Кутузов Михайлов Олег
— Палена голыми руками не возьмешь: хитер. Еще неизвестно: то ли недоглядел заговора, то ли сам участвовал в нем. Павел Петрович зря уволил Аракчеева: тот был бы при нем как цепная собака!
— Бедный Павел Петрович! — вытирая слезы, сказала Екатерина Ильинишна. — Еще вчера передал мне привет… Еще и полсуток не прошло, как он был здоров и весел, а теперь — все кончено! Несчастный император!
— Родная мать была ему мачехой, а судьба оказалась злей мачехи! — согласился Михаил Илларионович.
Екатерина Ильинишна встала:
— И как в жизни бывает, подумать только! Мы спим спокойно, а в двух шагах от нас, только через Фонтанку, творится бог знает какой ужас!
Екатерина Ильинишна махнула рукой и вышла из комнаты. А Михаил Илларионович продолжал ходить из угла в угол, думая о случившемся.
Еще не было девяти часов, а Михаил Илларионович, позавтракав и надев парадный мундир, направился в Зимний дворец. Он ехал заранее, чтобы разузнать подробности "апоплексического удара".
Выехав с набережной Невы на Царицын луг, Михаил Илларионович невольно взглянул на видневшуюся вдали кроваво-красную громаду Михайловского замка.
"Не помогли тебе, Павел Петрович, ни двенадцатифунтовые пушки, ни толстые стены, ни подъемные мосты, ни фридриховская муштра…" — подумал Кутузов.
К Зимнему дворцу со всех сторон спешили приглашенные и неприглашенные, в экипажах и пешком. Ехавшие уже не боялись, что встретят на улице "курносого".
Площадь перед Зимним дворцом была сегодня похожа на вагенбург[29]. На ней столпились кареты, экипажи, коляски, кибитки курьеров, верховые лошади полицейских и ординарцев. К главному подъезду тянулась длинная вереница карет. Пришлось ждать очереди, медленно продвигаться в толпе.
Над площадью висел немолчный гул голосов, слышались веселые возгласы, смех.
У полосатого черно-красно-белого фонарного столба, на котором желтел свежий листок манифеста, толпился простой народ.
Между каретами, на размешанном в грязь снегу, весело боролись чьи-то форейторы. Глядя на них, Михаил Илларионович вспомнил, как в день смерти Екатерины II здесь же, на площади, точно так же смеялись и шутили лакеи, а когда старик кучер пытался усовестить их, говоря: "Перестаньте, как не стыдно: царица померла!", то один из лакеев со смешком ответил: "И пора ей умереть! Столь поцарствовала. Хватит!"
Смерть царя никогда не печалила народ.
Мимо кареты Кутузова, громко разговаривая, медленно ехали ко дворцу гусар и конногвардеец, — должно быть, ординарцы.
— А ты сам видел, что умер? — спрашивал конногвардеец.
— Видал. Нас водили, показывали. Накрепко умер! — ответил гусар.
— И тогда вы присягнули?
— Да. Полковник спрашивает у меня: "Ну что, Иванов, теперь присягнешь императору Александру?" А я ему: "Не знаю, ваше высокоблагородие, лучше ли будет Александр, чем Павел, но делать нечего. Присягнем! Кто ни поп, тот и батька!"
"Правильно! — подумал Михаил Илларионович. — Умница гусар: еще посмотрим, какой-то получится император из этого балованного бабушкина "ангела".
Раздеваясь внизу, Михаил Илларионович встретил своего дальнего родственника — кавалергардского полковника Павла Кутузова. Он принимал участие в заговоре, был ночью вместе со всеми заговорщиками в Михайловском замке и теперь рассказал Михаилу Илларионовичу, как все происходило.
Катенька оказалась права: большое участие в заговоре приняла вся семья Зубовых — три брата и сестра, Ольга Александровна Жеребцова. У красавицы Ольги Александровны заговорщики собирались.
— Шампанское каждый день лилось рекой, — рассказывал Павел Кутузов.
("Еще бы ему не литься — на английские деньги!" — подумал Михаил Илларионович.)
Из братьев Зубовых особенно отличился старший, Николай. Когда заговорщики, найдя императора Павла спрятавшимся за ширмой, на секунду растерялись, Николай Зубов ударил императора.
Когда-то он первый принес Павлу императорскую корону, а теперь первым нес смерть.
За Николаем Зубовым на царя кинулся полковник Яшвиль. Он мстил за то, что Павел огрел его на вахтпараде палкой.
— А потом бросились все. И пошло! — сказал, улыбаясь, полковник.
— А что делал Платон Зубов?
— Платон Александрович стоял в стороне и возмущался императором: "Как он кричит! Это несносно!"
— Однако!
По рассказам Павла Кутузова, заговор возглавлял Пален.
("Я чувствовал: без "ливонского визиря" не обойдется!" — подумал Михаил Илларионович.)
А ночью в Михайловском замке всем распоряжался хладнокровный генерал Беннигсен.
— Участие ганноверского кондотьера понятно: Павел не уважал его, и Беннигсен сводил с ним счеты, — сказал Михаил Илларионович. — А как же наследник, Александр Павлович, знал о готовящемся заговоре? — спросил он.
— Конечно! Ведь он же сам назначил в караул вне очереди своих надежных семеновцев. На измайловцев, например, положиться было нельзя.
Картина переворота стала для Михаила Илларионовича совершенно ясна.
Так вот почему вчера за ужином Александр Павлович чувствовал себя так скверно, был невесел, не поднимал глаз от тарелки!
Оба Кутузова пошли наверх в залы, но уже на лестнице разошлись: Павла отозвали в сторону офицеры-однополчане, а Михаил Илларионович стал медленно подыматься по широким ступеням.
Роскошный, уютный Зимний дворец опять ожил.
Александр тотчас же переехал назад, в Зимний. В мрачном Михайловском замке остался лишь мертвый Павел и неутешная Мария Федоровна.
На широкой парадной лестнице Зимнего дворца царило оживление. Военные и гражданские радостно поздравляли друг друга, целовались, хотя до пасхи оставалось еще полторы недели.
Михаил Илларионович шел не спеша, раскланиваясь со знакомыми. Нельзя сказать, чтобы его сторонились, но как-то никто не задерживался возле него, — очевидно, хорошо помнили, что Павел благоволил к Кутузову.
Михаил Илларионович внутренне потешался над этим: "Не знают, как будет со мной новый император".
А на лестнице стояли группами, переговаривались, громко обсуждали последние события:
— Довольно нам повторять зады Ивана Грозного!
— Я каждый день ждал ссылки!
— Избили императора так, что теперь художники красят, чтобы можно было показать народу!
— И врачи там, с англичанином Гривом.
— Манифест-то, манифест какой! "Управлять богом нам врученный народ по законам и по сердцу августейшей бабки нашей".
— Золотые слова!
— Кто же это так красиво написал? Карамзин?
— Нет. Дмитрий Прокофьевич Трощинский, екатерининский секретарь.
— Это не Трощинский, а сам Александр Павлович сказал. Я был в Михайловском замке, когда император вышел к войскам. Он так и сказал: "При мне будет все, как при бабушке".
— Генерал-прокурора Обольянинова арестовали.
— Довольно ему арестовывать других.
— У, подлец, изверг!
Обгоняя Кутузова, шла гвардейская молодежь. Эти говорили о другом:
— Командира измайловцев, генерала Малютина, споили, чтоб не помешал…
— А генерала Кологривова Пален нарочно арестовал — гусары были ненадежны.
— Митька Ступин приехал уже в круглой шляпе.
— Да что ты?
— Ей-богу!
— Будем по-прежнему носить фраки и круглые шляпы!
Михаилу Илларионовичу было смешно: кому что. Для гвардейских вертопрахов отмена запрещения носить круглые французские шляпы была важнее отмены арестов и ссылок.
Кутузов вошел в залу.
Первое, что бросилось ему в глаза, была живописная группа у камина. Важно развалясь в кресле, сидел несуразно длинный, с лошадиным лицом Николай Зубов. Перед ним стоял, гордо поглядывая по сторонам бараньими глазами, маленький, перетянутый в талии грузин князь Яшвиль.
Их почтительно окружала, на них смотрела как на героев, с завистью и восхищением, толпа молодых офицеров.
Зубов громко, видимо кончая беседу, сказал:
— Да, жаркое было дело!
Михаил Илларионович наслушался разных рассказов о вчерашней ночи. Даже те, кто ничего не знал о готовящемся заговоре, теперь старались уверить, что они были в курсе всех приготовлений и помогали заговорщикам. А те из заговорщиков, которые были с войсками ночью у Михайловского замка, но не попали в царские покои, рассказывали о своих подвигах, выставляя себя чуть не главными участниками убийства тирана. Если послушать таких, то можно было подумать, что, не будь их, Павел остался бы жив.
И все, конечно, рассказывали, как кричали вороны и галки в Михайловском саду, когда заговорщики шли к замку.
В десять часов пошли в дворцовую церковь присягать императору Александру I.
После присяги никто не уходил из Зимнего дворца — ждали, что выйдет император.
Через некоторое время Александр вышел к собравшимся. Он прошел гостиную, угловую комнату и мраморную залу, принимая поздравления.
Император был невесел. Сегодня он как-то еще больше вытягивал вперед шею, чем обычно.
Когда Александр проходил мимо группы сановников, где стоял Михаил Илларионович, он только мельком скользнул глазами по их лицам и прошел дальше. Он словно совестился прямо глянуть в глаза, зная, что всем известно его участие в убийстве отца.
"Остатки совести у Александра еще сохранились, но с годами он избавится и от этого непосильного груза", — подумал Михаил Илларионович, склонив голову перед новым, двадцатитрехлетним императором.
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда.
Пушкин
Мелочность — несомненный знак не только узкого ума, но еще и низкой души…
Кардинал Ретц
В радужных надеждах и неумеренном восторге пролетел в Петербурге первый день нового царствования.
Придворная знать, дворянство и гвардия — ликовали.
Не было особняка, в котором не веселились бы до поздней ночи.
Пили и пели:
- После бури, бури преужасной,
- Днесь настал нам день прекрасной…
Даже кое-кто из ремесленников и чиновничьей мелкоты тоже загулял; но мелкота гуляла не потому, что ждала каких-либо улучшений в своей серенькой жизни, а просто из привычки пить по любому поводу.
Простой народ не веселился: он не предвидел для себя никаких благоприятных перемен.
Петербург стал неузнаваем.
Еще два дня тому назад никто без особой нужды не выезжал из дому, боясь встречи с "курносым". С девяти часов вечера жизнь в столице вообще замирала: у шлагбаумов пропускали только повивальных бабок да фельдъегерей.
А сегодня весь день до глубокой ночи по петербургским улицам сновали кареты, коляски, мчались всадники. Днем какой-то шалый гусар въехал на тротуар Невской набережной на коне, радостно крича:
— Теперь все позволено!
В петербургских салонах, в гостиных — всюду главной темой разговоров оставалась одна: будет так, как при матушке Екатерине!
Михаил Илларионович только улыбнулся, когда впервые услыхал эти слова. Он по житейскому опыту знал, что никогда не бывает так, как было, никогда не возвращается то, что прошло. Нельзя войти дважды в одну и ту же текущую воду!
И уже утро следующего дня показало, что кое-что уцелеет и от Павла.
12 марта, разумеется, было не до вахтпарада, но 13 марта он состоялся на площади у Зимнего дворца, как прежде: Александр и его брат Константин на всю жизнь оказались отравленными прусской муштрой. Но все, кто смотрел на Александра как на преемника Екатерины II, постарались сделать вид, что не заметили этого возрождения павловского детища. Тем более, что александровский вахтпарад не грозил никакой опасностью для дворянства. А что взбалмошный князь Константин Павлович во время вахтпарада издевался над солдатами, это никого из офицеров и знати не беспокоило.
Все ждали дальнейших шагов нового императора.
И дворянство не обманулось: следующие дни доставили ему полное удовлетворение.
Александр снял запрещение на ввоз в Россию товаров и на вывоз за границу русского хлеба. Ржи и пшеницы у помещиков было предостаточно, они не думали о хлебе насущном, а мечтали о ланкаширском сукне, о голландском полотне, о фарфоре и бронзе, которые можно было получить из Англии за русский хлеб.
Затем Александр разрешил ввоз книг и нот из-за границы. Это распоряжение было очень живо принято в столичных гостиных…
Подумать только: четыре года не знать о новых парижских песенках, не прочесть нового романа госпожи Радклиф!
2 апреля Александр уничтожил страшную Тайную экспедицию. Из Петропавловской крепости было освобождено сто пятьдесят три человека, но, кроме них, по всей России томилось в крепостях и монастырских тюрьмах, бедствовало в ссылке в Сибири и разных городах и деревнях около семисот человек невинно арестованных.
В указах первых месяцев чаще всего повторялось "отменить" и "простить".
В мае Александр снял эмбарго с английских судов. Россия снова восстанавливала добрые отношения с Англией.
Пока что все шло, как и надеялись заговорщики, в духе Екатерины II.
Однако в июне молодой император поразил столицу одним своим необычным шагом. По неожиданности, внезапности это в первый момент очень напоминало указы его отца.
Но как ни были нелепы, дики распоряжения Павла, в них никто не мог бы найти вероломства. При всей своей неуравновешенности Павел все-таки оставался порядочным человеком.
А здесь налицо было самое неприкрытое вероломство: Александр не только уволил от службы, но и выслал навсегда из столицы своего благодетеля графа Палена. "Ливонский визирь", который расчистил Александру путь к трону, был в одно мгновение уничтожен.
На его удалении настояла Мария Федоровна. Она не могла примириться с тем, что убийца ее мужа не только занимает столь важный пост, но и стремится быть правой рукой императора.
— Покуда Пален в Петербурге, моей ноги там не будет! — заявила она в Гатчине сыну.
Тщеславная Мария Федоровна сама хотела управлять всем, не зная, с кем имеет дело.
С виду ласковый и кроткий, ее любимый сынок не был податлив. Александр не собирался делиться властью ни с кем.
Он сам уже тяготился Паленом. Пален сделал свое дело и больше был не нужен Александру; Пален служил немым укором, тяжелым напоминанием об 11 марта.
Александр сделал вид, что исполняет волю матери, и разделался с Паленом.
В этом сказалась вся двуличная натура Александра I.
Когда-то Екатерина II постаралась привлечь для воспитания внука, Александра, лучших педагогов, но дворцовые интриги, разврат, лицемерие и обман оказали на Александра большее влияние, чем знаменитые Паллас и Лагарп.
Бабушка хотела воспитать внука в духе образцов Тацита и Плутарха; Александр же твердо и до конца жизни усвоил себе один принцип — Макиавелли. Макиавелли был ему больше всего сродни.
Екатерина II, кажется, предчувствовала это, когда говорила об Александре: "Этот мальчик соткан из противоречий".
В деле с Паленом Александр I обнаружил свое подлинное лицо.
Накануне отставки и высылки Палена Александр I поздно вечером принял, по обыкновению, рапорт военного губернатора Петербурга. Он был чрезвычайно любезен и мил с Паленом, и даже этот прожженный интриган и хитрец не почувствовал, что его песенка спета, — так хорошо сыграл свою роль Александр.
Когда на следующее утро граф Пален подкатил к Зимнему дворцу, его встретил флигель-адъютант императора с приказанием немедленно покинуть Петербург и жить в своем курляндском имении.
17 июня 1801 года последовал указ Александра I, в котором говорилось, что "снисходя" на прошение графа фон дер Палена, он увольняется "за болезнями от всех дел".
18 июня Александр назначил вместо Палена военным губернатором Петербурга генерала от инфантерии Михаила Илларионовича Кутузова.
Михаил Илларионович чувствовал, что этим назначением он обязан Марии Федоровне, а не Александру.
Мария Федоровна, как и Павел, всегда благожелательно относилась к Кутузову и его семье, и, очевидно, Мария Федоровна вспомнила о Михаиле Илларионовиче.
Отношения между Александром Павловичем и Кутузовым были всегда натянутыми, принужденными. С генералом, которого уважал отец и которого бабушка называла не иначе, как "мой Кутузов", Александр Павлович был вежлив, даже почтителен, но сух.
Михаил Илларионович принял этот знак "благоволения" императора с недоверием.
Не прошло и недели, как последовал указ об образовании воинской комиссии под председательством наследника, Константина Павловича.
В эту комиссию был назначен и Кутузов.
С большинством мероприятий отца Александр I был не согласен, но в военном деле остался его верным и последовательным учеником.
Император Александр проводил дни в манеже. Он стоял в углу и, качаясь с ноги на ногу, как маятник, командовал марширующими до изнеможения солдатами:
— Ать-два! Р-раз, р-раз!
Он целыми часами занимался тем, что чертил мелом на мундирах живых манекенов-солдат, одетых в разную форму, — придумывал, какие лучше сделать "клапанца", с зубчатыми вырезками или прямыми, и сколько поместить пуговиц.
В его кабинете в Зимнем дворце, как в лавчонке, лежали на этажерках из красного дерева образцы различных щеток для усов и сапог, дощечки для чистки пуговиц, солдатские ремни и пряжки.
Когда Александр стал императором, некоторые черты его характера, прежде чуть обозначавшиеся, обнаружились с полной ясностью.
Привитая отцом любовь к шагистике и фрунту, к мелочным формальностям военной службы превратилась у него в страсть.
Армия стала его самым больным местом.
Он унаследовал от Павла пристрастие к формализму, доходившее до смешного.
Если лист бумаги, на котором был написан доклад, казался Александру на одну восьмую дюйма больше или меньше положенного, Александр смотрел на это как на важное злоупотребление и выходил из себя.
Его подпись, витиеватая до крайности, тоже доставляла Александру мучения. Если первым взмахом пера "А" не получалось в вершине тонким, как волос, а внизу широким, как след кисти, Александр в сердцах бросал перо и не подписывал указ.
Назначенная военная комиссия должна была рассмотреть численность войск, штаты полков, продовольствие, обмундирование, вооружение.
Выбирая головной убор для армии, комиссия остановилась на круглой шляпе, потому что она прикрывает глаза от дождя и солнца, а треугольная "делает помешательства в разных строевых оборотах".
Этого мнения придерживалась вся комиссия, только ее председатель цесаревич Константин и президент военной коллегии генерал Ламб высказались против:
"Шляпы приличнее оставить треугольные, а не круглые, и волосы у солдат не обрезывать, но завязывать или заплетать для того, чтоб не оставить их в виде, мужикам свойственном".
Император Александр, конечно, поддержал мнение брата, который не считался с тем, удобно это солдату или нет. Лишь бы было так, как ему нравится.
Круглые шляпы и здесь все-таки оказались опасными, какими их считал Павел.
Александр I не восстановил прежнюю, бывшую при Екатерине II, национальную, русскую форму, выработанную Румянцовым, Потемкиным и Суворовым.
Пудра и коса все-таки уцелели. Только у офицеров косы стали поменьше — в полворотника; букли уничтожили, на лоб спускались волосы — "эсперансы".
Вместо широких и длинных мундиров стали узкие и чересчур короткие, чуть прикрывавшие грудь.
Молодым офицерам было неплохо, но старые, располневшие генералы выглядели в таких мундирах некрасиво: брюхо уродливо выпирало вперед.
Низкие отложные воротники павловских мундиров заменились стоячими, очень высокими, доходившими до ушей. В таком воротнике голова была словно в ящике. Плотный, жесткий воротник больно резал шею и уши. Из-за воротника невозможно было повернуть голову в сторону — приходилось поворачиваться всем корпусом.
Вместо очень низких шляп стали носить огромные высокие, с черными султанами в пехоте и белыми в кавалерии. А записные гвардейские щеголи и франты невольно утрировали все эти размеры.
Новая форма по-своему была не менее уродлива и неудобна, чем павловская, но такую же носили в Пруссии, Австрии и других странах, она была модной, и потому ее находили красивой.
Александр так же старался изменить все, что было установлено его отцом, как Павел переделывал все екатерининское.
С каждым днем все больше обнаруживалось сходство в характерах отца и сына.
Оба стремились вникать во все сами лично, у обоих было пристрастие к формализму и мелочам. Оба не верили никому и легко раздражались, но у Павла это выплескивалось наружу, а Александр научился скрывать все под личиной прекраснодушия и ангельской доброты, которую так неосторожно приписывала ему бабушка Екатерина II.
Для вдумчивых, наблюдательных людей, которые видели в Александре не то, что хотелось видеть его неумеренным обожателям, а то, что было на самом деле, постепенно выявлялась скрытая сущность молодого императора.
12 марта умиленные дворяне поверили словам манифеста, в котором Александр обещал, что будет управлять "по законам и по сердцу" бабушки.
Пален, Зубовы, Трощинский и прочие заговорщики хотели этого, и Александр ничего другого обещать в манифесте не мог.
В сущности, эти слова говорил не Александр, а Дмитрий Прокофьевич Трощинский, бывший секретарь Екатерины II, написавший текст манифеста.
Александр же одинаково не любил вспоминать не только сумбурное царствование своего страшного отца, но и правление любимой бабушки, несмотря на то, что в том же манифесте говорилось о Екатерине II так: "…коея память нам и всему отечеству вечно пребудет любезна".
"Вечная" не выдержала испытания даже одного года!
Обнаружилось, что Александр не терпит сравнений и сопоставлений своего царствования ни с какими предшествующими, и не только с павловским, осужденным всеми, но и с екатерининским. Правление бабушки тоже подвергалось Александром суровому осуждению.
Александр оказался очень самолюбивым, он хотел быть всегда и во всем первым.
Что же касается личности Александра Павловича как человека и простого смертного, то вряд ли облик его, так сильно очаровавший современников, через сто лет беспристрастный исследователь признает столь же обаятельным.
Князь Николай Михайлович
Уже год прослужил Михаил Илларионович в должности военного губернатора Петербурга и инспектора войск в Финляндии. Кроме этого, Александр подчинил ему всю гражданскую часть Санкт-Петербургской и Выборгской губерний.
Конечно, было лучше жить и работать у себя дома, чем даже в веселой, приятной Вильне. Но это смешение военных и гражданских дел доставляло Михаилу Илларионовичу много хлопот.
Тут и инспекция войск, и караулы, и вся столичная хозяйственная жизнь: продовольствие и фураж для Петербурга, питейные сборы, больницы, постройка провиантского магазина у Калинкина моста, — всегдашние неурожаи во вверенных губерниях и ежедневные, обычные происшествия: грабежи, уличные драки, дуэли и картежная игра, которую так не переносил Александр I.
Приятно было одно: в ведение Кутузова, к удовольствию Екатерины Ильинишны и девочек, поступали итальянская и немецкие оперные труппы. Теперь в салоне петербургской губернаторши прибавилось служителей Мельпомены.
Михаил Илларионович не находил ничего приятного в ежедневном общении с царем во время утренних и вечерних докладов.
Александр I, как и Павел, очень интересовался мелкими городскими происшествиями: лакей умер в бане, мещанка родила двойню.
Кутузова поражало и невольно задевало то, как русский император откровенно высказывал свою нелюбовь к России и русскому народу. Александр не хотел и не старался понять дух русского человека. Он не следовал в этом примеру Екатерины, которая старалась понять русскую жизнь, войти в нее. Его отец, Павел I, еще будучи мальчиком, подчеркивал свое благожелательное отношение ко всему русскому: когда ему ставили на обеденный стол испанскую соль, маленький Павел возмущался и просил, чтобы вместо испанской дали илецкую, русскую. Отношение отца и сына к простому народу, к крестьянам, было совершенно различным. Павел роздал за четыре года своего царствования больше крестьян, нежели Екатерина II за тридцать четыре: четыреста тысяч душ. Он продолжал крепостную политику матери, но Павел как-то помнил о народе, не считал его, как Александр I, совершенно не стоящим внимания. Недаром Павел велел привести к присяге даже крепостных.
Император же Александр откровенно презирал "подлый" народ. Он говорил о крестьянах так: "Каждый из них — либо дурак, либо подлец!"
Князь Репнин как-то сказал ему, что вынужден освободить своих крепостных от дорожной повинности из-за неурожая: крестьяне, мол, грызут вместо хлеба одни коренья.
Император Александр ответил на это: "Что грызут дома, то могли бы грызть и на дороге!"
Когда Тормасов рассказал о своем лакее, который мечтал о воле, и Тормасов легко наказал лакея за это, Александр I прямо возмутился:
"За столь буйственный и дерзновенный поступок следовало бы наказать наистрожайше и публично!"
Насколько Александр не любил русских, настолько питал пристрастие к иностранцам. Кутузову было неприятно слышать, как Александр притворно жаловался иностранцам, что он окружен одними русскими бездарностями и мерзавцами. Михаилу Илларионовичу казалось, что при болезненном самолюбии Александра и его желании всех и во всем затмевать бездарности вообще должны были бы больше устраивать его.
Особенно старался понравиться Александр I дамам, к которым питал большое влечение с отроческих лет.
В семье, среди своих, Александр вечно брюзжал, был малоразговорчив и неласков. Но стоило ему очутиться среди дам, как он мгновенно преображался.
Он очаровывал дам мягкой, вкрадчивой, многообещающей улыбкой, изысканным обращением и внимательностью. Дамам Александр мог нравиться потому, что лицом он напоминал свою миловидную мать Марию Федоровну.
Все, начиная с бабушки, льстили ему, твердили с детства, что он красавец. Александр возомнил о себе, считал себя неотразимым и не переставал любоваться собой, как Нарцисс.
У его отца был очень плохой вкус. Павел уродливо одевался, не умел обставить свою жизнь. Александр в эстетическом отношении превосходил отца. Он понимал, что могло быть ему к лицу, следил за своей внешностью, щегольски одевался. Александра сильно удручали глухота и близорукость, а особенно то, что он стал рано лысеть.
Лев Нарышкин смеялся, что Александр лысеет так рано из-за цитерных утех.
Личное отношение Александра к Кутузову было далеко от простого и сердечного отношения к нему Павла. Александр никогда не смотрел Михаилу Илларионовичу в глаза, отводил их в сторону, словно боялся прочесть в этом единственном, но далеко видевшем глазе Кутузова укор отцеубийце. Кутузову казалось, что в холодных голубых глазах двадцатитрехлетнего императора часто вспыхивали недружелюбные, злые огоньки.
Михаил Илларионович говорил в кругу своей семьи:
— Я — калиф на час. Император не любит меня. Он очень злопамятен и мелочен. Не может мне простить, что я был за стрижку солдат, за круглые шляпы. Для него армия, прусские воинские порядки — самое дорогое.
— Ты придирчив, Миша, — говорила Екатерина Ильинишна, которой миловидный женский обожатель Александр Павлович был симпатичен.
— Нет, я прав, — не соглашался Кутузов. — Александр — чистейший византиец: предал отца, теперь понемногу предает бабушку. Так что я ему? В один прекрасный день явлюсь поутру во дворец, а меня и на порог не пустят, как Палена. И отправят, как его, на постоянное житье в поместье. Надо поскорее самому убираться в Горошки!
Особенно почувствовал себя непрочно на губернаторском посту Кутузов весной 1802 года.
В Петербурге участились грабежи и драки на улицах.
Ямская карета, мчавшаяся с Васильевского острова, сшибла на Исаакиевской площади англичанина-негоцианта.
Когда Кутузов на утреннем докладе доложил об этом Александру, император только иронически улыбнулся. На его холеных щеках выступил румянец.
Михаил Илларионович увидел: его императорскому величеству это сообщение не по вкусу. Оно и понятно: карета сшибла ведь не лишь бы кого, а иностранца, англичанина. Если бы это оказался свой, российский купчик, у императора так не испортилось бы настроение.
Михаил Илларионович рассказал обо всем дома.
— Миша, а в самом деле, почему стало так неспокойно у нас на улицах? Вон у Михайловского замка позавчера ограбили и избили какого-то помещика…
— Ничего нет мудреного, Катенька, — ответил Кутузов. — Некому смотреть за порядком — будочников мало.
— А почему их мало?
Читать бесплатно другие книги:
