Воевода заморских земель Посняков Андрей

Лучше б не спрашивал, черт запьянелый.

Отрок аж подпрыгнул.

— А как же, батюшка! Все монеты заморские знаю. В одном рейнском гроше — два цесарских крайцара, или три шиллинга. Сорок восемь грошей — одна марка, двенадцать — кварта. Три десятка грошей — один таможенный гульден, три десятка без двух — один немецкий гульден, сорок и пять — мустьянский гульден, еще дукаты знаю и флорины. Знаю, и сколько корабельным платят — десять шиллингов в день, на что можно прикупить сто куриных яиц, или одну треску рыбу, или полтора локтя серого вестфальского сукна, или…

— Хватит, хватит, — поперхнулся березовицей Олег Иваныч.

— Так берете?

— А как же благословение батюшкино?

— Благословение… Да куда им, старым-то людям, нас, молодых, понять?

— Никак нельзя без благословения, Ваня. — Олег Иваныч назидательно поднял палец. — Вот подрастешь немного, уж в следующий-то поход обязательно тебя батюшка отпустит, к бабке не ходи.

— Эх, — расстроенно протянул отрок. — Следующий-то когда еще будет, а мне сейчас хочется.

— А еще что тебе хочется? — подначила Софья.

— Из аркебуза-ружья стрельнуть! — без раздумий выпалил Ваня и просительно заглянул в глаза Олегу Иванычу.

— А что, на верфи не настрелялся?

— Так там одни ручницы, с них и не интересно, и не попадешь никуда.

— Такой, видать, стрелок.

— Ладно, — усмехнулся Олег Иваныч. — Уж аркебузу мы тебе устроим, тятеньки твоего Епифана Власьевича уважения ради.

— Прям вот сейчас?!

— Гм… Знаешь, какой самый большой корабль на верфи?

— Ха! «Святая София», вчера спускали. Там конопатить еще завтра надо…

— Вот тебе перстень. — Олег Иваныч снял с указательного пальца личную золотую печатку. — Покажешь матросам… Аркебуза там, в кормовой каюте, и припасы для огненного боя там же. Найдешь?

— Враз сыщу, Олег Иваныч, дай те Бог здоровьица!

Отрока из-за стола — словно волной смыло.

Сквозь редкие облака пробивалось неяркое солнце, освещая верфь, покачивающиеся на воде корабли и серые стены обители. Частокол, ворота с украшенными крестами деревянными луковками, избы-кельи да небольшая церковь с колоколенкой — вот и весь монастырь Михаила Архангела. Подле монастыря, ближе к лесу, табором встали ушкуйники, многие не одни — с женами да ребятами. Кто ловил в реке рыбу, а кто уже и уху варил, вполголоса напевая протяжные поморские песни. Пелось в них о Белом море — Гандвик — да о бесстрашных мореходах, что не боятся ни льдов, ни волн, ни ветра. Вечерело — готовились ко сну. Некоторые — в трюмах или на палубе, а большинство — на берегу, в шалашах, подстелив под себя здесь же нарубленный лапник. Не жарко было, да и не сказать, чтоб холодно — май все-таки, да и сухо, слава Господу, не дождило пока. Все бы хорошо, кабы не комары да гнус окаянный, многие, правда, уже с ним свыклись, впрочем, далеко не все.

В дальнем шалаше, что у самого леса, ворочался молодой парень, наглый, упитанный, краснорожий. Приятели его, с кем в пути сошелся, тоже в шалаше спали, квасу неисполненного нахлебавшись. Погибельным еще тот квас называли — мутный, перегнан плохо, а уж запах — хоть нос затыкай, что некоторые и делали, когда пили. Ну, чего уж достали — то и употребили, не пропадать же зазря добру. Теперь храпели все, кроме этого молодого красномордого парня. Тот поворочался немного, потолкал упившихся — спят ли? — потом осторожно выбрался из шалаша. Отломил от дерева ветку — комаров отгонять да неспешной походкой направился к реке. Вернее, к обители.

— Мир вам, отцы, — поклонился монахам, несущим воду в большой деревянной кадке. — Не подсобить ли?

— Спаси тя Господи, добрый человек. Уж мы и сами управимся.

— А не скажете, где найти конопатчика Игната?

— На верфях, где ж еще-то? — Монахи переглянулись. — Стой, добрый человек. Тебя ж так просто туда не пустят. Этот Игнат тебе кто?

— Да дядька.

