Ливиец Ахманов Михаил

09

День спустя я сидел на пороге своего жилища, поджидая Тави и Егора. Желтый и бурый простор – камни, щебень, песок и скалы, покрытые рисунками – тянулся к горизонту, и там, на юго-западе, мерцал мираж, видение, пришедшее из заповедника Эль-Джуф: три десятка мастодонтов медленно и важно двигались по равнине среди высоких трав, бамбуковых зарослей, пальмовых и банановых рощиц. Выше и правее миража парил воздушный корабль, искусно стилизованный под старинный фрегат – полные ветра паруса, высокие мачты с развевающимися флагами, и вдоль бортов – трехярусные галереи, прикрытые силовым защитным полем. Я видел крохотные фигурки, толпившихся на палубе и галереях; наверняка то были гости с далеких миров, решившие полюбоваться на редкостное зрелище. Кое-кто из них не походил на хомо сапиенс, но я не присматривался к любопытным посетителям моей пустыни. Чем они могли бы меня удивить? Собственно, ничем, тогда как перемены, происходившие со мной, были гораздо интереснее.

Я размышлял о детях.

Не исключительный случай; раньше или позже такие мысли приходят к каждому. Сперва намеком на то, что жизнь, быть может, щедрей и богаче, чем представлялось до сих пор, а спектр человеческих привязанностей обширнее, и есть в нем место для всякой любви – той, что соединяет женщину с мужчиной, и той, которую мы дарим существам слабее нас. Вот начало, а после мы чаще и чаще вспоминаем тех, кто ушел к Носфератам, вложив в нас частицу собственной души; и так, шаг за шагом, приходит желание отдать, не получив ничего взамен, кроме мимолетной радости и долгого-долгого чувства потери.

Это не родственные узы и не стремление продлить себя в потомстве. Этика общества, забывшего о старости и смерти, во многом изменилась с древних пор; возраст более не рассматривается как признак мудрости и опыта, понятие преемственности поколений среди живущих сотни и тысячи лет лишено смысла, цепь кровного родства распалась – да и узнать о нем без справки в генетическом архиве невозможно. Семья исчезла вместе с наследуемым имуществом и титулами, судьбы родителей, детей, братьев и сестер, часто разделенных несходством характера и темперамента, а также провалами в несколько веков, не интересуют никого, сменившись иной формой привязанности – к личностям, вызывающим широкую палитру чувств, от симпатии до поклонения и страсти. Союзы между людьми теперь отличаются большим разнообразием, связи – большей гибкостью, тонкостью, изощренностью; временами они рвутся при малейшем усилии, а иногда способны выдержать груз столетий.

Но отношение к детям, то любовное и заботливое желание отдать, одарить, что приходит с возрастом, не претерпело перемен. Правда, теперь считается бестактным – даже постыдным – напоминать взрослому о детских годах, представляя сильного самодостаточного человека тем зависимым созданием, каким он был ничтожную частицу своей жизни. Воспоминания о детстве и детских привязанностях являются столь же интимными, как первый сексуальный опыт. Интимными, хоть и не вызывающими стыда – наоборот, детские годы были и есть время беззаботного счастья, неповторимо ярких эмоций и грез, всплесков интуиции, когда за секунду познаешь такое, на что без помощи Зазеркалья понадобились бы часы и дни. Нет, детство осталось волшебной порой, щедро приправленной нежностью, которую взрослые дарили детям – всем детям, не разделяя их на своих, самых любимых, и чужих, не вызывающих особо теплых чувств.

Шамиль, отец мой… Селина, мать… Давно, четыреста семьдесят лет назад, они ушли к Галактическим Странникам, но разве я могу их позабыть? Когда-нибудь мы снова встретимся… Когда-нибудь!

Почему я думал об этом? Девочки, те две девчушки, Лусия и Лена… их голоса, их взгляды, прикосновения их рук… то, как Тави смотрела на них… И Зоэ, дочка Витольда… Дочь не потому, что была его плотью и кровью – просто маленький человечек, взятый некогда на воспитание, существо, к которому прикипела душа. Шестое дитя, которое он вырастил…

Вероятно, я приближался к возрасту, когда понимаешь тех, кто уходит к Носфератам, и тех, кто обзаводится детьми. Это так просто и так сложно! Являясь историком, я знал, что обретение ребенка в наше время имеет смысл не такой, как в древности, не связанный с союзом двух полов. Тот союз скреплялся чаще не любовью, а материальными соображениями, традицией, религией или, наконец, желанием оставить некие прерогативы своим прямым потомкам. Но формула «владеет по праву рождения», чем бы ни оборачивалась эта власть – богатством, огромными землями и миллионами рабов, – вычеркнута и забыта навсегда, вместе с кровной связью. Хочешь ребенка? Отправляйся в Антард, на Детские Острова, поживи там какое-то время, и однажды почувствуешь, что этот малыш с карими глазами – твой сын. Или та синеглазая кроха – твоя дочка… Лет на пятнадцать-семнадцать, ибо после второй мутации ты потеряешь их. Возможно, они к тебе вернутся взрослыми, вернутся как друзья, единомышленники, близкие из твоей вары. Возможно… Но детьми – никогда.

Только в твоих воспоминаниях, в мниможизни Зазеркалья…

– Жаркий денек, – промолвил Сенеб сочным басом где-то за моей спиной. – Не желает ли магистр прохладительного? Кейя из плодов олонга, нейлский мед, минеральные воды Астаба и соки: апельсиновый, березовый…

– Не нужно, – прервал я его. – Магистр не желает пить. Магистр думает и хочет, чтобы ему не мешали.

