Чума. Записки бунтаря (сборник) Камю Альбер

Словно те старые люди, которые, живя в большом доме, некогда полном жизни и голосов, сужают свое жизненное пространство сначала до одного этажа, затем до одной комнаты, затем до самой крошечной из комнат, которой и ограничивают свое существование, – живут, замуровав сами себя, в ожидании неизбежного переселения в обитель еще более тесную.

Апрель 50-го г. Снова Кабри.

В конце концов к этому приходишь. С трудом, но приходишь. О! На вид они некрасивы. Но им прощаешь. Что же до двух-трех существ, которых я люблю, они лучше меня. Как смириться с этим? Пренебречь.

Туманная и теплая ночь. Вдали – огни на побережье. В долине – громкий хор жаб; поначалу их голоса звучат певуче, а затем как будто хрипнут. Эти светящиеся деревни, дома… «Вы поэт, а я на стороне смерти».

Самоубийство А. Потрясен – потому, конечно, что я любил его, но еще и потому, что я внезапно понял, что хотел поступить так же.

В отличие от нас женщины по крайней мере не обязаны стремиться к величию. У мужчин даже вера, даже смирение призваны доказывать величие. Это так утомительно.

Рано или поздно всегда наступает момент, когда люди перестают бороться и мучить друг друга, смиряются наконец с тем, что надо любить другого таким, как он есть. Это – царствие небесное.

Довольно сознания вины – довольно раскаяния.

Клодель. Жадный старик, рвущийся к алтарю, чтобы хапнуть побольше почестей… Какое ничтожество!

Новелла. Погожий день. Одинокая дама в самом соку. Канн.

В большой роман. Лазаревич. Адрей. Шатте (его комедии с первыми встречными).

Стареть – значит переходить от чувств к сочувствию.

Дама, лечащаяся фосфатом извести. За столом. «И вы думаете, что за все подвиги, которые совершила в Индокитае эта несчастная собака (отличный спаниель, уже умерший), ее наградили? Ничего подобного, оказывается, у нас собак не награждают. Между прочим, в Англии собак, отличившихся на войне, награждают. А у нас нет! А ведь сколько раз он разнюхивал засады, устроенные этими китайцами, – и никакой благодарности. Несчастное животное!»

Девица из бара: «Переписываться? Ну уж нет. Не хочу, чтоб голова трещала».

XIX столетие – столетие бунта. Почему? Потому что оно началось неудавшейся революцией, нанесшей смертельный удар только идее Бога.

27 мая 1950 г.

В одиночестве. А пламя любви опаляет мир. Ради этого стоит страдать, рождаясь и взрослея. Но стоит ли жить после этого? Всякая жизнь находит в любви свое оправдание. А доживание?

После «Бунтующего человека» – творчество на свободе.

Сколько ночей в жизни, где нас уже нет!

Мое творчество в первые два периода: люди нелгущие, значит, нереальные. В жизни таких не бывает. Вот почему, без сомнения, я до сих пор не стал романистом в общепринятом смысле. Я скорее художник, творящий мифы по воле своей страсти и тревоги. Вот почему существа, соединявшие меня с жизнью, всегда обладали мощью и исключительностью этих мифов.

Безрассудство любви в том, что любящий стремится, чтобы дни ожидания поскорее прошли и пропали. Так он стремится приблизить конец. Так любовь одной из граней соприкасается со смертью.

Лагерь. Невежественный надзиратель измывается над интеллигентом. «Все книжки читаешь! Ты, значит, умник…» и т.д. В конце концов интеллигент просит прощения.

Людские лица искажены знанием (эти встречающиеся подчас лица тех, кто знает). Но иногда из-под шрамов проступает лицо отрока, благословляющего жизнь.

Близ них я не чувствовал ни бедности, ни лишений, ни унижения. Отчего не сказать прямо: я чувствовал и чувствую до сих пор свое благородство. Близ моей матери я чувствую, что принадлежу к благородному племени: к тем, кто ничему не завидует.

Я жил, не зная меры красоты: вечного хлеба.

Для большинства людей война означает конец одиночества. Для меня она – окончательное одиночество.

Один-единственный удар кинжала, стремительный, как молния, – совокупление быка целомудренно. Это совокупление божества. Не наслаждение, а ожог и священное самоуничтожение.

Вогезы. Из-за красного песчаника церкви и придорожные распятия цветом напоминают спекшуюся кровь. Вся кровь, пролитая завоевателями и владыками в этом краю, засохла на стенах его святилищ.

Мораль бесполезна: жизнь и есть мораль. Тому, кто не отдает всего, всего не получить.

Если тебе выпало счастье жить в мире ума, какое безрассудство – искать доступ в страшный, полный криков мир страсти.

Я люблю все или не люблю ничего. Значит, я не люблю ничего.

Конец Деяниры. Он убивает ее прилежно, постепенно (она постепенно таяла у него на глазах, и он следил за тем, как заострялись черты ее лица, с жуткой надеждой и мучительными всхлипами любви). Она умирает. Он находит другую, снова юную и прекрасную. Восхитительное чувство снова рождается в его сердце. «Я люблю тебя», – говорит он ей.

Духовные упражнения Святого Игнатия – чтобы не дремать во время молитвы.

Все могущество науки направлено сегодня на укрепление Государства. Ни одному ученому не пришло в голову использовать свои знания для защиты личности. Здесь, пожалуй, полезным оказалось бы франкмасонство.

Если бы наша эпоха была только трагична! Но она еще и гнусна. Вот отчего ей надо бросить обвинение – и даровать прощение.

I. Миф о Сизифе (абсурд.). – II. Миф о Прометее (бунт.). – III. Миф о Немезиде.

Ж. де Местр: «Я не знаю, какова душа подлеца, но, пожалуй, представляю себе, какова душа порядочного человека – она ужасна».

Откройте ворота тюрем или докажите собственную непорочность.

Местр: «Горе поколениям, мечтающим о переломных эпохах». Словно тот китайский мудрец, который желал своим врагам пожить в «интересную эпоху».

Бодлер. Мир стал так непроходимо туп, что умный человек презирает его с неистовством страсти.

Унтерлинден: «Всю жизнь я мечтал о монастырском покое». (И разумеется, не смог бы выдержать его больше месяца.)

Европа лавочников – удручающая.

Ангажированность. Мои представления об искусстве возвышенны и страстны. Слишком возвышенны, чтобы я согласился подчинить его пустяку. Слишком страстны, чтобы я захотел лишить его даже пустяка.

Любовь была ему заказана. Он имел право только на ложь и адюльтер.

Клодель. Вульгарный ум.

Савойя. Сентябрь 50-го г.

Люди, подобные М., – вечные эмигранты, которые ищут родину и не могут найти ее нигде, кроме как в страдании.

Страдание и его лик, подчас такой подлый. Но нужно терпеть его и жить им – это расплата. Гибнуть в страдании за то, что посмел губить других.

Роман. «Он вспомнил, что однажды, во время одной из этих душераздирающих сцен, внушавших ему ужасные предчувствия, она сказала, что поклялась не принадлежать никому, кроме него, и что, даже если он ее бросит, ей никто не будет нужен. Ей казалось, что в эту минуту она дает ему наивысшее и неопровержимое доказательство своей любви, да так оно и было, но именно в эту минуту, которая, как она думала, навсегда связала его и слила с нею, ему, напротив, пришла в голову мысль, что он получил свободу и пора бежать – ведь можно не сомневаться, что она будет вечно верна ему и абсолютно бесплодна. Но в тот день – как и во все последующие – он остался».

Париж. Сентябрь 50-го г.

То, что я хочу сказать, гораздо важнее того, что я есть. Устраниться – и устранить.

Прогресс: решиться не рассказывать любимому существу о боли, которую оно нам причиняет.

Боязнь страдания.

Фолкнер. На вопрос, что он думает о молодых писателях, отвечает: «Они не создадут ничего значительного. Им нечего больше сказать. Чтобы писать, нужно проникнуться исконными великими истинами и посвятить свое творчество одной из них или всем им вместе. Те, кто не умеют говорить о гордости, чести, страдании, – посредственные писатели, и сочинения их умрут вместе с ними, если не раньше. Гёте и Шекспир выстояли, потому что верили в человеческое сердце. Бальзак и Флобер тоже. Они вечны».

– В чем причина охватившего литературу нигилизма?

– В страхе. В тот день, когда люди перестанут бояться, они снова начнут создавать шедевры, то есть произведения, которым суждена долгая жизнь.

Сорель: «Ученики вынуждают учителя отбросить сомнения и принять окончательные решения».

Без сомнения, всякая мораль нуждается в толике цинизма. Но где предел?

Паскаль: «Долгое время я жил, веря в существование справедливости, и не ошибался, ибо она существует постольку, поскольку Господу было угодно открыть нам ее. Но я ошибался, ибо полагал, что наша справедливость справедлива сама по себе, независимо от Господней воли, и что я смею познать ее и судить о ней».

Н. (эллины): «Отвага благородных племен, безумная, бессмысленная, стихийная отвага… их безразличие и презрение к телесной безопасности, к жизни и благополучию».

Роман. «Любовь либо крепнет, либо вырождается. Чем она несчастнее, тем сильнее она калечит. Если любовь лишена творческой силы, она навсегда отнимает у человека возможность творить по-настоящему. Она – тиран, причем тиран посредственный. Поэтому П. было тяжко сознавать, что он полюбил, не имея возможности целиком отдаться этой любви. Он безрассудно растрачивал время и душу и видел в этом некую справедливость, в конечном счете единственную, какую ему довелось встретить на этой земле. Но признать существование этой справедливости значило бы признать себя обязанным поднять свою любовь над уровнем посредственности, обязанным претерпевать самую страшную, но самую честную боль, ту, перед которой он всегда отступал с бьющимся сердцем, не помня себя от страха. Он не мог ни сделать больше, ни стать другим, и единственная любовь, которая могла бы все спасти, была любовь существа, которое приняло бы его таким, как он есть. Но любовь не может смириться с тем, что есть. Не для того раздается во всех уголках земли ее зов. Она отвергает доброту, сострадание, ум, все, что ведет к примирению. Она зовет к невозможному, к абсолютному, к небу в огне, к вечной весне, к жизни, превозмогающей смерть, и смерти, преображенной в вечную жизнь. Как можно было, полюбив, примириться с ним – в определенном смысле не более чем ничтожеством, причем сознающим свое ничтожество. Только он сам мог бы примириться с собой – примирившись с долгой, бесконечной и жестокой болью, настигающей человека, который потерял свою любовь и знает, что сам виноват в этом. Так мог он обрести свободу, правда, свободу страшную, истекающую кровью. Так, признав свое собственное ничтожество и ничтожество жизни любого человека, но одновременно ощутив в душе порыв к великому, который один только и мог его оправдать, мог он обрести и возможность творить свое существование.

Без этой пытки любовь, столкнувшись с любой слабостью, превращается в глупое ребячество, становится тем бесполезным и безрадостным принуждением, против которого в конце концов восстает всякое хоть сколько-нибудь требовательное сердце. Да, надо было сказать именно так: «Я люблю тебя – но я полное или почти полное ничтожество, и ты не можешь вполне примириться со мной, несмотря на всю твою любовь. Глубинам твоей души, истокам тебя самой потребна цельность, а во мне ее нет. Прости мне, что душа моя меньше моей любви, возможности – меньше желания, прости, что любовь моя стремится к цели, мне недоступной. Прости меня и не унижай меня больше. Когда ты уже не сможешь любить меня, ты сможешь быть ко мне справедливой. Однажды ты поймешь, в каком аду я мучаюсь, и полюбишь меня, помимо нашей воли, любовью, которая никогда не сможет насытить не только тебя, но и меня, но которую я тем не менее посчитаю даром жизни и еще раз примирюсь с нею в своей муке». Да, сказать нужно было именно так, но тут-то и начиналось самое трудное. В ее отсутствие дни стенали, а каждая ночь зияла раной».

Самая сильная страсть XX века: холуйство.

В Бру две лежащие фигуры – надгробные памятники Маргарите Австрийской и Филиберу Савойскому – вместо того чтобы смотреть в небо, вечно смотрят друг на друга.

Тем, кто не требовал от мира и людей абсолютного целомудрия и не выл от тоски и беспомощности, осознав неисполнимость этого требования, тем, кто не губил себя в попытках опуститься до уровня существа, не способного творить любовь и умеющего лишь копировать ее, тем не понять, что такое бунт и его неистовая страсть к разрушению.

«Аксьон франсез». Умонастроение парий, отторгнутых историей: злоба. Расизм политического гетто.

Пьеса. Человек, не имеющий характера. Он меняется в зависимости от того, что думают о нем окружающие. Жалкий рохля с женой. Умница и храбрец с любимой женщиной и проч. …Однажды два образа сталкиваются. Конец:

Горничная: Вы очень добры, сударь.

Он: Возьмите, Мари, это вам.

Мало кто способен понять искусство.

Во времена Рембрандта изображением битв занимаются фабриканты.

Париж. Дождь и ветер усыпали улицы осенними листьями. Идешь по влажному рыжему меху.

Шофер такси, негр, с учтивостью, какой не встретишь в Париже в 1950 году, сказал мне, когда мы проезжали мимо «Комеди Франсез», перед которой стояло множество машин: «Дом Мольера нынче вечером полон».

Уже две тысячи лет люди непрестанно и упорно лгут, говоря о греческой культуре. Марксисты в этом отношении – наследники христиан. И эти же две тысячи лет греческая культура защищается так успешно, что в идеологии XX столетия различимо больше греческих и языческих черт, чем христианских и русских.

Интеллектуалы творят теории, массы – экономику. В конечном счете интеллектуалы пользуются трудом масс, то есть теория пользуется экономикой. Вот почему им необходимо поддерживать блокаду и экономическое рабство – чтобы массы оставались на черной работе. Очень верно, что плоть истории составляет экономика. Идеи довольствуются тем, что управляют ею.

Отныне я знал правду о себе и о других. Но не мог принять ее. Я корчился под ее тяжестью, она жгла меня огнем.

Творцы. Когда разразится катастрофа, им придется драться первыми. Если они проиграют, те, кто выживут, доберутся до стран, где можно будет возродить культуру: Чили, Мексики и проч. Если победят – это опаснее всего.

XVIII век: утверждение, что человек способен совершенствоваться, само по себе уже спорно. Но утверждение, что человек добр, звучащее из уст человека пожившего…

Да, у меня есть родина: французский язык.

Роман.

1) Взятие Веймара, или чего-то подобного, полосатыми.

2) В лагере гордый интеллектуал попадает в камеру плевков.

Смысл всей его последующей жизни: выжить, чтобы иметь возможность убивать.

Роспуск группы. Лазаревич: «Мы любим себя, вот и все. Мы не способны пальцем пошевелить ради того, что мы любим. Нет, мы не бессильны. Но мы отказываемся сделать даже то немногое, что в наших силах. Если на улице дождь, если мы поругались с домашними, нам уже не до собрания, и проч., и проч…»

Бесчестность художника, который делает вид, что верит в принципы демократии. Ибо в этом случае он отрицает самую глубинную сущность своего опыта, великий урок искусства: иерархию и упорядоченность. Не важно, что эта бесчестность продиктована чувством. Она ведет к рабскому труду на фабриках или в лагерях.

С. Вейль права, защищать надо не человеческую личность, а таящиеся в ней возможности. К тому же, говорит она, «нельзя постичь истину, не пережив собственной гибели: не прожив долгое время в состоянии полного и крайнего самоуничижения». Несчастье (я могу исчезнуть случайно) – именно в этом состоянии самоуничижения, а не в страдании. И еще: «Дух справедливости и дух истины един».

Революционный ум отрицает первородный грех. И погрязает в нем. Греческий ум о нем не думает. И избегает его.

Сумасшедшие в концентрационных лагерях. На свободе. Жертвы жестоких шуток.

В Бухенвальде фашисты избивают людей, а оперного певца заставляют петь при этом знаменитые арии.

То же. Свидетели Иеговы в Бухенвальде отказались вязать шерстяную одежду для немецких солдат.

В Гинцерте французские заключенные носили на одежде две заглавные буквы: HN – Hunde-Nation – Нация собак.

Коммунизм во Франции имеет шансы на успех, потому что французы – нация солдат.

Пьеса.

– Такова честность. Думая, что творит добро, она творит зло.

– Но она их различает.

Принцип права – это государственный принцип. Римский принцип, который 89-й год возродил насильно и противозаконно. Следует вернуться к греческому принципу – автономии.

Описание моря. Волны – слюна богов. Морское чудовище, море-соперник и проч. Мое беспорядочное влечение к наслаждению.

Александр Жакоб: «Видишь ли, мать – это человечество».

Лейбниц: «Я не презираю почти ничего».

23 января 51-го г. Валанс.

Я кричал, требовал, злорадствовал, отчаивался. Но, дожив до тридцати семи лет, я узнал однажды, что такое несчастье, и понял все то, чего, как выяснилось, не понимал до сих пор. В середине жизни мне пришлось заново, с трудом учиться жить одному.

Роман. «Я, который уже давно жил, стеная, в мире тел, восхищался теми, кто, подобно С.В., сумел, казалось, освободиться от их власти. Что до меня, я не мог вообразить любви без обладания и, следовательно, без унизительного страдания, являющегося уделом тех, кто живет по велению тела. Я доходил до того, что соглашался, чтобы любящее меня существо изменяло мне душой и сердцем, лишь бы оно оставалось верным мне физически. Впрочем, прекрасно зная, что у женщин физическая верность зависит от духовной, я домогался и этой последней, но лишь как условия плотского обладания, которое было для меня важнее всего остального, – отсутствие его причиняло мне неисчислимые муки, а наличие было моим спасением. Мой рай заключался в непорочности окружающих».

Грас – столица парикмахеров.

Вернуться к переходу от эллинизма к христианству, единственному подлинному перевороту в истории. Опыт о судьбе (Немезида).

Сборник философских эссе. Философия выражения + комментарий к первой книге Этики + размышления о Гегеле (лекции о философии истории) + эссе о Гренье + комментарий к «Апологии» Сократа.

«Свобода – дар моря». Прудон.

То, чего я так долго искал, наконец появляется. Готовность к смерти.

5 февраля

Умереть, ничего не решив. Но кто умирает, все решив, кроме?.. Решить по крайней мере, как не потревожить покоя тех, кого ты любил… Себе самим мы ничего не должны, даже – и в особенности – предсмертного умиротворения.

Февраль 1951 г.

Бунтующий человек. Я хотел сказать правду, оставаясь великодушным. В этом мое оправдание.

Работа и проч. 1) Эссе о море. Собрать книгу эссе: Праздник. 2) Предисловие к американскому изданию пьес. 3) Предисловие к американскому изданию эссе. 4) Перевод Тимона Афинского. 5) Любовь к далекому. 6) Вечный голос.

Игнатий Лойола: «Беседа, лишенная порядка, греховна».

После «Бунтующего человека». Яростный, упрямый отказ от системы. Впредь – афоризмы.

Лойола. Род человеческий: «Все эти толпы людей, стремящихся в ад».

Новелла. Страх смерти. И он кончает с собой.

Ничтожные парижские писаки, взращивающие в себе то, что они считают дерзостью. Слуги, которые и подражают господам, и смеются над ними в лакейской.

Я желал насильственной смерти – такой, когда простительно закричать от боли, потому что у тебя из груди вырывают душу. В другие дни я мечтал умирать долго и в полном сознании – чтобы по крайней мере никто не мог сказать, что смерть застала меня врасплох, что она пришла в мое отсутствие, – одним словом, чтобы знать… Но в земле так душно.

1 марта 51-го г.

Мыслитель движется вперед, лишь если он не спешит с выводами, пусть даже они кажутся ему очевидными.

Добродетель напоказ, заставляющая отрицать собственные страсти. Более глубокая добродетель – заставляющая уравновешивать их.

Моя могучая воля к забвению.

Если бы мне было суждено умирать вдали от мира, в холодной тюремной камере, море в последний момент затопило бы мою темницу, подняло бы меня на неведомую мне доселе высоту и помогло бы мне умереть без ненависти в душе.

7 марта 1951 г.

Окончил первый вариант «Бунтующего человека». Эта книга венчает два первых цикла. 37 лет. Может ли теперь творчество стать свободным?

Всякое свершение обрекает на рабство. Оно обязывает к более высоким свершениям.