Вдруг охотник выбегает Яковлева Юлия
– Мне мешок картошки, – протянул сложенные трубочкой деньги Серафимов. – А если нет, то свеклы. А если нет, то…
– Отлезь, моя очередь.
– Товарищи, не все сразу! – радостно заорал Мартынов.
Он бесцеремонно растолкал их всех, сел на край стола. Выдернул из машинки чистый лист бумаги и принялся карандашом записывать фамилии. Напротив каждой – сумму. Все окружили стол, и перед Мартыновым быстро образовалась горка мятых денег.
Самойлов положил сверху три катушки ниток. Остальные недоуменно уставились на него.
– Нина моя передала. Сменяй на муку.
– Ты чего, Самойлов? Я тебе там что, целый день на рынке околачиваться буду? – обиделся Мартынов.
– Да ты, Мартышка, эти нитки достать не успеешь – колхозники с руками оторвут. Нина говорит…
– Погоди ты с нитками. Ты записал: если не картошку, то свеклу, – не унимался Серафимов.
– Все, засосало мещанское болото. Говорили тебе, Сима, не женись.
Такую картину застал Зайцев, войдя.
– У тебя что, Сима, есть жена? С каких пор? – не сдержался он.
– Да так, – замялся тот.
И по всеобщему неловкому молчанию Зайцев понял: подругой жизни Серафимов обзавелся, когда он, Зайцев, сидел на Шпалерной.
Мартынов, шевеля губами, листал бумажки – пересчитывал общую сумму.
– Это что еще за визит фининспектора к нэпману? – сменил тему Зайцев.
– Собираем командировочного в дальнюю дорогу, – ответил за всех Самойлов.
– Не понял.
– А чего казенный транспорт порожняком в такую даль гонять? – объяснил Самойлов. – Пару мешков на заднее сиденье кинет для товарищей. В кои-то веки «Форд» посылают.
– Мартынов, что-то я удивлен малость. Растолкуй-ка мне, непонятливому. Мы вчера о венерических профилакториях говорили, – сел на стол рядом с ним Зайцев. Повернул к себе список: – Да тут целый продовольственный склад!
– Говорили, – отодвинулся с усмешкой Мартынов. – Я спорю разве?
Тон их общий совершенно не нравился Зайцеву. Но он понимал: открытого спора лучше избегать. Пока возможно.
Его товарищи, по-видимому, подумали о том же. Они старались вести себя как ни в чем не бывало. Хотя бы где возможно.
– Тот венерический с Подьяческой перевели, – пояснил Самойлов, – в Лодейное поле. И не профилакторий это больше, а режимная колония. В монастыре бывшем.
Порхнули смешки.
– Двести пятьдесят километров от Ленинграда чесать.
– А по пути посетить ряд дружественных колхозов, – уточнил Серафимов.
– С какой целью?
– С целью подкормить городских жителей, – добродушно объяснил Мартынов.
– Мне вон жена нитки сунула: сменяет пусть на жрачку, говорит. Чем тут в очередях стоять да еще по карточкам.
Но Зайцева сейчас интересовало другое:
– Когда перевели?
– Летом, – коротко ответил Крачкин. Что означало: пока ты сидел.
Зайцев хмыкнул.
– Хорошо, Мартынов. Не забудь командировочные выписать. Заночевать у лодейнопольских товарищей придется.
– Да я постараюсь до ночи обратно прискакать.
– Ты время не экономь. – Он обвел глазами их всех. – Но не на рынки колхозные его употреби. Ты местных товарищей расспроси хорошенько. Девкам фотографии тоже показать неплохо бы: может, вспомнит кто подружек своих.
– Они тебе маму родную в них опознают, если надо, – презрительно произнес Мартынов. – Шлюхам этим все развлечение.
– Не шлюхам, Мартынов, а нетрудовым элементам, вставшим на путь исправления, – рассердился Зайцев.
– Как скажешь.
Они с неохотой отошли от стола. Крачкин чуть задержался подле Зайцева, в руке его дымилась толстая папироса. Губы растягивались в иронической улыбке.
– Хорошо тебе, Вася, ты человек одинокий. Как Диоген. А мы все люди семейные. Вон даже Серафимов сдался. – Он затянулся папиросой, выпустил дым. И добавил тихо и уже совершенно серьезно: – Не осуждай. Они сами гореть на службе готовы. А дома жена на темя каплет: добудь да добудь мешок картошки. Ты прояви понимание…
– Товарищ Зайцев, нас в театре ждут, – напомнил Серафимов.