Голос Сенеба стал вкрадчивым и выше на три октавы – что-то среднее между меццо-сопрано и драматическим тенором.

– Однако вблизи наблюдается воздушное судно. Не следует ли приготовить угощение для гостей? Их примерно сотен пять, и чтобы накрыть столы, понадобится время.

Скучает по хозяину, мелькнула мысль. Такое с Сенебом бывало, как и с другими конструктами, чья связь с определенным человеком длилась много лет. Искусственные псевдоразумы конструктов могли общаться в Инфонете, но это не заменяло беседы с живым существом. Тем более с личностью, которая воспринималась равной богу.

Я поднял голову, всматриваясь в застывший над миражом фрегат.

– Думаешь, к нам заявятся все эти толпы? Сомневаюсь! – Ментальные импульсы, плывущие от корабля, свидетельствовали о восторге, удивлении и непонятных эмоциях, которым я не нашел аналогов – кроме людей там были негуманоиды с Нейла и, вероятно, Смарагда. Никто из них не собирался навязываться мне в гости.

– Но вы кого-то ждете, – заявил Сенеб уверенным баритоном. – Ваши размышления не связаны с работой, ибо протекают вне инфонетной среды. Кроме того, вы переоделись. На вас наряд арабского эмира – чалма с алмазом, шелковые шаровары, расшитый золотом халат. Определенно вы ждете гостей или куда-то собрались. Не прилетел ли этот корабль за вами?

Мираж задрожал и исчез. Ментальный поток от фрегата сделался слабее, затем воздушное судно величественно взмыло вверх и направилось к западу. Сенеб испустил нечто похожее на разочарованный вздох.

– Ты прав, – промолвил я. – Скоро у нас будут гости, Октавия и Егор. Приготовь для Егора комнату в правом крыле – ту, где самое большое ложе и самые прочные кресла. Стол накрой на меркурианской галерее. Желательно что-нибудь легкое – фрукты, напитки, сыр и красное вино. Еще вызови для нас наземный глайдер. – Я призадумался, затем посмотрел вслед удалявшемуся кораблю. – Пусть он будет в виде ялика, в сказочном восточном стиле… Резная корма, мачта с шелковым парусом, носовое украшение – голова джинна, сиденья, крытые коврами.

– Для вашего друга Егора – сиденье попрочнее? – деловитым тоном переспросил Сенеб.

– Разумеется.

– Может быть, армированное неопланом*?

– Нет, это уже лишнее.

Иногда он меня удивляет – не могу понять, есть ли у Сенеба чувство юмора или я принимаю за таковое его излишнее усердие. Неоплан – прочнейший материал с особой нейтронной структурой, практически вечный; из него собирают космические сооружения и корабли.

Я встал, вызвал зонт и принялся прохаживаться перед лестницей, от серой скалы со стадом жирафов до красного утеса с быками. Под ногами поскрипывал песок, солнце палило, но плывший надо мною зонтик навевал прохладу. Сенеб был абсолютно прав – денек и в самом деле выдался жаркий, как и все прочие деньки в заповеднике Хоггар-Тассили. Приноравливаться к зною не хотелось – я облачился в роскошный наряд, и пятна пота могли испортить мое одеяние. Отогнав серьезные мысли, я попытался вычислить, в чем явится на карнавал моя подруга, но Тави была непредсказуемой особой.

– Вызов, магистр, – вдруг произнес Сенеб тонким девчоночьим голоском. – С вами хотят связаться. Однако не по делам вашего Койна.

Октавия? – подумал я. Или Егор? Может быть, Саймон? Нет, рано, слишком рано. Великан-кельзанг и Тави должны были явиться минут через сорок – сорок пять; затем планировалась легкая закуска с видом на Море Калорис и неспешное путешествие в Пятиградье по живописной равнине Меркурия – так, чтобы поспеть к самому началу карнавала. Что до Саймона и его загадочного друга, то они собирались перебраться в Долину Арнатов прямо с колец Сатурна.

Я поднялся по лестнице и сел в кресло у входа на галерею. Зонт, похожий на полупрозрачное, серое и совершенно круглое облачко, парил надо мной.

– Ви-проекцию, Сенеб. Сюда, пожалуйста.

– Вызывающий вас человек просит о встрече в Инфонете, – проинформировал Сенеб, и голос его на этот раз был сухим и бесстрастным, то есть неодобрительным.

Я тоже не мог одобрить этой просьбы. В Зазеркалье встречаются лишь очень близкие люди или коллеги по работе: в первом случае – для развлечения, во втором – для совместных ментальных усилий по решению сложных задач. Контакт с незнакомцем, конечно, возможен, но это дело случая – бродишь тут и там, встречаешь всяких чудаков, красивых девушек или другую не слишком серьезную публику, знакомишься, устраиваешь шутки, розыгрыши, ну и тому подобное. Обычно этим увлекается зеленая молодежь, только-только получившая полный доступ к Инфонету. Но не представившись человеку, не познакомившись с ним, просить о встрече в Зазеркалье нетактично. Сразу возникает вопрос – зачем?.. Зачем, раз есть обычная связь и видеопроекция, которая, кстати, передается через ту же инфонетную среду, причем без всяких искажений? Что на входе, то и на выходе… Не спрячешься!

– Отказать в контакте? – тем же бесстрастным тоном спросил Сенеб. Похоже, он демонстрировал готовность поставить наглеца на место.

– Нет, – ответил я, погружаясь в контактный транс. – Время есть, поговорим. Соединяй!

