Тигрушка (сборник) Гладилин Анатолий

Правда, там была девочка, с которой мы несколько раз обменялись записками, но уже в восьмом классе женщины перестали меня интересовать.

И в свободные вечера, прогуливаясь по линиям Васильевского острова, я размышлял о судьбах мира, о неизвестных планетах и соседних галактиках, о быстроте человеческой жизни и о том, что как это глупо, что человек, вместо того чтобы стремиться к бессмертию, лучшие свои годы тратит на любовь – пошлое, никчемное и неоригинальное занятие, – в то время как надо столько успеть!

Увлекался я и серьезными книгами – вроде «Истории дипломатии», «Наполеона», «Анти-Дюринга». Не скажу, чтобы я все понимал, но зато проникался уважением к самому себе.

Помнится, однажды в букинистическом на Невском я спросил книгу Сенеки. Что-то насчет ума. Я ее не купил, да и то, что я пролистал, показалось мне очень сложным. Но взгляда продавщицы, которым она меня обмерила (как в ателье индпошива), когда протягивала книгу, мне не забыть.

И вообще я был тогда очень решительным и твердо знал, как надо жить. Появилось даже смутное желание заняться философией, но только так, чтоб стать по крайней мере Марксом. (Какой смысл прозябать просто доктором наук? Ему, доктору, должно быть стыдно, что он заурядный доктор, а не Маркс.) И еще я ходил в филармонию на Третью симфонию Бетховена и Шестую Чайковского, самую оптимистическую, как говорили в музыкальных лекториях.

В восьмом классе я прочел больше книг, чем, наверно, за все последующие годы, и вообще казался себе очень умным, и презрительно смотрел на одноклассников, и готовил себя к интеллигентной профессии, вот только кем стать – не знал (правда, в течение двух вечеров я размышлял над проектом отмены денег – гениальная экономическая реформа почему-то не получалась, что-то недодумал).

Но к девятому классу я вновь вернулся в Москву, в свою старую квартиру, к старым товарищам, и я увидел Аллу – вот тут все полетело к черту, и все гениальные реформы были забыты, и я стал просто обыкновенным школьником.

История – вещь крайне любопытная. Например, если через пару столетий какой-нибудь шизик будет писать про нашу компанию (тему ему дадут для докторской диссертации «Дружба в двадцатом веке» – через два столетия все может произойти), то он, конечно, пользуясь архивными данными (рапорты классного руководителя), прессой (стенная печать), диапозитивами (случайные фотографии), научно обоснует, что, дескать, компанию сбил Медведь. Или что лучшие ученики класса (а мы, шестеро, действительно тянули на медали) стихийно сложились в группу, или что занятия спортом (Медведь, Ленька, Барон и Артист входили в сборную школы по волейболу) заложили костяк нашей группы. Или что активное участие в общественной жизни (Медведь – член комитета школы, Барон – комсорг класса, Ленька – староста, Пятерка – редактор классной стенгазеты, Артист – инициатор школьной самодеятельности, Звонков – признанный заводила с многолетним стажем, когда дело касалось срыва уроков) привлекло ребят друг к другу. И все будет верно. И дадут ему, не моргнув, степень доктора.

Но вот маленькая деталь. Когда я, измученный экономическими проблемами и размышлениями о судьбах галактик, вернулся после годового перерыва в класс, то застал там новых ребят (Медведь, Барон и Артист пришли из другой школы), а мои старые приятели очень изменились. Во-первых, все вытянулись, и я оказался почти самым маленьким. Во-вторых, если раньше наш класс был ни рыба ни мясо, но я все-таки пользовался каким-то авторитетом (читай выше), то теперь на меня никто и не смотрел.

Тогда я составил список лучших ребят класса, этакой школьной аристократии, которая могла взять власть в свои руки и с которой мне было бы очень полезно и интересно дружить.

Это были пять ярких индивидуумов, пять кирпичей, а я выступал в незаметной роли связующего, цементирующего материала.

Для Артиста я был самый терпеливый и восторженный поклонник его дарования.

С Бароном я, единственный из класса, ходил на городскую математическую олимпиаду. Кроме того, Чернышев занимался боксом, и я был у него вроде секунданта и всячески рекламировал его бицепсы (разве что не кричал: «Посторонитесь, Барон идет!»).

С Медведевым у ребят все-таки случались скрытые размолвки из-за девочек. А я, понимая, что не могу быть ему соперником, служил для Мишки послушным связным и парламентером в его сложных отношениях с Зиночкой и Зоечкой.

С Пятеркой мы всегда готовились к сочинениям. Кроме того, со мной он меньше чувствовал физическое превосходство ребят.

Ну, а с Ленькой мы учились с первого класса. Старые воспоминания.

Вот так. Но возможно, что это всего лишь мой субъективный взгляд на историю, а если взглянуть правде в лицо, то все было проще и обыкновеннее.

…Обычное зимнее утро. В портфеле – достижения человечества за две тысячи лет, популярно изложенные для учеников девятого класса массовым тиражом.

– Да, мама, шесть уроков, немного погуляю…

За закрывающейся дверью слышны отрывки из правил уличного движения: «Смотри налево, ты рассеян…»

Рекомендованным путем – из подворотни в подворотню, проходными дворами; неторопливо проплыл дядя в шубе, такое лицо было и у адмирала Рожественского при входе в японские моря; баржи домохозяек топают на малых оборотах за топливом для домашних очагов; тщетные попытки милиционера установить правильное пересечение арбатского фарватера; изображая из себя крейсер «Аскольд», иду со скоростью двадцать восемь узлов, элегантно огибая тумбы, углы и встречные посудины. На траверзе родная школа. Залп из всех орудий – и ходу, ходу, минные аппараты к бою, но вроде не видно погони (кто прорвался во Владивосток? – только «Алмаз»?.. вполне понимаю радость команды), еще несколько узких арбатских проливов (нелепая мысль о возможной засаде, за тем перекрестком – эскадра броненосцев в составе завуча, физика под флагом директора – рецидив страшных историй, слышанных в детстве), и крейсер «Аскольд» на всех парах врывается в мирный порт (Ленькина квартира, родители ушли на работу), где можно спокойно поболтаться на якоре вдали от школьных баталий. Меня приветствует залпом наций (пара дружеских толчков в бок) Сашка Чернышев, наш тяжелый крейсер (школьная кличка Барон).

Теперь, когда нас трое, нам легче будет встречаться на контркурсах с классным руководителем завтра утром. Однако где остальные? Не происки ли это японской разведки? Но вот прибыли и два флагмана нашей эскадры – Мишка (Медведь) и Юрка (Артист). Повторное приветствие залпом наций и обмен любезностями: «Опаздываете? Это что вам, урок?»

Последним приплывает (идя с потушенными огнями даже по лестнице) Пятерка.

Полный сбор. Лучшие ученики девятого «А» коллективно не явились в школу.

Ленька запускает радиолу. Посуда в шкафу сотрясается под бодрые ритмы. Все говорят одновременно и такие веселые, словно уже получили «отлично» за сочинение, которое надо писать в пятницу. Каждый, пытаясь перекричать других, заявляет, что очень хотел бы посмотреть сейчас на Ксению (наш классный руководитель). Планы на ближайшее будущее? Конечно, идем в кино.

Не было с нами того фотографа, который через два года встанет с левой ноги, поругается с женой и забудет сдачу в столовой перед тем, как запечатлеть для потомства наши высокоинтеллектуальные лица.

Не было с нами того ученого, который через два столетия получит степень доктора наук за диссертацию «Дружба в двадцатом веке», посвященную нашей компании.

И жаль! Это был наш первый сбор. Ученым и фотографам именно тогда надо было начинать свою работу.

Но, заботясь о будущих историках, я предоставляю в их распоряжение некоторые письменные документы, сохранившиеся у меня с того времени.

«Приказ № 1

Нами замечено, что на втором и третьем уроках Профессор нахально поедает бутерброды, кои распространяют запах зело аппетитный и мешающий простым советским учащимся грызть гранит науки. За систематическое издевательство, которое приводит к напрасной трате желудочного сока у самых светлых умов нашего класса, Профессор приговаривается к регулярной конфискации завтраков на первой перемене. С приказом ознакомить всех членов компании. Исполнение поручить Пятерке и Артисту.

Начальник опергруппы: Барон.Утверждаю.Медведь».

«Доводим до сведения общественности, что приказ № 1 выполнен. Конфискованные продукты были честно разделены между Пятеркой, Артистом, Бароном и Звонком и уничтожены (как возмещение морального ущерба) путем принятия внутрь означенными лицами на глазах трепыхающегося Профессора (его держали за руки). Профессору рекомендовано в следующий раз приносить бутерброды с красной или черной икрой. На что Профессором заявлено, что теперь будет посыпать завтрак английской солью. Наше мнение: не решится, хотя за ним нужен контроль.

Группа содействия прогрессу».

«Экстренное сообщение (сов. секретно)

По проверенным агентурным данным, Барон отправился в воскресенье утром на дачу к студентке К. Там он провел целый день. Авторитетные источники утверждают, что, кроме Барона и девицы, на даче никого не было. Вернулся Барон поздно вечером.

Результаты визуального наблюдения: губы перепачканы помадой, глаза блудливо бегают, двусмысленные намеки, мелкий смешок.

ПОСТАНОВИЛИ: одобрить почин А. Чернышева».

«Меморандум

Впервые за девять лет Пятерка получил на уроке географии за устный ответ „четыре“ („хорошо“). Перепуганного учителя отвезли в больницу. В классе был нервный шок. Пятерку (в состоянии невменяемости) доволокли до парты.

ПОСТАНОВИЛИ: от оргвыводов по преподаванию географии пока воздержаться; Пятерку морально поддержать».

«Приказ № 12

За последнее время замечено, что ученица 91-й школы Кузенкова Е. Ф., которая длительный период находилась в состоянии дружбы с Леонидом Майоровым, ведет себя недостойно. Так, например, она отказывается от свиданий с Майором под предлогом неотложных семейных дел и в тот же вечер договаривается встретиться с Медведем (попалась на задуманную нами провокацию). Установлено, что Кузенкова Е. Ф. кружит голову Леньке, а сама засматривается на других ребят. На основании вышеизложенного приказываю: девицу Кузенкову Елену Федоровну, русскую, 1936 года рождения, комсомолку, неполн. среднее, исключить

из числа наших друзей.

Утверждено на общем собрании компании.

Начальник опергруппы:

Барон».

«Протокол

совещания (история, второй урок), посвященного вопросу «Как быть с сочинением».

Ребята! Завтра сочинение. Горим, как шведы. Ваши предложения (письменно). Прочти и передай дальше.

Артист».

«Поручить Артисту устроить сольный спектакль. Пусть выучит „Старуху Изергиль“ и продекламирует (музыкальное сопровождение обеспечим).

Авось Илья Михайлович растрогается и отложит на неделю.

Медведь».

«Смешно. Лучше уж завернуться в простыни и ползти к кладбищу, чтобы не создавать паники.

От судьбы не уйдешь.

Барон».

«Пустить на самотек. А вдруг напишем? Заготовим шпаргалки. С нами бог и Пятерка.

Майор».

«Бред. Предлагаю собраться у меня. Обязательно будет или „Сердце Данко“, или „Образ матери“. Проштудировать. И не отчаиваться. Н. Чернышевскому приходилось труднее: еще не было готовых конспектов.

Пятерка».

«Выход один. Позвонить И. М. женским голосом и назначить свидание. Вдруг клюнет?

Звонок».

«Остряки-самоучки! С вами серьезно, а вы? Есть предложение прислушаться к здравому голосу рассудка (Пятерки) и собраться у него.

Артист».

«Поддерживаю. Собраться у Пятерки и пойти в кафе-мороженое. У меня есть три рубля.

Медведь».

«У Медведя есть еще десятка. Изъять и пустить по назначению.

Барон».

«Хорошая идея. Медведь – старый жмот. А у меня только восемь рэ. Выдано родителями на целую неделю. Но кутить так кутить.

Майор».

«Я – как общество. Но благотворительностью не занимаюсь. Чур, завтра у меня не списывать.

Пятерка».

«Нет в вас романтики. Ладно, идем.

Звонок».

В те далекие времена (вынимаю платок, провожу под глазами, сморкаюсь и смущенно откашливаюсь) у нас были удивительные и странные отношения. Когда после уроков мы оставались вшестером, нам не хотелось расходиться. Мы часами могли ходить по Арбату, обсуждать учителей, одноклассников, предстоящие контрольные, футбол, положение во Франции, «Преступление и наказание» и говорить о самом сокровенном: о будущем, о своих мечтах, о девочках, которых, как нам казалось, мы любим и которые любят нас.

Вшестером мы не могли идти рядом (не позволяли габариты тротуара) и обычно разбивались на тройки и двигались плотной группой, наступая друг другу на ноги и всегда ожесточенно споря, на каком углу поворачивать. Как правило, решал все Медведь. Он останавливался – и все останавливались. Он сворачивал в переулок – и все сворачивали. Причем всем хотелось идти рядом с Медведем, и разговор всегда перемещался в ту тройку, где был Медведь. Медведь неизменно был в центре, а если вдруг он случайно оказывался с краю, то кто-то немедленно к нему пристраивался, и другой крайний вынужден был уйти назад или вперед. Если Медведь застревал у афиши, никто не двигался дальше. А если отставал кто-нибудь другой (я несколько раз специально проделывал такие опыты!), его никто не ждал. Иногда двое из нас уходили вперед и продолжали какой-нибудь захвативший их спор, и им было приятно сознавать свою независимость, их радовало, что все видят, как им интересно вдвоем, но в то же время оба они незаметно прислушивались к тому, что происходило сзади, где шел Медведь. И когда там, сзади, раздавался особенно громкий смех, они, словно внезапно заинтригованные, останавливались и присоединялись к основной группе.

И в эти моменты мне хотелось, чтобы кто-нибудь из моих знакомых или близких (парни из соседней школы, девочка, с которой я танцевал на вечере, соседка, мама и, конечно, в первую очередь Алла) видел, как я иду в компании высоких, спортивных, веселых ребят, и среди нас такой красивый парень, и это все мои товарищи, и мы очень дружим, и нам очень хорошо вместе, и мы можем так пройти сто раз Арбат, и вообще всю Москву, и вообще десять тысяч километров, и вообще всю жизнь.

Когда мы собирались вечером, то обычно всех обзванивал я, реже Ленька. Все просто знали, что я обязательно позвоню первым, и ждали. Но если, что случалось очень редко, мне звонил Медведь и предлагал собрать всех у «Художественного», то я, конечно, тут же собирал всех, не упуская возможности в разговоре с каждым из ребят этаким ленивым голосом заметить: «Ну, я было хотел дома сидеть, но тут мне позвонил Медведь…»

И если я что-нибудь скрывал от ребят, то только пронзительную мечту: конец школьного вечера, темный двор, несколько уркаганов из другого района придираются к Медведю, вспыхивает драка, все ребята стоят, и тут я (в весе пера) бодро расшвыриваю «королей» улицы, и те смущенно ретируются, и потом, когда ребята в десятый раз обсуждают подробности происшествия, Медведь удивленно говорит: «А Звонок-то как проявил себя! Недаром его Русланом зовут». Пожалуй, я здесь упускаю две детали: темный двор не годится (иначе кто же заметит мое геройское поведение?) и желательно присутствие Аллы. Но последнее, впрочем, естественно.

Как-то в начале осени, насколько мне помнится – на большой перемене, Яша затаскивал каждого из нас по отдельности в угол и, заикаясь, просил поехать с ним в воскресенье на дачу, чтобы перевезти вещи в город.

По-моему, сразу согласился только я один. У остальных нашлась масса неотложных дел. Медведь сказал, что он бы, конечно, с удовольствием, но у него важное деловое свидание, еще на той неделе условился. Барон вспомнил, что ему надо готовиться к городской олимпиаде. Артист очень извинялся, но ему достали контрамарку на утренний спектакль, который он обязательно должен посмотреть. Майор пробормотал что-то неопределенное: конечно, мол, приду, если смогу.

Я приехал к Яше в воскресенье утром и застал его в весьма мрачном настроении. Оказалось, он поругался с родителями. Родители упрекали Пятерку, что всем его товарищам грош цена и что, когда речь заходит о настоящей помощи, их нет. Пятерка в свою очередь пытался доказать, что нечего эксплуатировать даровую рабочую силу.

Мы немного погуляли по опустевшему поселку, и, вероятно под влиянием желтых деревьев, забитых окон – словом, под влиянием ранней осени, которая на всех простых смертных навевает меланхолию, я рассказал ему про Аллу.

Все ребята, кроме Пятерки, уже знали о моих неудачных попытках познакомиться с этой девочкой. Пятерка, естественно, воспринял мой рассказ со всей свойственной ему серьезностью и даже начал мне что-то советовать. Любопытно было выслушивать советы человека, который до сих пор не приблизился ни к одной девочке ближе чем на пятьдесят метров. Конечно, я просил его сохранить все это между нами, и мы вернулись на его дачу даже несколько растроганные. А на крыльце сидел Ленька Майоров. Можно себе представить наше ликование. Трое – это уже сила. Мы уже могли кое-что сделать. И Пятерка радовался возможности взять реванш у родителей. Но сразу упаковывать вещи не хотелось. Вопрос с машиной оставался открытым. Поэтому мы как-то невольно вернулись к разговору на интимные темы, и он опять же свелся к Алле. Ленька, который с самого начала был в курсе всех моих дел, удивился, что Пятерка уже знает про Аллу (вероятно, вспомнил, сколько клятв я брал у него никому про это не трепать). Так мы сидели втроем на крыльце, пока неизвестно откуда взявшийся огрызок яблока не ударил Пятерку в голову. Мы вскочили и огляделись. Мы не успели подойти к забору, как на нас с криками «Банзай!» – бросились Медведь, Барон и Артист.

И опять же никто не подумал сразу собирать и укладывать вещи. Медведь нашел где-то за домом старый мяч, и все принялись гонять в футбол. Через час, когда мы несколько угомонились и снова пошел разговор о том о сем, Пятерка вдруг прервал его и сказал, что, дескать, вы все смеетесь, а тут товарищ пропадает, и ничего зазорного в этом нет, и пускай Руслан всем расскажет про Аллу. Я почувствовал, что краснею, и некоторое время избегал смотреть в глаза Пятерке, ибо сразу же выяснилось, что про Аллу знают все и никакой тайны давно уже нет. Увидев мое смущение, ребята окончательно развеселились.

– Ладно, – сказал Ленька. – Надо помочь Звонку. Давайте организуем нападение. Мы выскочим из подворотни, Руслан будет размахивать руками, мы – послушно падать. Впечатляющее зрелище.

– Может, для правдоподобия я тоже буду с Русланом? – сказал Сашка Чернышев. – Двое против четверых. Все равно эффектно.

– Нет, тогда я не участвую, – сказал Пятерка. – Вдруг Барон захочет отличиться перед Аллой, а я как раз попадусь ему под руку.

– Липа, – сказал Юрка. – Когда-нибудь он нас познакомит с Аллой, и обман раскроется. Звонок, возьми лучше ее на интеллект. Напиши ей письмо.

– Минуточку, – сказал Сашка. – Ты, Артист, по-моему, опоздал. Звонок уже написал.

Уставившись на меня взглядом Шерлока Холмса, Барон спросил:

– Верно?

– Да, – ответил я и быстро добавил: – Только оно где-то дома валяется.

Это меня и погубило.

– Держите его! – закричал Медведь.

На меня навалились, и Сашка вытащил из внутреннего кармана моего пиджака незаклеенный конверт. Я сделал последнюю попытку вырвать письмо, но Барон и Медведь крепко взяли меня за руки.

Артист начал читать:

– «Мой мучитель, изверг! Злая, бессердечная гордячка, девочка, которую я должен был бы ненавидеть и продолжаю любить. Каждый раз, когда ты проходишь мимо меня и делаешь вид, что не замечаешь, мне кажется, что я вижу королеву. Я хочу встать на колени, сердце мое разрывается от горечи, но я иду своим путем, беззаботно насвистывая, и только один Бог знает, что происходит в моей груди».

Дальше все шло в том же духе. Юрка не скупился на акценты. Пожалуй, впервые я понял, что у него действительно есть артистические способности.

– Каков стиль! – восхищенно сказал Пятерка.

– Точно подмечено насчет сердца, – сказал Барон, – наверно, это литературная находка.

– И про королеву тонко, – сказал Медведь.

– Что будем делать? – поинтересовался Ленька. – Ведь он может послать. Уничтожим текст?

– Нет, – сказал Сашка. – Раз у Звонка пробудился эпистолярный зуд, он еще напишет.

– Руслан, – спросил Мишка, – ты понимаешь, что сделала бы Алла, получи она такое послание?

Я молчал.

– Медведь тебя еще жалеет, – сказал Барон. – Но, кстати, сама идея неплоха. Вспомни, что говорил русский князь Жюльену Сорелю: «Письма – это один из способов обольстить женщину». Помнишь?

– Помню, – сказал я неуверенно.

– Ребята, – изумился Пятерка, – невежество в наших рядах! Звонок не читал «Красное и черное»!

– Не бейте его, – сказал Саша, – он прочтет. Яша, тащи бумагу, сейчас продиктуем. Тексты должны быть самые нейтральные: о литературе, об искусстве, о погоде, – без единого упоминания о чувствах.

– А когда же про это? – спросил я.

– В письме так двести семьдесят седьмом, – ответил Медведь. – А пока начни просто: «Некоторые размышления по поводу преподавания литературы в нашей школе».

Они начали диктовать мне все то, о чем мы рассуждали во время долгих прогулок по Арбату.

– Несколько однообразно получается. Академично, – заметил Чернышев, прервав диктовку. – Что-нибудь из лирики добавить?

– Пиши, – сказал Пятерка. – «А сколько есть хороших книг! Взять, например, Гейне. Помнишь это стихотворение:

– Молодец, Яша! – сказал Юрка. – Но надо что-нибудь неизвестное ей. Стоп, ребята, сейчас, кажется, я ее убью! Держу пари, про Джорджа Гордона она никогда не слыхала. Австралийский поэт.

– Пиши, пиши, – сказал Чернышев. – Дави ее эрудицией. – Он вдруг мечтательно вздохнул: – Хорошо бы еще древних китайцев.

– Пожалуйста, – сказал Пятерка. – Третий век до нашей эры. Ван Вей.

Тут уж все были потрясены. Ленька осторожно потрогал Пятерку за рукав и сказал:

– Наш, простой человек, а что знает! Энциклопедия! Одно слово – Пятерка!

– Видишь, Мишка, – сказал Барон, – а ты не хотел ехать. Сразу культуры поднабрался.

– Да, – сказал Медведь, – если и дальше пойдет на таком уровне, то Алла будет с Русланом после сорок первого письма.

Мне всегда казалось, что нет более утомительного и нудного занятия, чем складывать в ящик вилки, тарелки, горшки, черепки, выносить старые матрацы, стулья, тумбочки. Но тогда, пожалуй, я мог бы заниматься этим неделю, не переставая. Не только потому, что наши такелажные упражнения сопровождались взрывами смеха, а главным образом потому, что рядом были ребята. Я хватался за самые тяжелые вещи, чуть было не взвалил на себя стол, но Барон останавливал меня: «Звонок, не суетись». Мне даже стало обидно, когда все было собрано, упаковано и вынесено на шоссе.

Однако мы чуть не поплатились за легкомыслие. Яша был уверен, что никто из нас не приедет, и не заказал машины. А редкие воскресные грузовики ни за что не хотели останавливаться. Так мы простояли час. Небо стало темнеть. Мне на нос упало несколько капель. Ленька Майоров первый стал ворчать, что, дескать, фига два сейчас остановишь машину, а все грузовые такси идут по вызову.

Как бы в подтверждение его слов мимо нас, не сбавляя скорости, прошли два грузовика, доверху наполненные дачным скарбом.

– Может, перетащить вещи обратно и уехать? – предложил поникший Пятерка.

Из-за поворота показалось еще одно грузовое такси.

– Бесполезно, – сказал Пятерка, – занято.

Но тут, прежде чем кто-нибудь успел опомниться, Сашка Чернышев вышел на шоссе и спокойно лег поперек него, подняв руку. Грузовик в ужасе взвизгнул тормозами. Шофер и владелец вещей выскочили одновременно. Нам не сразу удалось их успокоить. Дачник, очевидно находясь еще под впечатлением от случившегося, сказал, чтобы мы грузили вещи в машину и что места хватит.

– Только, ребята, в следующий раз не бросайтесь под колеса, ладно? – добавил он с несколько извиняющейся интонацией.

Мне трудно припомнить что-нибудь более веселое, чем наше возвращение в Москву. Потом мы лихо метались по лестницам, перетаскивая вещи в Яшину квартиру, и его родители смотрели на нас с почтением, а у самого Пятерки было счастливое лицо. Когда мы где-нибудь застревали с громоздким буфетом и Сашка или Мишка кричали на меня, чтоб я подал назад, мне было плевать на то, что они кричали. Я чувствовал, что жить просто прекрасно, потому что я в этот момент делаю с ними одно общее дело.

Кстати, письмо, продиктованное мне, я так и не послал. Яша, когда узнал, даже обиделся. Я его понимаю: пропал ни за что шедевр эпистолярного искусства.

Но увы, я все еще не мог решиться.

Однажды меня и Медведя вызвали к директору школы. Войдя в кабинет, мы заметили, что у стены в кресле сидит капитан милиции. Мы с Мишкой быстро переглянулись и, конечно, одновременно подумали, что грехов за нами нет – была, правда, драка с ребятами из соседней школы, так те первые полезли, и мы были правы, и дело кончилось двумя разбитыми носами (по носу на каждую враждующую сторону), при чем же тут милиция? Но директор осторожно начал, что, дескать, есть такое мнение – привлечь вас к работе бригадмила, ребята вы сознательные, проверенные, работа нетрудная: ходить с сотрудниками по улицам да изредка дежурить у кинотеатров. Потом капитан милиции, обращаясь к нам уважительно, как к взрослым (странно было слышать такой разговор в кабинете, где нам обычно читали только нотации), рассказал внятно и доходчиво, что быть членом бригадмила – почетная обязанность каждого советского человека.

Я тут же сказал, что мы согласны (Мишка даже рта не успел раскрыть), но считаю своим долгом рекомендовать еще четверых. И назвал фамилии ребят.

– Вы уверены, что они пойдут? – поинтересовался капитан.

– Разумеется, – бодро ответил я. – Мы одна компания, куда один, туда все.

Директор одобрительно кивнул. Мы вышли.

– По-моему, здорово, – сказал я, когда мы поднимались по лестнице.

Мишка остановился, сумрачно взглянул на меня сверху вниз и сказал по моему адресу несколько слов, которые я не решаюсь здесь воспроизвести.

– В следующий раз будь добр отвечать только за себя одного, – добавил он, – а то из-за тебя, идиота, мы все теперь влипли. Бригадмильцы нужны только для того, чтобы выступать свидетелями на суде. Ты этого не знаешь, а я знаю. У меня сосед в бригадмиле. Его уже два раза избивала шпана.

В классе я сидел подавленный. Впервые на меня наорал Медведь, да еще, как мне казалось, несправедливо. Я понимал, что, конечно, не из боязни шпаны Медведь не хочет вступать в бригадмил. Это отпадало начисто. Но тогда почему? Не хочет лишней нагрузки? Действительно, он как-то жаловался, что комитет комсомола и волейбольная команда отнимают много времени. А как ни говори, десятый класс. Надо вытягивать на медаль. Может, Медведь возмутился, что я решил за него и за всех ребят? Но мне казалось, что будет очень здорово всем нам ходить по улицам, спасая простых граждан от таинственных опасностей. Мне уже мерещились ожесточенные стычки с хулиганьем, где мы, конечно, одерживаем верх, и другие, пока еще неясные подвиги, которые потрясут общественность всего района и о них будет написано в газетах, что, дескать, есть такие дружные ребята, смелые и решительные, и про нас будут говорить во всех школах, и в Аллиной школе тоже.

Все мы росли во время войны, мечтали бежать на фронт и там убить как можно больше фашистов. В детстве мы завидовали своим старшим братьям, которые ходили в военной форме, – короче, преклонялись перед всем, что было связано с армией. Когда капитан милиции сказал, что в скором времени бригадмильцев, вероятно, оденут в особую форму, а наиболее отличившимся, возможно, дадут и оружие, тут мне разом припомнились все детские мечты, и, как только капитан на секунду замолк, чтобы набрать воздуха для следующей фразы, я сразу закричал, что мы согласны.

Но что делать с ребятами? Если Медведь скажет «нет», я окажусь в глупейшем положении. Надо срочно начать интриги.

С кого же я должен был начинать? Пожалуй, прежде всего надо было склонить на свою сторону Барона. «Официально» главным у нас считался Медведь, но фактически вершил всем Чернышев.

На мое счастье, на первой же перемене Медведя вызвали в комитет комсомола, а я занялся обработкой Чернышева. Надо было представить дело так, будто я просто вспомнил, что Барон как-то говорил: дескать, было бы неплохо вступить в бригадмил. Может быть, он прямо так и не говорил, но, во всяком случае, намекал. Словом, это была идея Чернышева, а я просто неосторожно, по якобы свойственной мне глупости, высказал эту идею вслух. Моя уловка удалась, и Чернышев сказал: «Правильно, какие могут быть еще разговоры».

Во время следующего урока я подсел к Леньке. Я напомнил ему, что у него были особые счеты с ребятами из соседней школы, ведь они разбили нос именно ему, – теперь появилась реальная возможность с ними сквитаться. После некоторого раздумья Ленька одобрил мой замысел.

Тут кончились уроки, и мы вышли на улицу. Мне важно было рассказать ребятам о случившемся раньше, чем это сделает Медведь. Естественно, о предварительных переговорах с Ленькой и Сашкой я умолчал. Изобразив на своем лице виноватую улыбку, поминутно каясь и извиняясь, я представил дело так, что, дескать, ребята всегда хотели вступить в бригадмил, а моя ошибка лишь в том, что я поспешил расписаться за всех, ну, бейте меня, ребята, ругайте, Медведь мне уже выдал, я, братцы, дурак, сам это знаю.

Барон и Майор меня тут же поддержали, причем так решительно, что с ними моментально согласились Артист и Пятерка.

Медведь неожиданно для себя вдруг оказался в одиночестве. Но для него я подготовил «благородный» путь к отступлению. Он быстро сообразил, что к чему.

– Кто спорит? – сказал Медведь. – Идея хорошая, но меня раздражает, когда Звонок вылезает вперед и начинает кричать за всех. Надо же сначала посоветоваться!

Конечно, все с ним согласились и накинулись на меня, а я клялся, что это никогда не повторится, а про себя, конечно, торжествовал.

За работу в бригадмиле мы взялись рьяно, но воспоминания о ней остались у нас самые жидкие: где-то мы кого-то задержали, однажды помогли поймать спекулянтку, как-то разогнали дерущихся на Суворовском бульваре – вот и все наши подвиги. Мы вовсе не отлынивали от дежурств, а патрулируя вечером по улицам, вовсе не старались держаться поближе к фонарям, нет, я повторяю, рвения с нашей стороны было хоть отбавляй, да и капитан милиции (Иван Иванович его звали) оказался человеком на редкость симпатичным. Но вся беда была в том (как я теперь понимаю), что Иван Иванович просто не знал, что с нами делать. Указаний насчет дальнейшей работы с бригадмильцами не поступало, о форме и оружии не могло быть и речи, наоборот, ходили слухи, что, дескать, надо бы все это спустить на тормозах. А на шее у капитана оказалось шесть школьников – еще одна причина для головной боли. Служба в милиции нелегкая, в течение дня капитану и так доставалось, а тут еще к вечеру появлялись мы, и он должен был мучиться над проблемой, что бы такое для нас придумать, куда бы нас послать с таким расчетом, чтобы у него была полная гарантия, что с нами ничего страшного не произойдет, да и мы сами ничего не натворим. Уж не знаю, как бы он дальше поддерживал наш боевой дух, но пришел март 1953-го, будущее бригадмила временно перестало интересовать капитана, да и нам до окончания школы остались считаные месяцы.

Впрочем, об одном нашем дежурстве мне хотелось бы рассказать.

Мы стояли у кинотеатра «Художественный». В двадцать один час там устроили закрытый сеанс по специальным пропускам. Но накануне администрация ничего не знала и продавала билеты в обычном порядке. Люди, купившие билеты заранее и пришедшие в кино, неожиданно натыкались на наш кордон. Естественно, возмущению их не было предела. Кроме счастливых обладателей бесплатных пропусков и неудачников с недействительными билетами вход в кинотеатр атаковали еще и «зайцы» различных возрастов и мастей, мечтавшие проникнуть на таинственный сеанс.

Можете себе представить, какая получилась заваруха. Наш капитан Иван Иванович метался где-то у касс. Как выяснилось впоследствии, утром ему позвонил кто-то «сверху» и тихим голосом сказал два-три слова, после чего Иван Иванович кричал на всех, да и к вечеру не мог успокоиться. Нас он тоже не миловал, хотя мы вроде ничем не провинились. Несколько раз мы вместе с тремя контролерами и пожилым милицейским сержантом сдерживали дружный натиск толпы, действовавшей по принципу «жми, Вася, авось кто-нибудь проскочит». Меня дважды обозвали хамом и мерзавцем, одна бойкая женщина поцарапала мне лицо, а трое рослых «зайцев» в надвинутых на глаза кепочках пообещали встретить меня, когда я выйду из кинотеатра.

Только что мы отбили очередной «девятый вал» и я вконец озверел, как передо мной вдруг возник толстенький старичок (мишень для трамвайных склок – в шляпе и в очках), который сунул мне в нос недействительный билет и двинулся дальше, словно прогуливаясь по бульвару.

– Стоп, папаша, – схватил я его за руку. – Приходите завтра, будет детский утренник.

– Сопляк! – завопил старик неожиданно громким голосом. – Мальчишка! Читать разучился! У меня же билет на этот сеанс.

Я уже раз восемьсот объяснял все подробно и вежливо, а сейчас не хватило терпения.

– Недействителен ваш билет, – сказал я. – Чеши, папаша, иди домой спать!

– Как ты смеешь так со мной разговаривать! Я доцент!

Толпа отбросила нас в угол, и старик попытался вырваться.

– Доцент или профессор, сказано – не пройдешь, и точка!

Я не выпускал его руки. Тогда он резко толкнул меня, я на секунду потерял равновесие, а он скользнул к двери.

– Сашка, – крикнул я, – держи доцента!

Барон принял его на корпус, доцент отлетел назад и наверняка упал бы, если бы его не подхватила толпа.

До начала сеанса оставалось всего три минуты, и тут началось такое, что я сразу забыл про доцента и вспомнил о нем только через четверть часа, когда все более или менее улеглось. Старик вертел в руках пустую оправу от очков и громко говорил, показывая в нашу сторону:

– Вот оно, молодое поколение! Дай им власть, они такое натворят! Им бы еще оружие и форму! С интеллигенцией было бы покончено в два счета!

Я дико возмутился. Мы тут находимся при исполнении служебных обязанностей, мы выполняем приказ, а нас оскорбляют! Да еще какие-то подозрительные речи произносят! Но хорошо, что мы не одни. Хорошо, что рядом капитан. Он сейчас распорядится!

Однако капитан сделал вид, что ничего не слышал. Он быстро увел нас в вестибюль, откуда мы прошли на балкон, где нам были оставлены места – награда за доблестное дежурство.

И сейчас, много лет спустя, мне часто приходит на память этот эпизод. Я вспоминаю напор кричащей толпы, разгневанные, потные лица, казавшиеся мне одинаковыми, вспоминаю, в каком я сам был состоянии, и думаю: как все-таки нам повезло, что с нами был Иван Иванович, умный, тактичный капитан, понимавший нечто такое, чего мы тогда еще не понимали.

«Кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит слово – тот ее и съест».

Это предупреждение, написанное аршинными буквами на обороте плаката, призывающего всех на выборы, прикреплено кнопками над письменным столом в Ленькиной комнате.

За столом, подперев голову руками, неподвижный, как могильное надгробье, сидит Пятерка. Лицо закрыто ладонями, спина сгорблена, взгляд прикован к страницам раскрытой книги. Лучшей модели не найти для памятника какому-нибудь монаху, замаливающему грехи человечества.

За круглым столом в середине комнаты напротив друг друга сидят Майор и Медведь. Оба лихорадочно что-то выписывают из книг, разложенных на столе. Постороннему при взгляде на них может показаться, что надвигается какая-то мировая катастрофа, вот-вот все взлетит в воздух и ребята пытаются отыскать ключ к спасению в оставшиеся полчаса. Если они случайно встречаются взглядами, то смотрят друг на друга, как классовые враги.

В кресле с книгой на коленях, откинувшись на спинку, закатив глаза к потолку, сидит Артист. Его унылое лицо и руки, безвольно раскачивающиеся, почти достающие до пола, усиливают впечатление всеобщего горя (у всех умерло по двоюродному брату) или грядущих катаклизмов.

И только Барон, разлегшийся на диване и небрежно перелистывающий учебник, словно страницы романа про шпионов, напоминает иностранца, случайно попавшего в страну, на которую напали татаро-монголы, но ему, иностранцу, все это до лампочки, потому что у него дипломатический паспорт и валюта в швейцарском банке.

Я сижу у окна и смотрю, как город погружается в майские сумерки. Хорошо бы сейчас прошвырнуться по улице или посидеть на темной скамейке бульвара с девочкой, которая только что согласилась дружить с тобой до гробовой доски.

– Май – пора влюбленных, – говорю я и тут же закрываю голову руками, потому что с дивана в меня летит подушка, а с круглого стола толстая тетрадь и учебник.

И только Юрка по-прежнему невозмутим в своей тоске по одновременно умершим двоюродным братьям да Пятерка продолжает позировать для могильного надгробья.

Тихо открывается дверь, и входит Ленькина мать. Она ступает неслышно, как медсестра в палате тяжелобольных. Она ставит на тумбочку противень с чем-то дымящимся и аппетитным и, потупив глаза, удаляется на цыпочках.

Никто не поднял головы, не обернулся. Слышен лишь скрип перьев с круглого стола.

Проходит минут десять.

– Что это? – спрашивает, не спуская взгляда с потолка, Юрка голосом, каким убитые горем родственники осведомляются: «Что, уже похоронили?»

Молчание. Через пять минут Ленька, взглянув на Медведя, как Каракозов на Александра II, глухо роняет:

– Жареный гусь.

Иностранец с дивана, не отрываясь от авантюрного романа, так, словно только для себя, но весьма внятно произносит:

– Пива к нему бы неплохо.

Со стороны письменного стола голос статуи командора уточняет:

– Магазин через полчаса закроется.

И опять только скрип перьев. Но вот и новые звуки. Снизу, с Ленькиного двора, все явственнее доносится мелодия «Цветущего мая». Там завели радиолу. Там каждый вечер устраивают танцы. Мелодия все нарастает.

Медведь вскакивает. С ним истерика:

– Черт знает что! Опять завели. На полную мощь. Совести у них нет. Безобразие. – И уже спокойно добавляет: – Пошли.

– А пиво? – кричит Барон.

Но все уже выгребают мелочь из карманов.

Потом танцы до двенадцати. Потом уничтожается гусь, а в перерывах между едой каждый делает доклад. Дело в том, что все уже бегло прочли по разу учебник, но весь материал, в полном объеме, разбит на шесть частей.

Давно решено, что все выучить невозможно, и каждый, изучив только одну шестую материала, подробно рассказывает ее остальным в ночь перед экзаменом. Но обычно часам к трем ночи подробности нас интересуют все меньше и меньше.

К примеру, экзамен по истории России.

Первым докладывал Артист, и его досконально выспрашивали о количестве пленных под Измаилом и фаворитах Екатерины Второй, да еще требовали число и месяц разгрома войск Пугачева полками Михельсона.

Однако когда дело дошло до Пятерки (он был последним), то уже разговор шел такой.

– Какое там взятие Казани? Кого это интересует? Кто это запомнит? Что мы, шизики? Ты нам скажи точно: был Иван Грозный? Был? Ну, слава богу. Дата рождения и смерти? Отлично. Перешли к Годунову… Какая еще опричнина? Ты что, спятил?

И дальше разговор сам собой сползал на счастливые билеты, на добрых экзаменаторов и прочие соблазнительные темы. К четырем утра все как-то устраивались на кровати, диване, сдвигали стулья и тут же засыпали, исключая Артиста, который сидел за столом, и уж непонятно, что он пытался еще заучивать. Вероятно, дело было просто в принципе: не сплю ночь перед экзаменом – и все.

Перед самым экзаменом утром Медведь обычно впадал в транс и на все вопросы бормотал какое-нибудь слово вроде: «Африка, Африка!» Ленька до последней минуты листал учебник. Артист (он всегда на экзамен приходил в пиджаке) распихивал по карманам книги и тетради, хотя обычно учителя были бдительны и воспользоваться нательной библиотекой не представлялось возможности. Мы с Пятеркой говорили только про женщин и международное, а Барон, даже сидя в классе, решал какой-нибудь шахматный этюд на странице «Советского спорта».

И конечно, никто не уходил из школы, пока последний из наших ребят не сдавал экзамена.

Но меня удивляло, что часто ребята ждали, пока «отмучается» последний из нашего класса. Я считал, что главное – мы, плевать на остальных. Но мои «аристократические» замашки обычно не принимались во внимание.

В своих воспоминаниях я забежал несколько вперед. Итак, снова вернемся к осени десятого класса.

Маленькая комната девочки Нины. Родители придут в одиннадцать. Зная, что Нина устраивает вечеринку, мы купили две бутылки портвейна («Три семерки») и банку рыбных консервов (щука в томате), девочки приготовили мясной салат.

Все мы шестеро сидим за столом. Нина, Катя, незнакомый мальчик Толя, Ленька (инициатор этой вечеринки, долго готовил мне сюрприз) и Алла.

Первая наша официальная встреча. По-моему, присутствующие все про меня знают, но ведут себя тактично. Узнав, что Нина ставит какую-то пластинку (это любимая пластинка Аллы), я слушаю ее, как симфонию Бетховена, вздрагивая, качая в такт головой, прикрывая глаза рукой.

Потом, когда пластинку снимают, внимание присутствующих сосредоточивается на рюмках (уговоры выпить хотя бы по одной, а девочки, особенно Нина и Катя, пытаются налить себе лимонад) и на остатках салата и костей щуки (тут уж никого уговаривать не приходится).

Все хотят веселиться. Но как? Застольная беседа? О чем? И здесь уж приходится работать мне. Оправдываю свое прозвище Звонок.

Конечно, эффектнее было бы, если бы кто-нибудь рассказывал байки, а я с демоническим видом сидел в углу. Старое правило: молчит – значит, умный. Но никто не рассказывает ничего смешного. А я не могу молчать. Если я иду с кем-нибудь вдвоем и товарищ набирает в рот воды, я начинаю болтать. Мне кажется, нелепо идти и молча глазеть по сторонам. Надо разговаривать. Почему надо – неизвестно, но надо.

А тут шесть человек. И я стараюсь. Тема разговоров – мои ребята. Разные веселые случаи.