Ливиец Ахманов Михаил

01

Гигантский Южный Щит, даривший Антарду жизнь и благостное тепло, казался призрачной тенью в глубине ночного неба. Сейчас его гиперболоид был развернут боком и походил на лезвие искривленного меча, рассекающего вышитый яркими звездами полог от горизонта до слабо сиявших шлейфов, с их жилыми куполами, тороидами верфей и ретрансляторами. Такие серповидные клинки, не бронзовые, а железные, привозили в Египет из сирийских городов, и моя рука еще не забыла их смертоносную тяжесть.

Я поднял голову, всматриваясь вверх. Первый предвестник рассвета – небо чуть поблекло… Ночь выдалась безлунной, и оттого шлейфы, расходящиеся конусом, светятся сильнее, а звезды за ними горят, будто ледяные драгоценности в холодной космической тьме. Одни неподвижны, другие кто-то перекатывает по небосводу с края на край, швыряет горстями из бесконечности то к зениту, то к невидимой черте земной атмосферы. Те, что блестящими искрами стремятся вниз, – скутеры и челноки любителей сильных ощущений, а над ними, в вышине, меж звезд и мерцающих шлейфовых полос, плывут огни круизных лайнеров и боевых кораблей Констеблей. Сотни огней, рубиновых, алых, золотистых, изумрудных…

Земля дремлет, но небеса полны жизни, подумалось мне.

Земля и в самом деле еще не пробудилась. Сад, в котором росла одна-единственная яблоня-биоморф, раскинувшая вокруг похожие на сытых питонов ветви, и прораставшая сквозь них сирень, и золотистый тростник, оплетенный стеблями орхидей с резными, будто сотканными из клочьев тьмы соцветиями, и купольный дом с парой Туманных Окон в глубине – словом, весь бьон [1] Октавии и все его окрестности казались нереальными, точно волшебный, скрытый от глаз людских карнавал плавающих в предутренних сумерках фантомов и масок. Сон в это время особенно крепок, и, покоряясь ему, дремлют травы и деревья, стрекозы и бабочки, вода и камни в ближнем ручье и даже неугомонное днем пернатое племя.

Октавия, моя возлюбленная с Тоуэка, тоже спала, и веера длинных пушистых ресниц колыхались на ее щеках в такт дыханию. Она была тут, рядом со мной, а ее мир, ласковая хризолитовая искорка, сияла где-то на другом конце Галактики. Ее безмерно далекий Тоуэк, невидимый среди светил земного неба… Однако ж, думал я, стоит приподняться, сделать несколько шагов, коснуться Туманного Окна – не серо-желтого, а другого, того, что переливается голубым и зеленым, – и вот он, Тоуэк, на расстоянии волоса! Сутки там побольше земных, и поэтому Тави, как урожденная фея-тоуэка, нуждалась в долгом и спокойном сне. Часов пять ежедневно, а то и шесть, если наши любовные игры затягивались сверх меры или были особенно бурными.

Хрупкая изящная фигурка, порывистость движений и привычка долго спать роднили Октавию с ее подопечными. Дети, пока не свершится первая мутация, тоже спят чуть ли не третью часть суток, а в стайке двенадцатилетних девчонок-землянок моя подруга не выделялась ни ростом, ни сложением. Груди у нее были маленькими, стан – тонким и гибким, ноги – длинными, с узкими бедрами, и каждую из ягодиц я мог накрыть ладонью. Накрыть, погладить, поцеловать… Что и делал неоднократно в темноте, когда блистающий лик Южного Энергетического Щита отворачивался от Антардских островов.

В Койне* Продления Рода Тави очень ценили, считая едва ли не эталоном Наставника-Воспитателя. Дети и правда быстрее и легче сходятся с теми взрослыми, которые во всем на них похожи, не подавляют ни ростом, ни силой, не демонстрируют мощь интеллекта, стараются ответить на любой вопрос, а неизбежные свои ошибки и просчеты воспринимают с юмором. Эти ребячьи предпочтения нужно уважать. Хотя не прошедшие обеих мутаций еще не люди в полном смысле слова, они являются крохотным слепком с нашего общества, с любой и каждой человеческой культуры, что возникала и гибла со времени неандертальцев. Так было, так есть и так будет – поверьте, я знаю, о чем говорю. За мной опыт странствий в тех мрачных тысячелетиях человеческой истории, когда жизнь была коротка и существовал лишь один способ продлить ее – через своих потомков.

Над садом серело и розовело. Один за другим гасли шлейфы – Первый Нижний, Второй, Третий, потом Серебристый, Шлейф Дианы, Шлейф Джей Максима. Начали тускнеть заатмосферные огни и звездные россыпи, сменяясь видениями облаков, – они застыли жемчужными тенями на фоне наливавшихся алым небес.

Вдыхая ароматы сирени и пряных орхидей, я смотрел на спящую Тави. Прежде, когда я возвращался из дальних странствий, кожа ее была розово-белой, щеки – округлыми, личико – овальным, в ореоле пепельных волос, а глаза – зеленовато-серыми. Типичная тоуэка, грациозная, миловидная, сладко пахнувшая и – что скрывать! – соблазнительная, точно спелый финик. Особенно для мужчины, который много лет валялся на песке или на блохастых козьих шкурах и нюхал… Лучше не вспоминать, как пахли эти шкуры, как воняли котлы и потные тела моих сородичей! И чем несло из загонов, где грудились козы и ослы!

Нынче моя возлюбленная изменилась. Мы не расставались уже несколько дней, и ментальные флюиды, исходившие от меня минута за минутой, час за часом – особенно, думаю, в сладкие мгновения любви, – стерли с кожи Тави белизну, сделав ее медно-смуглой, щеки – впалыми, а личико – треугольным, плавно стекающим от широковатых скул к узкому изящному подбородку. Ее глаза и волосы тоже потемнели, словно вобрав в себя мрак ночных небес над Нильской долиной. Конечно, я не рассказывал своей подруге о Небем-васт, но память об арфистке из Танарена* была еще свежа, еще не покинула ни рук моих, ни разума, ни чресел, и потому, хотел я того или нет, ее знакомые черты проступали в лице Октавии. Метапсихический резонанс, верный знак, что я был ей небезразличен! Во всяком случае, в такой же мере, в которой Небем-васт была небезразлична мне.

Она погибла под Аварисом* двенадцать тысяч лет назад. Я мог бы забрать ее душу с собой, спрятав в ментальной ловушке, и даровать ей в нашем времени новое тело и новую, почти бесконечную жизнь. Жизнь, но не цель… Что до цели, то эта проблема дебатируется не первый век, даже не первое тысячелетие, но, несмотря на радужные надежды супериоров и их упрямство, я полагаю, что она неразрешима. Для наших древних предков, яростно искавших смысл во всех глобальных категориях, в существовании Вселенной, пространства, времени и человека, фактически не было разницы между жизнью и целью. Такой уж был у них императив – не жизни, а, скорее, выживания… Для Небем-васт это означало не гневить богов, встречать молитвой солнце и в знак благодарности за посланное счастье таскать приношения в храм. Еще готовить трапезу для своего мужчины, содержать в порядке его дом, садиться к нему на колени… В нашем мире ничего не сохранилось из этих наивных радостей, разве лишь одна из вечных поз любви. Не думаю, однако, что Тави была бы довольна, увидев на моих коленях другую женщину. Поэтому Тави, нежная и теплая, здесь, а Небем-васт – всего лишь туман, растаявший во мгле тысячелетий.

Временами милосердие бывает так жестоко…

02

Энергетический отражатель, паривший в семи тысячах километров над моей головой, чуть дрогнул, добавив розового облакам и небу. Пастельный, слишком нерешительный мазок, чтобы пробудить мир Детских Островов, что назывался прежде Антарктидой, краем холода и льда. Этот факт древней этимологии отмечен, конечно, в Зазеркалье, но помнят о нем лишь историки, да и то один из десяти. Мало приятного соваться в файлы, реконструирующие былой Антард – пронзительный ветер и смертоносный холод, бешеную круговерть снегов над белой равниной, торосы, айсберги и бесконечную полярную ночь. Сам я в эти файлы заглядывал – так, из любопытства, ибо холодов не люблю. С тех пор не люблю, как шарили мы в Кольце Жерома под скудным светом Песалави, а затем копались в мерзлой глине на Панто-5, высвобождая какое-то древнее святилище. Впрочем, не уверен, что эта постройка являлась святилищем – размеры не впечатляли, а в культурном слое нашлись одни окаменевшие фекалии, спрессованные с лиственными грамотами.

Признаюсь, что лед и снег, мрак и холод, как планетарный, так и космический, меня не вдохновляют. К лесам, горам, озерам и речным долинам я отношусь с меньшей неприязнью, но это тоже не мое. Нет, не мое! Я – человек пустыни, и если когда-нибудь умру, то среди песчаных дюн, уставившись выжженными глазами в знойное беспощадное небо.

Когда-нибудь умру!.. Демоны Песков! Будто я, носитель духа Гибли, великого вождя и колдуна, не умирал именно так дюжину раз! В остальных случаях мне протыкали печень копьем или дротиком, забрасывали камнями, душили тетивой от лука, били секирой в висок и, связанного, швыряли крокодилам. Думаю, последняя смерть была столь же антисанитарной и мучительной, как в зубах гиены, но это лишь мои предположения. Ни разу я не решился довести дело до конца и дать себя слопать живьем.

В небе посветлело, полыхнуло алым и золотистым, и запах сирени стал гуще – будто победный рокот труб, которому подыгрывают тонким ароматом скрипки-орхидеи. В ветвях яблони завозились, засверкали крохотные разноцветные комочки, потом один из них расправил лиловый шлейф-парашютик, шевельнул его краями и неспешно перебрался на янтарный колпак жилища Тави. Бескрылая птичка-медуза… Кажется, с Телирии или Банна… Дети любят с ними играть.

Стараясь не потревожить Тави, я осторожно поднялся и натянул короткие штаны с нагрудником. Нагрудники последнее время носили вычурные, кружевные, сотканные из яркого паутинного шелка, с орнаментом из нитей астабских пчел-жемчужниц. Кружева и орнаменты иногда заменялись личным гербом с девизом на каком-нибудь древнем языке, предпочтительно греческом или латыни. Что-нибудь этакое, с намеком – «Magna res est amor» или «Calamitas virtutis occasio», что означает «Великая вещь – любовь» и «Бедствие – пробный камень доблести». Ну, любовь – она всегда любовь, а вот бедствий, чтобы оттачивать на них свою доблесть, в наши времена не сыщешь. Во всяком случае, на Земле, но можно забраться на Панто-5 и углубиться с киркой и лопатой в те самые окаменевшие фекалии.

Да, так насчет нагрудников, шелков и всяких орнаментов с кружевами… Мои привычки скромнее: я сторонник серого, желтого и коричневого, тех оттенков, что теряются в песках пустыни, а из старинных девизов мне ближе всего «Crede experto» – «Верь опытному». Впрочем, я не выставляю своих пристрастий напоказ.

Тишина. Теплый ласковый полумрак и аромат женского тела… Ментальный образ Тави плывет в моем сознании – цветок на стройном стебле, запах шиповника и шелест листвы под ласковым ветром… Яблоня, ограждавшая земную часть ее бьона, окружает нас сотней гибких толстых веток, в хаосе которых теряется главный ствол и пропадают многочисленные стволики-подпорки. Над этим темным ожерельем из сучьев, плодов и листвы уже стали проступать в светлеющем небе призрачные видения крыш соседних зданий, фантомы труб, башенок, флюгеров, шпилей и полоскавшихся на них вымпелов. То был район, в котором обитали Целители, Операторы и Наставники-Воспитатели Койна Продления Рода – небольшие особняки, бассейны, павильоны, умилительно мягкие и ровные лужайки, разбросанные в причудливом беспорядке среди ухоженной зелени. Словом, буколический пейзаж. Чуть дальше, за рощицами дубов, эльбуков и канадских кленов, высились строения поосновательней – учебные коллегии и развлекательные центры. Каждое на свой лад, то в виде уступчатой майясской пирамиды или башни рыцарского замка, то наподобие старинного дворца, античного храма, морского жилища-лагуны или скалы, прорезанной галереями и серебристой спиралью подъемника. Эти архитектурные изыски былых эпох рисовались скорее в моем воображении, чем в яви – их закрывали деревья, и лишь огромный ствол Координации Койна отсвечивал над ними вдалеке бледным нефритом.

Тави спала, подложив одну ладошку под смугло-розовую щеку и прижав другую к нежной маленькой груди. Бескрылые птички – те, что с Телирии, а может, с Банна – перепархивали над ней и, распустив свои летательные перепонки, усаживались на самом краю кровли-колпака. Ни дать ни взять скопище крохотных гномов, решивших полюбоваться на спящую принцессу…

Я не мог заподозрить их в желании любоваться чем-то другим – например, мною или роскошью жилища Тави. Сейчас я выглядел не самым лучшим образом, так как еще не избавился от последствий темпорального скачка. Инерция психики неизбежна: память о Небем-васт влияла на Октавию, и точно так же память о разбойнике-ливийце, чью плоть я носил семнадцать без малого лет, влияла на меня. Мои ладони были в мозолях от дротика и топорища, на груди красовался внушительный рубец, под мышкой – шрамы от львиных когтей, на голове – колтун из рыжеватой шерсти, который ни в одном из тысяч цивилизованных миров не признали бы волосами или, тем более, прической. В нашей компании психоисториков такой эффект называют мнемоническим эхом: вернулся в свое нетленное тело, не воевавшее, не трудившееся, лежавшее мирно в саргофаге хроноскафа, а через час-другой собственная плоть воспроизводит следы перенесенного. Стигматы бывают различными: шрамы от ран и побоев, выпавшие волосы и зубы, опухоли, ожоги, внутренние повреждения и всякая иная ерунда. Впрочем, ничего такого, с чем иммунная защита не справилась бы за два-три месяца.

Пройдет недолгое время, и шрамы рассосутся, руки станут гладкими, вместо рыжих зарослей вырастут нормальные волосы – мои, короткие, светло-каштановые. Потом померкнут воспоминания о Небем-васт, и Тави снова будет такой, какой я ее помню, знаю и люблю: милое округлое личико, зеленые глаза и кожа с жемчужно-розовым отливом. Но в ее доме вряд ли что-нибудь изменится.

Октавия, как я упоминал, с Тоуэка, с Нежданного Браслета. Планетарный радиус чуть меньше земного, соотношение воды и суши три к одному, материк охватывает планету по экватору, бури, пустыни, ледники и кровососущие насекомые начисто отсутствуют. Плюс фауна флорального типа, благоприятный для людей биоценоз и сказочный климат с ничтожными колебаниями температуры. Я мог бы припомнить кое-что еще про Тоуэк, не менее любопытное – о растениях-симбионтах, целебных водах и чудесных фруктах, облачных мотыльках и потрясающих полотнах мастера Сиддо, но все описания меркнут перед единственным, но емким словом: рай. Во всяком случае наши наивные предки, мечтавшие о Парадизах и Элизиумах, сочли бы Тоуэк раем.

В понятиях обитавших там людей, а значит, и моей подружки, дом являл собой поляну с разбросанными тут и там беседками, легкими куполами и тентами, с живыми пнями и кочками, игравшими роль столов, кушеток и кресел, с садом-биоморфом, кормившим своего хозяина и украшавшим его жизнь приятными запахами и мелодичными звуками. Не стану утверждать, что недостаток мебели так уж плох – кочка, служившая нам ложем, была на диво мягкой, покрытой тканью или большим бархатистым листом и пахла именно так, как пахнет постель в раю: женщиной после грехопадения.

Кажется, к последнему я тоже был причастен…

Небо продолжало теплеть и светлеть. В листве, чья чернота уже сменилась зеленью, мелькнула гибкая фигурка зверька: длинные лапки, опушенные сероватым мехом, хвост – чередование коричневых и белых колец, кофейная грудка со снежным воротничком. Хомми, молоденькая обезьянка, одна из зверушек-приживалок в доме Октавии… Я спроектировал ей образ яблока – небольшого, золотистого, исходящего соком. Хомми, обнаружив спелый плод, бросила его мне и, весело скаля зубки, уставилась на нас с Октавией. Мысли ее скользили, как говорится, на поверхности: вот сейчас большой самец прикончит яблоко, потом скинет эту нелепую одежду, нырнет под одеяло к своей подружке, и они… Было у меня подозрение, что Хомми, еще не испытав радостей любви, стремится набраться опыта при всяком удобном случае.

Откусив от яблока, я вообразил, как огромная уродливая горилла подбирается к Октавии. Хомми панически взвизгнула и исчезла, а Тави пошевелилась и, не открывая глаз, схватила меня за руку:

– Ливиец? Ты что меня пугаешь, Ливиец?

– Не тебя. Совсем другую девушку, мохнатую и слишком любопытную.

– Прогнал? – пробормотала Тави, прилаживаясь щекой к моей ладони. Я показал ей порыв ветра и улетающий вдаль серый шерстяной комочек. – Хорошо… – Губы ее сомкнулись, и, на грани ментального восприятия, я расслышал: «Теперь спи, Андрей… спи, милый… Еще рано…»

«У жителей Земли ускоренный метаболизм. Мы не умеем так долго спать», – беззвучно возразил я, склонившись над нею.

«Тогда уходи или сядь рядом и береги мой сон. Любуйся мной… Думай о карнавале, веселье и сочных арнатах… Мы ведь отправимся на карнавал, да?»

– Непременно, – сказал я, поглаживая темные волосы Тави. Пусть ей приснится карнавал… Сумеречная зона на Меркурии, небо в фиолетовых облаках, край ослепительного солнца над зубцами утесов, хрустальное ожерелье Пятиградья и равнина с арнатовыми деревьями… А среди них – шатры, навесы и беседки, столы и чаши с грудами плодов, множество ярко одетых людей, пьянящий сок в широких полусферических бокалах, музыка и плывущие в воздухе картины…

Улыбаясь этим мыслям, я направился к жилому куполу. Ковер из голубого мха пружинил под ногой и, ощущая мое присутствие, мерцал цветными пятнами – синим над скрытой сейчас поверхностью маленького бассейна, оранжевым и желтым в тех местах, где затаились предметы, что заменяли Октавии мебель. Если не считать ковра и этих пятен, мелькающих повсюду, а еще янтарного света, профильтрованного колпаком, купольный домик был абсолютно пуст. Обманчивое впечатление! Стоило мне приблизиться к Окнам, как мох раздался, и из прорех пошли вылезать одно за другим кочки-кресла, столик-пень и какая-то ажурная конструкция, в которой я опознал синтезатор. Он развернулся с тихим звоном, и над приемной панелью проплыла тарелка с чем-то ароматным, дразнящим, а за ней – кофейник, чашки и блюдо с фруктами.

– Убери. Я не хочу кофе. – Мой голос разрушил фантом завтрака. На миг я замер между Окнами, словно выбирая, в какое шагнуть, потом коснулся ладонью неощутимой серо-желтой мембраны, повернул голову и бросил взгляд на спящую Тави. Если не напрягать глаза, она была сейчас неотличима от Небем-васт… Вздохнув, я шагнул в Окно и очутился в собственном доме.

03

Здесь, в уэде Джерат, в сахарском заповедние Хоггар-Тассили, стояло позднее утро. В холле, длинной узковатой комнате, дальний конец которой уходил в скалу, зной не чувствовался, но на галерее, у тонких прозрачных стен из оксинита*, было жарковато. Солнце плавило выцветшую синеву небес, раскаленный воздух струился над барханами и бурыми трещиноватыми скалами, порывы ветра кружили песок, сталкивали смерчи друг с другом, бросали их на камни. Пожалуй, здесь ничего не изменилось за прошедшие тысячелетия, но не природа хранила эту частицу Сахары, а воля человека: от Джерата заповедник тянулся на семьсот километров в любую сторону. На северо-востоке и юге он граничил с жилыми зонами у берегов Ливийского и Нигерийского морей, а на западе, за плато Танезруфт, лежала обильная водой саванна, где водились мастодонты, шерстистые носороги и саблезубые тигры. Там тоже был заповедник, на месте бывшей пустыни Эль-Джуф.

Сенеб, мой дом и хранитель бьона, приветствовал меня бравурной мелодией и вспышкой пламени в камине. Он конструкт* и потому удостоился имени; хоть не совсем разумное существо, зато на редкость преданное и заботливое.

Музыка отзвучала, и Сенеб спросил:

– Чай с булочками, магистр?

Дом знает мои вкусы и полон уважения к хозяину: магистр, и никак иначе! Хотя последние три столетия меня обычно зовут Ливийцем.

– Чай? Не откажусь. – Полюбовавшись языками пламени в камине, я сел в кресло, вытянул ноги и повернулся к Туманным Окнам. В холле их три: одно, из которого я вынырнул пятью минутами раньше, ведет к Октавии, другое – в мой кабинет в меркурианской половине бьона, а третье – обычный стандартный портал. Сейчас он связывал мой дом с базой Реконструкции под Петербургом.

Узкая щель прорезала стену, в воздухе поплыл поднос с дымящейся чашкой и горкой булочек.

– Есть сообщение от Давида, – вымолвил Сенеб. – Интересуется, когда вы закончите работу над отчетом.

Голос его изменился: чай мой дом предлагал нежным контральто, а сейчас прозвучал сухой деловитый баритон. Сенеб лишен видимого облика, но речью, звуками и запахами умеет пользоваться виртуозно.

Поднос замер у моего локтя. Я отхлебнул золотистый настой, потом впился зубами в булочку. То и другое было великолепным. Просто восхитительным, особенно на взгляд человека, почти забывшего о благах цивилизации. В Древнем Египте, конечно, умели делать превосходные напитки, хороший хлеб и всяческие лакомства, но Яхмос был владыкой суровым и не баловал деликатесами своих солдат, особенно ливийских и эфиопских наемников. В наш рацион входили лук, чеснок, каша из полбы, жидкое пиво и временами финики. Правда, став предводителем отряда, я получил возможность оттянуться.

– Координатор Давид просил передать, что торопиться нет нужды, – прежним суховатым тоном сообщил Сенеб. – Хотя магистр Гинах очень хотел бы повидать вас и…

Я помахал рукой, и дом замолк. Гинах вернулся три месяца назад и уже успел разгрузиться. Улов у него был богатый; не считая обычных сведений, интересных для психоистории, он раздобыл подлинный текст отчета Ганнона о путешествии на запад, за Столбы Геракла или Мелькарта, как их называли в пунической традиции. Мы с Гинахом занимались смежной тематикой: я – ливийцами, он – историей Карфагена, что контактировал с ливийскими племенами на протяжении многих веков. Однако работали мы не в фазе, ибо Карфаген был основан за восемьсот лет до новой эры, а я в те годы еще не добрался. О поздних ливийцах – тех, которые то нанимались в армии карфагенян, то сражались с ними, устраивая бунты и набеги, – я не мог рассказать ничего интересного. Пока не мог. Через восемьдесят лет реального времени ситуация могла перемениться.

Фантомные языки огня метались в камине, соперничая яркостью красок с Туманным Окном – тем, что соединяло земную и меркурианскую части бьона. Стандартный портал был, как и положено, затянут серебристым, а в Окне, ведущем к Тави, плескалась синева. Я сидел расслабившись и думая о том, как приятно вернуться домой, вернуться во всех смыслах – в свою эпоху, в свое жилище и в собственное тело. Тут было так много привычного, хорошего – ощущение данной с рождения плоти и этот прохладный холл с камином, с дверьми, ведущими в спальню, и пространственными вратами; полные жизни небеса и мирная зелень Антарда; внимание коллег; заботливый Сенеб; чай, приготовленный им, и сладкие булочки… Было и кое-что еще, не просто хорошее, а прекрасное – руки, губы и глаза Октавии. Я чувствовал, как семнадцать лет мниможизни уходят в прошлое, проваливаются в никуда, и вместе с ними тает память о Небем-васт. Я еще вспомню о ней и вспомню эти годы, час за часом, день за днем, но это будет в Зазеркалье, в континууме Инфонета, в таком же почти нереальном существовании, как моя жизнь в облике Гибли в Ливийской пустыне.

– Для вас есть еще одно сообщение, магистр, – вкрадчивым бархатным голосом произнес Сенеб. – От старого, очень старого друга. Он сказал, что не виделся с вами целое столетие, но надеется, что вы о нем не позабыли. Его зовут Саймон, ксенолог.

Я замер, приоткрыв рот, потом сунул в него остаток булочки и энергично прожевал. Саймон, надо же! Мог ли я забыть его? Нет, клянусь теен и кажжа! С ним и с Корой, моей подругой, мы работали в системе Песалави и на Панто-5, а еще на Бу-Банге, Топазе и Нейле, где похожие на стрекоз аборигены собирают мед тысячи сортов. Не всякий их мед подходит для гуманоида с земным метаболизмом, и однажды Саймон…

– Желаете связаться с вашим другом? – спросил Сенеб, прервав мои воспоминания.

– Да. Разумеется! – Я оттолкнул поднос, и тот неторопливо направился к стене, а затем исчез в щели рециклера*, оставив слабый запах чая и сдобы.

Стена с частью камина тихим перезвоном растворились в ви-проекции*. Я увидел обширный покой дисковидной формы: пол, плавно перетекающий в потолок, слабое свечение, что опоясывало комнату, нити причудливой паутины – они, казалось, вырастали прямо из воздуха. На планетарное жилище это не походило; скорее, ячейка где-нибудь в космическом поселении или на борту круизного корабля. В центре паутины парил человек – крупный, мощного сложения и почти нагой, если не считать мерцающего ореола вокруг бедер. Рядом с ним, на расстоянии протянутой руки, плавала в невесомости пара инфонетных капсул.

Человек прикоснулся к одной из паутинных нитей и сел. По его лицу, расслабленному, с полузакрытыми глазами и ярким пятном рта, скользнула усмешка.

– Тайтеро тилланаги прор опата зз'нуку!

Приветствие туземцев Нейла: чтобы твой зародышевый прор вздулся от личинок. Они придают большое значение воспроизводству потомства.

– Тайтеро зз'нукус этака ма, – произнес я, с некоторым усилием достигнув нужной артикуляции. – Чтоб у тебя тоже вздулось.

Мы захохотали, потом Саймон звонко хлопнул ладонью по голому колену:

– Не забыл еще нейл'о'ранги?

– Такое не забывается. Этот язык, эти крылатые создания и мед, который ты…

Он ухмыльнулся и тут же скорчил жуткую гримасу:

– Ни слова более, Андрей! Никто из нас не застрахован от ошибок. Кроме Носфератов, но к ним я не тороплюсь.

Это был все тот же Саймон, неунывающий и улыбчивый, как солнце в погожее утро. Я чувствовал, что нас разделяют космические пропасти, но, преодолев безмерность расстояний, его аура обволакивала меня теплом – не тем знойным и гибельным жаром, которым дышат раскаленные пески, а теплотой дружеского участия. Хоть мы трудились в разных койнах, он, несомненно, входил в мою вару* – так же, как Октавия, немногие мои друзья и бывшие возлюбленные вроде Коры. Это предполагает особую близость. Койн всего лишь общественный институт, пожалуй, единственный, что сохранился в наше время; он объединяет миллионы и уже поэтому не в силах заменить ни рода, ни семьи. Другое дело вара, своеобразное братство, где люди связаны не профессиональным интересом, а симпатией, духовной близостью и, наконец, любовью. Род и семья исчезли, но им на смену появилась вара – как знак того, что человек, хоть и сравнившийся мощью с богами, жить в одиночестве не может.

Застыв в невесомости над своей паутиной, Саймон молча разглядывал меня. Потом произнес:

– Твой дом утверждает, что прошло двенадцать дней, как ты вернулся. Но эти волосы и кожа… и эти шрамы… Крепко досталось?

– Крепко, – подтвердил я.

– Где ты был? Когда?

– В Ливийской пустыне, а после – наемником в Египте. Командовал отрядом копьеносцев, бился с эфиопами на юге, с гиксосами* на севере. Штурмовал Аварис с войсками Яхмоса.

Наморщив лоб, я перешел на певучий язык Та-Кем*, Черной Земли. Внимая этим звукам, Саймон задумчиво хмурился.

– И что это значит?

– Мы шли перед фараоном, как дыхание огненное, и растекались по земле, как гнев Сохмет*. Мы были, как львы, – терзали врагов и брали в добычу скот, зерно и серебро. Гиксосы, дети праха, бежали от нас словно гонимые ветром пустыни. – Помолчав, я добавил: – Так говорилось в папирусах Нового царства. Теперь я увидел это своими глазами.

– А где тебя приложили? – Он уставился на шрам под моей ключицей.

– При осаде Шарухена*, на юге Палестины. – Я погладил шрам пальцем. – Это железный сирийский клинок, Сай, и за него держался здоровенный аму* или хабиру*… словом, азиат твоей комплекции. Перерубил мне ребра и проткнул сердце. Смерть была быстрой.

Мой друг неодобрительно покачал головой:

– При чем тут комплекция? Мне думалось, ты ловчее…

– Ну, как было сказано, никто не застрахован от ошибок. – Поднявшись, я сделал шаг к невидимой завесе, что отделяла мою комнату от жилища Саймона. – Где же ты был все эти годы, дружище? И где ты сейчас?

– В Архибе, под кольцами Сатурна. Отдыхаю. – Он повел рукой, и потолок исчез. Там, в темной глубине, пылали звезды и, затмевая их, мерцал гигантский серебристый шар, окруженный плоским кольцом из льда, камней и пыли. Кольцо выглядело сплошным, если не считать щели Кассини, разделявшей его наружную и внутреннюю часть; звезды, сиявшие в черном провале щели, казались пойманными в ловушку светлячками. Архиба, одно из космических поселений в Сатурнианском шлейфе, славилась этим чарующим видом и всякими иными развлечениями – насколько мне помнилось, не очень шумными. Прогулки в парках под светом Сатурна, полеты к кольцу, экскурсии на Титан, Рею и Тефию плюс превосходная кухня… Еще Дом Уходящих – для тех, кто отправлялся к Носфератам. Когда-то я провел здесь несколько дней вместе с Корой, лет за семь до того, как мы расстались.

Саймон, помнивший о Коре и нашей великой, но скоротечной любви, глядел на меня с улыбкой.

– Сейчас я здесь, а до того был в Рваном Рукаве, в Воронке, – сообщил он. – Большая экспедиция Чистильщиков, сотни кораблей, два Носферата и уйма спецов с половины Галактики. Порталов там нет, доступ любопытным ограничен, связаться трудновато. Так что извини… – Саймон развел руками. – Но обещаю искупить молчание! И непременно искуплю. Во-первых, личным присутствием, а во-вторых… – Он выловил одну из информационных капсул, осмотрел ее, хмыкнул, отбросил и схватил другую. – Вот! Подарок тебе приготовил. Оригинальная запись с Пепла, возраст – двести двадцать миллионов лет.

Подарок есть подарок, и я с благодарностью кивнул. Сказать по правде, чудовищная война, отгремевшая в неизмеримой древности, не слишком меня занимала. Если верить Сенебу, который вел статистику моих темпоральных авантюр, мне довелось участвовать в сорока трех войнах, не считая пограничных стычек и грабительских набегов. Конечно, в сравнении с космическими битвами масштаб был не тот, но сути это не меняло: земные войны оставляли пепел на месте городов, космические – засыпанные пеплом планеты.

– Ты знаешь код моего портала, – произнес я. – Жду. Может быть, явишься прямо сейчас?

– Немного попозже, Андрей. Сейчас ты занят, готовишь отчет, не так ли? А кроме того, – Саймон таинственно подмигнул, – я здесь не один.

Женщина?.. – подумал я. Саймон любил женщин и часто менял подруг. По его словам, склонность к непостоянству перешла к нему от предков, но вот от каких? Народы и расы частью перемешались еще в Эпоху Взлета, частью были уничтожены; затем, в период экспансии на Поверхность, жители подземелий, многочисленные, как муравьи, поглотили племена одичавших. Их кровь – в наших жилах, но можно ли сказать, от кого происходит каждый из нас?

– Ты слышал о карнавале в Пятиградье? О том, что бывает каждый стандартный год в Долине Арнатов? – спросил я. – До него четыре дня. Встретимся там. Я буду со своей подругой, а ты приводи свою.

Саймон снова подмигнул мне:

– Я не с подругой, а с приятелем и потому не возражаю, если девушек будет побольше. Видишь ли, приятель мой издалека. Очень любопытный! Интересуется всеми аспектами нашей жизни.

– Он что же, не человек?

– Человек. Во всяком случае, был им.

Скорчив загадочную мину, Саймон отключился. Пару минут я размышлял, кем может оказаться его приятель. Кто он такой? Инопланетное создание, в чей мозг имплантирован человеческий разум?.. Какой-нибудь оригинал с модифицированным телом, с обличьем кентавра, крылатого эльфа или гоблина?.. Некто, изменивший свою плоть в стиле и форме фантазий Зазеркалья?..

Покачав головой, я дал распоряжения Сенебу насчет вечерней трапезы (фрукты, сыр, грибы, рагу из овощей – Октавия не ела мяса) и вышел на галерею. Она охватывает внутренние помещения со всех сторон, с учетом того, что половина дома на Земле, тогда как другая – на Меркурии, у самой границы Сумеречной зоны. Дом, массивное квадратное сооружение, земной своей половиной выступал из высокого крутого утеса, меркурианской – из склона кратера Маринер-10. Холл и спальня глядели на скалы Джерата, а кабинет и комнаты гостей – на Море Калорис, пышущее зноем за силовыми экранами, в трех километрах к востоку от кратерной стены. Пара Туманных Окон, перекрывающих сечение галереи, позволяет обойти ее, не заглядывая в холл. Если начать с левого Окна, рядом с которым изображение стада жирафов, то до угла будет шестнадцать шагов, потом тридцать два вдоль фронтона, поворот и снова шестнадцать до правого Окна. Семнадцатый шаг уже не на Земле, а на Меркурии, и здесь все повторяется: поворот, прогулка вдоль фронтона, еще поворот, и к левому Окну. Шагая по галерее, я озираю свой бьон, свое поместье на границе двух миров: то бурые скалы и желтый песок под голубыми небесами, то выжженный обрывистый склон, багровые и алые камни, и над ними – краешек гигантского солнца Меркурия.

Но сейчас я не собирался мерить шагами галерею. Всему свое время: час любви сменяет отдых, а беседу с другом – труд. Во всяком случае, так заведено у нас, людей, и этим мы отличаемся от Носфератов, Галактических Странников, или, к примеру, от мыслящей плесени с третьей планеты Альтаира.

Не терплю работать в кабинете. Я полевой агент, меня, как волка, ноги кормят, и потому работа воспринимается мной как активное действие. Мыслительный процесс тоже связан с движением – для этого и существует галерея, тридцать два шага от угла до угла. Кабинет скорее дань традиции, символ достоинства магистра, нечто совсем не обязательное для реальных дел. В конце концов, каждый из нас, музыкант ли, художник, историк или математик, работает с компьютерной сетью, а войти в нее можно в любой точке земного, околосолнечного или межзвездного пространства. Кабинеты для этого не нужны.

Оксинитовые стены галереи, раньше прозрачные, чуть потемнели, поглощая избыточный свет. Я сбросил одежду и обувь, щелкнул пальцами – дверь отъехала в сторону, и солнечное сияние поглотило меня. Каменные ступеньки под босыми подошвами были горячи, пара солнц, повисших в небе и отраженных в стене, струила яростный жар на грудь и спину, ветер швырял песок в лицо. Полдень, самое пекло, самое страшное место Сахары… Ни один из психогенных носителей, в чьи тела я вселялся, не выдержал бы тут и трех часов; любой высох бы под этим солнцем, отдал бы воду жизни, как говорили темеху*, мои соплеменники. Их тела – и тело Гибли, ливийского вождя, военачальника фараона Яхмоса – были не такими совершенными, как наши, не способными сопротивляться холоду и зною, ранам, болезням, старости и смерти.

Я вздрогнул – сработала защитная терморегуляция, на лбу выступил и тут же высох пот. Песок под ногами уже не казался обжигающе горячим, солнце грело, а не жгло, кровь не грозила закипеть и выплеснуться из жил, прорвав кожу. Когда с физиологией в порядке, начинаешь ощущать красоту пустыни: величие серых и красно-бурых скал, глубину знойного безоблачного неба, беспредельность усыпанных песком пространств, что тянутся от уэда Джерат на все четыре стороны – молчаливые, сверкающие бледным золотом. Когда-то здесь текли ручьи, и в саванне, обильной водами и травами, кипела жизнь, но нынче напоминают о ней лишь рисунки на скалах, те, что старше пирамид и всех иных рукотворных художеств, египетских или шумерских.

Мой дом окружен древними картинами, призраками и тенями минувшего. Слева от галереи, на серой с прожилками кварца скале – стадо жирафов, к которым подкрадывается леопард, а справа, где высится красноватый утес, – два мощных быка с рогами, подобными полумесяцу. Дальше растянулся целый фриз: антилопы и слоны, львы, лошади и носороги, пальмы с перистыми листьями, страусы и смуглые люди с копьями. На каждой плоской поверхности что-то нарисовано: животные или птицы, сцены охоты, поклонения богам, ритуальных плясок, выпаса коров или доисторических любовных игр. Я побывал в том времени, когда создавались фрески Тассили – давно, за десять тысяч лет до новой эры, когда Сахара была цветущим садом. Древние охотники и пастухи, что населяли этот край, не имели отношения к ливийцам. Невысокие, изящные, темноволосые и темноглазые, со смуглой кожей, они являлись прародителями египтян. По мере того как Северная Африка пересыхала, они мигрировали на восток и юг, к великим рекам – Нилу, Нигеру, верховьям Конго; те, что осели в долине Нила, смешались с пришельцами из Азии, образовав хамитскую подрасу. Их место на средиземноморском побережье и в засушливой саванне заняли другие племена, мигранты из Иберии и с островов, народ совсем иного склада – рослые, рыжие и белокожие, с серо-зелеными глазами. Жители Та-Кем называли их темеху и техени*, римляне – либанос.

Ливийцы… Я собирался вернуться к ним – правда, не во плоти, а лишь в своих воспоминаниях.

Песок у лестницы, ведущей в дом, был испещрен следами ветра, гребешками мелких волн, с которых срываются и кружатся в потоках воздуха пылинки. Среди них, будто остров в миниатюрном океане, лежит шероховатый камень, большой базальтовый валун с округлой выемкой со стороны заката. Священный древний камень, трон вождя или жреца, а для меня – место раздумий и воспоминаний.

Я сел. Выемка была такой, что в ней свободно умещался взрослый человек. Твердый прочный камень подпирал мне спину и был горяч, но жар его казался приятным, словно тепло от ладошек Октавии. На миг я представил ее черты, и тут же перед мысленным взором закружились, замелькали другие лица – Саймона, координатора Давида, Гинаха, Егора и Витольда, моих коллег, подружек Тави с Тоуэка. Хоровод моих знакомцев из текущей реальности постепенно менялся, включая все новых и новых персонажей: Небем-васт с потупленным взором, сурового горбоносого Яхмоса, чезу* Хем-ахта, молодого Инхапи, рыжего Иуалата и других ливийских воинов – Усуркуна, Масахарту, Псушени, Осохора. Отличный способ сосредоточения – представлять их одного за другим, рассматривать эти надменные, грозные, хищные физиономии, более похожие на морды гиен, гепардов и волков, чем на обличье человека.

Пелена Инфонета всколыхнулась перед мной и раздалась, свернувшись серыми клочьями. Я был сейчас на грани двух миров, реальности и мниможизни Зазеркалья. Реальный мир включал Вселенную с ее полями и частицами, разумной жизнью и причинно-следственным законом; потоки времени текли в ней от Большого Взрыва и разбегания галактик до сжатия и неизбежного коллапса. Мниможизнь, или Вселенская Инфосфера, относилась к творениям разума, создавшего компьютерную сеть; в чем-то она отражала реальность, но, подчиненная людским желаниям, мечтам и воле, была несравнимо более гибкой и причудливой. В определенном смысле Зазеркалье являлось тем магическим континуумом, где происходят чудеса: время поворачивает вспять, рыбы парят в поднебесье, и оживают мертвецы, давно рассыпавшиеся в прах.

Обычно я связываюсь с Инфонетом мысленным усилием, без интерфейсного обруча. Многим этот фокус не под силу – одним мешает лень, другим снобизм, а третьим – излишнее доверие к машинам. Машины, конечно, облегчают жизнь, но я привержен старым ценностям и полагаю, что технология, лежащая вне человека – вернее, вне его ментальных и физических возможностей, – потенциально опасна. Это мудрый принцип; Носфераты, к примеру, обходятся вообще без машин.

Бестелесный, невесомый, выпавший из пространства и времени, я парил в пустоте, разглядывая гигантский лабиринт. Трехмерная структура переплетающихся, пересекающих друг друга линий и фигур словно уходила в бесконечность, напоминая источенную ходами гроздь алмазов, что заполняла Вселенную. Глаз привычно выхватывал знакомую фигуру, спираль, завиток кохлеоиды, эллипсоид, тор или кольцо; они приближались, повинуясь моему желанию, росли, заполняли мир Зазеркалья, начинали переливаться и сиять яркими красками, фонтанировать потоками образов, глифов, символов, испускать разноцветные лучи или целые протуберанцы, огромные колонны и арки пламени в ореолах миллиардов искр. Глиф Реконструкции Прошлого, двойная спираль, пронзавшая сферу, в которой угадывался земной шар, неторопливо наплывала на меня, разбрасывая блестки звезд и крохотных комет. Спираль являлась информационным мегалитом, хранившим совокупность данных о человеческой истории; искры, кометы и звезды были открытыми порталами для входа в мегалит, общественными форумами и магистралями, ведущими к другим информполям, архивами, еще подлежащими обработке, и личными сайтами членов Койна.

Искра, мерцающая желтизной песков и серым цветом скал, вспыхнула, точно невиданное солнце, разгорелась и заслонила спираль мегалита. Я – по-прежнему бестелесный дух среди призрачных конструкций – погрузился в ее сияние словно ныряльщик в воду. Тут же все переменилось; телесный облик, тактильные ощущения, привычная тяжесть, чувство времени и ограниченности пространства вернулись ко мне. Я стоял в точном подобии своего холла: слева – синтезатор, щель рециклера и проход в ванную, справа – камин, кресла, стол и двери в спальню, а в глубине – Туманные Окна. Все это, включая мои чувства и тело, являлось иллюзией, миражом; холл, преддверие моего сайта и в этом измерении чудес, мог выглядеть как угодно. Да и сам я обладал способностью к любой метаморфозе – скажем, мог обернуться десятиногой каракатицей и подключить свой разум к десяти информканалам.

Давно известно, что дом и бьон, где человек обитает годами, есть отражение его характера. Но в большей степени это относится к личному сайту, так как при его устройстве мы не ограничены практически ничем – ни вселенскими законами, ни условностями, принятыми в обществе, ни нормами морали. Надо думать, по этой причине многие личные сайты закрыты или снабжаются особой зоной посещений. И это правильно; то подсознательное, что овеществляется в наших фантазиях, – вещь интимная, не предназначенная для чужого взгляда. Фантазии, тайные мысли и желания бесспорно часть человеческой души, но человек не равнозначен им – ведь есть еще сфера деяний и высказанных слов, пропущенных сквозь фильтр благоразумия.

Сам я не склонен фантазировать, ибо экспедиции в прошлое, моя медиана между реальностью и мниможизнью Зазеркалья, приносят массу сильных ощущений. Битвы, поединки, бегства и погони, раны и смерть, страх и ненависть, любовь и наслаждение – все это я испытал в телах своих носителей, а значит, не нуждаюсь в суррогатах. И тем не менее мой сайт закрыт в своей профессиональной части. Здесь я храню воспоминания о странствиях в горах, пустыне и у великой реки, о людях, которые дороги мне, и о своих поступках, естественных для той суровой эры, но непростительно жестоких, если смотреть глазами дилетанта. Не каждую деталь, не всякий штрих пережитого мною надо сохранить в тех записях, что будут со временем общедоступны, и только я решаю, чем поделиться с современниками. Только я, не Давид, не Гинах и не другие мои коллеги… Не слишком объективно? Да, согласен. Однако историческое знание субъективно по своей природе, так как преломляется сквозь восприятие очевидцев, затем – составителей летописей и их эпигонов. Я очевидец, летописец и комментатор в одном лице, но я описываю свою жизнь. Стоит ли упрекать меня за некоторую скрытность и пристрастность?

Не шевельнув ногой, я поплыл над полом мимо камина и кресел к той двери, что в реальном мире ведет в мою спальню. Она послушно распахнулась. Дань условности! Я мог попасть сюда, провалившись вниз, протаранив стену или потолок, пройдя сквозь Туманные Окна или щель рециклера.

Здесь жаркое солнце клонилось к закату, но небо, утесы и почва еще дышали зноем. Позади, на западе и юге, лежал Синай, Страна Син, Земля Луны и Бирюзы, как называли ее в благословенном Кемте – Синай, марш длиною в двести с лишним километров среди бесплодных скал и гор, что плавились днем под лучами светила, а ночью пугали непривычным холодом. Впереди, на севере, в двух днях пути, раскинулось море Уадж-ур*, Великая Зелень, и там, на побережье, стояли великие города – Газа и Аскалон, Сидон и Тир, Библ и Арвад. Там была Страна Джахи – Палестина, а дальше – Страна Хару, Сирия. За горными хребтами, что громоздились на востоке, начиналась Страна Бехан, Аравийская пустыня, и прошедший ее попадал к двум рекам, не таким огромным, как священный Хапи, но тоже полноводным и большим. Реки казались странными – текли, в отличие от Нила, не к северу, а на юг, и по этой причине звались Перевернутой Водой. Восточнее них простиралась неизвестность, но не было сомнений, что мир огромен и чудесен.

Глубоко втянув сухой, пахнувший дымом и травами воздух, я улыбнулся и запечатал дверь, ведущую к моим воспоминаниям.

04

Жаркое солнце клонилось к закату, но небо и земля еще дышали зноем. Зной наплывал от утесов Синая, остроконечных и рваных, словно гигантские куски щебенки, раздробленной молотами богов и поставленной торчком. К северу от этого жаркого каменного лабиринта пейзаж был более приятным: здесь простиралась холмистая долина с рощами пальм и оливковых деревьев, текли неглубокие речки, виднелись хижины десятка деревень, нанизанных на узкую пыльную дорогу, а в самом конце ее – стены и башни Шарухена, последней гиксосской твердыни в этих краях. Вероятно, крестьян с чадами и домочадцами согнали в город – деревни были пусты, и лишь кое-где бродили забытые тощие козы, оглашая окрестность жалобным блеянием. Но гулять им оставалось недолго – не успеет отгореть закат, как все они очутятся на вертелах и в котлах нашего воинства.

Египетская армия числом двенадцать с половиной тысяч воинов разворачивалась вдоль линии скал, по обе стороны от полотняного царского шатра. Слева – трехтысячные корпуса Амона* и Гора*, справа – более многочисленный корпус Сохмет, колесничие и наемники, светлокожие ливийцы и черные жители страны Куш. Лазутчики, посланные на север, уже обошли вокруг города, продвинулись на пару километров дальше и вернулись, осмотрев территорию. Остальное войско готовилось к ночлегу: тут и там солдаты втыкали копья в землю, прислоняли к ним плетеные щиты, сгружали с повозок корзины с овощами и зерном и скудные вязанки хвороста. Те, что пошустрее – и, разумеется, мои ливийцы, – уже занялись козами, а заодно и безлюдными домами в ближайшей деревеньке. Повсюду раздавались грохот колес, тоскливое мычание тягловых быков, людские голоса, крики и ругань десятников, теп-меджет, как называли их у египтян. Однако лязга и звона почти не было слышно. Эта армия не могла похвастать обилием металла, ее бойцы обходились без шлемов, кольчуг и панцирей, а также без щитов, окованных железом. Дерево, камень, медные наконечники копий, бронзовые топорики и клинки, минимум одежды… Что до кушитов, те были почти нагими.

Яхмос, пер'о, Великий Дом, владыка Обеих Земель и основатель XVIII династии, расположился под полотняным навесом на легком кедровом стуле, окруженный воеводами, стражей, носителями кувшинов, опахал и табуретов. Слуги и телохранители стояли, военачальники устроились на шатких раскладных сиденьях, а всякая мелочь вроде писцов, скороходов и молодого Инхапи, лазутчика, – прямо на земле. Фараону было под пятьдесят, правил он лет пятнадцать и успел за это время избавить Дельту от векового владычества гиксосов, разбив их на воде и суше. В ближайшее десятилетие, до того как упокоиться в своей гробнице, он сумеет взять Шарухен, повоевать с сирийскими князьями, усмирить кушитов у третьего нильского порога и перерезать глотки мятежным правителям номов, князьям из старой знати. Словом, грядущее у Яхмоса ожидалось не менее бурным и славным, чем истекшие годы. В тот день я считал, что, проследив его жизнь до самого конца, смогу послужить еще Аменхотепу, его наследнику и сыну. Отчего бы и нет? Тело Гибли едва приблизилось к сорокалетию, и мой психогенный носитель был крепок, как ливанский кедр.

Взгляд фараона скользнул по лицам Амени, Уахенеба и Тхути, генералов, командующих корпусами, и обратился к Унофре, Правителю Дома Войны:

– Говори!

– Глаз Ра не успеет закатиться, как мы разобьем лагерь, Великий Дом, – с важным видом доложил военный министр. – Мной посланы лазутчики и колесничие, чтобы осмотреть лачуги грязных шаси*. Но, кажется, из их селений все сбежали, страшась твоей ярости, сын Гора. Да живешь ты вечно и уничтожишь всех врагов! Пусть станут они пылью под твоими ногами! Пусть…

Щека фараона раздраженно дернулась, и Унофра смолк. В отличие от будущих преемников, этот владыка не любил пустых славословий, отличался практичностью и понимал, что враги страшатся не его ярости, а копий, секир и стрел египетских солдат. Прагматизм Яхмоса питала изрядная примесь гиксосской крови в его жилах – во всяком случае, так представлялось мне. Хоть гиксосы считались в Верхних Землях варварами, многие номархи и князья брали их женщин и признавали потомство законным. Кровь завоевателей не портила породы – разум у этих кочевников-азиатов был острый, и править они умели не хуже египтян.

Яхмос тут же это доказал, обратившись к Амени:

– Пошли со своими воинами писцов. Повелеваю собрать зерно, финики и масло, пригнать в лагерь скот и все переписать! Животы у солдат пусты, но есть они будут только из моей ладони. – Он вытянул крепкую длань. – И потому утаившим горсть зерна – десять палок, а утаившим козу или птицу – тридцать!

К этому я давно привык. С кем ни отправишься в поход, с шайкой своих соплеменников, с пиратами из Финикии или с войском фараона, порядок всюду одинаков: первым делом забирают скот, зерно и масло. Очередь золота и серебра, тканей и каменьев – вторая, ибо сыт с них не будешь.

– Великий Дом – жизнь, здоровье, сила!.. – повелел! – выкрикнул Унофра.

Амени низко склонил голову:

– Будет исполнено, сын Гора. Прикажешь вырубить плодовые деревья?

– Нет. Если Хиан покорится и выдаст заложников, я не трону его владение.

Хиан был последним из непокорных князей хека хасут, «повелителей пустыни», как называли гиксосов жители Та-Кем. Оставить его в этом состоянии было бы крайне опасно: Шарухен – богатый город, земли вокруг плодородны и к тому же изобилуют разбойными людьми, аму, хабиру и хериуша*, не говоря уж о сирийцах и их заносчивых владыках. Так что через пару лет, собравшись с силами, Хиан мог ворваться в Дельту с двадцатитысячным войском. Уже сейчас у него были союзники и в Сирии, и в Палестине, и даже в прибрежных финикийских городах.

Яхмос щелкнул пальцами, и слуга поднес ему чашу с вином. По краю майоликового сосуда змеился голубой узор, напиток отливал алым в лучах заходящего солнца. Темные глаза фараона затуманились; взгляд его, скользнув по рощам, лугам и рекам этой земли, мрачно уперся в стены и башни Шарухена. Мозг ливийского вождя, который предоставил мне приют, не обладал ментальной силой, но было нетрудно угадать, о чем размышляет владыка Та-Кем. Слишком прочны врата и стены, высоки башни, и ни один полководец в мире еще не знает, как штурмовать такие крепости… Их все-таки берут, но лишь измором, и, если правдивы древние папирусы, под этими стенами войско застрянет на годы.

Хотя писцы могли преувеличить, думал я, разглядывая город и земли Хиана. Преувеличить славу Яхмоса и превратить три месяца осады в год, или в три, или в десять лет, как в будущем случится с Троей. Масса древних документов, стел, папирусов и фресок, найденных в Эпоху Взлета, затем погибла в период Большой Ошибки, так что о надежных перекрестных ссылках не приходилось и мечтать. Конечно, велись полевые исследования этой эпохи, но внимание моих коллег притягивали более яркие личности, чем Яхмос, – царица Хатшепсут, Тутмос Завоеватель, Эхнатон, Рамсес Великий. Яхмосом тоже занимались, но без подробностей и точных датировок каждого события и факта; для египтологов он являлся всего лишь промежуточным звеном между Средним и Новым царствами.

Досадное пренебрежение! Хоть я не египтолог, Яхмос был мне интересен, поскольку в его времена, за полтора тысячелетия до новой эры, контакты египтян с темеху и техени, людьми из Западной пустыни, стали постоянными и длительными. Их отряды вливаются в армию фараона и режут гиксосов и непокорных номархов; знать нанимает их в телохранители и стражи; распорядитель царских охот оплачивает ливийских проводников и загонщиков; кое у кого из ливийских вождей вдруг появляются усадьбы на нильских берегах, а красота ливийских женщин чарует знатных египтян. Верно и обратное – ведь я, ливийский предводитель, был очарован Небем-васт… Словом, контакты разнообразны, достойны изучения, и потому я здесь, при фараоне Яхмосе. Сижу, кстати, не на земле, на раскладном сиденье, хоть и последним в ряду воевод. А молодой Инхапи жмется на камнях.

– Утром, – сказал фараон, отхлебнув из чаши, – утром Амени двинется к востоку, а Тхути – к западу. Уахенеб с воинством Сохмет приступит к городским стенам, а ты, Унофра, будешь начальствовать над колесничими. Я желаю… – Он на мгновение смолк, оглядывая равнину, затем повторил: – Я желаю, чтобы колесницы встали за холмами – так, чтобы их могли пересчитать со стен и башен. Ты понял, Унофра?

– Да, Великий Дом.

Акт устрашения: обойти противника, взять город в клещи, продемонстрировать свою решительность и силу. Пятьсот колесниц – страшное зрелище для осажденных, гарантия, что вылазок не будет. Для нынешних времен Яхмос был вполне приличным полководцем и не пренебрегал советами. Главным образом, моими.

Владыка Обеих Земель допил вино, затем кивнул Унофре:

– Что донесли лазутчики?

Молодой Инхапи, ходивший со своими людьми к Шарухену и дальше, на север, мягко повалился на живот, выворачивая шею и поедая фараона взглядом. Но слова ему не дали – не тот чин, чтобы говорить перед лицом владыки.

– Хиан – да будет на нем проклятье Амона!.. – заперся с войском в городе. Низкие шаси из деревень бегут к побережью и в Страну Джахи, что лежит за горами, – отрапортовал Правитель Дома Войны. – Там есть проход, мой господин. Ущелье, а в нем река, которая течет к востоку, к большой воде. Соленой, как Уадж-ур.

Мертвое море, отметил я. В северной оконечности, около устья Иордана – два поселка. Когда-нибудь их назовут городами – Иерусалим, Иерихон… Но сейчас это всего лишь стойбища козопасов.

Яхмос повернул ко мне суровое лицо:

– Гибли! Что ты думаешь об этом, Гибли?

Меня он всегда спрашивал последним. Верный знак того, что военный совет заканчивается.

– Тысячу раз простираюсь ниц, целую прах под твоими ногами, – пробормотал я дежурную фразу. – В это ущелье надо послать воинов, Великий Дом. Если князья из Джахи или Хару захотят сюда прийти, будет кому их встретить. А лучше поискать их отряды за ущельем и напасть первыми.

Фараон с благосклонным видом повел рукой:

– Верно. Найти отряд из Хару, взять несколько голов и перебросить через стену… пусть Хиан убедится, что помощь не придет… Ты, Гибли, принесешь мне эти головы! Ты и чезу Хем-ахт! Хватит для этого тысячи воинов?

– Да, сын Гора. Тысячи воинов хватит.

– Великий Дом повелел! – снова выкрикнул Унофра.

Яхмос поднялся, поправил полосатый клафт, спускавшийся на плечи, и шагнул к завесе, скрывавшей внутренность шатра. За ним шли двое с опахалами, слуга с винным кувшином и рослые телохранители-кушиты.

– Идите и помните: наши враги шаси и хека хасут – трава под копытом быка, – произнес Правитель Дома Войны, направляясь следом за владыкой. – Но помните и другое: малый недосмотр губит совершенство.

Унофра был не только военным министром, но и верховным жрецом храма Амона в Уасете*. Жрецы во все времена любили поговорить.

Солнце повисло над самым горизонтом, пыль улеглась, и в прозрачном воздухе протянулись вверх тонкие дрожащие пальцы дыма от сотен костров. Воины отдыхали – почти все, за исключением провинившихся. Этим, как обычно, достались рытье отхожих ям на дальней границе лагеря, ночные караулы, сбор хвороста и чистка котлов. Я шел к ливийскому стану, петляя среди полуголых солдат, сидевших у огня, повозок с быками, колесниц и лошадей, около которых суетились возничие. Здесь, на равнине у Шарухена, места хватало, да и людей с животными было не так уж много, но все же лагерь производил впечатление скученности и тесноты. Не помню, чтобы мне довелось испытывать такое чувство в своей эпохе, хотя я бывал на стадионах и в парках, где собирались сотни тысяч. Однако, при всей своей многочисленности они не выглядели толпой – или, вернее, каждый оставался личностью, бессмертной и неповторимой. Но в мире, что окружал меня сейчас, даже боги не были бессмертны, людей же считали пылью и прахом под стопой владык. Смириться с этим, преодолеть себя, забыть врожденное достоинство и гордость, было нелегко, и потому из любопытных неофитов, спускавшихся во тьму минувших лет, лишь единицы повторяли странствие. Считалось, что принадлежность к Койну Реконструкции Прошлого весьма почетна, но многолюдством мы похвастать не могли.

За обозом колесничих – телегами, груженными сеном и ячменем, – меня догнал Инхапи, двадцатилетний воин, старший над пятью лазутчиками. Если я не ошибался, и он был тем Инхапи. В ближайшую половину столетия ему предстояло служить четырем фараонам, достигнуть генеральского чина и должности Хранителя Южных Врат и, в завершение карьеры, возвести на трон правнучку Яхмоса, женщину-царицу Хатшепсут. Георгий, мой коллега, который занимался начальным периодом Нового царства, еще не установил идентичность этого Инхапи и того, который в семьдесят лет будет командовать корпусом Сохмет и короновать царей.

– Унофра – да будет Монт* благосклонен к нему! – повелел мне, господин, сопровождать твоих людей. К ущелью, – произнес Инхапи, склонив голову.

– Хорошо. Желаешь провести ночь в моем лагере?

– Если позволишь, Ветер Смерти.

Так меня звали – Гибли, Ветер Смерти. У народа, к которому принадлежал мой психогенный носитель, были названия для всех и всяческих ветров: рагис – дующий с гор, шаркийя – дующий с моря, псуш – дующий из сухой саванны. Ветер гибли был самым страшным – смерч, несущий песок пустыни, способный засыпать поля, каналы и дома, убить людей и все живое. Поистине Ветер Смерти! Имя это носили самые великие из ливийских вождей.

Спустилась ночь, когда мы достигли ливийского стана. Небо казалось мне мертвым – ни движущихся огней, ни сияющих шлейфов с заатмосферными городами, только ледяное мерцание звезд. Одна из них, кроваво-красная, повисла прямо над башнями Шарухена.

Мои воины дремали, завернувшись в плащи из козьих шкур, но рыжий Иуалат и Усуркун, начальники отрядов, ждали у гаснущего костра. Масахарта, сын Усуркуна, поворачивал над алыми углями вертел с тушей ягненка. В отсветах пламени руки и лицо его казались розовыми – светлокожие ливийцы в отличие от прочих племен и народов почти не загорали. То была их странная генетическая особенность, такая же древняя, как раса, от которой они произошли.

Я сел, вытащил нож, отрезал кусок себе, потом Иуалату, Усуркуну и Инхапи. Мы ели с жадностью. Жир, падавший на угли, взрывался крохотными фонтанами огня.

Масахарта притащил из темноты кувшин с пивом величиной с ведро и занялся остатками ягненка. Сделав большой глоток, я передал сосуд Иуалату и сказал:

– Завтра покинем удел Хиана. Пойдем дальше гор, искать тех шаси, что спешат на помощь хека хасут.

– Одни? – спросил Усуркун, принимая пиво от Иуалата.

– С чезетом Хем-ахта.

– Да пожрут его теен и кажжа! – произнес Иуалат. – Корм гиены! Этот Хем-ахт много взять не даст.

– Шкуру с козы можно снимать по-разному, – молвил Усуркун и, поколебавшись, все же протянул сосуд с пивом Инхапи. Потом добавил: – Много ли возьмешь с убитых воинов? Не упустить бы город! – Его глаза хищно сверкнули, когда он повернулся к Шарухену.

Инхапи промолчал, ибо был слишком молод, чтобы вмешиваться в разговор ветеранов, грабивших гиксосов, кушитов и египтян, когда его еще на свете не было. Некоторое время мы пили пиво и болтали, взвешивая надежды на добычу – где она будет обильней, в долинах Джахи или за стенами Шарухена. Наконец Иуалат мудро заметил, что за стены нужно еще попасть, не потеряв при этом голову, а перерезать шаси в поле неизмеримо легче. Пиво тем временем кончилось, Масахарта обглодал ягненка до последней косточки, и мои соратники легли наземь у погасшего костра.

Все, кроме Инхапи – он сидел, уставившись в угли, играя коротким бронзовым мечом. То ли ему было неуютно среди нас, то ли что-то мучило его, а спросить лазутчик не решался. Пребывая в теле, лишенном ментального дара, я, однако, не потерял способностей к эмпатии и чувствовал сейчас Инхапи как напряженный лук с растянутой тетивой.

Он пробормотал:

– Позволишь ли говорить, мой господин?

– Да.

– Видит Маат*, что слова мои истинны: я – потомственный воин. Ини, мой почтенный отец, был из Стражей Западной пустыни. Я вырос между пальмой и песком и в детстве метал не камни, а дротики. Моя мать… – рука его коснулась губ знаком скорби, – Мерит, моя мать, ушла в поля Осириса, когда я увидел третий разлив Хапи. У нас была служанка из твоего народа, господин, старая женщина-мешвеш*. Она вырастила меня.

Я прищурился:

– Намекаешь, что сердце твое крепко, как у жителя песков?

Инхапи сделал жест отрицания:

– Сердце мое крепко – пусть я останусь без погребения, если лгу! – но сказать я хочу о другом. Когда я был мал, Шешала, та женщина из людей пустыни, учила меня своим словам. Кое-что я помню… Теен и кажжа – это ведь Демоны Песков? Кажжа – демон сухого песка, теен – зыбучего, а еще есть чиес, демон пещер и трещин в скалах… Так?

– Так. Это все, что ты хотел мне сказать?

– Нет. Я… – Он смутился. – Я понимаю смысл твоего имени, господин. Шешала говорила, что так называют великих вождей и чародеев и что в пустыне Запада они были всегда. Во все времена, даже во время Снофру и Хуфу, строителей пирамид. Они, эти вожди, передают друг другу свое ка, дух Гибли… – Сделав наузу, Инхапи спросил: – Так ли это?

Я молчал. Того умирающего юношу, в которого я вселился семнадцать лет назад, звали Аупутом, но, исцелив телесные раны своего носителя, я назвался Гибли. Я всегда Гибли, во всех эпизодах своей мниможизни в прошлом – такова дань традиции. Я выбрал это имя на заре времен, когда ливийцы еще не пришли в пустыню, да и самой пустыни еще не было, и с той поры ношу его в каждом из десятков моих воплощений. Постоянство имени – важный знак; с одной стороны, оно позволяет отделить Андрея Ливийца от ливийца Гибли, с другой – перебросить мосты между всеми Гибли, которыми я был и буду. Об этих моих ипостасях ходят легенды среди людей пустыни, но я не знал, что их уже повторяют в Обеих Землях.

– Так ли это? – снова прошептал Инхапи, глядя на меня со смесью ужаса и восторга. – Верно ли, что твое ка вновь и вновь приходит с полей Иалу*, даруя избранным тобой мудрость, мощь и силу?

– Почему ты так решил, Инхапи?

– Потому что сам Великий Дом, сын Гора, слушает твои советы. Потому что ты один из всех людей пустыни смог подняться высоко в Та-Кем. Потому, что ты читаешь знаки папирусов, как Тот*, писец богов, и бьешься с врагами, как Львиноголовая Сохмет. Потому что я видел, как ты сражался под Аварисом. Он был не прав, под Аварисом мне крупно не повезло. Там погибла Небем-васт, когда сорок гиксосских колесниц обошли моих ливийцев с фланга, растоптали египетских лучников и, ворвавшись в наш лагерь, устроили кровавое побоище среди поваров, погонщиков, танцовщиц, арфисток и певиц.

Помрачнев, я бросил взгляд на юное лицо Инхапи и молвил:

– Ты ждешь ответа, сын Ини? Его не будет. Мой дух, мое ка подсказывает мне, что истина не для твоих ушей. Даже жрецы не ведают путей Осириса и способов, какими он перемещает души меж миром мертвых и живых. Это тайна, тайна для всех живущих в твоем мире и в будущих мирах, которые придут ему на смену. Разве не страшно прикоснуться к ней?

– Страшно, – с содроганием подтвердил он. – Но ты уже ответил, господин. Я… – Голос его замер в нерешительности.

– Чего же еще ты хочешь?

– Стать послушным твоему зову. Есть из твоих рук, как ел я в этот вечер. Носить за тобой что прикажешь – меч, опахало, табурет. Быть спутником твоим, учиться у тебя и унаследовать песчинку твоего могущества.

Я выдавил улыбку и хлопнул его по плечу:

– Унаследуешь, клянусь Демонами Песков! Непременно унаследуешь, если ты т о т Инхапи!

Он лег на землю, повозился, устраиваясь поудобнее, и заснул.

Вот юноша, жаждущий силы и власти, подумалось мне. Неглупый юноша и очень смелый, если, преодолев страх потустороннего, он говорил со мною так, как говорил. Но даже самым умным, самым смелым в этих временах не оценить масштабов своего несчастья. Осознание придет позже, в Эпоху Взлета, с началом зрелости, когда поймут, что даже великая жизнь, жизнь гения, творца, пророка, трагически коротка и заканчивается дряхлостью, старческой немощью и неизбежной смертью. А пока… Пока людей поддерживает вера – в поля Иалу, в Элизиум, в рай, где праведным будет даровано вечное счастье. Стоит ли разрушать эти иллюзии?

Мы выступили рано утром и к полудню уже миновали Шарухен. Городская стена восьмиметровой высоты была сложена из необработанных бурых камней и охватывала территорию с четверть квадратного километра. На стене торчали мрачные горбоносые воины в кожаных шлемах, кто с луком, кто с копьем, провожавшие нашу колонну руганью и непристойными жестами. Было их не так уж много, да и сам Шарухен, в понятиях более цивилизованной эпохи, являл собою не город, а городишко с десятком тысяч жителей, если не считать предместий. Но за полтора тысячелетия до новой эры он мог соперничать с любым из крупных финикийских поселений, с Тиром, Библом или Сидоном, площадь которых была почти такой же. Конечно, эти портовые города были богаче и многолюднее, зато Шарухен лежал в уникальном месте, между пустынным гористым Синаем и плодородной Палестиной. Важный стратегический пункт, который не обойдешь, не объедешь; для Египта – ключ к Палестине и Азии, для Азии – ключ к Египту.

Наше воинство двигалось двумя отрядами по пыльной дороге, мимо пальм, олив, смоковниц и разоренных деревушек: впереди – четыреста моих ливийцев, за ними – чезет Хем-ахта, шесть сотен копейщиков и стрелков. Чезет был полком в египетской армии, и, значит, чезу Хем-ахта удостоили полковничьего чина, хотя он к старой знати не принадлежал и вообще не отличался благородством: отец – сборщик податей в трех селениях Заячьего нома, братья – храмовые писцы. Такие, как Хем-ахт, выслужившиеся из мелких чиновников, звались немху – сословие, до гроба преданное фараону. Преданность их подкреплялась делами: тот же Хем-ахт был осторожен, в меру храбр и беспредельно честен – всю добычу тащил в фараонову казну. За это его не любили, особенно наемники.

Осматривая городские стены, я размышлял о том, как расколоть их таранами, разбить из мощных катапульт, придвинуть осадные башни и лестницы. При изобилии дерева нетрудно построить такие орудия и взять Шарухен за неделю, но это было бы слишком серьезным вмешательством в местные распри. Хватит уже подсказанного воеводам Яхмоса, того, о чем они догадались бы сами или переняли у хека хасут: тактики фланговых обходов, концентрации резерва и упреждающих ударов. В последнем деле ливийцы были большие мастера: ведь всякий упреждающий удар – повод пограбить.

Они считались копьеносцами – пустая формальность, связанная со снаряжением, полученным из арсеналов в Уасете и давно потерянным либо сломанным и брошенным за ненадобностью. Копий и луков мои бойцы не любили, пользовались дротиками, пращами, а также трофейным оружием – широкими гиксосскими кинжалами и мечами сириян, подобными огромному серпу, откованному из железа. Такой клинок висел у меня за спиной, поверх плаща из шкуры леопарда, положенной вождю. Шагавший рядом Инхапи поглядывал на него с вожделением; видно, в самом деле хотел бы что-нибудь потаскать за мной, однако ни табуретов, ни опахал у меня не водилось. Сомневаюсь, что мой клинок был ему по силам: ливийцы – люди рослые, крепкие, выше и шире в плечах, чем египтяне. Устрашающая орда, если поглядеть со стороны: в козьих и овечьих шкурах, с огромными мечами и связками дротиков, с перьями страуса в светлых и рыжих, заплетенных в косы волосах.

Солдаты Хем-ахта были экипированы скромнее. В полотняных чепцах, передниках и нагрудниках в серую и желтую полосу они походили на больших пчел, несущих отдельно свои жала: короткие, подобные кинжалам мечи, тонкие копья, луки со спущенной тетивой и полные стрел колчаны. Оружие легковесное, но боевой дух, питаемый давней злобой к гиксосам, был крепок: ливийцы молча миновали Шарухен, а египтяне перебранивались с защитниками, грозили растопыренными пятернями, напоминая, что кисти врагов будут отрублены и брошены наземь к ногам фараона. «Порази вас Сохмет, песчаные вши!» – кричали одни; «Чтобы Анубис* тебе кишки вывернул! Чтоб на тебя Исида* помочилась!» – вторили другие. Это было явное богохульство; взревели теп-меджеты, послышались хлесткие удары палок, и шум смолк.

Солнце пекло, но свежий ветер с побережья умерял жару. Мы вступили в деревушку километрах в трех от Шарухена – безлюдную, но еще не разграбленную. На ее окраине струился по камням ручеек, плетенные из веток загоны и хижины были пусты, во дворах валялся жалкий скарб, брошенный в спешке: ручные жернова, корзины и горшки, глиняные блюда и рваные сандалии, обрывки веревок и кожаных ремней. Рыжий Иуалат, который вел первую сотню воинов, облизнулся.

– Пошарить бы надо, вождь… Гачир* не тронут. Вдруг Семеро* пошлют удачу!

– В этой земле Семеро не властны, – напомнил я, но Иуалат, старый грабитель, упрямо буркнул:

– Все равно пошарить надо.

Шарили бы тщательно и долго, до самой темноты, но за нами топал чезет Хем-ахта, посланный мудрым фараоном, чтобы приглядывать за наемниками. Поэтому я отправил Масахарту и Псушени с тремя десятками парней из четвертой сотни, распорядившись, чтобы брали скот и финики – рассчитывать на что-то более ценное тут не приходилось.

За ручьем, у трех больших смоковниц, дорога раздваивалась, и я велел остановиться. Люди Хем-ахта жадно приникли к воде, мои не пили, помня о древнем законе преследователей и беглецов: в походе пьют утром и вечером. Я зачерпнул ладонью влагу, вытер лицо, капли попали на язык. Воды этой земли были чистыми и сладкими, совсем не похожими на мутноватую жижу из песчаных колодцев и воду Хапи, иногда бурую, иногда красноватую, но в любой сезон негодную для питья. Египтянам этот ручей, должно быть, казался чудом… В Та-Кем хорошую воду брали из водоносных подпочвенных слоев.

Хем-ахт, в сопровождении знаменосца и десятника с палкой, приблизился ко мне и Иуалату. Он был еще не стар, но его лицо и бритая голова, обтянутые пергаментной кожей, походили на череп. С шеи Хем-ахта свисал уджат, амулет в виде глаза из бирюзы и серебра. Прижав его ладонью к груди, чезу молвил: