Чума. Записки бунтаря (сборник) Камю Альбер

3. Незначительные мысли. Потребуется множество гигантских томов.

Зачем нужна эта антология? В конце концов она должна показать, что незначительность почти всегда тождественна механической стороне существования людей и вещей – чаще всего незначительность тождественна привычке. Иначе говоря, поскольку все рано или поздно входит в привычку, можно быть уверенным, что величайшие мысли и величайшие деяния рано или поздно становятся незначительными. Цель жизни – незначительность. Тем и интересна антология. По сути, она не только воспроизводит большую часть нашего существования – ничтожные жесты, ничтожные мысли и ничтожные настроения, – но и описывает наше общее будущее. У нее есть чрезвычайно редкое в наши дни преимущество – она имеет поистине пророческий характер.

Ницше, внешняя сторона жизни которого была более чем однообразна, доказывает, что мысль, работающая в одиночестве, сама по себе страшное приключение.

Мы покорно соглашаемся с тем, что Мольер должен был умереть!

9 марта. Первые барвинки – а еще неделю назад шел снег.

У Ницше тоже бывали приступы тоски. Но он ничего не хотел просить у неба. Его решение: потребовать от человека того, чего нельзя потребовать у Бога; это сверхчеловек. Странно, что в отместку за такое самомнение его самого не сделали Богом. Быть может, это вопрос времени. Будда проповедует мудрость без богов, а через несколько столетий ему самому поклоняются как Богу.

Европеец наслаждается собственной храбростью: он любуется собою. Отвратительно. Истинная храбрость пассивна – это безразличие к смерти. Идеал: чистое познание и счастье.

Что может быть лучше для человека, чем бедность? Я говорю не о нищете или безнадежном труде современного пролетария. Но я не знаю, что может быть лучше бедности в сочетании с деятельным отдыхом.

Невозможно полностью исключить оценочные суждения. Они – отрицание абсурда.

Древние философы размышляли гораздо больше, чем читали (и недаром). Вот отчего в их сочинениях так много конкретности. Книгопечатание все изменило. Теперь читают больше, чем размышляют. Вместо философии у нас одни комментарии. Именно это имеет в виду Жильсон, когда говорит, что на смену эпохе философов, занимавшихся философией, пришли профессора философии, занимающиеся философами. В таком подходе – и скромность, и беспомощность. Мыслитель, который начнет свою книгу словами «Рассмотрим все с самого начала», вызовет насмешки. Дошло до того, что сегодня философский трактат, не ссылающийся ни на какие авторитеты, не подкрепленный цитатами и комментариями, никто не принял бы всерьез. И все же…

Для «Чумы»: в людях больше черт, достойных восхищения, чем черт, достойных презрения.

Когда, несмотря на уверенность в том, что «все дозволено», преодолеваешь соблазн, в душе все-таки остается след – перестаешь судить других.

Многих людей влечет к роману то, что жанр этот, по видимости, лишен стиля. На самом же деле он требует стиля более виртуозного – такого, который полностью подчиняется предмету рассказа. Так что можно вообразить писателя, у которого каждый роман написан в своем стиле.

Предчувствие смерти, к которому я с некоторых пор привык: оно лишено поддержки болью. Боль привязывает к настоящему, она вовлекает в борьбу. Но предчувствовать смерть просто при виде окровавленного носового платка, не совершая никакого усилия, – это головокружительное погружение во время: страх бытия.

Облака поредели. Лишь только показалось солнце, над пахотой закурился дымок.

Смерть сообщает новую форму любви – а равно и жизни, она превращает любовь в судьбу. Твоя возлюбленная умерла в пору, когда ты любил ее, поэтому любовь твоя пребудет вечно – в противном же случае от нее не осталось бы и следа. Чем же был бы мир без смерти – вереницей исчезающих и воскресающих форм, мучительным бегством, миром, не знающим завершенности. Но, к счастью, она существует, – она, надежная опора. И любовник, оплакивающий прах возлюбленной, Рене на могиле Полины, проливает слезы чистой радости – ибо совершилось, – радости человека, сознающего, что судьба его наконец определилась.

Любопытная теория г-жи де Лафайет – брак как наименьшее из зол. Лучше неудавшийся брак, чем мучения страсти. Здесь налицо этика Порядка.

(Французский роман психологичен, потому что сторонится метафизики. Он всегда избирает мерилом человека из осторожности.) Тот, кто считает «Принцессу Клевскую» классическим романом, невнимательно читал ее. Напротив, она очень плохо выстроена.

«Чума». Разлученные: Дневник Разлуки? «Ощущение разлуки было всеобщим, и представление о нем можно составить по беседам, признаниям и сообщениям, появлявшимся на страницах газет».

То же. Разлученные. Тот вечерний час, когда верующие заглядывают в свою душу, – час, тяжкий для узников, – это пора обманутой любви.

«Чума». То же. Голод заставляет одних задумываться, других – запасаться продовольствием. Следовательно, мало того, что одно и то же явление приносило с собой не только зло, но и добро; то, что было злом для одних, оборачивалось добром для других. Было от чего потерять голову.

? Стефан. Дневник разлуки.

Три плана в книге:

Тарру, который описывает мелочи;

Стефан, который говорит о главном;

Риэ, который объединяет их и поднимает на новую высоту в относительном диагнозе.

Разлученные. То же. В самом конце эпидемии они уже не могли представить себе ту домашнюю атмосферу, в которой прежде существовали, не могли представить себе, что рядом с ними жило существо, на которое они могли в любую минуту поднять руку.

Эпиграф для «Недоразумения»? «Рожденное не достигает совершенства, но никогда не останавливается». Монтень.

Нетрудно представить себе европейца, обратившегося в буддийскую веру, ибо это обеспечивает ему жизнь после смерти – которую Будда считает непоправимым злом, но которой человек желает изо всех сил.

Сент-Этьенн и его пригород. Подобное зрелище – обвинительный акт породившей его цивилизации. Мир, где нет места живому существу, радости, деятельному отдыху, – это мир, обреченный на гибель. Ни один народ не может существовать без красоты. Он может какое-то время продержаться, и все. А между тем Европа, где подобных городов множество, с каждым днем все дальше уходит от красоты. Вот отчего она корчится в конвульсиях, вот отчего она умрет, если, заключив мир, не вспомнит о красоте и не возвратит любовь на подобающее ей место.

Всякая жизнь, посвященная погоне за деньгами, – это смерть. Воскрешение – в бескорыстии.

Сам процесс письма дает ощущение уверенности в себе, которой мне начинает недоставать. Уверенности, что тебе есть что сказать, а главное, что возможно сказать что бы то ни было, уверенности, что твои чувства и твое существование годятся для примера, уверенности, что ты незаменим и не знаешь страха. Все это я постепенно утрачиваю и начинаю думать о том времени, когда перестану писать.

Иметь силу выбрать то, что тебе по душе, и не отступаться. Иначе лучше умереть.

Разлученные: «Чтобы вновь пережить свою любовь, они с нетерпением ждали часа, когда в их душах проснется беспредметная ревность».

То же. Их просят составить список близких людей, с которыми они разлучены. Они удивляются, что за этим ничего не последовало. А все дело было в том, чтобы выяснить, кого извещать, «если что-то случится». «Короче, мы записались».

То же. Третья часть. «Но когда они встретились снова, им еще долгое время было очень трудно поставить реального человека на место того, кого создало их воображение… и можно сказать, что чума кончилась только в тот день, когда один из них смог снова посмотреть на ту, кто рядом, скучающим взглядом».

Всякую мысль следует оценивать по тому, что она сумела извлечь из страдания. Несмотря на мое отвращение, страдание – это действительность.

Я не могу жить без красоты. И этим объясняется моя слабость в отношении некоторых людей.

Когда все будет кончено, устраниться (Бог или женщина).

Главное, что отличает человека от животного, – воображение. Поэтому у нас половое влечение не может быть по-настоящему естественным, то есть слепым.

Абсурд – это трагическая фигура перед зеркалом (Калигула). Значит, он не один. Тут есть почва для удовлетворения или снисхождения. Теперь нужно убрать зеркало.

Время идет медленно, когда за ним следишь. Оно чувствует слежку. Но оно пользуется нашей рассеянностью. Возможно даже, что существуют два времени: то, за которым мы следим, и то, которое нас преобразует.

Эпиграф для «Недоразумения»: «Отсюда же проистекает и созданный поэтами вымысел, будто несчастная мать Ниобея, потеряв сначала семерых сыновей, а затем столько же дочерей и не выдержав стольких утрат, в конце концов превратилась в скалу… Они создали этот образ, чтобы передать то мрачное, немое и глухое оцепенение, которое овладевает нами, когда нас одолевают несчастья, превосходящие наши силы». Монтень.

То же. О печали. «Я принадлежу к числу людей, наиболее свободных от этой страсти, и не питаю к ней ни любви ни уважения, хотя все кругом как нарочно расхваливают ее наперебой».

То же. О лжецах. А ведь нет лучшего способа узнать силу коня, чем испытать его уменье останавливаться сразу и плавно.

Абсурд. Восстановить нравственность с помощью «ты». Я не верю в существование иного мира, где мы должны «дать отчет». Но в этом мире мы обязаны дать отчет – всем, кого мы любим.

То же. О языке. (Парен: аргументы, доказывающие, что человек не мог изобрести языка, неопровержимы.) Стоит только копнуть, повсюду натыкаешься на метафизические проблемы. Таким образом, куда ни глянь, человек одинок, словно на острове, а реальность со всех сторон омывает его грозным морем возможностей и вопросов. Отсюда можно сделать вывод, что мир наделен смыслом. Ибо, если бы он попросту грубо существовал, смысла в нем бы не было. Счастливые миры не имеют разумных оснований. Поэтому смешно спрашивать: «Возможна ли метафизика?» Метафизика существует.

К счастью, мир наш устроен так, что страдания не длятся вечно. Боль отпускает, и возвращается радость. Они уравновешивают друг друга. В этом мире одно компенсирует другое. А если мы сами мучим себя и возводим это добровольное страдание в ранг силы, дабы длить его без конца, сам выбор наш доказывает, что страдание это для нас – благо, и в данном случае именно оно является компенсацией.

Третье «Несвоевременное размышление». «Шопенгауэр скорбно отвращал взгляд от образа великого основателя траппистского монастыря Рансе, говоря: «Для этого потребна благодать».

По поводу М. [нрзб.]. Я не отказываюсь идти к Верховному Существу, но я не хочу следовать путем, уводящим от обычных, смертных существ. Узнать, можно ли обрести Бога, предавшись сполна своим страстям.

«Чума»: очень важно. «Они сперли у вас провизию и боль от разлуки – вот вы и подчинились им, не ропща».

20 мая

Впервые: странное чувство удовлетворения и успокоения. Вопрос, которым я задавался, лежа в траве, теплым и душным вечером: «Что, если эти дни последние…» Ответ: спокойная улыбка. Меж тем мне нечем гордиться: ничего не решено, и даже веду я себя не так уж стойко. Что это – ожесточение, приходящее с опытом, предзакатная кротость или, напротив, начало всеприемлющей мудрости?

Июнь. Люксембургский сад.

Ветреное и солнечное воскресное утро. Ветер разносит брызги вокруг большого фонтана; по воде, на которой качаются крошечные парусники, идет рябь, над высокими деревьями летают ласточки. Двое молодых людей спорят: «Ты ведь у нас веришь в человеческое достоинство».

Пролог: Любовь…

Познание…

Это одно и то же.

Днем полет птиц всегда кажется бесцельным, но к вечеру движения их становятся целенаправленными. Они летят к чему-то. Так же, быть может, и с людьми, достигшими вечера жизни…

Бывает ли у жизни вечер?

Гостиничный номер в Валансе. «Не делай этого, прошу тебя. Как я смогу жить с этой мыслью? Что скажут обо мне твоя мать, твои сестры, Мари-Роланда, я поклялся не говорить тебе этого, ты ведь знаешь. – Я умоляю тебя, не делай этого. Мне так необходимы были эти два дня покоя. Я не дам тебе этого сделать. Я пойду до конца. Мы поженимся, если нужно. Но я не могу взять на себя такой груз. – Я поклялся не говорить тебе этого. – Это слова. А для меня имеют значение только поступки… – Все решат, что это несчастный случай. Поезд… и т.д. (Она плачет. Она кричит: «Ненавижу тебя. Ненавижу тебя за то, что ты со мной делаешь».) – Я знаю, Роланда, я это отлично знаю. Но я не хотел тебе этого говорить. И т.д. и т.д.». Он дает обещание. Продолжительность: полтора часа. Монотонность. Топтание на месте.

Ван Гога поразила одна мысль Ренана: «Умереть для самого себя, осуществить великие деяния, стать благородным и отринуть пошлость, в которой тонет существование почти всех людей».

«Если продолжать искренне любить то, что в самом деле достойно любви, и не растрачивать свою любовь по мелочам, по пустякам, по глупостям, можно понемногу сделать свою жизнь светлее и стать сильнее».

«Выучившись в совершенстве какой-нибудь одной вещи и поняв ее до конца, начинаешь вдобавок понимать и знать множество других вещей».

«Я – человек, постоянный в своем непостоянстве».

«Если я рисую пейзажи, они всегда хранят следы присутствия человека».

Он приводит слова Доре: «Я терпелив, как бык».

Ср. на с. 340 письмо о поездке в Звеелоо.

Дурной вкус великих художников: он ставит на одну доску Милле и Рембрандта.

«Я все больше и больше убеждаюсь, что не следует судить о Господе Боге по нашему миру, это его неудачный набросок».

«Я прекрасно могу и в жизни и в живописи обойтись без Господа Бога, но в страдании я не могу обойтись без того, что сильнее меня, что лежит в основе моей жизни, – без способности творить».

Блуждания Ван Гога, долго искавшего свой путь и только в двадцать семь лет обнаружившего, что он – художник.

Когда ты уже сделал все, что нужно, чтобы как следует понять, принять и снести бедность, болезнь и собственные недостатки, остается сделать еще один шаг.

«Чума». Сентиментальный профессор в конце эпидемии приходит к выводу, что самое умное, что остается, – начать переписывать книгу с конца (развить текст и смысл).

Тарру умирает молча (мигает и т.п.).

Административный лагерь-изолятор.

Последний разговор между профессором и доктором: Они снова вместе. Потому что им так мало нужно. А у меня не было, и проч.

Еврейский квартал (мухи). Те, кто хотят соблюсти благопристойность. Приглашают гостей на цикорий.

Разлученные. 2. И то, с чем им и без того было очень трудно смириться (старость), они вынуждены были теперь сносить за двоих.

Тем не менее текущие вопросы по-прежнему решались. Именно в эту пору выяснилось, чем кончилось дело, привлекшее в свое время внимание знатоков. Юный убийца… был помилован. Газеты высказывали предположение, что он отделается десятью годами примерного поведения, а затем сможет зажить своей обычной жизнью. По правде говоря, игра не стоила свеч.

Вера в слова – это классицизм, но, дабы сохранить эту веру, он расходует их очень бережно. Сюрреализм, который не доверяет словам, ими злоупотребляет. Вернемся к классицизму – из скромности.

Те, кто любят истину, должны искать любви в браке, то есть в любви без иллюзий.

«В чем особенность провансальской культуры?» Специальный выпуск «Кайе дю Сюд». В общем и целом мы мало чего стоили в эпоху Возрождения, в XVIII веке и во время Революции. Мы кое-что создали в Х – XIII веках и в ту пору, когда как раз и не были нацией, – в пору, когда вся цивилизация стала интернациональной. Итак, целые столетия человеческой истории, слава и бесславие, сотня великих имен, которые они нам завещали, традиции, жизнь нации, любовь – все это пустяки, все это ничего не значит. И нас же называют нигилистами.

Гуманизм пока еще не наскучил мне: он мне даже нравится. Но он мне тесен.

Брюк, доминиканец: «Они мне осточертели, эти христианские демократы».

«Г. ужасно похож на кюре, он держится с епископской елейностью. А я с трудом переношу ее даже у самих епископов».

Я: «В юности я считал всех священников счастливыми».

Брюк: «Страх потерять веру сужает круг их чувств. Они отрекаются от своих склонностей. Они не смотрят жизни в лицо». (Его идеал – церковь великая и могущественная, но славная своей бедностью и отвагой.)

Разговор о проклятом Ницше.

Баррес и Жид. Оторванность от родной почвы – для нас вопрос решенный. А когда вопрос больше не волнует нас, мы говорим меньше глупостей. В конечном счете мы нуждаемся и в отечестве, и в странствиях.

Недоразумение. Женщина после смерти мужа: «Как я люблю его!»

Агриппа д’Обинье: вот человек, который верит и сражается за то, во что верит. В конечном счете он доволен. Это видно по гордости, с которой он рассказывает о своем доме, своей жизни, своих успехах. Если он гневается, то лишь на тех, кто не прав – с его точки зрения.

Трагедию порождает столкновение двух равно законных, имеющих равное право на жизнь сил. Следовательно, слабая трагедия – та, что вводит в действие силы незаконные. Следовательно, сильная трагедия – та, что узаконивает все.

На Мезенкских плато ветер со свистом рассекал воздух сильными ударами шпаги.

Жить страстями может только тот, кто подчинил их себе.

Вечное Возвращение предполагает примирение со страданием.

Жизнь полна происшествий, которые заставляют нас с нетерпением ждать, когда мы станем старше.

Не забыть: болезнь и связанное с нею ничтожество. Нельзя терять ни минуты – что, быть может, вовсе не означает, что «надо торопиться».

Мораль: невозможно жить рядом с людьми, если знаешь их сокровенные мысли.

Упорно отказываться от любого коллективного суждения. Хранить невинность, несмотря на склонность общества к «толкам».

В жару люди зреют, подобно плодам. Они созревают, не успев начать жить. Они все знают, еще ничего не изучив.

Б.Б.: «Никто не подозревает, что некоторые люди прилагают геркулесовы усилия, чтобы остаться просто нормальными».

«Чума». Если записные книжки Тарру занимают так много места, то лишь оттого, что он умер в доме рассказчика (в начале).

– Вы уверены, что болезнь в самом деле заразная, что изоляция необходима? – Я ни в чем не уверен, но я твердо знаю, что брошенные без погребения трупы, скученность и проч. нежелательны. Теории могут меняться, но есть нечто, остающееся в силе всегда, в любое время, – это логика.

Занятые борьбой, санитарные отряды уже не интересуются известиями о чуме.

Чума отменяет оценочные суждения. Никто больше не говорит о качестве одежды, продуктов и пр. Все всё приемлют.

Разлученный хочет получить у доктора пропуск на выезд из города (так они знакомятся), он рассказывает о своих хлопотах… Он регулярно приходит снова.

Поезда, вокзалы, часы ожидания.

Чума обрекает на разлуку. Но сама совместная жизнь – лишь длящаяся случайность. Правило – чума.

1 сентября 1943 г.

Тот, кто не верит в ход вещей, – трус, но тот, кто верит в человеческий удел, – безумец.

15 сентября

Он все забросил – свою работу, деловые письма и проч., – чтобы ответить тринадцатилетней девочке, вложившей в письмо всю душу.

Поскольку слово «существование» обозначает какую-то реальность, реальность нашей тоски, но при этом не может не подразумевать некоей высшей реальности, мы сохраним его лишь в обращенной форме – мы будем говорить о философии несуществования, что не означает отрицания, но должно указать на состояние «человека, который лишен…». Философия несуществования будет философией изгнания.

Сад: «Люди осуждают страсти, забывая, что философия зажигает свой факел от их огня».

У искусства случаются приступы целомудрия. Оно не может назвать вещи своими именами.

Во время революций погибают лучшие. По закону жертвоприношений последнее слово остается за людьми трусливыми и осторожными, ибо остальные лишились слова, пожертвовав лучшим, что у них было. Говорят те, кто совершил предательство.

Только художники творят добро. Нет, говорит Парен.

«Чума». Все борются – каждый на свой лад. Трусость – только в том, чтобы упасть на колени… Явилась масса новых моралистов, и все они пришли к одному выводу: нужно встать на колени. Но Риэ отвечает: нужно бороться, и объясняет, как именно.

Изгнанник часами сидит на вокзалах. Передать атмосферу вымершего вокзала.

Риэ: «Всякому борющемуся коллективу необходимы люди убивающие и люди лечащие. Я сделал выбор и намереваюсь лечить. Но я знаю, что веду борьбу».

«Чума». А где-то в далеких портах вода розовеет в лучах заходящего солнца.

«Обращаться к Богу оттого, что вы разочаровались в земной жизни, а боль отъединила вас от мира, бесполезно. Богу угодны души, привязанные к миру. Ему по нраву ваша радость».

Тот, кто воспроизводит этот мир, как он есть, предает его, возможно, гораздо больше, чем тот, кто преображает его. Лучшая из фотографий – уже предательство.

Против рационализма. Если бы чистый детерминизм имел смысл, достаточно было бы одного верного утверждения, чтобы, переходя от одного следствия к другому, узнать истину во всей ее полноте. Но этого не происходит. Значит, либо мы никогда не произнесли ни одного верного суждения и суждение о всеобщей детерминированности тоже неверно, либо мы сказали правду, но правду бесполезную и, следовательно, детерминизм лжет.

Для моего «творения против Творца». Одному католическому критику (Станисласу Фюме) принадлежит мысль, что искусство, какова бы ни была его цель, всегда вступает в преступное соперничество с Богом. То же: Роже Секретен, «Кайе дю Сюд», август – сентябрь 43-го г. И Пеги: «Есть даже такая поэзия, которая извлекает свою мощь из отсутствия Бога, которая не спекулирует ни на каком спасении, которая рассчитывает только на самое себя, человеческое стремление заполнить пустоту пространства, вознаграждаемое еще на земле».

Следовательно, между апологетической литературой и литературой, вступившей в соперничество, середины нет.

Долг состоит в том, чтобы делать то, что ты считаешь справедливым и добрым – «предпочтительным». Легко ли это? Нет, ибо даже то, что считается предпочтительным, всегда делается с трудом.

Абсурд. Убивая себя, человек отрицает абсурд. Не убивая себя, он с помощью абсурда открывает в повседневности источник удовлетворения, отрицающий сам этот абсурд. Это не значит, что абсурда не существует. Это значит, что абсурд действительно лишен логики. Поэтому на нем действительно нельзя строить жизнь.

Париж. Ноябрь 1943 г.

Сурена. В 4-м акте возле всех дверей – охрана. И Эвридика, которая прежде находила такие замечательные слова, смолкает, безуспешно пытаясь выговорить слово, которое принесет ей свободу. Она будет молчать до конца – и потому умрет. А Сурена:

«Зачем ты растравляешь рану?

Я сердцем размягчусь, в борьбе с собой устану»[12].

Великолепный трюк классического театра, где сменяющие друг друга актерские дуэты рассказывают о событиях, не показывая их, – и, несмотря на это, интрига развивается, а волнение нарастает.

Парен. Они все схитрили. Им ни разу не удалось подняться выше своего отчаяния. И все из-за литературы. Коммунист для него – это человек, отказавшийся от речей и заменивший их бунтом на деле. Он избрал для себя путь, который презрел Христос, – спасать проклятых, обрекая на проклятие самого себя.

У всякого страдания, волнения, страсти есть пора, когда они принадлежат самому человеку с его неповторимой индивидуальностью, и другая пора, когда они начинают принадлежать искусству. Но в первые мгновения искусство бессильно что-либо сделать с ними. Искусство – расстояние, на которое время удаляет от нас страдания.

Это – трансцендентность человека по отношению к самому себе.

Благодаря Саду систематическая эротика сделалась одним из направлений философии абсурда.

Для Кафки смерть не является избавлением. Его смиренный пессимизм, по Маньи.

«Чума». Любовь приняла у них форму упорства.

Добавить в гранки «Калигулы»: «Ну что ж, трагедия окончена, поражение бесспорно. Я отворачиваюсь и ухожу. Я сделал все, что мог, в этой битве за невозможное. Подождем смерти, хотя ни от чего не избавляет».

«Быть может, Христос и умер за кого-нибудь, но не за меня». Человек виновен – но виновен он в том, что не смог справиться со всем самостоятельно, и вина эта со временем стала еще тяжелее.

О справедливости – тип, который теряет веру в нее с тех пор, как его поколотили.

То же. Вот в чем я упрекаю христианство – в том, что это учение несправедливо.

«Чума». Окончить изображением неподвижной женщины в трауре – ее страдания напоминают о жизни и крови, которых лишились мужчины.

Тридцать лет.

Главная способность человека – способность к забвению. Но справедливости ради следует заметить, что он забывает даже то добро, которое сам сотворил.

«Чума». Правилом стала разлука. Все остальное – дело случая.

– Но люди все равно живут вместе.

– Есть такие случайности, которые длятся целую жизнь.

Купаться в море запрещено. Это знак. Запрещено тешить свое тело – прорваться к истинному смыслу вещей. Но чума кончается, и истинный смысл вещей возвратится.

Дневник разлученного?

Самая большая экономия, которая возможна в области мысли, – согласиться, что мир непознаваем, – и заняться человеком.

Когда в старости человек становится мудрым и нравственным, ему, вероятно, бывает стыдно вспоминать свои былые поступки, шедшие вразрез с предписаниями нравственности и мудрости. Слишком рано или слишком поздно. Середины нет.

Я бываю у X., потому что у них память лучше, чем у меня. Они обогащают наше общее прошлое, возвращая моей памяти все, что из нее изгладилось.

Чтобы произведение прозвучало как вызов, оно должно быть завершено (отсюда необходимость «обреченности»). Оно противоположно божественному творению. Оно завершено, имеет свои пределы, ясно, замешено на человеческих потребностях. Единство в наших руках.

Парен. Может ли человек выбрать мгновение, когда он готов умереть за истину?

В этом мире люди делятся на свидетелей и подтасовщиков. Стоит человеку умереть, как его свидетельство начинают подтасовывать с помощью слов, проповедей, искусства и проч.

Успех может облагородить юношу, как счастье облагораживает человека зрелого. Убедившись, что его усилия оценены по заслугам, юноша может вести себя спокойно и непринужденно – по-королевски.

Роджер Бэкон пробыл в тюрьме двенадцать лет за то, что утверждал первенство опыта в познании.

Есть мгновение, когда юность уходит. Это мгновение, когда мы теряем наших близких. И с этим нужно смириться. Но это тяжело.

Об американском романе: он стремится к универсальности. Как классицизм. Но если классицизм стремится к универсальности вечной, современная литература волею обстоятельств (взаимопроникновение разных народов) стремится к универсальности исторической. Ее интересует не человек всех времен, а человек всех стран.

«Чума». «Он любил просыпаться в четыре утра и думать о ней. В этот час она принадлежала ему. В четыре часа утра люди ничего не делают. Они спят».

Театр продолжает работать: дают пьесу об Орфее и Эвридике.

Разлученные: Мир… Но кто я такой, чтобы судить их. Все они правы. Но выхода нет.

Разговор о дружбе между доктором и Тарру: «Я думал об этом. Но это невозможно. Чума не оставляет времени. – Внезапно: – Сейчас мы все живем для смерти. Есть над чем задуматься».

Там же. Чудак, выбирающий молчание.

– Защищайтесь, – говорили Судьи.

– Нет, – отвечал Обвиняемый.

– Почему? Так положено.

– Пока еще нет. Я хочу, чтобы вы приняли всю ответственность на себя.

О естественности в искусстве. Абсолютная естественность невозможна. Ибо невозможна действительность (дурной вкус, вульгарность, несоответствие глубинным потребностям человека). Именно поэтому все, что создано человеком на основе мира, всегда в конце концов оборачивается против мира. Романы-фельетоны плохи, потому что по большей части правдивы (то ли оттого, что действительность приспособилась к ним, то ли оттого, что мир условен). Искусство и художник воссоздают мир, но втайне всегда не удовлетворены им.

Портрет С., нарисованный А.: «Ее изящество, ее чувствительность, эта смесь томности и решимости, осторожности и дерзости, это простодушие, не мешающее ей судить трезво и искушенно».

Греки «ничего не поняли бы в экзистенциализме – между тем христианство они, хотя и со скандалом, могли бы принять. Все дело в том, что экзистенциализм не предполагает определенного поведения.

То же. Не существует познания абсолютно чистого, то есть бескорыстного. Искусство – попытка чистого познания с помощью описаний.

Поставить вопрос об абсурдном мире – все равно что спросить: «Согласны ли мы предаться отчаянию и ничего не предпринимать?» Я полагаю, что ни один порядочный человек не ответит утвердительно.

Алжир. Не знаю, достаточно ли понятно я изъясняюсь. Но для меня вернуться в Алжир – все равно что взглянуть в лицо ребенка. А между тем я знаю, что все не так уж безоблачно.

Мои произведения. Окончить книгой о сотворенном мире: «Исправленное творение».

Если произведение, рожденное бунтом, вмещает в себя совокупность человеческих устремлений, оно не может не быть идеалистическим (?). В таком случае чистейший продукт бунтарского творчества – это роман о любви, которая…

Эта поразительная путаница, приводящая к тому, что поэзию нам выдают за деятельность духа, а роман – за результат аскезы.

Роман. Все типы отношения одного и того же человека к деянию или смерти. Причем всякое отношение подается как единственно правильное.

«Чума». Невозможно наслаждаться криками птиц и вечерней прохладой – миром, как он есть. Ибо он покрылся нынче густым слоем истории, сквозь который пробивается к нам его речь. Это его искажает. Он утрачивает самоценность, ибо с каждой его деталью связывается целая вереница образов смерти или отчаяния. Ни одно утро не обходится без агонии, вечер – без тюрьмы, полдень – без ужасающей резни.

Мемуары палача: «Я чередую мягкость с жестокостью. Психологически это очень полезно».

«Чума». Субъект, который размышляет, участвовать ли ему в работе санитарных отрядов или поберечь себя для великой любви. Плодовитость! Где она?

То же. После наступления комендантского часа город обращается в камень.

То же. Их смущала ненадежность. Всякий день, всякий час, без передышки, в положении загнанного зверя, не уверенные в завтрашнем дне.

То же. Я стараюсь быть всегда наготове. Но днем или ночью всегда наступает такой час, когда человеком овладевает страх. Этого-то часа я и боюсь.

То же. Лагерь-изолятор. «Я знал, что это такое. Обо мне забудут, я в этом не сомневаюсь. Те, кто меня не знают, забудут потому, что им не до меня, а те, кто меня знают и любят, забудут потому, что выбьются из сил в поисках способа вытащить меня оттуда. Во всяком случае, никто не станет думать обо мне. Никто не станет представлять себе мое существование минута за минутой, и проч., и проч.».

(Послать туда Рамбера.)

То же. Санитарные отряды, или искупители. Все члены санитарных отрядов печальны.

То же. «Именно на этой террасе доктору Риэ пришло в голову написать хронику событий, где ясно выразилась бы его близость с этими людьми. И этот рассказ, который теперь подходит к концу… и проч.».

То же. Во время чумы человеческое тело не живет, оно истощается.

То же. Начало: доктор провожает жену на вокзал. Но он вынужден потребовать закрыть город.

«Бытие и ничто» (с. 135–136). Странная ошибка в суждении о наших жизнях, потому что мы пытаемся взглянуть на них извне.

Если тело тоскует о душе, нет оснований считать, что в вечной жизни душа не страдает от разлуки с телом – и, следовательно, не мечтает о возвращении на землю.

Мы пишем в минуты отчаяния, Но что такое отчаяние?

На любви ничего нельзя построить: она – бегство, боль, минуты восторга или стремительное падение. Но она не…

Париж, или самая видимость чувствительности.

Новеллы. В разгар Революции один тип обещает сохранить жизнь своим противникам. После этого члены его партии приговаривают их к смерти. Он устраивает им побег.

То же. Священник под пыткой совершает предательство.