— Там Савва у ворот сторожит. Скажешь, что от чернеца Феодора. Да осторожен будь, пока идешь.

— А что такое?

— Медведица подраненная вкруговерть ходит. Кабы не вышло чего.

— Благодарствую, Божий человек!

Еще раз поклонившись монахам, красномордый оглянулся по сторонам и деловито зашагал к верфи, недоверчиво ухмыляясь своему везению. Ишь, как ловко все получилось! Прав был ганзейский староста Якоб: «Чаще улыбайся да кланяйся, спина от того не скрючится, а люди уважению рады».

— Кто тут Савва-сторож? Чернец Феодор кланялся… Не, когда зайдет, не сказывал. А мне б дядьку своего повидать, Игната, конопатчик он тут. Куда, говоришь? Прямо, потом вправо… А, вон к тому большому кораблю, вижу! Не, медведицы не слыхал. Храни тя Господи, господине Савва!

Трехмачтовая северная — с дополнительным корпусом — «шубой» — каравелла «Святая София», под новгородским, с золотыми медведями, флагом, гордо покачивалась у временного, недавно сколоченного из сосновых досок, причала. Вдоль всего корпуса корабля тянулась полоса затейливой резьбы, покрытой позолотой. Высокие, пахнущие смолой надстройки на корме и носу, казалось, закрывали небо. Туда же, к небу, рвался такелаж по составным мачтам с прямыми, а на гроте и бизани — и косыми — парусами. Вообще, «Святая София» производила впечатление мощного и быстроходного судна. На палубе, средь грозно торчащих пушек, не утихала работа. Стучали деревянные молотки, остро пахло дегтем, смолой, парусиной.

— Бог в помощь, работнички! Кваску не хотите ли?

— Угости, коль не жаль.

Возившийся с вантами мужик тут же спустился по сходням. Поблагодарив кивком, взял предложенную баклажку, испил.

— Ох, и ядрен квасок-то! Ну, чисто брага. Однако благодарствую. Конопатчик Игнат? Сейчас позову. Эй, Игнат! Игнате!

Конопатчик оказался худым жилистым мужиком лет сорока на вид, с небольшой рыжеватой бородкой, висловатым носом и злым узким лицом. Сойдя по сходням, он неприветливо уставился на краснорожего.

— Господин Якоб Шенхаузен поклон передавал, — тихо сказал тот.

— Тссс! — приложив палец к губам, зашипел конопатчик. Оглянулся воровато. — Туда иди, за верфь, к лесу. Жди, там и поговорим.

Ждать пришлось долго. Красномордый хотел уж было плюнуть на все, да вот как раз и объявился Игнат. Поглядел хмуро, что за дела, мол?

— Олелька я, Олелька Гнус. А вот и от господина Якоба весть. — Олелька вытащил из-за пазухи обломок монеты. Точно такой же с ухмылкой достал Игнат. Приложили — сошлось. Внимательно выслушав посланца, Игнат недовольно скривился — уж больно не хотелось ему плыть с кем ни попадя в далекие полуночные страны. Впрочем, и на верфи в здешней тмутаракани тоже давненько уже опротивело. Так, может, оно и к лучшему, новое поручение Ганзы?

— Слушай теперь меня, паря, — убрав обломок монеты, значительно произнес Игнат. — Завтра, как по кораблям определять будут, попросишься на коч к Ивану Фомину, то знакомец мой. Коч неприметный, да добротный, во льдах плыть может. Называется «Семгин Глаз», не перепутаешь. Главное нам пока сейчас с тобой — в доверие втереться, а уж потом… потом видно будет. С собой чего дал Якоб?

— Вот.

Олелька Гнус снял пояс и, распоров шов, вытащил небольшой мешочек.

— Яд?

— Он самый. — Олелька скривился и вдруг замер: — Кажись, крадется кто?

Конопатчик прислушался. Некрасивое лицо его исказилось гримасой.

— То медведица. Слышишь, рычит? Бежим, брат.

Нечистая парочка опрометью бросилась обратно к верфи. И вовремя! Огромный рычащий зверь выбрался из лесу и, припадая на переднюю лапу, проворно помчался за ними.

— Ой, батюшки, страсти Господни! — перекрестился на бегу конопатчик и прибавил ходу.

Вот их-то, бегущих, — и медведя — заметил издалека, а вернее сначала услышал возвращающийся с аркебузой и припасами Ваня. Как услыхал рычание — долго не думал — скинул тяжелую аркебузу да бросился заряжать, дело непростое — успеть бы! Упер ружье прикладом в землю — эх, не достать… Вот, кажется, рядом пень подходящий. Ага. Вот пороховница, мелкий, ровно пыль, порох. Хорошо, не отсырел, не слежался. Аккуратненько высыпать. Сверху пыж. Прибить шомполом. Теперь пулю. Черт, не лезет, прости, Господи! А так? Ага… Посильнее. Есть! Теперь поднимем ружьишко — ох, и тяжело же! А об пень и упереть! Где ж затравочный порох? Вот, кажется. Да. Он и есть. На полочку его… А где фитиль? Неужели, забыл? Нет, вот он, уже вставлен. Теперь огниво. Кресало, ветошь. Рраз!

А медведь все ближе! Та самая, раненная в лапу медведица, о которой все говорили.

Два! Ну, загорайся! Загорайся же. Ага, есть огонь.

Ой, и зверюга! А как быстро скачет, что твоя лошадь.

Вжечь фитиль… Ну, помоги, Господи.

Разъяренный зверь приближался, бежал прямо на Ваню — к нему как раз и вела неприметная тропка. Несущиеся впереди, обезумевшие от страха люди — конопатчик с верфи и незнакомый краснолицый парень — наконец догадались разделиться. Конопатчик резко свернул влево, к реке, а краснолицый — как раз на ту тропку.

Ваня тщательно прицелился. А вдруг…

Вот уже ясно видна оскаленная пасть зверя…

Вдруг — осечка? Так ведь часто бывает.

Упал, споткнувшись, краснолицый парень, повезло — скатился в овраг. А зверь попер прямо на Ваню.

Вот он, ужасный рык, смрадное дыхание — уже здесь, рядом.

Если промахнешься — разорвет зверь. Впрочем, бежать уже поздно. Ну, с богом!

Мысленно перекрестившись, Ваня потянул спусковую скобу. Тлеющий конец фитиля уперся в затравочную полку. Вспыхнул порох…

Бабах!!!

Столб пламени и дыма с грохотом вырвался из ствола аркебузы, и тяжелая пуля разнесла разъяренному зверю голову. Полетели вокруг кровавые ошметки, остро запахло пороховым дымом и гарью. Сраженная Ваней медведица пронеслась по инерции еще немного и тяжело упала на землю в двух шагах от пня. Отброшенный отдачей далеко в сторону Ваня этого не видел. Он плакал. Потрясенный, выбрался из оврага Олелька Гнус и, не обращая внимания на убитого медведя и плачущего отрока, пошатываясь, побрел прочь. На выстрел уже неслись люди…

— Ну что ты, Ваня, не плачь, — гладя по голове, утешал отрока Олег Иваныч. — Ты ж у нас молодец, ишь, какого зверища завалил! Шкуру мы обязательно тятеньке отправим, Епифану Власьевичу, пущай порадуется. Ну, не реви, не реви… Лучше скажи хоть что-нибудь.

— Дядя Олег, плечо болит сильно.

— Плечо? Ну-ка, покажи… Да… Синяк изрядный. Хорошо, ключицу не сломало. Поможешь отроку, Геронтий?

— Поможем, не сомневайся, Олег Иваныч. Ну-ко, показывай плечо, чудо… Да не бойся, руку не отрежем…

За всей суматохой внимательно наблюдал спрятавшийся за кустами рябины конопатчик Игнат. Посмотрел, как выбрался из оврага Олелька, как увели под руки плачущего мальчишку. После и сам пошел к верфи. Пожал плечами, прошептал про себя что-то — поди разбери, то ли Господа благодарил, то ли ругался.

Следующий день выдался солнечным, светлым. Голубело небо, серебрилась чуть тронутая рябью река, в обители благостно звонил колокол. Верилось в такой день — все хорошо впереди будет, дойдут, доберутся в дальние земли и вернутся обратно в Новгород с богатством и честью.

Вдоль берега выстроились в ряд корабли: двенадцать каравелл и двадцать северных лодей — кочей. Подле каждого — шкипер с командою, тут же и старосты, охочих людей к судам приписывали, всего ушкуйников около трех тысяч человек набралось — целый город! Олег Иваныч смотрел на суда, на собравшихся на берегу людей — сердце пело, и мысли нехорошие, муторные, сомнения разные куда-то прочь убегали. Неужто с таким флотом да с полуночными морями не сладим? Сладим! Обязательно сладим, ишь, корабли-то! Да и народ радостен.

А народ по-разному шел: к каким кораблям — хоть отбавляй желающих, а к каким и нет почти никого. Коч «Семгин Глаз» к последним относился. Неприметный серенький парус — дерюжка старая. Шкипер, Иван Фомин, из местных поморов мужик, роста среднего, оплывший, вид имел неопрятный — борода неровная, волос жирный, ладони потные, да еще и сплевывал все время, неприятный человек. Да и характер тот еще: кто от него зависел в чем — гноил, на чем свет стоит, а перед старостами да воеводами — лебезил, угодничал. Потому и не любили его местные, хоть и считался Иван опытным кормщиком. Стоял он сейчас, небрежно поставив ногу на сходни — охочих людей не очень хотел принимать — потом дели на всех прибыль какую, — но ждал, что поделать, да поплевывал в воду.

— «Семгин Глаз» — этот, что ли?

Шкипер встрепенулся, неласково взглянув на незнакомого красномордого парня с отвисшей нижней губой.

— Ну, этот. А тебе что за дело?

— Староста послал. Говорит, тебе человек нужен.

Фомин неприязненно оглядел парня:

— Мне зуек нужен, юнга. Староват ты для того дела, паря, так что лучше проваливай. — Шкипер отвернулся.

— А Игнат, конопатчик, сказывал, возьмешь, — зло бросил несостоявшийся юнга.

— Игнат? — Корабельщик обернулся к кочу, свистнул, нарушая все приметы — вообще-то ни свистеть на судне, ни плевать в воду не полагалось, но, похоже, ему на приметы начхать было.

— А, пришел, господине Олелька Гнус. — На палубе показался конопатчик Игнат. — Давно жду. Заходи давай, чего встал? — Он строго посмотрел на кормщика. Тот пожал плечами и подвинулся, освобождая сходни.

Вслед за Игнатом Олелька прошел по скользкой от разлитого кем-то жира палубе и спустился в носовой трюм, темный, но неожиданно чистый и сухой.

— Тут твое место будет. — Конопатчик кивнул на узкий длинный сундук, в ряду прочих таких же стоявший у левого борта. — Зелье ядовитое давай, спрячу, авось пригодится.

Олелька сунул руку за пазуху и вдруг побледнел.

— Выронил, кажись, зелье-то вчера, в овраге. Сейчас сбегаю, быстро.

Ничего не сказал на это Игнат, только презрительно сплюнул да про себя выругался: вот ведь удружил герр Якоб с помощничком.

Олег Иваныч с Гришей стояли на высокой корме «Святой Софии», смотрели, как матросы загружают в трюм бочки с водой и порохом. Вокруг открывался великолепный вид на Двину с поросшими лесом берегами, на монастырь. Высокая маковка церкви словно лучилась солнцем. Оставив Гришу присматривать за погрузкой, Олег Иваныч — в высоких ботфортах, в камзоле из желтой кожи, с привешенной к наборному поясу шпагой — прошел в кормовую каюту, к Софье. Та разбирала личные вещи. Уже успела застелить волчьими шкурами лавки и теперь раскладывала воинские припасы: арбалет со стрелами и воротом, пару узких мечей, аркебузу с припасами. Вот припасов-то этих как раз и не хватало.

— Пороховницы где, милый?

— Как где? Тут должны быть. Впрочем…

Олег Иваныч выбежал на палубу:

— Гриша, Ваньку где сыскать?

— А чего его искать? — удивился Гришаня. — Вон он, по вантам лазит. Только за ним и смотрю — как бы с нами не увязался. Эй, Ваньша!

Гриша заливисто свистнул.

— Звал, дяденька Олег? — подбежал к Олегу Иванычу Ваня, русоволосый, светлоглазый, в простой пестротканой рубахе с расстегнутым воротом. Раскрасневшийся, довольный — гляди-ка, быстро плечо прошло, ну, за то Геронтия благодарить надо.

— Ты куда пороховницы дел, отрок? — нарочито хмуро поинтересовался Олег Иваныч. — Иди, ищи.

— Пороховницы? — переспросил Ваня. — А наверное, там вчера оставил, у пня. Сейчас сбегаю. Я быстро.

— Беги, беги… Флаг тебе в руки. — Олег Иваныч проводил отрока взглядом и отдал приказ готовиться к отплытию.

— Что ты, Иваныч, на отрока взъелся? — обернулся к нему Гришаня. — Нешто пороховниц у тебя мало?

Олег Иваныч лишь усмехнулся:

— Ты, Гриша, глаза его видел, какими он на каравеллу смотрел?

— Ну, видел.

— Так пусть лучше бежит, ищет. А мы тем временем отчалим, все лишних слез да уговоров меньше.

— Мудр ты, Олег Иваныч, чисто змей, что в саду райском Еву яблоком соблазнил, — покачал головой Гриша и посмотрел на старого друга вроде как осуждающе.

Олег Иваныч хлопнул его по плечу, расхохотался и велел сниматься с якоря. У самого тоже на душе кошки скребли. Жаль было вот так вот поступать с Ваней, да уж лучше так, чем слезы детские видеть — вот уж чего не терпел Олег Иваныч, так что пусть уж лучше обижается потом Ваня.

Засвистела боцманская дудка, забегали по палубе матросы. Выбрали якорь, и, подняв на гроте косой парус, «Святая София» медленно отошла от берега, огромная, красивая, мощная.

Вслед за флагманским судном по очереди следовали остальные. Сперва каравеллы, потом кочи. Лишь шкипер «Семгина Глаза» мешкал, все ждал чего-то, время от времени бросая злобные взгляды в сторону леса.

Осмотрев пару заросших кустами оврагов, Олелька Гнус не обнаружил там ничего — даже следов падения, да и рядом не было ни тропы, ни пня, ни запекшейся медвежьей крови — ну, про это Олелька уж после сообразил, стал тропку искать. Нашел-таки, пошел прямо, ага — вот и пень, вон, слева, овраг, а… Интересно, кто это там лазит? Неужели — опять медведь? Затаился Олелька, нож из-за пояса вытащил. Затрещали окружавшие овраг кусты, раздвинулись…

Олелька напрягся.

Из оврага, крепко прижимая что-то к груди, выбрался русоволосый отрок и бегом бросился к реке.

Проводив его взглядом, Олелька Гнус сунул ножик обратно и спустился в овраг. Ничего не найдя, плюнул, выругался да поплелся обратно. Неужто пацан что нашел? Эх, надо было его ножичком… да хорошая мысль, как всегда, опосля приходит.

Олелька выругал себя за нерасторопность и чуть не споткнулся, увидев, как из-за холма в излучине реки показались высокие мачты «Святой Софии». Олелька прибавил шагу.

Те же мачты увидел на бегу и Ваня. Вначале не поверил глазам, затем остановился, глотая слезы.

— Как же так? Как же… Даже не простились.

Далеко по берегам разносил ветер команды. Выходя на середину реки, корабли поднимали паруса и, гордо развернувшись, таяли в синей дрожащей дымке.

Всхлипывая, Ваня понуро плелся вдоль берега, вытирая нос рукавом. Под рубахой, холодя кожу, позвякивали два медных рожка с порохом. Еще там был и какой-то мешочек, тоже, видимо, с порохом, только более тонкого помола.

«Эх, — думал Ваня. — Надо было б не мельтешить на мачтах, а сразу прятаться в трюм. Выждать пару дней — потом объявиться, уже в море. Не выгнали б. На первое время сухарей бы хватило, зря сушил, что ли. Или лучше не на „Святой Софии“, а на каком-нибудь маленьком корабле спрятаться. Даже можно было б и не прятаться, а зуйком наняться, а уж потом…»

— Эй, долго там будешь ковылять?

Ваня вздрогнул, увидев перед собой здоровенного чернобородого мужика в рыбацких бахилах, и непонимающе уставился на него.

— Чего зенки вылупил, не тебя ль на «Семгин Глаз» зуйком взяли?

— А…

— Варежку закрой и быстро дуй на коч. Заждались уж тебя там.

Ваня хотел было возразить, но вдруг осекся и, не говоря больше ни слова, побежал к неприметному кочу, последнему из судов, болтающемуся у причала.

— Вы «Семгин Глаз»?

— А тебе что за дело? — сплюнул сквозь зубы неприятного вида мужик с косо подстриженной бородой.

— А сказали, вы зуйка ждете?

— Так не тебя ж, парень… — Мужик вдруг задумался. Зуек-то ему был все-таки нужен. — Стой. Уху варить можешь?

— Запросто! — заулыбался Ваня.

— Тогда давай, заваливай. Жалованья пока никакого, но через месяц — три деньги.

Быстро взобравшись по сходням, отрок оказался на палубе.

— Где ж это твоего Олельку черти носят? — недовольно осведомился кособородый шкипер Фомин у поднявшегося на палубу Игната, бывшего конопатчика.

Тот пожал плечами, всмотрелся в берег, приложив руку ко лбу:

— Да вот он, кажись, идет. Ну да — точно он.

— Ну, слава те…

Когда запыхавшийся Олелька Гнус поднялся на палубу судна, кормщик мелко перекрестился и отдал приказ сниматься с якоря.

— Зуек! — бросив взгляд на Ваню, вскричал он. — Давай, на мачту да поглядывай. Кораблей впереди много, мало ли что.

Сидя на вершине мачты, прямо на поднятом рее, просунув ноги в специальные кожаные лямки, Ваня был на седьмом небе от счастья. И пусть корабль был неказист и мал, пусть был неприятен и зол шкипер — это все-таки был настоящий корабль, а где-то там, впереди, ждало настоящее море. Ждали приключения, честь и слава.

Проводив в подзорную трубу последний корабль, корабельный мастер Жоакин Марейра спустился с холма и медленно пошел к дому, что стоял рядом с верфью, выделяясь среди прочих изб если и не добротностью, то изяществом и красотою — ну к какой еще избе был приделан балкон? На высоком крыльце стояла беременная супруга Жоакина Маша, держала в руке развернутый свиток и плакала.

— Что ты, Мария? — ласково обняв жену, тревожно осведомился Жоакин.

Маша молча протянула ему свиток.

— «Боярину Епифану Власьевичу, в Новгород». Что за черт?

— Читай дальше.

«Батюшка мой и матушка и братец, с поклоном к вам сыне ваш Иван. Мая двадцатого дня сего лета отправляюсь в далекое плаванье с кораблями боярина Олега Иваныча в полночные страны. Сам-то Олег Иваныч и люди его и Жоакин-мастер с Машей про то еще не знают. Сам я так решил и мыслю, что ты, батюшка, меня бы благословил, если б был тут. А так придется без благословения, хоть я и сухарей насушил и Николаю Угоднику в обители Михайло-Архангельской свечку поставил. Не ругай меня, батюшка, за то, что обманом на корабль восхотел проникнуть, боле никак было. Надеюсь, адмирал-воевода Олег Иваныч меня простит, а я уж заработаю роду нашему честь и славу. А то ведь годы идут, а никаких славных дел я еще не свершил, а ведь ты, батюшка, рассказывал часто, как в мои годы с московитами бился, живота своего не щадя. Так и я буду, как все в роду нашем. С тем и прощаюсь, сыне ваш Иван Епифаньевич. Писано мая девятнадцатого дня лета шесть тысяч девятьсот восемьдесят четвертого от сотворения мира».

— Мальчик стал рыцарем, — прочитав, усмехнулся Жоакин. — Самое время. Что ж из-за этого плакать?

— Да какое там время? Ведь дите дитем еще!

— Все дети когда-то становятся взрослыми. Чем плакать, пойдем-ка лучше в обитель, помолимся за Ванюшу.

Аккуратно свернув послание, Жоакин поцеловал жену в шею.

Над лесом, над рекой, над обителью и опустевшей верфью во всю жарило солнце. В высоком палево-голубом небе кричали птицы.

Выйдя в открытое море, корабли прибавили парусов и ходко пошли на север, держа среднюю скорость в пять узлов. Каравеллы, конечно, могли бы и больше, но сильно тормозили кочи, без которых, в условиях полярного плавания, никак было не обойтись — мало ли льды… Вообще же Олег Иваныч планировал использовать их и для охоты на морского зверя, и для подъема по впадающим в северные моря рекам с целью пополнения запасов пресной воды — мелко сидящим поморским судам сделать это было куда как легче, нежели каравеллам, даже специальной постройки. Погода баловала путешественников — почти все время дул попутный ветер, и море было послушно-тихим, ласковым, лишь иногда кидая на корабли огромные белые волны.

На седьмой день пути — в полном соответствии с планом, плыли и ночью, благо светло — флот новгородцев вошел в Мезенскую губу. В Лампожню, что вверх по реке Мезень, заходить не стали — чего там делать-то? Только время зря терять. Встали у впадения реки в море. Часть ушкуйников поднялась выше — пополнить запасы пресной воды, а часть занялась охотой на гусей и уток, имевшихся здесь в огромном количестве.

Новопринятый зуек Ваня на «Семгином Глазу» прижился. Варил уху, лазил на мачту, даже драил палубу, что вообще-то для повадок шкипера Фомина было нехарактерно. Ну, раз есть зуек — так пусть работает. А уж как он смотрел на шкипера, когда тот перекладывал руль, точно сверяясь с компасом-маткой и еле заметными приметами на берегу! Хозяин «Семгина Глаза» аж слюну сглатывал, настолько было ему приятно, даже следить начал, чтоб не обижали зуйка. Впрочем, никто и не обижал. Кроме команды, на коче было еще полтора десятка ушкуйников во главе с конопатчиком Игнатом, да Ваня не с ними общался, а больше с командой. А в команде за старшого — дядько Никодим, хозяйский родственник по прозванью Ребро. Как-то, еще в дурной юности, на спор с высоченной сосны в лесное озеро спрыгнул — ничего, не разбился, только ребро сломал, вот с той поры и прилипло — Ребро. Был Никодим на вид страшен — бородища вразлет, шея — что жернов, кулаки — с голову. Нагл был, напорист, а уж приврать любил! Да так неуклюже, что никто ему и не верил-то никогда, кроме, вот сейчас, Вани. Тот аж рот раскрывал, когда начинал Никодим Ребро травить очередную байку, все дела свои бросал да рядом усаживался. А как слушал! Никодиму то лестно было, хоть и посмеивалась команда. А Никодим, как-то улучив момент, когда в трюме зуйка не было, показал кулачище самым отпетым — попробуй, забидь мальца! Те посмеялись только — нужен он, мол… Хотя, может, и были у них насчет зуйка какие нехорошие мысли.

Вот у ушкуйников такие мысли точно были. У двоих — конопатчика Игната по прозвищу Греч и Олельки Гнуса.

— Он, он это, точно, — клялся Олелька. — Я к оврагу, гляжу, он уже…

— Это плохо, — задумчиво качал головою Игнат. — Значит, зелье наше малец прибрал, плохо, что не подобраться пока ни к мальцу, ни к зелью, буде запрятал его он.

— Да черт с ним, и с зельем, и с малым, дядько Игнат, нешто занятий у нас больше нет, только об них думать?

— Эх, глуп ты, паря! — с сожалением вздохнул Игнат. — Не в зелье дело и не в мальце, а в том, что дальше со всем этим статься может. Вот, прикинь: завтра охота — глядь, и малец наш пострелять с кем захочет. Ручницы-то у него нет, а порох — как он думает — есть, зелье-то ядовитое с пороховым вельми схоже. Вот и зарядят ручницу — ан не стреляет! Что такое? Может, пороховое зелье сырое? Лизнут, кто рядом, попробовать… Тут же и окочурятся! Хорошо, если наш малец первым. А если нет? Тут уж к нему вопросы: что, да как, да откуда зелье. А откуда зелье? В овраге подобрал. А кто еще у того оврага шастал? А наш глупый парень Олелька Гнус! А ну-ка, тащи его в пыточную!

— Типун тебе на язык! — испугался Олелька. — Мудрено больно. Да и не запомнил он меня.

— Это ты так думаешь. — Игнат Греч усмехнулся. — Я, между прочим, двадцать лет на Ганзу работаю. И здесь, и в Новгороде. И — никто ничего. Оттого, что предвижу многое, вот, как сейчас. Может быть, конечно, что и дурь все. А может — и нет. Потому, как опасность такая для нас существует, надо при удобном случае что сделать? Правильно. Опасность эту убрать. Как — поглядим, время есть. Не боись, правильно все сделаем, никто на нас не подумает, а потом и забудется все — плаванье-то далекое.

Эх, врал почти все Игнат! Дался ему этот малец, как же. Будь Игнат один в деле — не стал бы огород городить, но тут… Напарничка-то бестолкового проверить надо да крепче к себе привязать. Кровью, чем же еще-то?

На следующий день, с утра, кликнули охочих за утками. Почти все ушкуйники вызвались — наскучило по кораблям-то сидеть, да из команды «Семгина Глаза» двое — старшой Никодим Ребро да зуек Ваня.

— Ну, с Богом, Олелька, — цинично напутствовал напарника Игнат. — Вот тетива, спрячь… Лук-то сладишь?

— Да уж слажу, не маленький. А это что еще? Ну и стрела у тебя, дядька Игнат! Кажись, каменна?

— У местной самоеди такие. Этой стрелой и бей. Смотри, не промахнись, хотя… вот тебе еще одна такая. Последняя. Ну, пора, вона, все вышли уж…

Ушкуйники плыли к реке в больших лодках, у кого луки со стрелами, у кого и сети. Шумно было, радостно, весело! Охота — есть ли еще лучшая потеха для русской души?

В общей суматохе Олелька Гнус незаметно отошел в сторону. Пробрался вдоль реки, таясь по кустам да меж деревьями. Выжидал момент, знал — надоест вскоре охотничкам в шумстве да ватагой промышлять, захотят и отдельно потешиться. Главное, своих не проглядеть. Во-он они, лодка приметная. Эх, кабы не к тому берегу направились, кабы к этому… Ага… Сюда, сюда, милые!

Лодка с «Семгина Глаза» с пятью охотниками и зуйком Ваней, опередив остальных, медленно вошла в заводь. Птицы здесь было полно, другие лодки тоже повернули, что никак не входило в планы Олельки. Впрочем, выбирать не приходилось. Лодка подошла к самому берегу, так, что хорошо заметна стала небольшая фигурка зуйка на носу.

Так… Еще…

Олелька Гнус наложил на тетиву самоедскую стрелу. Прицелился… Пора!

Просвистев, стрела впилась в шею Никодиму Ребро. Захрипев, он повалился в воду, чуть было не перевернув лодку. Остальные заволновались, заоглядывались.

И снова просвистела стрела! На этот раз Олелька не промахнулся. Увидел, как взмахнул рукой зуек.

Дальше смотреть не стал — сейчас быстро определят, откуда стреляли, да вон, уже стрелы посыпались туда, где только что был. Нет уж, нечего тут больше высматривать — ноги в руки — и в путь! Где-то там должен поджидать Игнат с лодкой… Да где же он, черт? А, вот…

— Ну, как? — выгребая на середину реки, справился конопатчик.

— Сделано, — ухмыльнулся Олелька.

— Тогда греби. Что там за шум, ребята? — бросив весло, прокричал Игнат встречной лодке.

— Убили… Самоеды наших убили.

Ну, славненько. Игнат Греч обернулся к напарнику и весело подмигнул:

— Наделаем еще делов, паря!

В кормовую каюту «Святой Софии» ворвался гонец:

— Беда, батюшка воевода! Немирная самоедь стрелами наших людей постреляла!

Не раздумывая долго, Олег Иваныч выбежал на палубу. Для начала хорошо бы выяснить, требуется ли помощь. Ведь самоедов — как называли русские люди местные племена за любовь к строганине — сырому мясу — не могло быть много. Тем более все ушкуйники вооружены. Так что, скорее всего, сами давно сорганизовались — люди битые — и от бедных самоедов давно уже ничего не осталось.

А похоже, так и случилось! Посланные разведчики вскорости возвратились, не встретив ни единого самоеда.

— Да откуда слух-то такой?! — допытывался Олег Иваныч.

— На «Семгином Глазу» двоих убило, — пояснил Гриша, принимавший активное участие в охоте, а потому более осведомленный.

— Что это еще за «Семгин Глаз» такой?

— Коч. А убиты — самоедскими стрелами. Уж это ушкуйники, кто рядом был, враз определили, людишки бывалые.

— Пусть сюда эти стрелы тащат, посмотрим…

Олег Иваныч ушел в каюту. Предстояло еще распланировать завтрашний день для всех капитанов. Софья неслышно подошла сзади, обняла, поцеловала в шею, уселась за стол напротив, взяв в руки гусиное перо и разложив перед собой бумагу. Секретарь из нее получился классный.

— Пиши… — Олег Иваныч задумался. В дверь постучали. Вошел Гриша, молча положил перед воеводой обломок стрелы со странным оперением.

— Ну, и из чего видать, что она самоедская?

— Из перьев, господин адмирал. Видишь, крепленье-то ненашенское.

Олег Иваныч недовольно буркнул, что хорошо бы взглянуть и на наконечник.

— Да, и почему только одна?

Гришаня пожал плечами:

— Одна утопла вместе с ушкуйником да обломилась, а наконечник другой — в теле зуйка.

— Кого?

— Местные поморы юнгу так называют, — пояснил Гриша. — Есть такая небольшая верткая птичка — зуек.

— Так вытащите стрелу-то!