москвы приезжал Сережа, и тогда Ира переселялась на кухонный диванчик, ибо по своим габаритам Сережа мог спать только в ее комнате. Тигрушку стали посещать странные видения из другой кошачьей жизни. Ему снился худенький веснушчатый мальчик, в панике удирающий от разъяренного кота дворовой породы. Неужели таким был Сережа? Куда исчез этот кот? Ладно, видения, сны – махнул хвостом, и они пропадали, но Villers как-то был связан с Сережей. Что-то он в Москве продал, что-то он купил в Villers-sur-mer, и это что-то требовало ремонта. Тигрушка навострил уши. Он понял из разговоров за столом, что Сережа и Лиза ездили в Villers. Вдруг совершенно неожиданно уехала Ира. И не в Биарриц, в этот чертов Виллер. В конце концов Сережа улетел в Москву, а Ира вернулась в Париж, на свою постель, в Тигрушкины объятия. Однако при слове «Виллер» Тигрушка почему-то нервно вздрагивал.

Ира позвонила мне в Villers. Почему я в Виллере? А без объяснений нельзя? Ну, постараюсь коротко. Villers на берегу Ла-Манша. В Villers летом прохладнее, чем в Париже. Каждый год на какой-то летний месяц Алка снимает квартиру в модерновой резиденции, с бассейном и лоджиями, на холмах Villers. Мы с Машей там от звонка до звонка, а Алка присылает нам по очереди детей или приезжает всей семьей. Когда никого нет, я умудряюсь даже что-то писать. Villers не Deauville, московские знаменитости сюда не доезжают, хотя в нашей лоджии, с роскошным видом на море, сидели Вероника Долина, Виталий Дымарский… Стоп, затыкаю себе рот. Естественно, я был в курсе, что племянник Иры, Сережа, продал жилплощадь в Москве и с помощью Аллы купил квартиру в Villers, в которой Ира, тоже неравнодушная к Villers, будет проводить лето. М-да. Наболтал. Вспоминается плакат военных времен: «Болтун – находка для шпиона!» Что-то было в советской власти разумное…

Итак, звонит Ира:

– Завтра Лиза привозит меня в Виллер. Но не одну. Поэтому встречай нас на всякий случай. Мы позвоним с дороги.

– А кто с тобой? Таня, Райка или Ленусик из Москвы?

– Тигрушка!

– Как?

– Лиза взяла отпуск на неделю, чтоб меня там обустроить. Выяснилось, что Тигрушку не с кем оставить.

На следующий день я в боевой готовности. Телефон:

– Мы свернули с авторута на Довиль. Будем через полчаса. Тигрушка? Лучше не спрашивай.

Приехали. Первым делом выгружаем плетеную корзину с Тигрушкой. Мы с Лизой несем ее на этаж. Из корзины ни звука.

– Он дико орал всю дорогу. Мама пыталась его успокоить. Бесполезно. Давай откроем корзину, пока мама еще не поднялась.

Принесли. Поставили на пол. Ни звука. Переглянулись. Подняли крышку. Тигрушка сидит. Глаза открыты, но на нас не реагирует. Лиза его гладит, поставила в корзинку чашку с водой, говорит какие-то нежности. Тигрушка застыл как каменный.