Счастливые девочки не умирают Кнолл Джессика
На первый взгляд все было как прежде: толпа не расступалась передо мной и не клеймила обидными словами. Но Оливия меня избегала, и несколько старшеклассниц с хихиканьем пропорхнули мимо, рассмеявшись в голос за моей спиной. Несложно догадаться, о ком они шептались. Обо мне.
Когда я вошла в класс, Акула вылетела из-за парты и бросилась мне на шею. Остальные продолжали болтать как ни в чем не бывало, точно и не думали подслушивать.
– Все нормально, Тиф? – спросила Акула.
– Нормально. – Я натужно улыбнулась, словно лицо покрывал слой ссохшейся глины.
– Если захочешь поговорить, я к твоим услугам, – шепнула она и сжала мое плечо.
– Хорошо, спасибо, – ответила я, глядя исподлобья.
Пока я сидела на уроке и прилежно строчила за учителем, всё было хорошо. Но когда затрещал звонок и ребята высыпали из класса, как клопы из постели, меня вновь охватила паника. На перемене я волочилась по коридорам, как раненый солдат по вражеской территории, ощущая красную точку лазерного прицела на переносице.
Я укрылась в классе мистера Ларсона, как в окопе. В последние недели Артур подкалывал меня при малейшей возможности, однако я надеялась, что он смягчится ввиду сложившихся обстоятельств. Он должен проявить милосердие.
Когда я садилась за стол, Артур молча кивнул мне. «Поговорим после урока» – вот что означал его жест. Мне стало не по себе. Даже мысль об обеденном перерыве отошла на второй план. Несколько недель подряд я неизменно обедала вместе с ХО-телками и теперь не могла решить, как мне быть. Если я сунусь за их стол, меня с позором прогонят. Если отсижусь в библиотеке – меня наверняка вычеркнут за трусость, тогда как могли бы простить или даже принять с распростертыми объятиями, если б я не зарывала голову в песок.
Но если Артур скажет, что дело труба, тогда все гораздо, гораздо хуже, чем мне казалось.
Когда завизжал звонок, я не торопилась собирать вещи. Артур помедлил возле меня, однако сказать ничего не успел. Вместо него заговорил мистер Ларсон:
– Тиф, останься на минутку, пожалуйста.
– Поговорим позже? – просительно сказала я Артуру.
Он кивнул и добавил:
– Зайди ко мне после тренировки.
Мама Артура преподавала рисование в средней школе. Вдвоем с сыном она жила в обветшалом домишке викторианских времен напротив теннисного корта, где в пятидесятых годах проживала жена директора школы.
Я утвердительно кивнула, хотя знала, что прийти не смогу. Не было времени объяснять, что я под домашним арестом.
Ученики гурьбой протопали в столовую на обед, и крыло гуманитарных наук, где находился класс английской литературы, погрузилось в полуденную дрему. Мистер Ларсон прислонился к краю учительского стола и скрестил ноги. Одна штанина завернулась, обнажив загорелую, поросшую короткими волосами щиколотку.
– Тифани, – начал он. – До меня дошли кое-какие слухи.
Я молчала, интуитивно понимая, что лучше не отвечать. Пусть сначала скажет, что ему известно.
– Я на твоей стороне, – заверил мистер Ларсон. – Если ты попала в беду, нужно рассказать кому-нибудь о том, что случилось. Не обязательно мне, я не настаиваю. Но кто-то из взрослых должен об этом знать.
Я провела ладонью по краю столешницы. Мне стало легко, будто камень с души свалился и на его месте появился цветок, распускающий яркие лепестки навстречу солнцу. Слова мистера Ларсона означали, что он не собирается звонить моим родителям и не хочет впутывать администрацию школы. Он преподнес мне лучший подарок, о котором может мечтать подросток: свободу выбора.
– Я подумаю, ладно? – осторожно сказала я.
В коридоре раздался громкий голос синьоры Муртес, учительницы испанского:
– Диетическую! Если нет колы, тогда пепси.
Мистер Ларсон дождался, когда она захлопнет за собой дверь.
– Ты уже сходила к медсестре?
– Что мне там делать, – промямлила я, стесняясь посвятить его в свои планы. Каждый божий день я проезжала мимо офиса Ассоциации по вопросам планирования семьи. Надо только попасть туда после школы – и все будет хорошо.
– Все, что ты ей скажешь, останется между вами. – Мистер Ларсон ткнул себя пальцем в грудь. – Все, что ты скажешь мне, тоже останется между нами.
– Мне нечего рассказывать. – Я вложила в эти слова весь свой гонор, весь темный, подростковый страх, которой терзал меня.
Мистер Ларсон тяжело вздохнул.
– Тифани, ты должна перестраховаться от нежелательной беременности. Медсестра что-нибудь тебе посоветует.
Я как будто снова оказалась у себя в комнате в тот момент, когда вошел папа и со словами, что затевает стирку, потянулся к вороху грязной одежды в углу. Я подскочила на кровати как ужаленная и вскрикнула: «Не надо!», но поздно.
Папа вытащил из кучи мои трусики, запачканные менструальной кровью. Он остолбенел, как грабитель, застуканный с мешком денег на месте преступления, и, заикаясь, пробормотал: «Я… кхм… позову маму». Уж не знаю, зачем ему понадобилось звать маму. Папа не хотел дочку. Мне кажется, он вообще не хотел детей. Впрочем, на мальчика он мог бы еще согласиться. Он женился на маме через пять месяцев после знакомства, вскоре после того, как выяснилось, что она беременна. «Он пришел в ярость, – доверительно сообщила мне тетушка, шлепая красными от вина губами, – но он был из консервативной итальянской семьи, и, если бы он не поступил, как мужчина, мать бы ему голову оторвала». Папа немного воспрянул духом, когда врач сообщил, что у них с мамой будет мальчик. Они думали называть меня Энтони. Представляю себе папино выражение лица, когда акушерка извлекла меня на свет божий и усмехнулась: «Ошибочка вышла».
– Не переживайте, все под контролем, – сказала я, задвинула стул и вскинула рюкзак на спину.
– Тифани, ты одна из лучших учениц в моем классе, – проговорил мистер Ларсон, не поднимая на меня глаз. – У тебя большое будущее. Мне бы не хотелось, чтобы это изменилось к худшему.
– Можно я пойду? – Я перенесла вес на одну ногу, демонстративно отставив бедро, и мистер Ларсон, сокрушенно кивнув, отпустил меня.
ХО-телки и Мохноногие сгрудились за столом, слишком тесным, чтобы вместить всех желающих. На отшибе, за соседним столиком, развернув стулья, вечно сидели прихлебатели, жадно ловившие каждое слово из разговора, к которому их не приглашали.
– Финни! – К моему огромному облегчению, Дин приветственно вскинул руку. – Где тебя носило?
От этих слов – «где тебя носило?» – все страхи как рукой сняло. Кроме одного. Лиам чересчур близко придвинулся к Оливии. Ее тонкий носик блестел в лучах полуденного солнца, а в каштановых завитках играли солнечные зайчики. Она была настоящей красавицей – спустя много лет я найду в себе силы это признать. Слегка припудренное лицо, здоровые блестящие волосы, худое и гибкое тело, будто специально вылепленное для свободной струящейся одежды, под которую не нужно надевать бюстгальтер. Вообще говоря, я бы не выдержала сравнения с ней.
– Привет, – поздоровалась я, остановившись перед столом, и вцепилась в лямки рюкзака, как в петли на спасательном жилете, без которого меня унесет в открытое море.
Оливия не проронила ни слова. Хилари лениво приподняла уголок рта, насмешливо оглядывая меня с головы до ног. Раз я приняла условия Дина, этого следовало ожидать. Может, предавать ХО-телок было не очень умно, однако за Дином стояла могучая сила. Стоит задружиться с ним и его приятелями – и Хилари с Оливией могут ненавидеть меня сколько угодно. Будут молчать в тряпочку – и всё.
Дин подвинулся и похлопал ладонью возле себя. Я послушно опустилась на краешек стула. Наши бедра тесно прижались друг к другу. Меня скорчило от желания, чтобы на месте Дина оказался Лиам.
Дин наклонился ко мне, обдав запахом жареной картошки.
– Ну, как самочувствие, Финни?
– Нормально. – В ложбинке между нашими ляжками собирался пот. Лишь бы Лиам этого не видел, лишь он не подумал, будто я предпочла Дина ему.
– Что делаешь после тренировки? – спросил Дин.
– Иду домой, – ответила я. – Я под домашним арестом.
– Под домашним арестом? – практически заорал мне на ухо Дин. – Тебе что, двенадцать лет?
За столом рассмеялись, и я залилась краской.
– Мда. Предки вконец обнаглели.
– Это не связано с… – Дин осекся.
– Оценки неважные.
– Фух. – Дин провел рукой по лбу. – Если мои родаки прознают про ту пьянку… Ты мне, конечно, нравишься, Тиф, но не настолько, – закончил он со смехом.
Прозвенел звонок. Все разом встали из-за стола, оставив после себя жирные тарелки и обертки от конфет. Оливия направилась прямиком к раздвижным стеклянным дверям, чтобы пересечь школьный двор и оказаться в кабинете алгебры раньше других. Она была прилежной ученицей, часто переживала из-за оценок и запросто могла расплакаться над «четверкой с плюсом» по контрольной работе, которую все остальные завалили. Кажется, она не заметила, что я засеменила вслед за Лиамом.
– Подожди, – позвала я.
Макушкой я доставала ему до плеч. А Дин для меня был слишком высоким, огромным, как горилла, которая может задушить в объятиях.
Лиам глянул на меня сверху вниз и рассмеялся.
– Ты чего? – неуверенно улыбнулась я в ответ.
Он положил руку мне на плечо, и я растаяла. Может, он вовсе не избегал меня, может, мне просто показалось.
– Подруга, ну ты вообще без комплексов, – усмехнулся он.
Столовая опустела. У дверей я помедлила, не спуская с Лиама глаз.
– Можно тебя спросить?
– Ну что еще? – обреченно простонал он, растягивая гласные, словно отзывался на голос матери, вопрошающей, когда он наконец соизволит убрать бардак в своей комнате.
Я понизила голос и заговорщицки зашептала:
– На тебе был презерватив?
– Так вот что тебя беспокоит? – Он завращал глазами, как кукла чревовещателя, которую хорошенько встряхнули. Когда он на секунду прикрыл веки, то показался мне куда менее привлекательным. Именно глаза – насыщенного ярко-синего цвета – делали его неотразимым.
– А у меня есть повод для беспокойства?
Лиам положил руки мне на плечи и приблизил ко мне лицо, почти коснувшись моего лба своим.
– Тиф, вероятность того, что ты забеременеешь, – всего двадцать три процента.
О, я годами не могла забыть эти двадцать три процента, взятые с потолка! Для дотошной заведующей отделом проверки достоверности данных в «Женском журнале» даже цитата из «Нью-Йорк таймс» не выглядела достаточно убедительной. «ВСЕГДА УКАЗЫВАЙТЕ ПЕРВОИСТОЧНИК» – напоминала она в ежемесячной массовой рассылке. И все-таки я поверила в эти двадцать три процента. А как же иначе – ведь это с такой уверенностью утверждал человек, который, как потом выяснилось, обнаружил меня лежащей без сознания на полу в комнате для гостей. На мне была майка, а трусы оказались спущены ниже ягодиц (Пейтон не удосужился натянуть их повыше). Он заволок меня на постель, стащил трусы с отяжелевших ног и погрузился внутрь, не озаботившись остальной одеждой. По его словам, в этот момент я со стоном очнулась, и он принял это за знак согласия. Меня лишил девственности парень, который даже не снял с меня майку.
– Дело в том, – замялась я, – что я хочу сходить в офис планирования семьи. За таблеткой.
– А тебе не кажется, – снисходительно усмехнулся Лиам, глядя на меня, как на дурочку, – что для таблетки немного поздновато?
– Таблетка подействует, если ее принять в течение семидесяти двух часов.
Воскресенье я просидела за домашним компьютером и прочла все об экстренной контрацепции, после чего искала инструкцию, как стереть историю поиска в браузере.
Лиам взглянул на часы, висевшие на стене позади меня.
– Тогда было около полуночи. – Он прикрыл глаза и зашевелил губами, считая в уме. – Ты еще можешь успеть.
– Да. Я собиралась зайти за таблеткой сразу же после занятий, по дороге домой. – Затаив дыхание, я ожидала, что ответит Лиам. К моему изумлению, он сказал:
– Поедем вместе.
Лиам уговорил Дейва, личного таксиста всех учеников Брэдли, нас подвезти, хотя мы могли бы поехать на поезде, и одним человеком, узнавшим о моем позоре, было бы меньше. В запасе у меня оставалось восемь часов.
Листва с деревьев уже начала облетать, и сквозь полуголые ветви мелькнул домик Артура. Машина дрогнула на гребне перед перекрестком и свернула в сторону Монтгомери-авеню. Теперь, когда Лиам, сидевший рядом с водителем, время от времени поглядывал на меня и целых два раза осведомился, как я себя чувствую, я уже не так рвалась к Артуру. В глубине души мне вдруг до смерти захотелось, чтобы мы опоздали, чтобы через месяц появился повод для беспокойства, и чтобы маленькая драма, которая нас объединила, продлилась еще немного. Как только она подойдет к концу, Лиам будет для меня потерян. Я очень хорошо это понимала.
Мы выбрались на Ланкастер-авеню и оттуда поехали по прямой. Дейв свернул направо и, проехав через парковочную площадку, остановился перед входом в клинику.
– Вы идите, а я по району покатаюсь, – сказал Дейв, разблокировав дверцы.
– Не, чувак, – занервничал Лиам, выходя из машины. – Подожди здесь.
– Ни за что, – замотал головой Дейв и взялся за рычаг коробки передач. – Всякие психи давно грозят разнести эту лавочку.
Мне показалось, что Лиам хлопнул дверцей намного сильней, чем намеревался.
Приемная была практически пуста, за исключением нескольких разрозненно сидящих женщин. Лиам уселся как можно дальше, вытирая ладони о штаны и осуждающе посматривая вокруг.
Я обратилась к администратору за стеклянной перегородкой.
– Здравствуйте. Мне не назначено, но, может, меня кто-нибудь примет?
Через прозор в нижней части перегородки администратор протянула листок.
– Заполните форму. Укажите причину обращения.
Взяв ручку из потертого пластикового стакана, я уселась рядом с Лиамом. Он заглянул в листок через мое плечо.
– Что тебе сказали?
– Что мне надо указать причину, по которой я приехала.
Я указала имя, возраст, дату рождения, адрес и поставила подпись. В графе «Причина обращения» я нацарапала: «Таблетка для прерывания беременности».
Добравшись до графы «Контактное лицо на случай чрезвычайной ситуации», я вопросительно взглянула на Лиама.