– О, Сима, у кого-то работа не волк. «Мы все немножко театралы, спешим чуть вечер в залы», – фальшиво пропел Самойлов. – В какой театр хоть?
– А один черт. Не на спектакль же. В мастерскую, – ответил Серафимов.
– Приравнивается к культпоходу.
– Сейчас, Сима, – отозвался Зайцев. – Ты одевайся, я сейчас. Крачкин, отойдем малость в сторонку, – пригласил его Зайцев. – Показать тебе кой-чего надо.
Они вышли в коридор.
– Сюда, – Зайцев открыл дверь.
Крачкин заглянул внутрь. Зайцев бесцеремонно втолкнул его.
– А ну давай, выкладывай. Что это за новое поветрие? Что это вы за хороводы вокруг меня водите?
Крачкин оттолкнул его руки.
– Ты это, не очень-то распускай руки. А то я тоже распустить могу.
– Ты никак мне угрожаешь?
– Да что вы, товарищ Зайцев! В своем уме? Я же советский человек. Как я могу угрожать своему товарищу по угрозыску? Я сигнализирую.
– Вот что, Крачкин. Комедию вашу я заметил. Только что-то немного односторонняя она. На прием к товарищу Кирову, помнится, не один я ездил.
Крачкин пожал плечами:
– Товарищ Зайцев, мне ведь разговоры по душам вести некогда. Мне рынки и комиссионки обойти надо. Вы сами задание дали.
– Ты к чему клонишь?
– Как бы потом не вышло, что вы сейчас меня разговорами останавливаете, а потом меня же за это и в саботаже обвините.
Зайцев на миг онемел.
– Ты, Крачкин, чего? – сквозь зубы произнес он. – Ну!
Крачкин хмуро отодвинулся:
– Пустое это.
Отвернулся. Вынул коробку «Норда», прихватил зубами папиросу.
Зайцев вырвал у него изо рта папиросу, бросил на пол, растер.
– Мне теперь как? Увольняться со службы прикажете?
– Это уж не мое дело.
– Очень даже твое. Ваше. Я служить не стану, коль на меня собственная бригада как на врага смотрит.
– «Увольняться». Да кто теперь тебе даст? – устало произнес Крачкин и все-таки запалил новую папиросу. Зайцев ждал. Но Крачкин не собирался говорить.
– Выпустили, потому что не виноват я ни в чем. Разобрались – и выпустили, – сказал Зайцев.
Крачкин кивнул, затягиваясь, так что щеки впали. Мол, хорошо, как скажешь, только отстань.
– Я не стукач, – внятно произнес Зайцев. Он, видимо, верно угадал вопрос. Потому что Крачкин тотчас вскинул на него пристальный взгляд. Зайцев не отводил глаз.
Он понимал, что от этого разговора сейчас зависит многое.
– Да ведь если я не докажу этого ребятам, то нельзя мне в угрозыске больше ни минуты оставаться, Крачкин, – медленно проговорил он. – Ведь они слово лишнее при мне вымолвить опасаются. Помоги.
– Послушай, Вася, я ведь не обвиняю. Я знаю, что любого можно поставить в безвыходное положение. Любого. Меня тоже. И застучишь, как миленький.
– Я не стукач, Крачкин, – снова тихо и серьезно повторил Зайцев.
– Но выпустили же тебя.
– Что же мне теперь – идти обратно в тюрьму проситься?
Крачкин опять пожал плечами и на миг прикрыл веки.
– Но ты-то меня вроде не боишься, а, Крачкин?
– А я свое пожил. Я и революцию, и «красный террор» пережил. Я и так уже лет десять лишних хожу. Это они люди молодые. А тебя за что, кстати, арестовали?
– А тебя почему в 1920-м не шлепнули?
Крачкин засмеялся.
– Волчонок ты, Вася. Только ты меня, пожалуйста, в антисоветские разговоры не вовлекай, – ядовито улыбнулся Крачкин. – Я к тебе с пониманием, но и ты не безобразничай.
– Я тебе как есть говорю. Я человек прямой, ты знаешь.
– Ты прямой? – усмехнулся Крачкин.
Зайцев не стал углубляться в тему.
– А ты не подумал, Крачкин, что, может, это Коптельцев меня у ГПУ отбил в виду чрезвычайного преступления на Елагином?
– Это он тебе сам сказал? – быстро спросил Крачкин. – Ладно, Вася. Нам и этого сучонка Нефедова по горло хватает. И тургеневскими разговорами задушевными тут не поможешь. Если ты спрашиваешь, будут ли ребята работать под тобой аккуратно, на совесть, то ответ: будут. – Он взялся за ручку двери. – А о большем не проси.
– Крачкин…
– Не проси.
– Я знаю, как Нефедову жало-то вырвать. И вырву. Его я беру на себя.
Крачкин, не ответив, вышел. Но Зайцев видел: последние слова его задели.
Зайцев вышел за ним.
В коридоре стоял Серафимов, размаянный, в пальто. Кепка в руках.
– Серафимов! Рысью за Мартыновым! Командировочные задним числом оформим. Шлюх всех чтобы просеяли. Он пусть про девок расспросит, а ты про старуху. Бандерши – народ приметный. Да и картошку грузить поможешь, – весело добавил он. Хлопнул Серафимова по плечу.
Вынул из нагрудного кармана мятые купюры.
– На вот. Мне тоже жрачки какой-нибудь прихватите. По обстоятельствам. Если этого не хватит, потом отдам.
И сунул их Серафимову в руку.
– Мы же…
– А в театр со мной пойдет Нефедов. Нефедов! – гаркнул Зайцев так, что эхом отдалось в коридоре.
Совиное личико вынырнуло на зов.
– Одевайся! Культпоход.
Крачкин обернулся. В глазах его мелькнуло удивление. И тут же спрятал взгляд, как отдергивают руку.
2
Цепь с каменьями опознали в Государственном академическом театре оперы и балета.
Стоял он на отшибе от некогда парадных улиц царской столицы: там, где селились небогатые вдовицы, студенты, пенсионеры. Между Мариинским театром и Невским проспектом с его шикарными Морскими улицами сочилась главная городская клоака – Сенная площадь в сети грязненьких переулков.
Шли пешком. Говорить Зайцеву не хотелось. А Нефедов и не пытался. Зайцев это отметил: на откровенность пробить не старается. Знакомство накоротке завязать – тоже. Что это за стукачок такой? То ли дурак, то ли, наоборот, искусный гад. Зайцеву стало тошно, будто его заперли в банку с осой. А воздуха все меньше. Они вышли на Сенную.
В советском Ленинграде разница между парадной частью города и его дном как-то сгладилась. Парадные улицы обтрепались и просели, Коломна опустилась. А Сенная с ее переулками по-прежнему гнила и кишела. По-прежнему страшно торчала Вяземская лавра – длинный трехэтажный доходный дом, а на самом деле притон преступников всех мастей. Над Сенной площадью все время висел, как туман, человеческий грай: ругались, пели, покрикивали, зазывали, рявкали. Здесь торговали с рук старьем, толкали ворованное. Здесь по тротуарам среди дня валялись пьяные и валандались пьяненькие. Таскались нищие. Просили милостыню калеки. Из облупленных темных парадных дышало сыростью и мочой. Дома уныло глядели давно, вернее, никогда не мытыми стеклами. Прохожие торопливо месили вечную грязь. На всем лежала печать бедности, убожества, преступления.
Уж насколько серой была толпа на Невском, то бишь проспекте 25 Июля, а и там попадались то свеженькое розовое личико, то бобровая шапка, то нежное заграничное пальто. На Сенной все было серым, обтерханным, безнадежным.
Зайцев задрал голову. На бывшей Вяземской лавре, стуча молотками, грохоча досками, монтировали леса. По крыше сновали рабочие. Собирались надстраивать этажи. В Ленинграде катастрофически не хватало места и жилья.
– Че рот разинул, – тут же ткнули его в бок. Останавливаться на Сенной было не принято.
Рокот человеческих голосов прорезал женский визг:
– Сумка! Сумка моя!
По бурлению толпы можно было видеть, куда бежит воришка, расталкивая тех, кто сам не успел посторониться. Ввинтился свисток постового.
На Зайцева, теряя равновесие, с размаху налетела какая-то женщина с сумками. Зайцев ощутил локтем пистолет в кобуре под пальто. Он успел только уловить движение сбоку. Кто-то поднырнул мимо них. Нефедов сделал неуловимое движение рукой. И прежде чем кто-либо успел понять, что случилось, вор брыкнул ногами в воздухе и, потеряв опору, плашмя рухнул на спину.
Лицо Нефедова осталось все таким же сонным. А рука крепко стискивала лежащего за запястье.
Зайцев быстро подскочил и схватил вора как бы в объятия.
– Смотри, Нефедов, в оба! Как бы он сумку не сбросил!
Вокруг них быстро образовалось плотное кольцо зевак. Расталкивая толпу, пробирались двое постовых в форме и касках. Щеки у одного, что помоложе, как два яблока. «Тоже, видать, деревенское пополнение», – подумал Зайцев.
– Мы из угрозыска, – просипел Зайцев. Вор в его руках бился, как рыба, и извергал матерные проклятия. – Взят на месте, с сумкой. Принимай клиента.
Нефедов сверкнул удостоверением. Милиционеры заломили вору руки и повели в отделение. Обокраденная женщина семенила за ними.
– Молодец, Нефедов. Реакция отменная, – Зайцев одернул пальто. – В армии так насобачился?
Он по-прежнему делал вид, что не знает, где Нефедов служил прежде.
Тот вдруг покраснел. «Колись, голубчик», – с неприязнью подумал Зайцев.
– В цирке.
– В цирке?
– Сбежал из дома пацаненком. Я ловкий был и малой совсем.
– И чего ж ты там делал? В цирке? Только не свисти, что французской борьбой занимался.
– Нет-нет, – еще гуще заалел Нефедов. – Номер такой был – «Икар и сыновья». Может, помните? Вроде гимнастики. Акробатический. Я был которые «сыновья». Вы только не говорите никому.
– Да ладно. Вот удивятся все. Артистов у нас еще не было.
– Правда, не надо. Ко мне и так отношение… не очень.
Зайцев хмыкнул. Или Нефедов был не только акробатом в прошлом, но и актером драмы в настоящем, но только его простодушный тон показался Зайцеву искренним.
– Это тебе, друг ситный, померещилось. Отношение, я имею в виду. Это угрозыск, а не клуб по интересам. Тут настроением драгоценным никто ни у кого не интересуется. А отношение ко всем равное.
Нефедов не ответил.
Они прошли мимо ломбарда к горбатенькому деревянному мостику. Оголившиеся тополя роняли в Крюков канал последние бурые листы. О гранитный оклад канала бился мусор.
– Алексей! – крикнул кто-то за спиной.
Зайцев ступил на мостик. И тотчас обернулся, почуяв близкое дыхание за спиной.
– Алексей!
Перед ними стоял человек. На вид ему можно было дать любой возраст от двадцати до тридцати: лицо молодое, но усталое, как бы высосанное изнутри. Клетчатое пальто явно знавало лучшие времена. Но одежда чистая. Он слегка запыхался от бега. Изо рта в холодном октябрьском воздухе вырывался парок. Пальто нараспашку. В руке он все еще держал ломбардную квитанцию.
– Вот так так, – на лице мужчины плавала ошеломленная улыбка. Нефедов равнодушно изучал незнакомца. – Я тебя через окно увидел! И ринулся сразу.
– Вы, товарищ, обознались. Я никак не Алексей, – сказал Зайцев, пока улыбка незнакомца съеживалась и гасла. – И вы мне тоже не знакомы. Ну, бывайте.
И снова шагнул на мост.
– Постойте! – привязался клетчатый. – Не сочтите за назойливость. Вы напомнили мне одного человека. Может, вы его родственник?
– Товарищ, – всем телом развернулся Зайцев, теряя терпение, – родственники у всех есть. И кого вы имеете в виду, я не знаю. И по правде говоря, нет у меня времени выяснять.
– Погодите, – схватил его за рукав человек с квитанцией.
Зайцев увидел, как взгляд Нефедова окрасился опасным интересом. Его снова охватило чувство, что он в стеклянной банке.
– Гражданин, – рявкнул Зайцев, – я не прогуливаюсь тут, а по службе нахожусь, и вы меня задерживаете. А если вам побеседовать охота, то я вас провожу в отделение и с вами там побеседую.
Клетчатый стушевался, отступил.
– Извините, товарищ, – пролепетал он. – Я обознался.
Перейдя мост, Зайцев искоса глянул на тот берег. Но человека в пальто уже смыла и замешала в себя толпа Сенной.
– Что за придурок? Где я ему возьму тут родственников? – пробормотал Зайцев, но так, что Нефедов бы слышал. По лицу Нефедова, впрочем, невозможно было этого понять.
– Вы сами не из Питера, товарищ Зайцев? – спросил Нефедов.
– А как же, – энергично ответил Зайцев. – Только родственничек у меня один, детдом его зовут. Не додумался я, видишь, в свое время в цирк поступить. И потому беспризорничал. Если бы государство советское меня с улицы не вырвало, не вскормило, Нефедов, то неизвестно, как бы кончилась моя жизнь молодая. Вернее, известно.
3
Приземистый, с низко надвинутым потолком подъезд, казалось, принадлежал не театру, а какому-нибудь захолустному заводику. Впрочем, подъезд этот был служебным. Он помещался на боковой стороне здания. Длинный тесный коридор без окон уходил вглубь.
Тускло поблескивала вертушка.
Зайцев сунул удостоверение вахтеру.
– Что, Нефедов, ожидаешь увидеть Уланову? – поинтересовался Зайцев, пока вахтер звонил кому-то по внутреннему номеру.
За Нефедова ответил вахтер – голос его дышал надменной строгостью:
– Галина Сергеевна Уланова давно прошла на утренний класс.
Зайцев сделал Нефедову гримасу: понял, мол?
В храме искусств было не до шуток. Удостоверение через маленькое круглое окошко вернулось к Зайцеву вместе с картонным квадратиком пропуска.
– За вами спустятся, – буркнул вахтер.
– Товарищи, вы в костюмерный?
В коридоре стояла полноватая немолодая женщина. Седеющие волосы коротко острижены по моде, из-под синего халата виден край узкой юбки. А на ногах тапочки. Зайцев толкнул вертушку. Нефедов, толкаясь коленями в железные крылья, прошел следом.
– Это вы из милиции? – строго спросила она. В театре, по-видимому, всех остальных считали чужаками и таковых били холодом.
– Зайцев. А это товарищ Нефедов.
– Кукушкина, – выдавила женщина, держа руки в карманах халата. – Идемте, – она не оборачиваясь пошла по коридору, уверенная, что за ней следуют.
– Наделали вы здесь переполоху с вашей цепью, – сказала женщина тоном завуча, распекающего старшеклассников.
– Извините, гражданочка, – осадил ее Зайцев. – Цепь эта не наша, а пропала она из театра. И каким образом это случилось, мы и хотим выяснить.
У Кукушкиной дрогнули ноздри.
– Я совершенно уверена, что случилось недоразумение, – быстро ощетинилась она.
– С этим мы разберемся, – не дал ей продолжить Зайцев.
В костюмерных пахло утюгом и крахмалом. Пушистым ворохом лежали слоистые балетные юбки, сложенные одна на другую. Портниха с полным ртом булавок стояла на коленях перед манекеном в черном камзоле с белой грудью. Низко наклонившись над столом, хрустела ножницами другая – Зайцев видел только худую спину, обтянутую трикотажной кофточкой, и локти; со стола полз скользкий шелк.
Кукушкина щелчком сбила на кончик носа очки. Выдвинула ящичек, плотно набитый карточками. Ногти у нее были длинные, но желтоватые, птичьи. Зайцев с отвращением смотрел, как она этими когтями перебирает карточки.
В дверь просунулось милое, удивительно юное личико.
– Аллочка! – звонко позвала вошедшая. – Я пастораль из «Пиковой» мерить пришла.
– Потише, пожалуйста, здесь работают, – шикнула Кукушкина.
– Пастораль, – неуверенно повторил Нефедов как человек, который пытается запомнить новое иностранное слово.
Кукушкина удостоила его взглядом, каким смотрят на таракана.
– Сцена, – раздельно произнесла она. – Под названием «Искренность пастушки».
Девушка звонко засмеялась и, разворачивая врозь носки, быстро порхнула мимо. Прямая спина, узкие плечи и мускулистые ноги не оставляли сомнений в ее принадлежности к балетной труппе. Портниха за столом отложила ножницы и, перекинув платье через руку, прошла за ней.
Наконец Кукушкина выдернула нужную карточку.
– Вот. «Украшение нагрудное, – прочла Кукушкина. – Мужской костюм. «Иван Сусанин». Бал».
– Когда его в последний раз видели на месте?
Кукушкина пожала плечами:
– Когда последний раз давали «Сусанина»? Надо по афише смотреть. Так не вспомню точно.
– Вы уверены?
– Насчет спектакля? Конечно! Все костюмы и реквизит костюмерши принимают по списку после каждого спектакля.
– А где само украшение хранилось?
– В гардеробе. Где же еще, – процедила мегера.
– У кого есть доступ к гардеробу?
– У меня, – снова раздула она ноздри. – У костюмерш. У артистов.
– То есть кто угодно мог его оттуда позаимствовать, правильно я вас понимаю?
– Неправильно, – вскинулась Кукушкина. – У нас пропускной объект.
Зайцев доброжелательно улыбнулся.
– Что вы, я имел в виду: кто угодно в коллективе театра. Так ведь можно сказать?
– Можно, – поджала губы Кукушкина. – Уж не подозреваете ли вы, что они могли взять это украшение и снести в ломбард? – ядовито поинтересовалась она. – О, поверьте, они прекрасно понимают, что это бутафория.
Читать бесплатно другие книги:
