Морской Ястреб. Одураченный Фортуной. Венецианская маска (сборник) Сабатини Рафаэль

Глава V. ПОСОЛ БРИТАНИИ

Поведение Мелвила оскорбило чувства не только посла Французской Республики, Единой и Неделимой, но, почти в той же мере, — и посла Его Британского Величества, у которого Марк-Антуан томился ожиданием вечером того же дня. Но были и различия. Если повелительный тон по отношению к Лальманту был исключительно наигранным, что соответствовало характеру исполняемой роли, то по отношению к сэру Ричарду Уортингтону такое поведение стало искренним проявлением чувств.

Сэр Ричард — коренастый, рыжеватый, самодовольный мужчина, вывесивший неизменные флаги скудного ума: самонадеянность и подозрительность. Склонный предполагать наихудшее, он был из тех, кто возводит подозрение в уверенность, не утруждая себя анализом своих выводов. Это довольно распространенный и легко узнаваемый тип людей. В течение пяти проведенных в обществе посла минут Мелвил разобрался в этом.

Он представил послу письмо мистера Питта, которое он привез из Англии в подкладке своего ботинка. Усевшись за свой письменный стол, сэр Ричард предоставил своему гостю стоять, тогда как сам он с помощью лупы медленно читал письмо.

Наконец, он поднял взор, и его зеленоватые глаза прищурились в пристальном осмотре тонкой стройной фигуры стоявшего перед ним человека.

— Вы — тот, о ком тут говорится? — спросил он пронзительным голосом, вполне соответствовавшим его скошенному подбородку и жидким бровям.

— Это кажется логичным, не так ли?

От такого тона глаза сэра Ричарда расширились.

— Я не спрашиваю вас, что кажется логичным. Я люблю прямые ответы. Однако… Мистер Питт говорит здесь, что вы изложите свое дело.

— И он, я полагаю, просит вас оказать мне всяческую поддержку при его выполнении.

Сэр Ричард выпучил свои зеленоватые глаза, швырнул письмо на стол и откинулся в своем высоком кресле. Его высокий голос взвизгнул:

— В чем состоит ваше дело, сэр?

Мелвил изложил суть кратко и спокойно. Рыжие брови Ричарда взлетели, и краска выступила на щеках.

— Его Величество в достаточной мере представлен здесь. Я затрудняюсь признать необходимой эту миссию.

Теперь наступил черед Мелвила прийти в ярость. Этот посол был поистине напыщенным идиотом.

— Данное замечание относится не ко мне, а к мистеру Питту. Заодно вы можете сказать ему еще кое-что, что вы затрудняетесь признать.

— А именно?

— Кое-что — это предложить ему, чтобы он подробнее вам разъяснил. Продиктованные на данный момент целесообразностью, подобного рода представления, имеющие целью принудить к действию руководителей Самой Светлой Республики, не должны быть публичными.

— Естественно, — резко и холодно ответил посол. — Но не стоило ехать из Англии лишь с тем, чтобы объяснять очевидное.

— Кажется, стоило. С тех пор, как законы Венеции строго запрещают личное общение между любым членом правительства и послом другой державы, вам из-за вашего положения воспрещены действия, возможные ныне лишь частному посетителю Венеции под мнимым предлогом его личное компетенции. Сэр Ричард сделал нетерпеливый жест.

— Дорогой мой, для достижения этих целей все-таки имеются пути.

— Если они и есть, то эти пути не одобряются мистером Пит-том.

Мелвил счел, что стоит уже достаточно долго. Он придвинул стул и сел напротив посла у стола, изготовленного в стиле Людовика XV, который гармонировал с красивой мебелью, позолотой и парчой этого пышного кабинета.

Сэр Ричард бросил на посетителя свирепый взгляд, но продолжил разговор.

— Однако эти пути настолько очевидны, что, как я уже говорил, я действительно отказываюсь признать необходимым вмешательство… тайного агента, — при этом тон стал пренебрежительным. — Вот что я должен вам ответить.

— Хотя вы предпочли бы назвать меня шпионом, — смиренно сказал Мелвил.

Усмотрев в этом сарказм, посол отмел все доводы.

— Я отказываюсь признать, что из этого может выйти что-либо хорошее. На самом деле я могу предвидеть лишь ущерб, который за этим последует, — огромный ущерб, неисчислимый.

— Учитывая события под Лоди, я прихожу к выводу, что выполнение порученного мне дела становится крайне необходимым.

— Я не признаю, сэр, достаточной вашу квалификацию для принятия решений. Я ее вообще не признаю. Позвольте мне получше разобраться в вас, сэр, — растревоженное тщеславие усиливало его упрямство. — Значение случившегося под Лоди, должно быть, преувеличено чиновниками, которым не известно о ресурсах империи то, что известно мне. У меня есть достоверные сведения о том, что в течение трех месяцев Австрия соберет сто тысяч человек против Французской Итальянской Армии. Этого более чем достаточно, чтобы вымести эту французскую толпу из страны. Таков ответ робким паникерам, испугавшимся случайных успехов французов.

Мелвил потерял терпение.

— А если за это время Венеция заключит союз с Францией?

Сэр Ричард неприятно засмеялся.

— Это фантастично, невообразимо.

— Даже если Франция сама будет искушать Светлейшую предложениями об альянсе?

— Это тоже немыслимо.

— Вы в этом уверены?

— Я уверен в этом так же, как в том, что сижу сейчас здесь, сэр.

Мелвил, обнаруживая признаки скуки, извлек свою табакерку, вновь раня напыщенное самодовольство посла.

— Вы успокоили меня. Я хотел проверить вашу точку зрения по этому вопросу. Полагаю, я не могу доверяться и следовать вашему мнению.

— Ей-богу, вы нахальны!

Мелвил щелкнул табакеркой. Зажав между большим и указательным пальцами щепотку табака, он постучал безымянным пальцем по столу и промолвил:

— Предложение об альянсе, которое вы столь самоуверенно объявили немыслимым, уже в пути.

На лице посла мгновенно отразилось испуганное изумление.

— Но… Но… Как вам удалось узнать это?

— Можете быть уверены, что французский посол уже получил предписание Бонапарта предложить Венеции союз.

Приходя в себя, сэр Ричард презрительно засмеялся.

— Только полное незнание процедуры может оправдать вас, так легко поддавшегося заблуждению. Мой добрый сэр, не Бонапарту делать подобные предложения. У него нет на то полномочий. Это дела правительства, а не полководцев.

— Я не меньше вашего осведомлен о нарушении нормы, сэр Ричард. Но это не меняет факты. Бонапарт сделал это, я знаю. И дело в том, что у него есть основания для доверия, оказываемого ему правительством. Генералы, достигающие того, что удалось Бонапарту, не желают уступать давлению своих правительств.

От этих слов Мелвила ирония сэра Ричарда сменилась угрюмостью.

— Вы говорите, что знаете это наверняка. Но как вам удалось узнать?

Мелвил обстоятельно ответил ему.

— Только что, сэр Ричард, вы охарактеризовали меня как тайного агента. Вас не должно было испугать слово «шпион». Это не обидело бы меня. Я — шпион, благодаря случаю, который удостоил меня этого звания; и случилось так, что я — хороший шпион.

Выражение лица сэра Ричарда свидетельствовало о его отвратительном настроении. Но он ничего не сказал. Откровение Мелвила создавало у него ощущение поражения. Оставаясь до глупости упрямым человеком, он противостоял разумным доводам.

— Даже если все это и так, я по-прежнему отрицаю вашу надежду на успех.

— Не впустую ли мы тратим время? Разве дело в том, чтобы вы поняли это? Вы подчиняетесь мистеру Питту, как и я. Остается только, чтобы вы способствовали мне тем, что в ваших силах.

Мягкость тона не могла скрыть упрека. Глубоко задетый, сэр Ричард покраснел от бровей до подбородка.

— Ей-богу, сэр, я нахожу, что вы ведете себя дерзко. Мелвил улыбнулся в свирепые зеленоватые глаза

— Я не появлюсь здесь в другом качестве, сэр.

Рассерженный посол на некоторое время задумался. Наконец, он раздраженно сказал, постукивая пальцем по лежащему перед ним письму:

— Здесь меня просят предоставить вам поддержку и содействие. Меня просят об этом в письме, доставленном неизвестным мне человеком. У вас должны быть бумаги — паспорт и тому подобное.

— У меня их нет, сэр Ричард.

Мелвил не пытался объяснить, как это случилось. Это подтверждалось только его словами, а этот человек оскорбит его, отказываясь верить словам.

— Это письмо — вполне достаточный паспорт. Мистер Питт, как вы заметили, предусмотрительно присовокупил в конце страницы описание моей внешности. Если и этого недостаточно, я могу представить известных благородных людей, пользующихся хорошей репутацией в Венеции, лично знающих меня.

Мелвил прочитал во взгляде посла радость человека, удовлетворившего свою затаенную неприязнь, вызванную назначением этого чрезвычайного эмиссара и усилившуюся из-за поражения в аргументированном споре.

— Пока вы не представите мне их и пока я не буду убежден, что эти люди соответствуют вашему отзыву о них, не удивляйтесь, что я отказываюсь выступать в роли вашего поручителя.

Он коснулся звонка на столе и сказал:

— Я уверен, что именно этого ожидает от меня мистер Питт. Я должен быть полностью уверен в своей правоте, сэр, прежде чем возьму на себя ответственность отвечать за вас перед Его Светлостью Дожем.

В дверях появился швейцар. Приглашения на обед от британского посла не последовало.

Что возмущало Мелвила, так это тот факт, что в такое время английское представительство в Венеции осуществляет такой человек. Когда он сравнил проницательную уравновешенность Лальманта, занявшего свое место благодаря лишь своим способностям, с упрямой тупостью Ричарда Уортингтона, который своим назначением был обязан происхождению и влиятельности, то не мог не спросить себя, не являются ли закономерными республиканские доктрины, которые победили во Франции и теперь носились в воздухе по всей Европе; не была ли каста, к которой он принадлежал, на самом деле анахронизмом, не должна ли она быть сметена способными людьми с дороги цивилизации и прогресса?

Эти опасения, однако, не поколебали его настолько, чтобы усомниться в деле аристократии, которому он служил. Так или иначе, а он принадлежал к этой касте и восстановление во владении имениями в Соле было связано с реставрацией монархии во Франции, которая не могла состояться, пока анархия не будет поставлена на колени и сломлена. Но кроме личной выгоды было еще и дело, которому он обязан быть верным по рождению. И он служил этому делу верно, правым оно было или ошибочным.

От строгой английской леди, своей матери, он унаследовал возвышенное и даже мученическое чувство долга, которое в дальнейшем было укреплено образованием.

Личное же дело первостепенной важности в этой поездке было еще впереди. Несмотря на оправданное нетерпение в личном деле, встреча с Ричардом Уортингтоном представила государственное дело столь срочным, что это личное желанное оказалось отодвинутым.

Когда после смерти отца Марк-Антуан по зову долга чести и касты отправился в рискованную, чуть ли не роковую поездку во Францию, граф Пиццамано уже два года был венецианским министром в Лондоне. Его сын Доменико, офицер Самой Светлой Республики, был атташе дипломатической миссии, и между ним и Марком-Антуаном возникла дружба, которая сблизила вскоре и их семьи. Постепенно интерес Марка-Антуана к Доменико стал меньше, чем к его сестре, Изотте Пиццамано, которую писал Ромней, и чья красота и грация ежедневно превозносились в его

многочисленных воспоминаниях. События — сначала поездка Марка-Антуана во Францию, а затем — отзыв графа Пиццамано из Лондона — прервали эти отношения. Его страстным желанием было возобновить их теперь, когда он отправился в Венецию.

Тысячу раз за последний месяц в своем воображении он обнимал Доменико, пожимал руку графа, припадал губами к пальчикам графини и — более длительно — к пальчикам Изотты. Всегда она была последней в этом повторяющемся сне-мечте, бесконечно более ярком, чем другие. Он всегда ясно видел ее, высокую и стройную, с чертами царственности и святости, которыми горящие любовью глаза всегда наделяют возлюбленных. И еще в этом нежном видении она всегда смягчалась в своей непорочной строгости: яркие, пылающие губы на этом неземном одухотворенном лице улыбались в приветствии не только доброжелательном, но и радостном.

Эту мечту он теперь спешил воплотить, измученный ожиданием, как всегда бывает при задержке чего-то страстно желаемого.

Глава VI. ДОМ ПИЦЦАМАНО

Гондола доставила его к мраморным ступеням дома Пиццамано на улице Сан-Даниэле, возле Арсенала, когда солнечный диск уже погружался в ночь.

Он вошел — в мерцании черного атласа с серебристыми кружевами, с посеребренной шпагой, продетой через карман. Драгоценный камень сверкал среди прекрасных валенсийских кружев на его шее, а на лакированных туфлях блестели начищенные пряжки.

Он проследовал в великолепную залу с выложенными мрамором стенами, где швейцар в красной ливрее стоял в свете лампы, установленной в огромный позолоченный фонарь, который некогда венчал корму венецианской галеры. Широкая мраморная лестница привела его в приемную в конце лестницы, пока лакей, которому он назвался мистером Мелвилом, пошел пригласить капитана Доменико Пиццамано, которого спрашивал гость.

Всего несколько мгновений он ждал с учащенным сердцебиением. Затем дверь отворилась, чтобы пропустить молодого человека, который своей стройностью и величавостью, смуглым красивым лицом так напоминал свою сестру, что Мелвилу на мгновение показалось, что в нем он увидел ее.

Молодой капитан пристально посмотрел на гостя, на лице его появился испуг, а рука задрожала на граненом стекле дверной ручки.

Марк-Антуан, улыбаясь, двинулся навстречу.

— Доменико!

Губы, алеющие на фоне бледности, разлившейся по лицу венецианца, разомкнулись. И осипшим от неожиданности голосом он воскликнул:

— Марк! Неужели это ты? Марк! Марк-Антуан широко раскрыл объятия.

— Всем сердцем здесь, Доменико, убедись сам, что это я — из костей, крови и сухожилий.

Доменико бросился обнять его. Затем отодвинул на вытянутую руку и вгляделся в лицо.

— Так ты не был гильотинирован?

— Моя шея — свидетель обратного, — и Марк-Антуан вдруг посерьезнел. — Но вы верили этому все это время?

— Последние известия о тебе мы получили перед отъездом из Лондона. От твоей несчастной матери, которая так горько корила себя за то, что послала тебя; это был конец света. Мы сделали, что смогли.

— О, да Я знаю, как вы все добры. Это укрепило мою любовь к вам. Но как же мои письма? Я писал дважды. Ах, но в эти дни письма — словно пули, канувшие в темноту. Более благоразумно было бы сообщить это лично.

— Ты для этого и приехал? Ты проделал весь путь в Венецию, чтобы добраться до нас?

— Это причина. Если случилось так, что мне поручены и другие дела, то это — не более чем следствие.

Взгляд молодого венецианца посерьезнел, изучая раскрасневшееся от волнения, улыбающееся лицо друга Немного запинаясь, он ответил:

— Ты оказал нам большую честь.

И он направился сообщить родителям радость этого приезда и чуда выживания Марка-Антуана.

— А Изотта? Я полагаю, с ней все в порядке?

— О, да Изотта в порядке. Она тоже рада будет увидеть тебя.

Марк-Антуан уловил смутное замешательство. Подозревал ли друг, что особенный член семьи Пиццамано притягивал его через всю Европу? Его улыбка расширилась от этой мысли, и он очень обрадовался и воспрял духом, когда входил в гостиную, где собралась семья.

То была огромная комната которая простиралась во всю глубину дворца — от готических окон балкона над каналом Сан-Даниэле до рифленых колонн лоджии, выходящей в сад. То была комната богато убранная сокровищами, которые Пиццамано собирали годами, ибо их патрицианский дом восходил к временам, предшествовавшим закрытию Большого Совета к правящей элите четырнадцатого века.

Один из Пиццамано участвовал в разграблении Константинополя, и кое-что из сохранившейся добычи, привезенной им, было размещено здесь. Другой воевал в Лепанто, и его портрет на фоне галер, написанный Веронезе, висел при входе. Здесь был портрет Екатерины Пиццамано кисти Джованни Беллини, которая властвовала как дожаресса в свое время; и другой — кисти Тициана — портрет Пиццамано, бывшего губернатора Кипра и еще один замечательный — кисти неизвестного художника — портрет Джакомо Пиццамано, возведенного в титул графа Империи двести лет назад, добывшего этот титул аристократическому дому, еще не удостоенному такой чести.

Кессонированный потолок, украшенный фресками Тьеполо в рамках, мастерски высеченных и позолоченных; мозаичный пол из ценных пород дерева; мерцающий ковер, вызывающий воспоминания о левантийской торговле Светлейшей.

То была комната какой по великолепию искусства богатству и историческим реликвиям невозможно было найти нигде в странах Европы, за исключением Италии, и ни в одном городе Италии, кроме Венеции.

Но ее красоты лишь смутно открылись Марку-Антуану в мягком свете от пучков изящных горящих свечей, установленных в больших золоченых фантастического вида ветвях, основания которых были усыпаны драгоценными камнями. Они были подарены Папой давно умершему Пиццамано вместе с Золотой Розой, и считалось, что это — работа Челлини.

Но не к этой сокровищнице устремил Марк-Антуан свои полные страстного желания глаза Он искал ее обитателей.

Они сидели на лоджии: граф — высокий, худощавый и изможденный возрастом, немного старомодно одетый — от туфель с красными каблуками до напудренного парика — с орлиным типом лица, полного энергии и силы; графиня — еще сравнительно молодая, грациозная и величественная, чем-то столь же неуловимо прекрасная и утонченная, как венецианское кружево на ее платке; и Изотта, чья высокая, грациозная стройность подчеркивалась облегающим домашним платьем из материала столь темного, что в сумерках оно казалось почти черным.

Именно к ней устремлены были его глаза, когда он предстал перед ними, пораженными известием Доменико. Она была охвачена фоном угасающей бирюзы вечернего неба между двумя тонкими колоннами лоджии — колоннами из мрамора, который приобрел оттенок слоновой кости столь же бледный, каким было теперь ее лицо, являвшее Марку-Антуану сумму всего благородства и очарования.

Сами губы ее, казалось, побледнели, а ее темные глаза, нежный взор которых смягчал строгость ее характера, расширились, когда она увидела его.

Она, как он заметил, созрела за три с лишним года, минувшие с их последней встречи в Лондоне в ночь перед его отъездом во Францию. Но то была зрелость богатого завершения той перспективы, что была в ее девятнадцать лет. Казалось, она не могла быть более вожделенной тогда, но еще более желанной нашел он ее теперь — женщину, созданную для того, чтобы ее нежно любить, ей поклоняться, ей служить, которая в ответ будет источником вдохновения и источником чести для мужчины. Такая любовь и нужна была Марку-Антуану.

Он пришел в такое восхищение от созерцания той, видом которой внутренний взор его неизменно наслаждался, невзирая на все злоключения и несчастья последних трех лет, что едва ли слышал возгласы сначала удивления, а затем и радости, которыми граф и графиня встретили его. Лишь сердечные объятия графа пробудили его и направили припасть к дрожащим рукам, которые графиня с готовностью протянула ему.

Затем он оказался перед Изоттой. Она дала ему свою руку, губы ее дрогнули в улыбке, но глаза были задумчивы. Он взял ее руку — и, пока она, холодная как лед, лежала в его руке, нависла пауза. Он ждал каких-то слов от нее. Не дождавшись, он склонил свою темноволосую голову и очень почтительно поцеловал ее пальцы. Коснувшись губами пальцев, он почувствовал ее дрожь и услышал, наконец, ее голос — тот мягкий голос, запомнившийся ему таким мелодичным и смеющимся, теперь был напряженным и тихим.

— Вы говорили, что можете приехать однажды в Венецию, Марк.

Он затрепетал, радуясь свидетельству того, что она помнит его последние слова.

— Я говорил, что приеду, если буду жив. И вот я здесь.

— Да, вы здесь, — откликнулась она безжизненным тоном. Это вновь охладило его. Еще более бесстрастно, что наполнялось для него особым смыслом, прозвучало:

— Вы задержали свой визит.

Он понял, что она как бы сказала ему: «Вы приехали слишком поздно, глупец. Зачем тогда вы вообще приехали?».

Он неловко сделал полуоборот и уловил участие и даже смятение в глазах ее родителей. Доменико стоял поодаль: взгляд опущен, насупленные брови слились воедино.

Затем мягко, непринужденным тоном заговорила графиня:

— Вы находите, что Изотта изменилась? Конечно, она повзрослела.

И, прежде чем он успел воздать должное неотразимой красоте Изотты, прозвучали слова, которые все разъяснили и разрешили его сомнения приговором безысходности:

— Она должна очень скоро выйти замуж.