– Без проблем, – согласился он, пожав плечами, и взял у меня листок. В графе «Кем приходится пациенту» он написал – «друг».
Я встала и протянула заполненную форму администратору. Из-за слез, застлавших глаза тонкой мутной поволокой, все было как в тумане. «Друг». Это слово полоснуло меня, будто ножом, тонким, как бумага, лезвием, которым много лет спустя я мысленно вспорю живот будущему супругу.
Через четверть часа белая дверь распахнулась, и назвали мое имя. Лиам скосил на меня глаза и вскинул вверх большие пальцы рук, глупо улыбаясь, будто развлекал младенца перед прививкой. Я вымучила из себя смелую улыбку.
Вслед за медсестрой я прошла в смотровой кабинет и вскарабкалась на высокую кушетку. Еще через десять минут дверь открылась, и вошла белокурая женщина с небрежно перекинутым через шею фонендоскопом.
– Это ты Тифани? – уточнила она.
Врач взяла в руки листок с моей подписью и пробежала его глазами.
– Когда был половой акт?
– В пятницу.
– В котором часу? – Она пристально посмотрела на меня.
– Около полуночи. Кажется…
Она кивнула, сняла с шеи фонендоскоп и прижала металлическую головку к моей груди. Во время осмотра она объясняла, как действуют таблетки для предотвращения беременности.
– Они не могут прервать беременность, – дважды повторила она. – Если сперматозоид уже оплодотворил яйцеклетку, эффекта не будет.
– Вы думаете, оплодотворение уже произошло? – спросила я, и мое сердце звучно заколотилось.
– Я не могу сказать наверняка, – извиняющимся тоном ответила она. – Но чем раньше принять таблетку, тем верней она подействует. Ты пришла поздновато, но время еще есть.
Она приложила фонендоскоп к моей спине и, тихо вздохнув, попросила:
– Дыши глубже.
В другой жизни она вполне могла бы вести занятия йогой в одном из модных кварталов Бруклина.
По окончании осмотра мне велели подождать. У меня на языке вертелся один-единственный вопрос, но я не осмеливалась задать его, пока врач не взялась за ручку двери.
– Скажите… это изнасилование, если не можешь припомнить, как все произошло?
Ее губы приоткрылись, и мне показалось, что она испуганно ахнет, однако она лишь чуть слышно проговорила: «Это вне моей компетенции» и беззвучно выскользнула из кабинета.
Прошло еще несколько минут, и в кабинет вернулась бойкая медсестра, оживленность которой составляла разительный контраст с безмятежностью и спокойствием только что покинувшей кабинет женщины. В одной руке медсестра несла бутылочку с таблетками, в другой – стакан воды, а под мышкой был зажат бумажный пакет с разноцветными презервативами.
– Сейчас надо выпить шесть, – велела она, вытряхнув шесть таблеток в мою потную ладонь, и проследила, чтобы я хорошенько запила их водой. – И еще шесть ровно через двенадцать часов. Поставь будильник на четыре утра. – Она потрясла бумажным пакетом у меня перед носом. – Пользоваться презервативами легко и весело! Смотри, некоторые даже светятся в темноте!
Я взяла у нее пакет с пригоршней веселеньких, насмешливо шуршащих презервативов.
Когда я вышла в приемную, Лиама там не оказалось. Я решила, что он меня бросил, и бумажный пакетик в моей руке пропотел насквозь.
– Со мной приходил один человек, – обратилась я к администратору за стеклом. – Вы не видели, куда он делся?
– Кажется, вышел на улицу, – ответила она. За ее спиной мелькнула знакомая фигура врача. Ее белокурые волосы обвивали шею, будто мохнатая лапа.
Лиам сидел на бордюре у входа в клинику.
– Куда ты запропастился? – вскрикнула я визгливым маминым тоном.
– Я не мог больше высидеть там ни минуты. Они бы решили, что я голубой! – Он поднялся и отряхнул штаны. – Тебе дали таблетки?
Как жаль, что в ту минуту не прогремел взрыв – финальный драматический аккорд, который навсегда связал бы меня с Лиамом. Он бы увлек меня на землю, прикрывая своим телом от разлетевшихся кругом смертоносных осколков. Ни криков, ни визга – выживание вытеснило все прочие мысли и эмоции. В Брэдли я пойму одну неочевидную вещь: только находясь в безопасности, можешь кричать от страха.
Глава 7
– Я как будто на юге Франции, – сказала мама, подняв бокал.
– Это просекко, – не удержалась я.
– Ну и что? – Мама отняла бокал от губ, оставив на нем след розовой помады, яркой до неприличия.
– Просекко – итальянское вино.
– А по мне, так похоже на шампанское!
Люк рассмеялся, и к нему присоединились его родители. Он всегда так поступал, спасая нас с мамой от нас самих.
– Когда вокруг такой пейзаж, действительно можно решить, что ты на юге Франции, а не в Америке, – поддержала маму Кимберли, организатор нашей свадьбы. Мама упрямо называла ее «Ким», и Кимберли каждый раз ее поправляла. Она обвела вокруг раскрытой ладонью, и мы, следуя глазами за ее рукой, окинули взглядом задний двор Харрисонов, как будто ни разу в жизни его не видели. Ярко-зеленый газон резко обрывался на линии горизонта, сливаясь с океаном. Казалось, можно беспрепятственно протанцевать с травы прямо на воду, хотя их разделял десятиметровый обрыв, под которым расстилался пляж. К горько-соленому языку Атлантического океана вели ровно двадцать три выщербленные ступени, вкопанные в землю. Я отваживалась заходить в прохладную воду ровно по колено, пребывая в уверенности, что океан кишит белыми акулами. Люк подымал меня на смех. Он заплывал далеко, с каждым выверенным взмахом рук удаляясь от берега. Его голова покачивалась на волнах, как белокожее яблоко, когда он, выставив из воды веснушчатую руку, окликал меня. Подавив ужас, я все-таки махала в ответ, иначе он заплывал бы еще дальше, выкажи я свой страх. Если бы акула-убийца вдруг затянула его под воду, я не смогла бы броситься за ним в волны, туда, где на воде расползается кроваво-красное пятно. Не только из-за опасений за свою жизнь, но и из-за страха увидеть его искромсанную плоть, откушенную по колено ногу, окровавленные клочья мышц и колышущиеся под водой обрывки вен, почувствовать тошнотворно-сладкий смрад распотрошенного тела. Спустя четырнадцать лет меня до сих пор преследует этот запах, как будто в носовых проходах остались несколько молекул и они время от времени тревожат обонятельные рецепторы.
Было бы куда хуже, если бы после нападения акулы Люк выжил, ведь я прослыла бы последней сволочью, если бы бросила его. Но что может быть хуже, чем проводить дни рядом с живым напоминанием о том, как страшно жить, и о том, что никто не застрахован от прижизненного кошмара. Молодой красивый Люк, окруженный семьей и друзьями, которые так умело прикидываются нормальными, его рука на моей талии, утихший гомон в ресторане, когда мы проходим к столику, – поначалу все это унимало мои страхи. Люк казался совершенством, рядом с которым страху не было места. Как может случиться дурное, если рядом такой человек?
Сразу после помолвки – Люк опустился на одно колено, когда мы пробежали благотворительный марафон, в котором десять лет назад победил его отец, – мы отправились в округ Колумбия навестить его университетских друзей. Многих из них я встречала на свадьбах, куда мы с Люком были приглашены. Однако Криса Бейли – все звали его по фамилии, Бейли – я прежде не встречала. Жилистый, кривозубый, с редкими волосами, уложенными на прямой пробор, он был разительно не похож на племя арийских богов, привычное окружение Люка. Мы познакомились в баре, куда мы отправились после ужина, на который Бейли не приглашали.
– Бейли, сгоняй-ка за выпивкой, – шутливо приказал Люк.
– Чего тебе? – спросил Бейли.
– Глаза разуй, да? – И Люк кивнул на пустую запотевшую бутылку из-под пива.
– Эй, полегче, – вступилась я, искренне рассмеявшись. Мы же просто веселились, правда? Я опустила ладонь, отягощенную изумрудом, на плечо Люка. Он обвил мою талию двумя руками, притянул к себе и, уткнувшись в макушку, прошептал: «Я чертовски тебя люблю!»
– Держи, приятель. – Бейли протянул Люку бутылку пива. Люк грозно на него зыркнул.
– Ты чего? – спросила я.
– Почему моей невесте не принес, а?
– Извини, чувак! – Бейли обнажил кривые зубы в улыбке. – Я не знал, что она пьет. – И, обращаясь ко мне: – Чего тебе принести, красотка?
Я была не прочь выпить, но не хотела напрягать Бейли. Люк часто подкалывал своих дружков – все они, как на подбор, были бывшие спортсмены, веселые и шумные. Но в его отношении к Бейли сквозило какое-то надменное превосходство. Бейли вел себя как младший брат-замухрышка, отчаянно тянущийся к старшим, угодливый, согласный на унижения. Все это было мне очень хорошо знакомо.
– Извини, Бейли, что мой жених такой осел, – сказала я и обратила к Люку умоляющий взгляд: «Уймись, пожалуйста».
Люк весь вечер помыкал Бейли и костерил его за нерасторопность. Чем сильней Люк пьянел, тем нахальней он вел себя и тем больше меня пугал. Я вдруг представила себе, как Люк, будучи студентом, изводил этого несчастного прихвостня. А может, Люк даже воспользовался вусмерть пьяной девушкой, отключившейся на диване в студенческом общежитии? Надеюсь, Люк понимает, что секс с женщиной в невменяемом состоянии считается изнасилованием? Или он думает, что изнасилование – это когда на трезвую, ничего не подозревающую первокурсницу из кустов выпрыгивает бородатый маньяк? О господи, за кого я собралась замуж?
Люк потребовал, чтобы Бейли отвез нас домой, хотя Бейли был пьян в стельку, а нам не составило бы труда поймать такси. Бейли с радостью согласился, но я наотрез отказалась садиться в машину и прямо на улице закатила Люку громкий скандал, послав его на три буквы.
Позже, в номере, Люк со слезами на глазах упрекнул меня: «Я бы никогда тебя так не оскорбил!» От заправского школьного хулигана, каким он был только что, не осталось и следа.
Я вскипела.
– Меня оскорбляет то, как ты вел себя с Бейли!
Люк посмотрел на меня так, словно я сболтнула очередную глупость и мне давно пора повзрослеть.
Все это было совсем на него не похоже, и на следующее утро он «ужаснулся» своему вчерашнему поведению, но все-таки именно после случая с Бейли я перестала считать Люка совершенством. Мне больше не казалось, что, пока я с ним, со мной ничего не случится. Теперь страх не отпускал меня ни на минуту.
Закуска из пасты с омарами была так хороша, что я не удержалась и попробовала еще одну, уже третью по счету. Я выбрала ресторан для свадебного ужина после того, как мама где-то вычитала, что там частенько ужинало семейство Кеннеди. Иногда даже маме удавалось мной манипулировать.
С приглашением родителей на дегустацию свадебного меню я тянула почти до последнего. Добираться до Нантакета в сжатые сроки было бы слишком хлопотно и дорого. Есть три способа попасть на остров: купить билет на прямой рейс из Нью-Йорка за пятьсот долларов; долететь до Бостона и пересесть на маломестный самолет, вроде того, на котором разбился Джон Ф. Кеннеди-младший, или же за шесть часов (в случае моих родителей – за восемь) доехать до Хайенис-Порт и там пересесть на паром, который идет час, или на маленький самолет до острова. Но я знала, что мама все равно умудрится приехать. У меня защемило сердце, когда я представила, как она в одиночку трясется в своем стареньком «бумере» до Хайенис-Порт, как путается в расписании паромов, ищет место на автомобильной стоянке, как затаскивает на борт чемоданы с фальшивым клеймом «Луи Виттон», и я сдалась.
Папу, как и следовало ожидать, подготовка к свадьбе не интересовала. Ему не было до меня никакого дела. Ему не было дела ни до кого, даже до самого себя. Одно время я подозревала, что он изменяет маме: что у него есть на стороне семья, которой он по-настоящему дорожит. Однажды он сказал маме, что поедет на автомойку. Через полчаса я выбежала в аптеку, на полпути обнаружила, что забыла кошелек, и пошла обратно через пустынную, утрамбованную стройплощадку, расчищенную от деревьев. На площадке стояла папина машина, а сам папа, сидя за рулем, бездумно созерцал липкую грязь. Я попятилась, чтоб меня не заметили, и припустила домой. Сердце колотилось как бешеное. Я никак не могла уяснить, что же такого я увидела. В итоге я поняла, что уяснять здесь нечего. Не было никакой другой семьи, которую он любил бы больше, чем нас. Скорее всего, он вообще никого никогда не любил.
Люк великодушно предложил купить маме билет на прямой рейс – ему было совсем не сложно, тем более что она приезжала одна, – и в пятницу мама въехала в город. На правах гостя она оставила машину в нашем гараже.
– А ее отсюда не сопрут? – капризно спросила она, возясь с ключами. Автоматические замки на дверцах пискнули и защелкнулись.
– Нет, мама, – простонала я. – Мы тут и свою машину оставляем.
С выражением глубокого сомнения на лице мама облизнула масляно блестящие губы.
Надо отдать Харрисонам должное: они с огромным терпением отнеслись к маме и ее идиотским потугам произвести впечатление.
– Спасибо за совет, – только и сказал мистер Харрисон в то утро, когда мама порекомендовала ему не спускать глаз со своего портфеля акций, потому что процентные ставки поползли вверх. До того как выйти на пенсию, мистер Харрисон девять лет был президентом одного из крупнейших инвестиционных банков страны. Как этот человек сдержался и не втолковал маме, куда ей ползти, я ума не приложу.
– Обращайтесь! – просияла мама. Люк стоял позади нее, и я сделала ему большие глаза, но он жестом показал – «не парься».
Для свадебного меню мы выбрали закуску из пасты с сыром и омарами, роллы с омаром, говядину с соусом васаби, тартар из тунца, брускетту с сыром грюйер, ассорти из устриц, суши и итальянские закуски антипасто.
– Для родственников со стороны мужа, – пошутила мама. Итальянцы, которые даже не знают, что такое просекко!.. Обнять и плакать.
Дегустация основных блюд и свадебного торта была перенесена на воскресенье.
– Пробовать все в один день – это перебор, – заявила со вздохом Кимберли, чьи бедра не помещались на садовом стуле. Может, и перебор, да только не для нее.
– Просто не верится, что у них скоро свадьба! – защебетала мама, повернувшись к миссис Харрисон, и картинно всплеснула руками. Всякий раз, когда мама распускала розовые сопли перед моей свекровью, женщиной серьезной и чуждой всякого жеманства, я готова была провалиться сквозь землю. Миссис Харрисон была слишком хорошо воспитана, чтобы игнорировать чувства собеседника. Когда мама начинает разводить сантименты, миссис Харрисон старается отвечать ей в том же духе, и на это просто больно смотреть. В такие моменты мама бесит меня еще сильнее.
– Да… волнующее событие, – сделала попытку миссис Харрисон.
В три часа Кимберли ушла, и Люк, потянувшись, предложил пойти на пробежку.
Остальные, по предложению мистера Харрисона, отправились «прилечь». Я бы тоже с удовольствием подремала. Завязав с диетой, я покончила и со спортом. Я ела сколько влезет, пока снова не пришло время голодать, напивалась до упаду и тащилась в постель, где всю ночь страдала от бессонницы.
Харрисоны и мама разошлись по своим комнатам, чтобы «прилечь», пока я нехотя зашнуровывала беговые кроссовки.
– Километров пять – и хватит, – сказал Люк. – Просто, чтобы поставить галочку.
От подъездной дорожки мы свернули налево. Улица шла вверх, и, едва преодолев склон, я уже с трудом переводила дыхание. Перед нами простилалась ухабистая проселочная дорога. Солнце нещадно пекло голову, и я пожалела, что не захватила панаму.
– Ты довольна? – спросил Люк.
– Крабы неважные, – задыхаясь, ответила я.
Люк, не сбавляя ходу, пожал плечами.
– А мне понравились.
Мы бежали. Раньше, до того как я начала заниматься у станка по утрам и выходить по вечерам на пробежку, я не чувствовала усталости. Теперь мышцы не желали слушаться и ноги наливались непривычной тяжестью. Я понимала, что слишком усердствую с тренировками и довожу себя до изнеможения, однако мой вес убывал, а остальное не имело значения.
– Малышка, что случилось? – спросил Люк еще через полкилометра. Он с самого начала задал темп и не сбавлял его, даже когда из-за болей в левом подреберье я перешла на быстрый шаг. Тогда я нарочно остановилась. Интересно, насколько далеко он успеет отбежать, прежде чем догадается, что мне нехорошо.
– Судорога, – выдохнула я, потягиваясь.
Люк забегал вокруг меня.
– Не останавливайся, а то будет хуже.
– Я в курсе. Еще со школы, – огрызнулась я.
– Да я просто так сказал, – ухмыльнулся он и шлепнул меня по заду. – Соберись, ты можешь! Ты выжила, в конце концов.
Это его излюбленная присказка. «Ты выжила». Звучит так окончательно и бесповоротно, что мороз по коже. Раз выжила, нечего прибедняться, вставай и живи дальше. Белое платье, букет пионов – и марш к алтарю, забыв о прошлом. Нечего мусолить то, чего уже не изменить. «Ты выжила» – эти слова заставляют забыть о чем-то важном, чего я не могу и не хочу забывать.
– Беги один. – Я с обидой махнула рукой вдоль проселка. – Я пойду обратно.
– Зайка… – протянул Люк, сникнув.
– Люк, мне плохо! – Я закрыла лицо руками, сжатыми в кулаки. – Я смолола три кило омаров с сыром на голодный желудок!
– Знаешь что? – Люк застыл на месте, помотал головой, глядя на меня с отеческой укоризной, и горько усмехнулся. – Я не заслуживаю, чтобы со мной так обращались. – Он сделал шаг в сторону. – Увидимся дома.
И убежал, поднимая за собой тучи пыли. Чем дальше он удалялся, тем сильней меня подташнивало. Люк никогда еще не злился на меня всерьез, потому что я изо всех сил старалась не портить с ним отношений. Это прозвучит глупо, но тогда я впервые осознала, что до конца своих дней, пока смерть не разлучит нас, мне придется прятаться за ослепительно сияющим фасадом, и если Люк заметит на нем хотя бы малейшее пятнышко, мне несдобровать. Прозрение обрушилось на меня так внезапно, что в смятении я присела на пыльную обочину.
После ужина к нам заскочила кузина Люка, Холси, – выпить бурбона.
– Холси? – скептически переспросила я, впервые услышав о ней от Люка. В ответ он глянул на меня так, словно я не умею держать себя в руках.
Дом родителей Холси стоял у той проселочной дороги, по которой бежали мы с Люком, а на противоположной оконечности острова, в Сконсете, находились дома родителей миссис Харрисон. Отправляясь на воскресную велосипедную прогулку, гарантированно встретишь кого-нибудь из династии Харрисонов.
Холси принесла судок с шоколадными кексами, полученными от молоденьких официантов из гольф-клуба «Сэнкети-Хед», в котором числилась вся семья Харрисонов. Интересно: для людей вроде миссис Харрисон, которая выросла, купаясь в деньгах, богатство настолько естественно, что она даже не понимает, чем тут кичиться. Другим, например ее собственной племяннице, самодовольное выражение лица и часы, усыпанные бриллиантами, только придают уверенности. Холси всего тридцать девять лет, а подтянутая кожа на лице едва ли не трещит по швам, как и слишком узкие легинсы на широком заду. Холси не замужем, никогда не была – и не надо, утверждает она, хоть уже после первого бокала пива вешается на шею любому мужчине без явных физических недостатков. Неудивительно, что единственное кольцо на ее пухлой, как дрожжевое тесто, руке – это «Троица» от «Картье». Иначе и быть не могло, с такой-то варварской подтяжкой лица и чрезмерным увлечением солнечными ваннами вместо бега трусцой. Но дело не только в том, что она неповоротливая ленивая корова с облезшей кожей на груди. Холси, как говорят в приличном обществе, «со странностями», то бишь порядочная сволочь.
Холси меня обожает.
Мне «везет» на женщин вроде Холси. Видели бы вы, как перекосило ее и без того гротескное лицо в тот вечер, когда я осмелилась заявить, что, хотя не все из присутствующих поддерживают политический курс президента Обамы, нельзя отрицать, что он исключительно умный человек. Мистер Харрисон, Люк и Гаррет продолжали ожесточенно спорить, пропустив мое замечание мимо ушей, но Холси демонстративно на меня вытаращилась. «В этой семье Обаму в грош не ставят», – процедила она сквозь зубы. В тот момент Холси разглядела меня куда лучше, чем когда-либо сможет разглядеть Люк. Впрочем, я тут же пришла в себя и кивнула – вроде как в знак признательности. Остаток вечера я держала рот на замке, переводя восхищенный взгляд с одного красноречивого Харрисона на другого. Когда мы отправились в город, Холси уселась в такси рядом со мной, а в баре поинтересовалась, где я стригусь – она давно собирается сменить парикмахера. Я посоветовала ей обратиться к Рубену в салоне Салли Хершбергер, и надутые силиконом губы Холси с усилием раздвинули переколотые ботоксом щеки. Такие, как Холси, склонны травить таких, как я, однако для Холси это бы означало расписаться в собственных изъянах. Она не собиралась со мной враждовать, пока я считаюсь с ее мнением. Таким отношением она подчеркивала, что нам ни к чему завидовать или опасаться друг друга, ведь мы – я, двадцати-с-небольшим-летняя девушка с рельефными мышцами, и она – в равной степени привлекательны.
Брата Холси зовут Рэнд. Он на два года младше Люка и на пять лет младше Гаррета. Родители называют его просто «Мальчик». Например: «Мальчик чудом закончил колледж». На самом деле ничего сверхъестественного в этом нет, в конце концов, недаром новое студенческое общежитие Геттисбергского колледжа названо в честь семьи Харрисонов. Сейчас Рэнд вместе с друзьями-серфингистами покоряет волны на Таити. Когда-то он приглянулся Нелл, и она даже сходила с ним на свидание, но дальше дело не пошло: целовался Рэнд, как подвыпивший школьник. «У него такой толстомясый язык», – с отвращением сказала Нелл и, высунув свой узкий гибкий язычок, замотала им из стороны в сторону. Я тайно смакую этот эпизод всякий раз, когда Холси притворно сетует на то, что Рэнд обворожил очередную двадцатилетнюю модель-тире-актрису. Ее прямо распирало от гордости за своего братца, неотразимого сердцееда. Еще бы – ведь это повышало и ее рейтинг.
Когда Холси вошла, я сидела за столом на задней веранде. Она пальцами расчесала мне волосы, свисавшие на спинку стула, приговаривая: «А вот и прекрасная невеста!» Я подняла голову, и Холси чмокнула меня в щеку губами, налитыми ядом. Маме не дозволяется меня целовать, и она бы страшно обиделась, увидав, как я приветлива с Холси. К счастью, вскоре после того, как Люк вернулся с пробежки, которую я столь бесчувственно испортила, мы отвезли маму в аэропорт. Разумеется, ей хотелось бы остаться – они с Холси уже были знакомы, и после первой же встречи с ней мама купила себе такой же кулон в виде подковы, только с искусственными бриллиантами, – но мы с Люком заранее купили ей билет, а чтобы улететь в воскресенье, маме пришлось бы выложить еще триста долларов из собственного кармана. Деньги дают мне ощущение власти – ровно до тех пор, пока не вспоминаю, что без Люка все было бы по-другому.
На веранду вышел мистер Харрисон и поставил на стол бутылку «Бэзил Хейден». Рядом поджидали шоколадные кексы и бокалы для виски. Когда Холси впервые принесла свои кексы, никто не сказал мне, что они нафаршированы травой. Я съела целых три и легла спать с ужасным головокружением, от которого умудрилась задремать, как ни пыталась отделаться от липкой дремоты. Среди ночи я проснулась и заверещала что-то о пауках над моим лицом (никаких пауков, конечно, и в помине не было). От кошмара у меня свело икры судорогой, я взвыла от боли и схватилась за ногу. Люк стоял рядом и молча таращился на меня, словно в жизни не видывал ничего занятней. За завтраком мистер Харрисон недовольно буркнул: «Что ночью был за шум?» Это был один-единственный раз, когда он выразил свое неудовольствие мной. С тех пор я зареклась прикасаться к угощениям Холси.