Снежная кисея Зазеркалья разорвалась, и я очутился в странных хоромах. Зал, подобный восьмиконечной звезде, потолок и стены, уходящие вдаль, в каждом из восьми отростков медленно вращаются галактики – Андромеда, Мессье-33, Кандарус, Млечный Путь и другие, которые я с ходу опознать не смог. Центральная часть этой звездчатой конструкции была окружена рядами колонн, и сквозь прозрачную их поверхность я видел огромные человеческие фигуры, не вырубленные в мраморе или граните, а как бы реальные, только шестиметровой высоты. Ассириец в боевом доспехе, хетт, китаец, смуглый индус, женщины – египтянка и гречанка, римский патриций в тоге, франк, скандинав, бронированный рыцарь, воин-зулус, индеец майя, папуас, снова женщины – таиландка, темнокожая дравидка, ирландка с рыжими косами, потом люди Эпохи Взлета в национальных костюмах – русский, англосакс, француз, бурят, японец… Несколько сотен колонн, а в них, как в огромном этнографическом музее, все племена и народы Земли, разных времен и стран, разных континентов; похоже, там были даже подземные крошки из куполов, только увеличенные раз в пятьсот. Заглядевшись на этот паноптикум, я не сразу заметил фигуру в центре, не статую, а вполне живое существо, насколько можно счесть живым голографическое видение в Инфонете.

Вероятно, то был мой абонент, надежно скрытый под избранной им личиной. Он явился в обличье Тота, египетского бога мудрости, бога писцов – голова ибиса с длинным загнутым клювом, серые перья спускаются к плечам, торс обнажен, на груди – золотая пектораль с бирюзой и финифтью, от пояса – белая, в мелких складках юбка, к которой подвешен пенал с тростниковыми кисточками. Какая-то символика? Мудрый бог в обрамлении земного человечества, а на заднем плане – круговращение Вселенной… Впрочем, шутники в Зазеркалье выдумывают и не такое.

Но этот тип не был юным шутником. Когда я пробрался сквозь чащу колонн, птичья голова склонилась, руки взлетели вверх в ритуальном жесте – он приветствовал меня как равный равного. Кажется, он кое-что знал о той эпохе, в костюм которой нарядился.

– К чему эта комедия? – спросил я. – Не принять ли вам свой настоящий облик? А заодно назваться?

Он прикоснулся к амулету, свисавшему с пекторали.

– Умерьте ваше негодование. Эта маска сейчас предпочтительней, так как я хотел бы сохранить инкогнито. Это мое право, согласны?

Голос его казался нечеловечески гулким, наверняка синтетическим. И, разумеется, никаких ментальных излучений – в Инфонете есть сотня способов, чтобы блокировать их. Видимо, это и было истинной причиной выбора места для рандеву.

– Ваше право – остаться безымянным, мое – отказать вам в беседе, – нахмурившись, промолвил я.

– Но вы же не отказали.

– Это еще не решено. Чего вы хотите?

Он промолчал, продолжая играть амулетом. Птичья маска не передавала мимики, голос его был искажен, ни мыслей, ни эмоций я уловить не мог, однако кое-что прояснилось. Многое можно скрыть в Зазеркалье, но истинная природа человека рано или поздно просвечивает сквозь любую пелену. Жесты, речь, осанка, манера держаться – это способен переделать лишь великий художник, творец иллюзорного бытия, да и то после изрядных усилий. Мы долгожители, а это значит, что с течением лет и веков мы все больше и больше становимся сами собой. Мы не стареем и как будто не меняемся, но это не так: черты характера, привычки, переживания, итоги размышлений – словом, все, что составляет наше эго, – откладывается в душе и, как печать времени, формирует нашу внешность и ментальный облик. Спрятать их, завуалировать – почти неразрешимая задача.

Мой незнакомец в маске Тота был высокомерен, самолюбив, упрям. Вероятно, он привык полагаться на собственное мнение и не стеснялся навязывать его другим; это, вкупе с умом, решимостью и упорством, делало из него прирожденного лидера. В древности он стал бы незаурядным полководцем, а в другие, более цивилизованные эпохи – политиком, вершителем судеб миллионов. В наше время амбиции таких людей имели более разумный выход – у Модераторов и Чистильщиков, как и у нашего Койна, хватало опасных и сложных проектов.

Наконец он нарушил молчание:

– Вы – исследователь прошлого, один из самых опытных агентов-наблюдателей. Я нуждаюсь в вашей консультации. Если я скрыл свое имя, то есть ли в этом повод для отказа?

Просьба, но сформулированная так, будто мне оказывали милость.

– Отчего бы вам не обратиться в наш информационный мегалит? – сухо поинтересовался я. – В нем наверняка есть то, что вы желаете узнать.

Он покачал головой. Было странно видеть этот жест, столь человеческий, у бога-ибиса, лишенного шеи. Перья прошли сквозь его плечи, напомнив, что передо мной всего лишь голограмма.

– К сожалению, я не нашел там ничего полезного – ничего, кроме описания устройств, которые вы берете с собой. А меня интересуют детали их использования.

Разумеется, он говорил о ментальных инструментах. Погружаясь в прошлое, мы не можем взять с собой ничего материального, ни средств защиты, ни записывающих приборов, однако мы не безоружны: в момент экстракции психоматрицы к ней добавляется инструментальный блок, сложная псионная структура с набором модулей. Важнейший из них гарантирует нам возвращение в миг гибели носителя-партнера, и еще один, почти такой же важный – полную запись увиденного, услышанного и всех остальных испытанных ощущений. Эти два псионных аппарата, финишный модуль и модуль фиксации, имеют наивысший приоритет и действуют с полной надежностью, вне зависимости от характеристик мозга, избранного хронавтом. Кое-что из остального снаряжения тоже работает с гарантией, а кое-что – увы! – определяется носителем. Так, прямое восприятие мыслей и телепатический контроль возможны лишь тогда, когда партнер имеет к этому способности, пусть на самом зачаточном уровне.

Мысленной командой я вызвал свой привычный уголок – камин с мерцающим пламенем, часть стены и кресло. В этом зале они смотрелись скромной заплаткой на роскошном одеянии. Акт противоречия, не более того…

Я опустился в кресло.

– Вы хотите спросить о чем-то конкретном?

– Да. – Он тоже сел – в возникшую из пустоты иллюзию трона. Сел и погрузился в молчание, смысл которого был мне понятен: я изучал его, он изучал и взвешивал меня. Я уже догадывался, с кем имею дело, но эта догадка лишь подогревала мой интерес.

– Спрашивайте. Я, к сожалению, ограничен временем.

Мой собеседник задумчиво опустил голову, погрузив длинный птичий клюв куда-то в область солнечного сплетения.

– Вопрос касается ловушки Григса. Я не нашел данных о ее использовании.

– И не найдете. Такой информации не существует.

Ловушка Григса! Демоны Песков! Сказать, что вопрос меня удивил, было бы неверно – пожалуй, я был изумлен.

– Вы в этом уверены? – произнес он. – Темпоральные исследования ведутся около трех тысячелетий, с эпохи Джослина, и за этот период в прошлом побывали десятки тысяч наблюдателей. Я знаю о ваших контактах с гениями, великими провидцами, учеными, художниками, писателями… Участь многих была трагичной – голод, холод, болезни и ранняя смерть. Временами еще ужаснее – странные, можно сказать, неестественные привычки, моральная деградация, осуждение общества, иногда – самоубийство… Взять хотя бы Тьюринга или Оскара Уайльда… – Он сделал паузу. – Вы уверены, что никто не пытался спасти такого человека? Никто и никогда?..

– Никто и никогда, – подтвердил я. – Если бы Тьюринг и Уайльд были перенесены в нашу эпоху, вы бы об этом знали. И не только вы – эта новость стала бы сенсацией на всех обитаемых мирах.

– Хм-м… – протянул он с видом человека, который собирается сделать заход с другой стороны. – Ну, оставим гениев в покое; в конце концов, они были сложными и часто неприятными людьми, так что ваши агенты могли не испытывать к ним симпатий. Но!.. – Перья на его темени вдруг встопорщились. – Но если бы речь шла о любимой женщине? О той, которую вы не хотели бы потерять или страшились оставить в прошлом, предвидя ее тяжкую судьбу? Что стоит взять ее с собой? Приютить в своем сознании, потом наделить телом… Будем откровенны: вы уверены, что таких случаев не было?

– Уверен.

Горькая память о Небем-васт кольнула меня. Конечно, этот длинноклювый не знал о ней, но мог догадаться о чем-то подобном – не так уж трудно сообразить, что мы, проживая годы в прошлом, приобретаем близких, а значит, возвращаемся с потерями. Да, сообразить нетрудно, но и другое доступно пониманию: нельзя копаться в чужой душе.

Кажется, мой собеседник об этом не думал.

– Уверены? – Он резко приподнялся в кресле. – В чем вы можете быть уверены! Ведь каждый из вас редактирует свои воспоминания! Данные в вашем мегалите не адекватны вашим личным записям!

– Личным, – с нажимом повторил я, одновременно послав ему образ: рыжеволосый мужчина с серыми глазами, ощущение синевы и упругости стали. – Личным, Принц! Вы что-то имеете против?

Его выдержке можно было позавидовать – обличья он не изменил, и даже голос остался по-прежнему раскатистым и гулким.

– Догадались? Что ж, хвалю вашу проницательность… Наверное, Гинах с вами говорил? – Не дождавшись от меня ответа, Принц буркнул: – Ну, хорошо, хорошо… все, возможно, к лучшему… Теперь вы яснее поймете, что меня интересует. Положим, личный файл – это святое, и ни один психоисторик им не поделится с коллегами, а уж со мной и подавно. Итак, теоретически никому не известно в полном объеме, что вы творите в прошлом и как используете инструментальный блок. Но это – теоретически! А на практике есть возможность это выяснить. Человеку свойственно делиться с друзьями и обращаться к их содействию – или не делиться, не обращаться, не отвечать на нежеланные вопросы, но давать на них ментальный отклик. И что мы имеем в результате? – Он выдержал паузу. – Имеем домыслы, слухи, предположения, гипотезы, что циркулируют в узком кругу специалистов. Они недоступны для меня, но для вас…

Я молча пожал плечами. Конечно, ходят среди нас легенды, не отраженные в официальных записях – к примеру, о том, что некий хронавт по имени Мухаммед написал Коран, а другой, то ли Петр, то ли Павел, вселился в йети. Но о реальных опытах с ловушкой Григса я ничего не слышал, а если бы слышал, то не сказал бы Принцу даже под страхом четвертования. Ловушка Григса (официально – аварийный транспортный модуль) слишком необычное и опасное устройство, чтобы использовать его без крайней необходимости. К счастью, подобная необходимость не возникала ни разу.

Принц, видимо, расценил мое молчание как отказ поделиться информацией. На миг фантом птичьей головы расплылся, и сквозь дымку из полупрозрачных перьев проглянули его настоящие черты. Это длилось долю секунды, но я догадался, что он недоволен. Можно сказать, почти в ярости.

Ему понадобилась минута, чтобы овладеть собой. Затем он произнес:

– Что ж, не хотите говорить, не надо, заставить я вас не могу. Но перейдем от практики в область гипотез: вы думали об этом? Представим, что в ваших силах спасти нечто бесценное, дорогое – ибо что дороже нам, чем жизнь любимой? И это так просто сделать, это в ваших силах, и если даже долг или иные соображения не позволяют исполнить желаемое, то отчего бы не помечтать? Признайтесь, посещал ли вас такой соблазн?

Упорный дьявол! – подумал я и усмехнулся.

– Меня, как и любого человека, посещает множество соблазнов. Скажем, в данную минуту я свернул бы шею одной надоедливой птице… Но, как человек цивилизованный, я этого не делаю. – Кажется, он что-то хотел сказать, но я прервал его нетерпеливым жестом. – Если говорить о транспортном модуле, то с ним никакие соблазны не связаны – по крайней мере, у меня. Поверьте, Принц, это так. Вы слышали о парадоксе Ольгерда и психологической несовместимости с эпохой? Первое позволяет взять людей из прошлого в момент их смерти, но, согласно второму, в нашем мире они будут беспомощны и, значит, глубоко несчастны. Мы можем снабдить их новыми телами, избавить от увечий и недугов, но только не от ментальной ущербности. Это, Принц, вы знаете не хуже меня!

– Старый спор, – проворчал он, – очень старый… На вашем месте я избегал бы столь безапелляционных утверждений. Носфераты еще своего слова не сказали.

– Если проигрываешь в дискуссии, обращайся к авторитетам, – не без ехидства заметил я. – Давайте в открытую, Принц – чего вы хотите от меня и Гинаха? Чего добиваетесь? И что вас на самом деле интересует – ловушка Григса, ливийцы или моя скромная персона?

– Все! Первое, второе и третье, – хмуро признался он. – В данный момент – вы. Больше всего остального!

– Но почему?

– Потому, что вы – человек, оказавшийся в нужном месте в нужное время.

С этими словами он, не распрощавшись, прервал контакт. Скорее всего, я был ему так же неприятен, как он мне, но причины наших неприязней не пересекались: мне не нравятся бесцеремонные типы, а Принц, несомненно, не жаловал людей, ставивших его в зависимое положение. Что-то ему было нужно от меня, что-то такое, о чем он не хотел или не мог сказать прямо. Его расспросы Гинаха, интерес к ливийцам из западной пустыни и к ловушке Григса – все это могло оказаться лишь поводом для встречи со мной или, возможно, попыткой меня заинтриговать. Я, не скрою, любопытен, такая уж профессия… Но даже этот бесспорный факт не делал Принца более приятным собеседником.

Покинув Зазеркалье, я обнаружил, что по-прежнему сижу в своих арабских одеяниях у входа на галерею и что у правого колена застыл поднос. Машинально протянув руку, я нашарил что-то гладкое, прохладное, обхватил пальцами, поднес к губам, отпил. Отличная кейя и подана так, как положено у тоуэков – в синем сферическом бокале на прозрачной ножке, отчего кажется, что сосуд повис в воздухе без поддержки. Сенеб всегда внимателен к мелочам…

Тут же раздался его голос:

– Глайдер вызван и переоборудован, стол накрыт, и комната для магистра Егора приготовлена. Будут еще распоряжения?

– Нет, – сказал я, поднимаясь. Сквозь широкий проем в задней стене галереи был виден холл и Туманные Окна в его глубине. Одно из них – портал, связывающий меня с остальным миром, – замерцало, подернулось рябью и, как бы с усилием, раздалось, пропуская огромную фигуру Егора. Он был облачен в малиновый камзол с тонкой работы кружевами, двухцветные красно-зеленые штаны, ботфорты с раструбами и чудовищных размеров шляпу, с которой пышным кустом свисали страусиные перья. Его наряд дополняли шитая золотом перевязь с висевшей на ней шпагой, кремневые пистолеты, фляга и длинный кинжал у пояса. Все это, если не придираться к мелочам, можно было счесть костюмом испанского идальго или французского шевалье эпохи Возрождения.

Раскрыв объятия, Егор двинулся ко мне, пересек холл и галерею, но у лестницы затормозил и, шумно отдуваясь, вымолвил:

– Однако жара! Странные у тебя пристрастия, малыш! Поселился в пекле, когда в Галактике столько прохладных мест!

Он всегда так говорит, являясь в мой бьон, и дальше галереи, защищенной оксинитовыми стенами, его не выманишь. Что вполне понятно: средняя температура на Кельзанге плюс девять по Цельсию.

Я шагнул ему навстречу, мы обнялись и сели у камина; я – где обычно, а Егор – в массивное кресло на ножках из бивней мамонта. Это сиденье, поданное Сенебом, пронеслось в холл с такой поспешностью, что всколыхнулся воздух. Тоже понятная предосторожность; одна из базовых программ Сенеба – следить, чтобы в доме все было в целости и сохранности, какой бы гость ни заявился к нам. Кроме того, как всякий хранитель бьона, он любит порядок.

Минут пятнадцать мы болтали; я рассказывал Егору о Саймоне, с которым тот не был знаком, а он мне – про кухню кельзангов: тушеного тхоу, фаршированного орехами мья, печень доласси-нага под соусом доичель, крыльях дракона дод-по с гарниром из лепестков оринамбура, корня парган и хвойных иголок кельзангской сосны. Не знаю, что здесь было правдой, а что – свободным полетом фантазии, не ведаю и не знаю, ибо на Кельзанге не бывал. Но чувство было такое, что друг мой излечился от меланхолии, и потому я был готов простить любые шутки.

Внезапно Егор, сидевший лицом к Туманным Окнам, вздрогнул, замер на полуслове и тут же выдавил: «Юпитер Громовержец! Клянусь Носфератами!» Кажется, он был потрясен.

Я обернулся. Из сине-зеленого портала, соединявшего мой дом с бьоном Октавии, одна за другой выплывали сказочные феи. Были они пленительны, грациозны и воздушны, точно несомые ветром лепестки цветка; очи их сияли, легкие одеяния развевались, плавные движения подчеркивали гордую осанку, на груди и в волосах, собранных в пышные высокие прически, посверкивали каменья, у каждой свои – рубины, сапфиры, изумруды. Черты их, кроме огромных глаз и ярких губ, разглядеть не удавалось – благодаря какому-то неведомому ухищрению лица красавиц мерцали, одна половина на долю секунды становилась видимой, другая таяла в искрящейся мгле, и ритм этих исчезновений и проявлений подчинялся некой мелодии. Сенеб, более чувствительный, чем люди, тут же ее уловил, и в комнате раздались звон литавр и нежные звуки свирели.

– Боги Олимпа! – пробормотал Егор. – Ну и где же тут твоя малышка?

Они встали напротив нас – Изумрудная, Сапфировая, Рубиновая. Ускользающие улыбки струились по их лицам, словно рябь на поверхности реки. Не в силах узнать Тави, я попытался уловить знакомый образ – цветок на стройном стебле, запах шиповника, шелест листвы. Тщетно! Не глухое молчание было мне ответом, а ласковая и игривая насмешка.

– Помилуй меня, мать Венера! – вымолвил Егор. – Парни со всех пяти городов сбегутся, чтобы поглядеть на нас!

– На них, – уточнил я.

– И на нас тоже – им захочется взглянуть, кому досталось этакое диво. Однако, – лицо Егора приняло озабоченное выражение, – их трое, а нас двое. Может быть, учтены мои габариты и размеры моих неприятностей, требующих ласки и сочувствия? Я, разумеется, польщен, но все же…

Мерцание исчезло, черты девушек обрели устойчивость, словно портреты, с которых разом сорвали газовую кисею. Тави была Сапфировой.

– С нами будет третий, – сказала она, улыбаясь. – Саймон из Гибельной Воронки. Человек, вынырнувший к свету звезд из вековечного жуткого мрака. Он тоже нуждается в ласке и сочувствии.

– А его приятель? – спросил я, поднявшись и обнимая свою фею.

– С твоих слов я поняла, что он не человек… то есть, не совсем человек. Но если понадобится, вызовем подкрепление. Никто не будет забыт и обижен. – Она обняла подруг за плечи. – Это Ники, а это Джемия, художник. Ники очень интересуется Кельзангом.

Ники – поле с васильками и ромашками в ясный жаркий полдень, солнечная улыбка, свежий запах сена… Джемия – капли дождя на оконном стекле, их мерный и негромкий перестук, аромат застывших в озере кувшинок…

Рубиновую Ники, генетика, веселую хохотушку, я знал; она, как и Тави, входила в Койн Продления Рода и занималась теорией скрещивания межпланетных рас. Возможно, она решила продвинуться в практическую область – это могло объяснить ее интерес к Кельзангу и лично к Егору. Джемия, Изумрудная, была очень красивой брюнеткой с тонким нервным личиком; кажется, тоже из Койна Продления Рода – во всяком случае, на их конференциях, которые я посещаю вместе с Тави, мне эта девушка встречалась.

Велев Сенебу приготовить еще две гостевые комнаты, я представил девушкам Егора, и мы гурьбой направились к Окну, ведущему в меркурианскую половину бьона. Его поверхность была алой с золотистыми прожилками и напоминала полированный мрамор; Меркурий – жаркая планета, и его цвета – красный и золотой. Красные скалы, пурпурная почва, темно-багровые ущелья и золотой, невообразимо огромный солнечный диск… Все это, конечно, на дневной стороне; ночная погружена в вечный мрак и холод.

Джемия и Ники одна за другой исчезли в портале, за ними шагнул Егор, и на несколько мгновений мы с Тави остались одни. Она быстро взглянула на меня; в ее волосах, над лбом и маленькими ушками, холодным светом пылали сапфиры – диадема из синих нетающих льдинок, оправленных в снежное серебро.

– Что случилось? – спросила она. – Что, Ливиец?

Я нахмурился; говорить о Принце в преддверии праздника не хотелось, но изобрести другую причину я не мог: как все уроженки Тоуэка, Тави различала ложь и правду с безошибочным чутьем Фемиды.

– Неприятный разговор, как раз перед тем, как вы пришли. Помнишь, я рассказывал о человеке, который заявился к Гинаху? – Она кивнула. – Теперь он пожелал увидеться со мной. Странная встреча, в Инфонете и в слишком помпезных декорациях… Мне казалось, что он мнит себя если не богом, то уж во всяком случае владыкой восьми галактик.

Чистый лоб Октавии прорезала морщинка.

– Он что-то хотел от тебя?

– Да. Но что, я так и не понял, клянусь теен и кажжа! Он расспрашивал меня о ловушке Григса.

– О чем? – Брови ее приподнялись в недоумении.

– Это один из ментальных инструментов, которые мы берем с собой. Григс – да живет он в мире с Носфератами! – придумал эту штуку лет семьсот назад. Модуль аварийной эвакуации. Предназначен для того, чтобы свернуть и закапсулировать психоматрицу, но никогда не применялся.

– Возможно, стоило сказать ему об этом?

– Я сказал.

– И что же?

– Кажется, он не поверил.

Моя возлюбленная мягко улыбнулась:

– Не верящий в очевидное подобен ребенку, который сует пальцы в огонь. Кто убедит его, Андрей? Только мы, взрослые.

Это был упрек, и я, склонив голову, принял его. Затем мы шагнули в ало-золотое марево, и портал перенес нас на девяносто миллионов километров ближе к Солнцу.

10

Некогда Меркурий обращался вокруг оси примерно за сорок восемь земных суток, а год его был равен пятидесяти пяти суткам – тоже, разумеется, в земном исчислении. В сорок первом веке, когда были открыты первые порталы и Койн Модераторов приступил к планетарным преобразованиям, вращение Меркурия замедлили, сделав его почти таким же, как период оборота вокруг светила. Этот проект в свое время вызвал изрядные споры, ибо предлагались и другие решения – скажем, перебросить Меркурий на орбиту между Венерой и Землей или сделать спутником одной из более крупных планет, после чего подвергнуть глобальному терраформированию. Но в таком случае Меркурий исчезал как оригинальное тело Солнечной системы, и вместе с ним уходили навек девственные просторы с жутковатыми, но величественными пейзажами, и тот аромат непредсказуемости и опасности, который несут странствия среди раскаленных скал, в лабиринтах извилистых ущелий, под гигантским, источающим зной Солнцем. Словом, не хотелось лишать Меркурий его характерных особенностей, но из-за близости к светилу он был неудобен для освоения – рано или поздно каждый квадратный метр его поверхности выжигало безжалостное солнце.

Итак, Меркурий притормозили, и теперь в одном его полушарии царил огненный день, в другом – вечная ледяная ночь, а между пламенем и льдом, в зоне либрации, прикрытой силовыми щитами, располагались сотня городов и городков, парки, сады и озера, соединенные каналами, а также сеть туристских центров, откуда любители экстремального спорта уходили в походы на Дневную и Ночную Стороны. Разумеется, без скафандров, полагаясь лишь на адаптивные свойства организма и собственную выносливость.

Неофициальной метрополией планеты считалось Пятиградье – пять довольно крупных городов, расположенных по краям огромной, тридцать километров в диаметре, котловины с несколькими озерами. Эту территорию отвели под плантации арнатов, плодового дерева, мутировавшего естественным путем в меркурианских условиях из черной виноградной лозы. Гибкий стебель превратился в мощный толстый ствол с вытянутыми шатром ветвями, ягодные грозди – в большие, величиной в два кулака плоды пурпурного цвета, листья тоже увеличились, порозовели и обрели иную форму, сходную с пятипалой человеческой рукой. Но цикл плодоношения остался прежним; будто сохраняя память о земной прародине, арнаты созревали раз в шесть с половиной коротких меркурианских лет.

Названия городов, окружавших Долину Арнатов, писались только на древней латыни: Sator, Arepo, Tenet, Opera, Rotas. Легенда гласит, что так их назвал один из видных модераторов, формировавший местный ландшафт и, видимо, увлекавшийся палеолингвистикой. Пять слов являлись латинской фразой, которая переводилась так: «Сеятель Арепо с трудом держит колеса». То был древнейший суперпалиндром, который, если записать слова в виде квадрата

S a t o r

A r e p o

T e n e t

O p e r a

R o t a s,

читался четырьмя способами – слева направо, справа налево, сверху вниз и снизу вверх. Из-за этих чудесных свойств «формуле Sator» в Pax Romana приписывали магическую силу; считалось, что она защищает от зла и недугов и дарует счастье.

Так ли это на самом деле, знал, пожалуй, лишь сеятель Арепо; к тому же Меркурий, если понимать под этим именем не бога, а планету, к Римскому миру не относился. Тем не менее, невзирая на просвещенные времена и абсолютное отсутствие болезней, в пору плодоношения арнатов в Пятиградье собиралось от двух до трех миллионов гостей, желающих разжиться толикой счастья. А заодно – поучаствовать в традиционном карнавале, поплясать, пообщаться с друзьями и испить хмельной арнатовый сок не из бутылки, а прямо с дерева.

Тави на этом празднестве никогда не была и сейчас, сидя на балконе гостевого дома, любовалась розовым морем древесных крон, синими озерами, хрустальными башнями Сатора и Арепо и приближавшейся к нам карнавальной процессией. Балкон, имевший форму чаши, затеняли ветви с сочными пурпурными плодами, а с высокого склона, на котором террасами поднимались дома приезжих, было видно, как пестрое нескончаемое шествие, извиваясь змеей среди арнатовых рощ, озер и живописных скал, ползет все ближе и ближе к Арепо. По традиции действо начиналось в Саторе, лежавшем у восточных гор Дневной Стороны, затем пешие шеренги в фантастических костюмах, всадники, плясуны, оркестры, гравиплатформы с живыми картинами и всякими редкостями вроде инопланетных зверей и необычных механизмов двигались на юг, к Арепо, там поворачивали на запад, шли к Тенету и равнинам Ночной Стороны, затем – на север к Опера, на северо-восток к Ротасу и на юго-восток снова к Сатору. Путь, по которому карнавальное шествие обходило равнину, составлял девяносто два километра, преодолеть которые при пониженном тяготении Меркурия было нетрудно за три-четыре дня. Гости могли присоединиться к процессии, петь, танцевать, показывать фокусы или развлекаться зрелищем проходящих мимо толп, попивая арнатовый сок на балконе. Второй вариант, избранный нами, не исключал возможности склониться к первому в любое время.

Но мы еще не наговорились. Егор еще не рассказал о битве народов на Каталаунских полях, Саймон еще не поведал о тайнах Воронки и Рваного Рукава, я еще не спел ни боевой ливийской песни, ни гимна в честь Хатор, владычицы любви, а девушки еще не выслушали нас, не восхитились и не осыпали героев знаками внимания. Пусть человечество достигло звезд и угнездилось в тысячах миров, пусть победило смерть, страшнейшую из бед, пусть познало прошлое не через книги и древние руины, а наяву, пусть, пусть!.. Но в чем-то жизнь не изменилась – в том, например, что мужчины жаждут одобрения прекрасных женщин. Подвиги – ради них, острое слово и умная мысль – ради них, и этот праздник под темным меркурианским небом, эти песни, смех, фонтаны огня и пьянящий сок – все это тоже ради них.

За столом нас было семеро – трое мужчин, три женщины с Тоуэка и Павел, таинственный приятель Саймона. Несомненно мужчина, но настолько странный, что я не мог определить, с какого мира он явился. В Галактике не существует миров, где люди подвержены старости, а он был стар – не в смысле прожитых им лет, а по тому, как износилась телесная оболочка. Кое-кто из нас – скажем, те же Гинах, Илья и Давид – предпочитают возраст зрелости, зримой зрелости, когда на лице пролегают первые морщинки, но у Павла они были не первыми. Сообразуясь со своим опытом историка, общавшегося с людьми прошлых эпох и видевшего старцев, я дал бы ему лет пятьдесят или немного больше. Он был на редкость низкорослым, сутулился при ходьбе и явно не отличался красотой: серые водянистые глазки прятались под нависшими бровями, нос бесформенный, маленький рот со слишком пухлыми губами и большие залысины на лбу. Волосы, даже брови, будто припорошены снегом – я не сразу догадался, что это не ухищрение косметики, просто он начал седеть.

Седеть! Поразительно! Егор, как и я понимавший, что к чему, посматривал на Павла с удивлением, девушки – с сочувствием; наверняка им мнилось, что он попал в Воронке в черную дыру, состарившись в ней на десять тысяч лет. К тому же от него не исходило внятных ментальных посланий, только ровный и какой-то безразличный фон, словно его разум был наглухо заблокирован.

Странный человек!

– Смотрите! Смотрите! – воскликнула Ники, перегибаясь через балконные перила. – Огненные жонглеры! Какое чудо!

Головные шеренги процессии уже проходили под нами: сотни юношей и девушек, увеличенных ви-проекцией до десятиметровой высоты. Из рук одних гигантов били столбы разноцветного пламени, изгибаясь и скрещиваясь в темно-фиолетовом небе, образуя изящные аркады; другие подбрасывали вверх обручи, шары, булавы, диски, которые ослепительно вспыхивали в полете и превращались в огромные цветы, земные, астабские, телирийские, цветы Тоуэка и Ниагинги; третьи ткали мелодию, взмахивая руками – повинуясь их жестам, звуки музыки то струились плавным потоком, то набирали темп.

Джемия восхищенно вздохнула и положила головку на плечо Саймону, тут же завладевшему ее рукой, Ники и Тави зааплодировали, Егор расстегнул пояс с кинжалом и пистолетами, стащил перевязь и сказал:

– Стараются ребята, но до латинян им далеко. Случилось мне быть на коронации Диоклетиана, и там…

Звон литавр, гул барабанов и медный голос труб заглушили его слова – теперь мимо нас проходил оживший оркестр. Музыкантов видно не было, только плыли в сумрачном воздухе огромные инструменты, наигрывая торжественные гимны. Потянувшись к ветвям, усеянным арнатами, я сорвал несколько штук и принялся выдавливать их в бокалы. Кожура пружинила под пальцами, рубиновый сок тонкими струйками брызгал из плодов.

Мы выпили за встречу со старыми друзьями, потом за свою вару – она имела шанс увеличиться, если дела у Егора с Ники пойдут хорошо. За Джемию я бы не поручился; Саймон был изрядный вертопрах, и вряд ли она позволит ему что-то большее, чем пожатие руки и пара поцелуев. Павел пил с нами и в то же время оставался сам с собой; звуки и краски карнавала, расцветавшие в сумрачном небе, обтекали его словно вода мрачноватый утес. Не только его облик и выражение глаз казались странными; одежда тоже выглядела непривычной – широкие темные брюки, рубаха с круглыми застежками и поверх нее накидка с рукавами, похожая на сьют, но не приталенная и слишком короткая. Костюм, не очень подходящий для карнавала – такие, насколько мне помнилось, носили в Эру Взлета.

Мимо нас продефилировала процессия в скафандрах древних астронавтов, гусарских мундирах, рыцарских латах, эллинских туниках и снаряжении корсаров – кафтаны с абордажными саблями у поясов, высокие сапоги, волосы перехвачены жгутами из цветных платков. Женщины были наряжены столь же разнообразно: одни изображали ведьм, другие – афинских гетер, дам эпохи Возрождения, амазонок, индийских танцовщиц, астабских пчел-жемчужниц и шестируких обитательниц Нейла. При виде их Саймон потер мощную шею и ухмыльнулся: