Кутузов Михайлов Олег
— Сами обыватели не хотят торчать в будке — кому приятно возиться с пьяницами да буянами. Вместо этой повинности обыватели платят в казну по девять рублей в месяц. А за такую плату стоять день-деньской на часах, да еще зимой, много ли сыщется желающих?
И все эти мелкие неприятности завершила более крупная — побег крепостного парикмахера графа Николая Салтыкова.
Графине Салтыковой, жене бывшего воспитателя Александра Павловича, давно минуло шестьдесят лет, но она все не хотела стариться. У Салтыковой очень рано начала плешиветь голова, и графиня носила парик. Чтобы никто не узнал об этом конфузном изъяне, Салтыкова держала своего дворового куафера, восемнадцатилетнего паренька, в клетке под замком. Клетка стояла в графининой спальне. Парикмахер выпускался из клетки только тогда, когда графине надо было делать прическу. Куда бы ни уезжала Салтыкова, она обязательно брала с собой парикмахера в клетке. Несчастный парень сидел в заточении уже несколько лет. И вот теперь ему наконец как-то удалось бежать.
— Знаешь, Катенька, вчера бежал парикмахер Натальи Владимировны Салтыковой, которого она держала в клетке, — рассказывал жене Михаил Илларионович, приехав со службы домой.
— И что же, его поймали?
— Нет еще.
— Слава богу! А ты, Мишенька, не усердствуй в поимке. Пусть эта старая дура побесится! — горячо сказала Екатерина Ильинишна.
— А зачем мне усердствовать? — усмехнулся Кутузов. — И не подумаю.
Обозленная тем, что парикмахер не найден, а ее позорная тайна открыта (хотя все давно знали о том, что графиня — плешива), Салтыкова пожаловалась на нерасторопность петербургской полиции самому императору. Александр I, привязанный с детства к Салтыковым и сам лысевший основательно, конечно, встал на сторону графини. То, что петербургская полиция не нашла крепостного человека, особенно возмутило императора. Александр никогда не сочувствовал "подлому" народу и считал его всегда и во всем виноватым. На этот раз, говоря с Кутузовым, он не улыбался иронически, а прямо выразил ему свое недовольство.
Кутузов понял: его губернаторская песенка окончательно спета.
На следующий день он заранее прикинулся больным, чтобы дать царю благовидный повод к отставке петербургского военного губернатора.
Михаил Илларионович правильно предугадал дальнейший ход событий. Александр I тотчас же назначил вместо Кутузова военным губернатором Петербурга фельдмаршала Каменского и уехал к войскам в Красное Село: царю было стыдно после этого смотреть в глаза почтенному, заслуженному человеку, которого он обидел ни за что.
Вместе с императором, разумеется, отправился и Каменский. Сдавать дела пришлось заместителю Каменского, генерал-адъютанту графу Евграфу Федоровичу Камаровскому, которого остроумный Лев Нарышкин называл "полтора графа". Михаил Илларионович хорошо знал графа Комаровского. Ловкий, обходительный и красивый граф бывал желанным гостем в салоне Екатерины Ильинишны Кутузовой. Он с милыми шуточками, легко и просто принял от Михаила Илларионовича дела.
Вечером того же дня Кутузов засел у себя в кабинете и написал своим корявым, малоразборчивым почерком прошение царю:
"Всемилостивейший государь!
Бывши отягчен непритворною болезнию, не мог я чрез некоторое время отправлять должности; ныне же, получа облегчение, дерзаю испрашивать Вашего императорского величества о себе воли. Сколь ни тяжко мне видеть над собою гнев кроткого государя и сколь ни чувствительно, имев пред сим непосредственной доступ, относиться через другого, но, будучи удостоверен, что бытие мое и силы принадлежат не мне, но государю, повинуюсь без роптания во ожидании его священной воли. Но ежели бы Вашему императорскому величеству не угодна была вовсе служба моя, в таком случае всеподданнейше прошу при милостивом увольнении воззреть оком, человеколюбивому Александру свойственном, на службу мою, больше как сорокалетнюю, в должностях военных и других, долга с честью отправляемых; на понесенные мною раны; на многочисленное мое семейство; на приближающуюся старость и на довольно расстроенное мое состояние от прехождения по службе из одного в другое место; и на беспредельную приверженность к особе Вашей, государь, которую, может быть, застенчивость моя или образ моего обращения перед Вашим императорским величеством затмевает".
Александр не задержался с ответом. Через четыре дня последовал указ сената, в котором Михаил Илларионович Кутузов освобождался на год "от всех должностей по приключившейся ему болезни для поправления здоровья".
Александр, верный себе, принял половинчатое решение: он не увольнял в отставку Кутузова, но и не предоставлял ему никакой иной службы.
Михаил Илларионович оказался в тяжелом материальном положении.
Позади было столько лет прекрасной боевой и дипломатической деятельности на пользу отечества, тяжелые раны, а впереди — необеспеченная старость.
Катюша, милая, легкомысленная Катюша, всю жизнь жила не по средствам, широко, не заботясь о завтрашнем дне. Семья была большая — пять дочерей-невест. Всем нужны наряды и приданое, а денег взять неоткуда.
Екатерина Ильинишна, не задумываясь, занимала деньги, закладывала драгоценности в ломбард.
И теперь у Михаила Илларионовича оставался один выход — ехать в свое волынское имение Горошки и заниматься хозяйством, в ведении которого у Кутузова не было ни опыта, ни знаний.
— Пока поеду в Горошки один. Поправлю дела, а потом выпишу тебя, — сказал Михаил Илларионович жене, хотя Екатерина Ильинишна сама не выражала особого желания уезжать из Петербурга — от театров, балов, светского общества и поклонников, к вниманию которых она, несмотря на возраст, была еще столь неравнодушна.
Глава девятая
"ВЛАСТИТЕЛЬ СЛАБЫЙ И ЛУКАВЫЙ"
Михаил Илларионович ехал в Горошки, надеясь все-таки на то, что его хозяйственная деятельность продлится недолго, а пришлось пробыть в Волынской глуши почти три года.
Имение Горошки лежало в живописном месте — на возвышенности, крутыми обрывами спускавшейся к небольшой реке Ирша. Когда-то здесь было военное укрепление — об этом ясно говорили валы и рвы, напоминавшие измаильские. На возвышенности росли громадные столетние дубы. Дубы встречались здесь часто; и помещичий дом и церковь были сделаны из массивных дубовых бревен.
Хозяйство в Горошках оказалось неплохое, но сильно запущенное. Эконом, видимо, знал свое дело, но заботился больше о себе, а не о помещике.
"Он — профессор, но дай бог, чтобы у него было хотя наполовину честности против его ума", — писал жене об управляющем Михаил Илларионович.
Урожаи снимали неплохие, земля была плодородная, но получалось как-то так, что собирали меньше, чем рассчитывали собрать.
Живя в Горошках, Михаил Илларионович понемногу начинал постигать сельское хозяйство, построил селитренный завод, выгонял поташ, продавал лен и пеньку, старался уплатить проценты в банк по ссудам и в ломбард на выкуп вещей, заложенных женой.
Нужда и заботы не оставляли его.
Кутузов жил в Горошках уединенно и невесело. Единственным развлечением была охота с собаками. В "полевое время" он травил волков, лисиц и зайцев.
Здоровье Михаила Илларионовича держалось. Только по-прежнему слезились и болели глаза, и временами он как-то становился туговат на левое ухо.
Екатерина Ильинишна приезжать в Горошки не собиралась. Она часто писала мужу — в большинстве случаев это были напоминания о необходимости выслать деньги — и сердилась на мужа за то, что он редко пишет, а он понимал, что речь идет не о том, что он мало пишет, а о том, что мало высылает денег.
Михаил Илларионович меланхолично отвечал:
"Письма твои, мой друг, получил. Напрасно, мой друг, меня бранишь: и когда в хлопотах, в досаде — не так мысли расположены, чтобы хорошо было писать к близким, и когда занеможится так, что не сможешь писать; а что касается до денег, то пересылаю и пересылать буду…"
Из писем жены и из газет Михаил Илларионович знал о петербургских новостях и следил за тем, что делается в Европе.
Французский генерал Бонапарт забирал силу. Сначала взаимоотношения России и Франции были сносными, но после того, как Бонапарт сначала объявил себя пожизненным консулом, а потом — императором, отношения стали натянутыми. Особенно почувствовалось это весною 1804 года, после убийства Наполеоном герцога Энгиенского.
Опытный глаз старого полководца и дипломата Кутузова сразу увидел: война стоит у порога.
Александр 1 сколачивал европейскую коалицию против Наполеона. Он вздумал выразить Франции через своего посла негодование по поводу убийства герцога Энгиенского.
Наполеон прислал ответную ноту. В ней он рекомендовал Александру смотреть за своими, а не чужими делами. В ноте Наполеон язвительно напоминал Александру, что убийство императора Павла, совершенное по проискам Англии, осталось безнаказанным: ведь никто из заговорщиков не понес заслуженной кары.
Александр I никогда и никому не прощал обиды, а тем более такой.
Война близилась. И потому еще нелепей было сидеть Михаилу Илларионовичу в Горошках и заниматься никчемными, скучными поместными делами.
И он жаловался жене:
"Скучно работать и поправлять экономию, когда вижу, что состояние так расстроено; иногда, ей-богу, из отчаяния хочется все бросить и отдаться на волю божию. Видя же себя уже в таких летах и здоровье, что другого имения не наживу, боюсь проводить дни старости в бедности и нужде, а все труды и опасности молодых лет и раны видеть потерянными".
Назначение в действующую армию было бы для него прекрасным выходом из тяжелого морального и материального положения.
Михаил Илларионович ждал, что в Петербурге наконец вспомнят о нем, о его заслугах.
Так и случилось: 4 июля 1805 года император назначил Кутузова командующим Подольской армией, которая направлялась в Моравию в помощь австрийской, идущей против Наполеона.
Михаил Илларионович с удовольствием уезжал из Горошек.
За три года, проведенные в имении, Кутузову надоели непривычные нудные хлопоты по хозяйству, надоело возиться с поташом, селитрой и льном, с факторами-евреями и ворами-приказчиками. Михаил Илларионович охотно ехал на театр военных действий, несмотря на то что за последние годы он очень отяжелел, пополнел, что все чаще стала болеть рука: сказывались давние ночевки в придунайских степях.
Не хотелось сознаваться себе, что наступала такая же нудная, как эти мелочи хозяйственной жизни, неумолимая, неотвратимая старость. Хотя на киевских "контрактах", на шумной ярмарке Михаил Илларионович все еще по-прежнему примечал молоденьких хохлушек.
Кутузов выехал из Горошек в Петербург получить подробные инструкции императора.
1-я Подольская армия, назначенная в помощь австрийской для войны с Наполеоном Бонапартом, выступила в поход 13 августа.
Кутузов же не смог выехать из Петербурга раньше 14 августа: его задержал обширный рескрипт Александра I, в котором содержалась подробнейшая инструкция, как следует вести войну с Францией.
Хотя в рескрипте говорилось, что инструкция не входит "в начертание подробных наставлений", но в ней, в двадцати трех пунктах, была охвачена вся деятельность командующего, вплоть до того, как он должен поступить в том случае, если на сторону союзников перейдет какой-либо французский генерал или офицер.
Одним из первых пунктов указывалось, что Кутузов поступает "под главную команду императора римского".
Когда шесть лет назад император Павел отправлял Суворова в Италию против французов, он не давал Суворову никаких инструкций. Император просто сказал: "Веди войну по-своему, как умеешь!" Было сразу же договорено, что Суворов назначается главнокомандующим соединенными русско-австрийскими войсками, что австрийский фельдмаршал Мелас подчиняется Суворову.
Теперь же бездарный, но заносчивый австрийский гофкригсрат оказался более хитрым: Австрия добилась того, что Александр I согласился на подчинение Кутузова австрийскому командованию. Александру сделать это не составляло ничего: он и сам не верил в русских генералов. Александр хотел поручить свою армию французскому генералу Моро, которого Наполеон Бонапарт заставил бежать в Америку. Александр послал за Моро камергера графа Палена, а пока — до его приезда — был вынужден мириться с кандидатурой генерала Кутузова.
Конечно, в послужном списке Кутузова еще не числилось столь блистательных побед, как Кинбурн, Фокшаны, Рымник, как Измаил и Прага. Генерал Кутузов был в Европе более известен своими дипломатическими успехами и двумя необычайными ранениями, чем победами. Он представлялся боевым, заслуженным генералом, но не выдающимся полководцем, каким в 1799 году являлся Суворов.
Суворов бил в Италии и Швейцарии лучших французских генералов — Жубера, Макдональда, Моро, но ему не пришлось встретиться с Наполеоном.
Это теперь предстояло Кутузову.
Михаила Илларионовича огорчало его подчиненное положение австрийским "немогузнайкам".
Екатерину Ильинишну же беспокоило иное: то, что император отпустил генералу Кутузову только десять тысяч подъемных и сто рублей в месяц столовых.
— Мишенька, почему так мало? — удивлялась Екатерина Ильинишна. — А сколько же получал в девяносто девятом году Суворов?
— Так то — Суворов… — попытался уйти от ответа Михаил Илларионович.
— Нет, а все-таки, сколько?
— Суворов получил тридцать тысяч подъемных и тысячу столовых в месяц.
— Вот видишь!..
— Дело еще, Катенька, в том, кто дает: император Павел был щедрее, чем его милый сынок…
Перед отъездом Михаил Илларионович встретился во дворце со старым знакомым, генералом Иваном Андреевичем Заборовским. Заборовский участвовал в Семилетней и обеих турецких войнах и отличился при Козлуджи: преследуя разбитого сераскира, он пошел на Балканы и очистил путь к Адрианополю. Екатерина II хвалила "твердый нрав" Заборовского и говорила, что "он ближе всех подходил к Константинополю". Заборовскому было семьдесят лет, но держался он еще чрезвычайно бодро.
— Михаил Ларионович, вас можно поздравить с новым высоким назначением? — сказал, здороваясь, Заборовский.
— Благодарствую, Иван Александрович. Придется помериться силами с этим неугомонным корсиканцем.
— Противник у вас отменный. Бесспорно, Бонапарте один из лучших французских генералов.
— Я тоже так думаю, — ответил Кутузов. — Недаром же он стал императором.
— А знаете, Михаил Ларионович, что этот самый господин Бонапарте просился к нам на русскую службу? И что он лично мне подавал об этом прошение? — спросил, улыбаясь, старый генерал.
— Неужели? — удивился Кутузов. — Когда же это было?
— В тысяча семьсот восемьдесят девятом году, в Ливорно, когда матушка Екатерина послала меня в средиземноморские края набирать добровольцев-христиан для войны с турками. Я завербовал вместе с греками, албанцами и прочими около семидесяти корсиканцев. И вот однажды, в числе прочих корсиканцев, ко мне явился двадцатилетний артиллерийский офицер Бонапарте. Видимо, ему туго жилось дома: он был бледен и худ. Бонапарте хотел, чтобы я принял его на русскую службу тем же чином, а я не имел права сделать это: иностранцев приказано было принимать с понижением в чине. И мы с ним не столковались.
— Как же Бонапарте встретил ваш отказ?
— Был явно оскорблен, вспылил. "Не хотите? — говорит. — Тогда я пойду к туркам. Они сразу дадут мне полковника!" — "Воля ваша, — отвечаю. — Ступайте к кому хотите!" — "Вы обо мне еще услышите!" — закричал и убежал.
— Да, Бонапарте оказался прав, — раздумчиво сказал Кутузов. — Мы о нем услыхали. А любопытно, что было бы, если бы Бонапарте поступил к нам на службу?
— Матушка Екатерина оценила бы его, а вот с Павлом Петровичем они не ужились бы. Этот невзрачный корсиканский офицерик показался мне не очень податливым, — вспоминал Заборовский.
13 августа Кутузов написал своему старому сослуживцу, министру внутренних дел Виктору Павловичу Кочубею, чтобы он отдал распоряжение приготовить ему на всех станциях по двадцать обывательских лошадей. И на следующий день поехал догонять Подольскую армию, которая уже выступила из пределов России и должна была двигаться, как того хотел австрийский император Франц, через Галицию и Моравию к границам Баварии. Главные австрийские силы — восьмидесятитысячная армия — стояли уже в Баварии возле Ульма. Считалось, что армией командует двадцатичетырехлетний эрцгерцог Фердинанд, на самом же деле всем распоряжался его генерал-квартирмейстер Макк. Ехать приходилось медленно: в этом году необычайно рано зарядили осенние дожди, дорога раскисла и стала тяжела. Михаил Илларионович так торопился к армии, что даже был вынужден не каждую ночь останавливаться на ночлег; он не смог завернуть и к себе в Горошки, хотя проезжал неподалеку от имения.
Кутузов жалел, что вместе с ним не едет его любимый зять и адъютант Фердинанд Тизенгаузен, — зять ехал к армии из Крыма, с Лизочкой.
31 августа Кутузов насилу добрался до границы. В Бродах командующего русской армией встретил австрийский генерал Штраух. Он должен был сопровождать русские войска по Австрии и снабжать их всем необходимым.
3 сентября приехали во Львов, чем-то напоминавший Михаилу Илларионовичу Вильну: те же узкие улочки, те же костелы, те же лапсердаки евреев и самодовольные лица чванливой польской шляхты.
За Львовом почувствовалась близость шедшей впереди русской армии. Экипажи Михаила Илларионовича и его штаба обгоняли медленно тащившиеся больничные фуры и австрийские форшпаны с провиантом.
Наконец 9 сентября догнали хвост шестой колонны Подольской армии.
Солдаты, увидев командующего, заговорили:
— Глянь-кось: Ларивоныч!
— Кутузов приехал, Кутуз!
— Он опять поведет нас на турку!
— На какого турку! Не знаешь, с кем воевать собрался!
— Как не знаю: у нашего царя размолвка вышла с цесарем…
— Что у тебя, глаза повылезли? Аль не видишь, как цесарцы круг нас увиваются? Какая тут размолвка!
— Француз задирает Расею, вот кто. Некой Бонапартий у них выискался. Долбит всех без разбору — и немца, и цесарцев. Вот и послали за нами…
До Тешена русская армия шла по условленному маршруту не спеша.
10 сентября австрийцы попросили Кутузова поторопиться: их сильно встревожило сообщение о том, что Наполеон из лагеря при Булони необычайно быстро двинулся к Рейну.
Для того чтобы ускорить марш русской армии, австрийцы аккуратно выставляли необходимое количество подвод. Русскую пехоту везли на перекладных утроенными переходами до шестидесяти верст в день.
На каждый фургон садилось по двадцать человек с полной выкладкой, да с других двенадцати человек в этот же фургон складывали ранцы и шинели, а сами солдаты шли пешком. Через десять верст менялись: шедшие садились на подводы, а ехавшие шли налегке с одним ружьем и патронными сумами.
Офицеры не чередовались — их везли на особых форшпанах.
Кавалерии прибавили фуража и везли на подводах мундштуки и вьюки.
Привалов не делали.
Ночевали обычно в селениях. Каждый хозяин ожидал гостей у калитки. Пропустив во двор столько солдат, сколько ему было назначено на постой, хозяин закрывал калитку на запор.
Солдат ждал сытный ужин, винная порция и мягкая, чистая постель.
По дороге было много фруктов, особенно винограда.
Расчетливых немцев очень удивляло то, что командир второй колонны генерал Милорадович закупал для солдат целые рынки и угощал апшеронцев, смоленцев и малороссиян.
Мушкатеры и гренадеры были горды своим щедрым командиром.
Как ни быстро продвигалась русская армия, но австрийцам и это казалось медленным. Вена просила Кутузова, чтобы он давал роздых армии не на третий, а на пятый день. Кутузов не согласился. Несмотря на то, что пехоту подвозили, поспешность движения все-таки давала себя знать: солдаты сильно уставали в переходах. А от ходьбы по каменистым шоссейным дорогам быстро рвалась обувь.
Двойной фураж, который австрийцы отпускали для артиллерийских лошадей, не мог прибавить им силы, чтобы переносить утроенные марши.
21 сентября дошли до красивого Брюнна. Из Брюнна Кутузов поехал в Вену. В погожий осенний день 24 сентября Михаил Илларионович приехал в союзную столицу.
Армия не шла вслед за ним, он явился в Вену неожиданно, и его карету и коляски сопровождающих лиц не встречали так торжественно — с духовенством и музыкой, как шесть лет назад встретили Суворова.
Но для Вены и сегодня командующий русскими войсками был символом победы.
Прохожие быстро распознали его и бежали за неспешно катившейся по улицам каретой. И когда Кутузов доехал до русского посольства, то у дома образовалась шумно приветствовавшая толпа венцев.
Русский посол в Вене Разумовский предоставил в распоряжение Михаила Илларионовича целый этаж посольского дома.
Кутузов с удовольствием оставил надоевшую за бесконечный, утомительный марш карету. Наконец он мог как следует привести себя в порядок и выспаться на хорошей постели.
Но долго отдыхать не пришлось: уже на следующий день Кутузов поехал с Разумовским представляться императору Францу I, который жил в своем загородном охотничьем замке Хетцендорф.
Франц любезно принял русского командующего. Он благодарил Кутузова за быстрый марш, расспрашивал, в чем нуждаются русские войска, сказал, что поможет во всем, и тут же подарил шестьдесят тысяч серебряных гульденов русским офицерам на дорожные расходы.
Австрийский император пригласил Кутузова к обеду. За обедом он рассыпался в похвалах своему союзнику Александру. Он сказал:
— Приятно иметь дело с императором Александром — он ничего не делает наполовину!
"Да, для Австрии, но не для России", — подумал Кутузов, глядя на лошадиное лицо Франца.
26 сентября Михаил Илларионович встретился с вице-канцлером графом Людвигом Кобенцелем, которого знал еще по Петербургу. Кобенцель много лет прослужил послом при русском дворе. Он был завзятый театрал — вечно участвовал в каких-либо домашних спектаклях Петербургской знати. Несмотря на свой почтенный возраст и малопривлекательную внешность (Кобенцель был косоглаз и плешив), он ухаживал за красавицей женой генерала князя Долгорукова (Крымского), обворожительной, умной и веселой княгиней Екатериной Федоровной, и вечно пропадал у нее на даче. Если княгиня затевала спектакль, то влюбленный Кобенцель готов был исполнять любую роль, какую поручала ему княгиня. Однажды курьер из Вены привез графу срочные депеши. Он разыскал посла на даче у Долгоруковой, за кулисами ее театра. Шел спектакль, в котором Кобенцель играл роль садовника. Граф вышел к курьеру с граблями и лейкой в руках. Курьер не хотел вручать депеши этому накрашенному, насурмленному человеку. Екатерина II потешалась над неумеренными страстями австрийского посланника. Кобенцеля и отозвали из Петербурга только за то, что он больше уделял внимания Долгоруковой и театру, чем своим обязанностям дипломата.
И теперь — не успел Кобенцель поздороваться с Михаилом Илларионовичем, как сразу же забросал его вопросами о Петербурге и общих знакомых.
Когда Кобенцель удовлетворил свое любопытство, перешли к делам.
Вице-канцлер представил Кутузову членов гофкригсрата.
Помня о строптивом, своенравном Суворове, члены военного совета с опаской смотрели на Кутузова. Но осторожный и тактичный Кутузов действовал как старый дипломат. Деликатностью и обходительностью он добился тех же результатов, каких запальчивый Суворов достигал бравадой и скандалом. Кутузов договорился о доставке русской армии продовольствия и снарядов.
Члены гофкригсрата были довольны тем, что русский командующий обещал совещаться с австрийскими генералами, назначенными к его штабу, и особенно с генерал-квартирмейстером Шмитом. Кутузов не мог не согласиться на это: Александр I с самого начала показал ему, что не даст самостоятельно вести войну.
Кутузова беспокоила разобщенность русско-австрийской армии, в Вене же все были настроены весьма радужно. В гофкригсрате царила уверенность в благополучном исходе кампании, — может быть, только потому, что план войны разработал австрийский штаб.
Кобенцель показал Кутузову письмо генерала Макка из армии эрцгерцога. Макк писал из Ульма:
"Никогда никакая армия не находилась в столь выгодном положении, как наша для одержания поверхности над неприятелем. Сожалею об одном, что нет здесь императора и его величество не может быть личным свидетелем торжества своих войск".
— Ну, дай-то господи! — сказал Кутузов.
Как ни уговаривал его Кобенцель остаться еще на денек в столице, чтобы побывать в театре, Михаил Илларионович не согласился. На следующий же день, 27 сентября, он выехал из Вены в Браунау, сборное место его Подольской армии.
Несмотря на твердую уверенность австрийцев в том, что все обстоит благополучно, положение союзников очень беспокоило Кутузова.
Гофкригсрат, стремившийся из Вены заранее начертать весь план будущей кампании, уже допустил непростительную ошибку.
В своих бумажных расчетах он не хотел принимать во внимание противника. Эрцгерцог Фердинанд, не дождавшись кутузовской армии, двинулся к Ульму. По плану гофкригсрата австрийская и русская армии должны были преспокойно соединиться возле Ульма. Гофкригсрат наивно предполагал, что Наполеон, стоявший в Булони (он думал высадиться в Англии), будет невозмутимо смотреть на это. Когда же выяснилось, что Наполеон быстро двинулся к Рейну, австрийцы всполошились. Их план, прекрасный на бумаге, начинал трещать. Они потребовали, чтобы кутузовская армия продвигалась быстрее, чем могла.
И вот теперь Наполеон стоял в двух шагах от эрцгерцога, а Подольская армия Кутузова еще тянулась к Браунау.
Легкомысленный просчет гофкригсрата был налицо.
Пока Кутузов ехал из Вены, русские войска устраивались в окрестных деревнях у Браунау.
Здесь, за Дунаем, многое показалось русскому солдату необычным: бритые подбородки жителей, черепичные крыши их домов, дороги, обсаженные фруктовыми деревьями, которых никто не ломает.
Поражала повсеместная чистота и порядок: нигде не увидишь ни грязной лужи среди двора, ни окна, заткнутого тряпьем или подушкой.
А солдаты-украинцы удивлялись, глядя на запряжку волов: немцы укрепляли ярмо не на шее, а на рогах.
— Хитер, немчура: понял, что у вола вся сила в башке!
— Да, брудеры народ смекалистый!
Пришелся по вкусу русскому солдату немецкий завтрак — кофе, которым хозяева потчевали своих постояльцев по утрам. Хозяйка наливала каждому солдату по кружке.
Но русские привыкли есть не в одиночку, а артелью. Потому они сливали все в один котелок и просили, чтоб хозяюшка, наливая, не жалела бы кофейной гущи. В этот взвар солдаты крошили ситник, прибавляли лучку и сольцы и, перекрестившись, хлебали кофе ложками, как свою, привычную тюрю.
— А скусная эта кава! — хвалили солдаты.
— Вроде нашего сбитня.
Очень удивительно было русским, что в немецких лавчонках не найти чая. Он продавался в аптеке, как лекарство.
Полюбилось им баварское пиво. Но немец и пил-то не так, как надо: мог целый день сидеть за "гальбой" в трактире без песен и куражу. Он просто разговаривал с приятелем — водил пальцем по столу пивные дорожки, показывал, как лихо воюет Бонапартий.
А слухи о войне шли неважные: француз наседал.
— Срам: брудеры уже по первости не устояли, — осуждали австрийцев русские солдаты.
Не успел Кутузов приехать в Браунау, как к нему явился русский посланник в Баварии барон Бюлер. Барон был чрезвычайно расстроен: он бежал из Мюнхена, так как французы уже подходили к городу.
Как будто бы начинали оправдываться опасения Кутузова.
До Мюнхена от Браунау было сто верст. Мюнхен лежал на полпути между Браунау и Ульмом. Было похоже на то, что Наполеон уже перерезал дорогу Браунау — Ульм.
Михаил Илларионович приказал выставить посты на реке Инн, назначил Багратиона командовать авангардом армии и разослал во все стороны лазутчиков, чтобы собрать точные сведения о неприятеле.
На третий день после приезда из Вены Кутузов получил письмо от эрцгерцога Фердинанда. Эрцгерцог сообщал, что Бонапарт, видимо, боится атаковать австрийцев с фронта, а старается обойти их, чтобы стать между ними и русскими. Письмо было уверенное и бодрое.
"Моя армия одушевлена мужеством", — похвалялся Фердинанд.
Но что эрцгерцог предпримет дальше, из письма было неясно.
Больше писем от Фердинанда или Макка Кутузов не получал.
Каждый новый день приносил самые разноречивые сведения и слухи. По одним — эрцгерцог отступал в Тироль, по другим — перешел на левый берег Дуная.
Австрийские конные разъезды, которые Кутузов отправлял в Баварию, не могли достать "языка".
Двигаться вперед на соединение с эрцгерцогом Кутузов пока не мог: задние русские колонны еще подходили к Браунау. Солдаты были изнурены усиленным маршем. Многие шли босиком — совершенно изорвалась обувь.
И тут в один ненастный день положение окончательно прояснилось.
11 октября 1805 года у дома, где жил русский командующий, остановилась австрийская почтовая карета. Стекла в ней были разбиты, одно крыло и подножка исковерканы, и вся карета залеплена грязью.
Из нее вышел, прихрамывая и держась за повязанную белым платком голову, какой-то австрийский генерал.
Ординарцы, сидевшие в коридоре, видели, как полковник Резвой сразу провел приехавшего генерала к командующему. И тотчас же Кутузов послал за австрийским генералом Мерфельдом, который состоял при его штабе.
Началось совещание.
А штабные, со слов полковника Резвого, присутствовавшего при встрече Кутузова с Макком, уже передавали шепотком друг другу невероятную, неприятную новость: вся семидесятитысячная армия эрцгерцога с артиллерией и обозами сдалась под Ульмом Бонапарту.
Бонапарт переправился через Рейн и быстро очутился со ставосьмидесятитысячной армией в Баварии. Он окружил австрийцев и 8 октября заставил Макка сдаться. Эрцгерцог как-то успел улизнуть с несколькими эскадронами в Богемию, а Макка Наполеон отпустил, взяв с него слово не воевать против французов. И посрамленный Макк мчался в Вену к императору.
— Вот вояки! — возмущались все.
— Что, они даже не попытались вступить в бой?
— Нет, вероятно, дрались. Видишь: сам Макк-то хромает, и голова у него повязана. Должно быть, ранило.
— Какое там ранило! — смеялся Резвой. — Просто почтовая карета опрокинулась ночью в дороге, и Макк набил себе на лбу шишку.
— Стало быть, свой ямщик для генерала Макка оказался опаснее француза!
— Вот те и Макк!
— У нас на Украине говорится: "Сел маком!"
— Ну и дал ему Бонапартий жару! Вишь, как смазал салом пятки — до нас еще об Ульме и слухи не дошли, а Макк уже тут как тут!
Как бы то ни было, а Кутузов пригласил Макка к обеду.
За обедом Макк рассказал еще несколько подробностей, хорошо рисовавших Наполеона.
Когда французы окружали австрийскую армию, эрцгерцог настаивал на том, чтобы пробиться сквозь корпус Нея и уйти в Богемию. Макк не согласился на это. Один из его верных лазутчиков уверял, что в Париже вспыхнул бунт и Наполеон должен будет спешить в столицу. А потом оказалось: верный лазутчик был подкуплен Наполеоном и нарочно вводил Макка в заблуждение.
Затем Наполеон отпустил на честное слово не только фельдмаршала Макка, но и всех австрийских офицеров. И распустил слух, что хотел даже отпустить по домам всех женатых солдат, но якобы этому воспротивились его министры.
— Тонко придумано, нечего сказать, — заметил Михаил Илларионович.
Конечно, обо всем этом сразу же узнали все австрийские солдаты.
Лисья уловка: смотрите, мол, какой я добрый…
Не только австрийские офицеры, но и все жители Браунау удивлялись хладнокровию и выдержке русского командующего: после приезда Макка он оставался в Браунау еще два дня.
Ульмская катастрофа сделала положение русской армии очень опасным: Наполеон располагал втрое большими силами.
Кутузов знал, что надо отходить, но выжидал: хотел выяснить, как развернет свои силы Наполеон.
Но уже тогда же, 11 октября, Кутузов послал предупредить все русские колонны, которые еще были в пути к Браунау, чтобы они остановились там, где их застанет это распоряжение. Кутузов приказал ломать мосты на реке Инн и вывезти больных, артиллерию и парки.
Вечером 16 октября Михаил Илларионович узнал от лазутчиков, что Наполеон двинулся от Мюнхена к Инну, чтобы покончить с русскими. Командующий велел немедленно собрать в зале всех ординарцев и вестовых от полков.
Кутузов вышел к ним в теплом вигоневом сюртуке зеленого цвета, с табакеркой в руке. Он был хмур. Лицо выражало недовольство.
Вертя в пальцах табакерку, Кутузов сказал:
— Цесарцы не сумели подождать нас — сунулись вперед, не спросясь броду. Их и разбили. Немногие из храбрых бегут к нам, а трусы положили оружие к ногам неприятеля. Наш долг — защитить несчастные остатки разметанной австрийской армии. Передайте это вашим товарищам в полках. Ступайте. Завтра с вестовой пушкой выступаем!
Но никто не знал, куда поведет Кутузов — вперед или назад.
Полки расположились у Браунау каждый на своем, назначенном месте.
17 октября еще до рассвета ударила пушка, стоявшая на площади перед домом, где жил командующий.
К удивлению всех — и солдат и вышедших их провожать горожан — русская армия двинулась назад.
— Ба, ба! Кажись, по старой дорожке пойдем, ребятушки?
— Не иначе.
— И без проводников.
Читать бесплатно другие книги:
