Храброе сердце Ирены Сендлер Майер Джек
Все, что вы делаете, – уникально. С моей точки зрения, ваша искренность, несгибаемость и редкостное упорство в достижении поставленной цели заслуживают восхищения.
Я предрекаю и верю, что вы обязательно достигнете во всех своих начинаниях того успеха, к которому стремитесь. Ведь, в конце концов, я 55 лет работала с молодежью, особенно с вашими ровесниками, подростками в возрасте 14–16 лет. И именно опыт общения с молодыми людьми позволяет мне верить, что все вы, несмотря на любые жизненные трудности, достигнете очень многого. Я посылаю от всей глубины моего сердца самые добрые пожелания и самые нежные приветствия вам, вашим близким, профессору Норману и польскому студенту, который переводит мои письма.
Искренне ваша, с огромной любовью,
Ирена-Иоланта из Жеготы.Сообщение о смерти Адама приглушило радость от полученного от Ирены письма.
Заглянув в свой «дневник проекта», Меган обнаружила, что Проект «Ирена Сендлер» начался именно 23 сентября 1999 года – в день смерти Адама.
– Это что, знамение? – спросила Меган.
Лиз повернулась обратно к Меган и сказала:
– Вообще-то логично, что свои дети появились у Ирены только после войны. Я хочу сказать, если бы у нее были свои дети, как бы она могла забирать детей у других родителей?
Сабрина еще раз пробежала глазами письмо Ирены:
– Я где-то читала, что у большинства женщин из Жеготы не было детей.
Начало нового учебного года было тревожным. Кто-то начал разрисовывать маркерами афишки «Жизнь в банке» или срывать с досок объявлений… Один из школьников громогласно заявил как-то в рекреации:
– Ненавижу черномазых, жидов и педиков!
Чаще всего доставалось Меган, которую дразнили «еврейской подстилкой» и «жидолюбкой». Меган старалась не реагировать и думала про себя, что ненавидеть надо грех, а не грешника.
– Они просто идиоты, – сказала ей после очередной репетиции Лиз, – и завидуют, что мы стали привлекать столько внимания.
После 25-го представления «Жизни в банке» один из членов школьного комитета заявил Мистеру К. о «серьезной озабоченности», которую вызывает у него Проект «Ирена Сендлер». Он потребовал сообщить, сколько денег девочки зарабатывают за каждый спектакль, существуют ли скрытые источники финансирования, а также по какому праву они используют школьный фургон в своих не связанных с учебным процессом целях. Неужели Мистеру К. наплевать, что, играя эти спектакли, девушки рискуют загубить свою спортивную карьеру?
– А вы видели спектакль? – спросил Мистер К.
– Чтобы понять, что происходит, мне это ни к чему, – ответил тот. – Этот политический проект не имеет ничего общего с американской историей, преподавание которой является вашей прямой обязанностью.
Вскоре после этого известный бизнесмен Говард Джейкобсон и его супруга Ро – очень влиятельные члены еврейской общины Канзас-Сити, написали директору школы и председателю попечительского комитета письмо, в котором подчеркнули, как важно школьникам, а также их родителям – американцам – вообще понимать, что может сделать один человек ради спасения жизни других людей. «Эти школьницы являются примером того, какой должна быть наша молодежь. К этом письму я приложил несколько статей из «Канзас-Сити Стар»[110] и выдержки из церковных бюллетеней и хроник еврейских общин. Эти школьницы стали героинями нескольких теле– и радиопередач. Их достижения – самая лучшая реклама вашей школы». Чтобы покрыть школьные расходы, связанные с постановкой «Жизни в банке», он прислал чек на $1000 и пообещал ближайшие 5 лет продолжать выделять школе такую же сумму.
Больше возражений со стороны попечительского комитета не было.
Мистер К. иногда просил зрителей объяснить, почему, по их мнению, пьеса производит на людей такое мощное впечатление.
– Девушки-протестантки из сельских районов Канзаса возвращают людям память о польской католичке, спасавшей еврейских детей от нацистов. Все это дает повод надеяться на лучшее будущее.
– Этих девочек можно назвать американскими послами доброй воли.
– Почему никто не знает об этой женщине? Узнавать такие важные исторические факты от детей как-то особенно трогательно.
– Я не знаю. Меня пьеса просто очень сильно задела… и во мне вдруг словно прорвало плотину печали. Я даже не предполагала, что во мне вся эта печаль есть.
– Я сама из Польши, и мне уже очень много лет. Нас сегодня осталось слишком мало. И таким людям, как вы, выпало хранить нашу память… рассказывать о тех ужасах, которые нам довелось пережить, чтобы больше ничего подобного не повторилось.
– Я даже говорить сейчас не могу.
Девочки не уставали снова и снова давать ответы на одни и те же вопросы, но на некоторые из них они ответить просто не могли. Чаще всего их спрашивали:
– А вы поедете в Польшу навестить Ирену Сендлер?
Всю осень Мистер К. был очень занят, но почти каждые выходные выезжал с девушками на представления «Жизни в банке». Технические аспекты гастролей ребята отточили до совершенства, каждый четко знал свои обязанности. Участники спектаклей встречались с ветеранами Холокоста и их детьми, которые делились с ними воспоминаниями, словно «Жизнь в банке» была неким алтарем, дающим им возможность увековечить свою память и пережитое горе.
Заказов на спектакли стало так много, что исполнить их все физически не хватало времени. Кроме того, впереди маячили выпускные экзамены, и девушкам приходилось отклонять многие из приглашений. В январе 2001-го Мистеру К. позвонил заместитель директора Уэстбриджской средней школы из Канзас-Сити Барт Альтенбернд и стал умолять сыграть спектакль для учеников восьмых классов. С Бартом Мистера К. связывала давняя дружба, и он не мог ему отказать. Это представление было не лучше и не хуже прочих, но среди зрителей оказался один необычный человек – Джон Шукарт. Успешный бизнесмен, он взял длительный отпуск в своей компании, чтобы добровольно поработать учителем в школе и «вернуть долги родному городу». Джона тронула история Ирены Сендлер и спектакль вообще, и вечером он пригласил девушек, их родителей и Мистера К. на ужин в шикарный китайский ресторан.
Когда они уселись вокруг огромного стола, Шукарт спросил:
– А где еще вы бы хотели выступить со своей постановкой?
– В Польше! – мгновенно среагировала Меган. —
Мы очень хотели бы навестить Ирену, узнать о ее жизни поподробнее, а потом рассказать всю ее историю американской публике.
Мы уже начали собирать деньги на поездку… продаем на спектаклях конфеты. Вроде даже получается.
Шукарт приподнял бровь:
– И сколько уже удалось собрать?
Меган покраснела:
– Ну, мы только начали. Где-то 81 доллар.
– Ей уже 90, – сказал Шукарт. – Вы говорите, что она нездорова. Времени нельзя терять ни минуты. Ехать нужно немедленно. Я попробую что-нибудь придумать.
Спустя пару дней он позвонил:
– Я нашел деньги. Вы едете в Польшу.
В мае 2001 девушки отправились в Польшу в сопровождении Дебры Стюарт (Дебра неплохо себя чувствовала и даже снова отрастила свои густые и кудрявые волосы), дедушки Билла и бабушки Филлис. Дорогу они и супруга Мистера К. Карен оплатили самостоятельно. В начале марта девочки сообщили Ирене о возможности увидеться в Польше.
В ответ от Ирены пришло семистраничное послание, начинавшееся, как обычно, словами «дорогие мои, близкие моему сердцу девочки». Их переписка, призналась она, стала для нее самым лучшим лекарством, и теперь она не чувствует такой «душевной депрессии», как раньше. Она написала о своих соратниках, таких же социальных работниках, как и она, о своих связных внутри и снаружи гетто, «в основном, это были девочки примерно вашего возраста», подробно описала способы спасения детей. Но в письме опять не было ни слова о том, как ей удалось выбраться из тюрьмы Павяк.
Лиз немного обеспокоил один фрагмент:
«А еще я хотела бы попросить вас никогда не делать ничего, что могло бы быть для вас опасным, потому что это принесет мне большое горе. Все, что делала я, было сделано по велению сердца и потому, что я была так воспитана. Мои родители научили меня двум правилам. Первое: людей можно делить только на хороших и плохих независимо от религии, расы, национальности и происхождения. Второе: когда видишь тонущего человека, спасай его».
– Как вы думаете, – спросила Лиз, – почему она предупреждает нас не делать того, что делала сама? Она говорит с нами, как всегда говорят матери или что-то типа того.
– Ага, – сказала Меган. – Это типа как «делай, как я говорю, а не как делаю», только тут все как-то наоборот по сравнению с тем, как обычно бывает.
– А если б наши школьные ублюдки сказали, что убьют нас, если мы не прекратим играть «Жизнь в банке»? – сказала Сабрина. – Когда страшно, начинаешь вести себя не так, как думала… или не так, как считаешь правильным.
Меган закрыла свой рюкзак и сказала:
– Могу поспорить, что именно с этого все и началось в Германии и в Польше… с простых обзывательств и оскорблений. Конечно, трудно понять, в какой момент нужно дать грубияну отпор. Но Ирена просто не хочет, чтобы мы шли на такой же риск, как она. Лиз права… она хочет защитить нас, как настоящая мать.
Меган была уже в дверях, но вдруг остановилась и повернулась к подругам:
– Она говорит, что действовала по велению сердца. Но ведь защищать детей… ну, я хочу сказать, разве не в этом веление любого человеческого сердца?
Боженна Гилбрайд, специалист по истории Жеготы, жила на Лонг-Айленде в Нью-Йорке. Посмотрев спектакль, она прислала девочкам книгу об этой организации. Однако Боженна не имела ни малейшего представления, как Ирене удалось выйти живой из Павяка. В 1965 году Боженна брала у нее интервью, а в начале 1990-х помогла выпустить два документальных фильма о Жеготе, в одном из которых в роли рассказчика выступил знаменитый актер Илай Уоллак. Фильмы, однако, прошли малым экраном, и ее очень расстроило, что почти никто не обратил на них внимания. Всего за три недели до рождения Проекта «Ирена Сендлер» еще одно интервью с Иреной сделала Рената Зайдман, одна из сирот, спасенных ею. Но и на сей раз история Ирены осталась незамеченной. Спектакль девочек из Канзаса оказался самой последней по времени попыткой «обнаружить» историю жизни Ирены и донести ее до людей.
Боженна помогла девочкам разработать программу поездки в Польшу, составить график интервью и спектаклей, а также договорилась с переводчиками в Варшаве. Она поддерживала контакт с Эльжбетой Фицовской, которую Ирена полугодовалым ребенком вывезла из гетто. Бета пригласила школьниц выступить на ежегодном собрании Польской Ассоциации Детей Холокоста.
За несколько недель до вылета девочек в Польшу Мистеру К. позвонила из Варшавы Боженна: ее знакомый Марцин Фабьянский, репортер из «Газеты выборчей» и «Голоса Варшавы»[111], получил задание съездить в Юнионтаун. Мистер К. встретил Марцина в Канзас-Сити и привез в Юнионтаунскую школу. Марцин взял интервью у девушек и их родителей, посмотрел видео «Жизнь в банке»…
Вечером они беседовали с Мистером К. на открытой веранде.
– Знаете, что беспокоит меня больше всего? – спросил Марцин. – Я полез в Интернет, перерыл все архивы «Газеты выборчей» и не нашел ничего об Ирене Сендлер, только одно-единственное упоминание ее имени. Я еще молод и полон идеалов. Но иногда боюсь, что, насмотревшись всякой чернухи, я превращусь в старого циника-репортера. Однако, побыв здесь, с вами, я снова начинаю верить в людей. То, что вы воспитываете в своих учениках, – это большое благо для всего мира.
– Есть старая индейская притча, – сказал Мистер К., – о мальчике, который пришел как-то к своему деду и рассказал, как он разозлился на друга. Дед сказал, что он тоже когда-то ненавидел тех, кто так много отнял у него самого и у его народа. Но, объяснил он потом, ненависть лишает сил тебя, но никак не вредит твоему врагу. Это вроде как пить яд, желая смерти своему противнику.
Мальчик никак не мог понять, о чем говорит дед, пока тот не сказал, что внутри каждого человека будто бы живут два волка, яростно воюющих за власть над его душой. Один волк жаждет злобы и ненависти, а другой – доброты и желания прощать.
– Так какой из них победит, дедушка? – спросил мальчик.
– Тот, которого я буду кормить, – с улыбкой ответил дед.
Канзасские школьницы не знали, что их путешествие в Польшу совпадает по времени с 60-летием погрома в польском местечке Едвабне, где от 200 до 1000 евреев были убиты не немцами, а их соседями-поляками. Провокативная книга Яна Томаша Гросса «Соседи: История уничтожения еврейского поселка» (опубликованная в 2000 г. на польском и в 2001 г. на английском) разбередила раны. При коммунистическом режиме участники движения Сопротивления и люди, спасавшие евреев, не только не считались героями, но иногда даже и объявлялись преступниками… Вслед за обличениями Гросса (а в Едвабне была проведена эксгумация и экспертиза) последовало официальное расследование, породившее множество споров и возмущенных опровержений. Польша, страдающая от потревоженных военных ран, искала своих героев.
Большая статья Марцина вышла в «Газете выборчей» за два дня до прилета американских школьниц из Канзаса в Варшаву. Спустя 60 лет история Ирены оказалась на первых полосах газет.
Глава 25
Мы уже не в Канзасе
Варшава, май 2001
В международном аэропорте им. Фредерика Шопена царило обычное столпотворение.
– Лиззи! Не торопись! Не хватало нам тут всем порастеряться! – прикрикнул дедушка Билл и обратился к Мистеру К.: – А как по-польски будет no comprende?
Мистер К. вытащил из заднего кармана брюк польский разговорник:
– Nie rozumiem (Не понимаю – польск.).
– А как спросить, где туалеты?
– Gdzie sa toalety?
– Эй, Мистер К.! А что, если нас никто не встретит? – весело спросила Лиз.
– Успокойся, все будет хорошо, – ответил он, хотя сам никакого спокойствия не чувствовал.
Эльжбета Фицовская написала ему, что в аэропорту их будут встречать ее «юные друзья». Хм… весьма определенно…
Удивительно, как Ирене Сендлер удалось создать сложнейшую подпольную сеть, когда прилет восьми американцев из Канзаса в Варшаву вызвал столько всяких сложностей!
Пройдя таможенный досмотр и получив свой багаж, канзасцы сразу оказались в окружении возбужденной толпы. Со всех сторон микрофоны, лампы видеокамер, щелчки затворов фотоаппаратов, кто-то дергает за одежду… Говорили все одновременно, и понять, что они говорят, было невозможно.
Внезапно над толпой поднялась табличка с надписью «Sendlerova Girls» (Девочки Сендлер – англ.).
Меган помахала человеку с табличкой:
– Девочки Ирены Сендлер – это мы!
Перед ними возник оператор, а протиснувшийся вслед за ним через толпу репортер сунул в руки Лиз букет цветов и подставил прямо под нос микрофон.
– Как вы ощущаете себя, – спросил он, – в роли человека, открывшего миру историю польской героини?
На девушек обрушилась лавина вопросов на самых разных вариациях и мутациях английского языка. Меган обернулась и встретилась взглядом с Мистером К.:
– И что теперь?!.
Он пожал плечами:
– Держаться поближе друг к другу и отвечать на вопросы!
Потом нарисовал указательным пальцем гигантскую улыбку у себя на лице:
– И улыбаться!
Девочки не смогли удержаться рядом, и каждая давала интервью отдельно. Их внимание попыталась привлечь женщина с надписью «Wall Street Journal»[112] на бейджике:
– Снаружи вас ждут лимузины! Пожалуйста, следуйте за мной.
Ее перебил темноволосый молодой человек:
– Пожалуйста, послушайте меня, я – Адам, а это моя сестра Мария. Нас прислала наша мама Зофья.
Через толпу с трудом прорвались две женщины средних лет. Та, что пониже ростом, показала на Адама с Марией и, тяжело дыша, сказала на безупречном английском:
– Эти двое – с нами.
Она протянула девушкам руку.
– Рената Зайдман из Монреаля. Мы с вами переписывались. А это моя подруга Эльжбета Фицовская. Она по-английски не говорит. Пошли. Машины уже ждут.
Эльжбета улыбнулась, а потом со слезами на глазах обняла каждую из девочек, будто давно и близко их знала. Она вручила Мистеру К. конверт.
– Новое расписание мероприятий, – объяснила Рената. – От Ирены.
Молодая корреспондентка из «Wall Street Journal» вмешалась в разговор и еще раз повторила, что лимузины ждут. После короткой перепалки на польском журналистка, презрительно фыркнув, отвернулась, и Адам с Марией повели компанию к четырем крошечным польским «фиатам», припаркованным у терминала. Фотографы снова защелкали камерами, а оператор стал снимать, как они запихивают багаж и театральные кофры.
Лиз повернулась к Мистеру К. и опасливо спросила:
– Как-то это все страшновато. Но у нас ведь все нормально, да?
– У нас все нормально, Лиз, – кивнул в ответ он.
В отеле «Ибис» Мистеру К. передали целую стопку сообщений и записок. Самая срочная пришла от посла Кристофера Хилла: состоится ли 25 мая запланированная встреча с Иреной Сендлер? Остальные записки в большинстве своем были просьбами дать интервью новостным агентствам, радио– и телестанциям.
Оказавшись в номере, девочки наконец перевели дух.
– Сабрина, скажи, ты тоже нервничаешь? – спросила Лиз.
– Ага… То есть я хочу сказать, все это какое-то безумие. Как мы вообще сюда попали? Все же рано или поздно поймут, что мы и сами не знаем, что делаем.
Меган разбудил телефонный звонок. Еле разлепив глаза, она нащупала трубку и бросила взгляд на часы – 6.45.
Ее поприветствовал энергичный мужской голос:
– Доброе утро. Я с польского телевидения. Не сыграете ли вы фрагмент своей пьесы? Совсем маленький! Мы бы сняли вас на фоне памятника Героям гетто.
Меган села на кровати и убрала с лица спутавшиеся за ночь волосы.
– Не могли бы вы… не могли бы вы подождать минутку? Лиз! Лиз! Просыпайся. Какой-то мужик с польского телевидения хочет, чтобы мы сыграли сцену из спектакля.
Лиз спряталась под одеяло.
– Я сплю, – пробормотала она.
Меган снова взяла трубку.
– А вы не могли бы позвонить нашему учителю? Он живет в номере 534. Пять… три… четыре.
Через несколько минут им позвонил Мистер К.
– Меган, нам надо это сделать… сейчас. Сцену с пани Рознер, – сказал он. – Пять минут на сборы.
Прошло несколько минут, и он постучал в их дверь.
– Вы готовы? Они ждут внизу. Торопитесь!
В десять утра вся группа должна была быть на встрече Польской Ассоциации Детей Холокоста в синагоге Ножиков. В лучшем случае это неожиданное предложение позволит им встряхнуться и собраться… оправиться от смены часовых зон и долгого перелета. В худшем – будет испорчен весь день. У портье отвисла челюсть, когда он увидел в фойе Меган в образе пани Рознер – девушку с грязным, изможденным лицом в поношенном, драном платье 1940-х годов, грязном крестьянском платке и потрескавшихся бабушкиных лаковых туфлях с квадратными каблуками. Несмотря на ранний час и усталость после перелета, она прошла мимо них гордой, энергичной походкой. Следом за ней плелась полусонная, наряженная в белую форму сестры милосердия Лиз, которую никак нельзя было назвать ранней пташкой. Сабрина пошла с ними, хотя в этой сцене не участвовала. Нет, она не расстроилась, что ей не придется сейчас играть свою роль.
– Это лучшая сцена в спектакле, – сказала она. – Ни пуха вам!
Фургон польского ТВ пробрался через утренние пробки и резко затормозил, погрузив пассажиров во внезапную скорбную тишину, окружающую памятник Героям гетто – 10-метровый гранитный блок, похожий на гигантское надгробие.
– Мы находимся в гетто, – сказал им продюсер передачи. – Милая улица, где находился штаб еврейского сопротивления, в квартале отсюда.
Меган выбралась из фургона, но попала не в Варшавское гетто, а в утреннюю прохладу небольшого городского парка, в тишину и спокойствие зеленых полей и живых изгородей.
Меган подумалось, что где-то под ногами у нее лежат человеческие кости и наверняка вокруг витают души погибших.
Тем не менее это был обычный парк, каких много в любом городе, все вокруг было слишком обыденно, слишком спокойно. Невозможно было даже представить, что именно здесь происходили все те неописуемые ужасы, о которых она теперь так много знала… Было еще достаточно рано, и семь рвущихся из гранита героев гетто отбрасывали длинные тени в лучах восходящего за монументом солнца. По еврейской традиции люди приносили к подножию монумента камушки. Телевизионщики поставили свет, проложили кабели и достали камеры.
Переводчик показал на памятник:
– Эти большие гранитные блоки, из которых сделан монумент… они из Швеции. Как ни парадоксально, изначально они были заказаны личным скульптором Гитлера Арно Брекером для постройки памятника Гитлеру в Берлине.
Он взглянул на часы и что-то спросил у режиссера.
– Они скоро будут готовы, а я пока расскажу об этом месте. Монумент был построен в 1948-м, в год моего рождения. «Добро» на это дал сам Сталин, известный юдофоб. Родители рассказывали мне, что, когда начали строить памятник, здесь почти до горизонта были развалины. Только представьте себе, – он обвел рукой окрестности, – не было вообще ничего, только этот памятник… как надгробный камень. Никто не мог понять, почему коммунисты построили всего один монумент, напоминающий о войне, и почему именно этот.
– Скажите, – перебила его Лиз, – почему никто в Польше не знает об Ирене Сендлер?
– Может, немногие знают именно об Ирене Сендлер, но почти каждый поляк знает людей, которые делали то же, что и она. Думаю, проблема в том, что у нас, поляков, притупились чувства. Мы знаем даты и исторические факты. Но некоторые из нас говорят, что не хотят, чтобы их тыкали носом в эту выгребную яму… прошлое осталось в прошлом, и надо двигаться вперед. При коммунистах нужно было вести себя очень осторожно. В те времена было два главных правила: не говори дурного о Советском Союзе и не говори хорошего о польских партизанах и восстании 1944 года. Любому поляку было известно, что русские предали польских борцов с фашизмом. Красная армия стояла за Вислой и не шла в наступление, пока немцы не убили больше 200 000 мужчин, женщин и детей и не оставили камня на камне от Варшавы. Потом Сталин переписал историю, и все стали воспевать освобождение Польши Красной армией и Советским Союзом. А польские партизаны, наши герои, превратились в преступников. Лет десять назад я бы угодил в тюрьму за то, что вам все это рассказал. И Сталину удалось перекроить человеческую память. Этот мемориал… как это называется… это метафора. Когда его возвели, здесь ничего, кроме него, не было. Его было просто невозможно не заметить. А теперь – посмотрите, – он снова показал рукой на окружающие их городские кварталы, – русские построили вокруг этого памятника «новую» Варшаву, и совсем скоро этот монумент перестал быть надгробием в мертвом городе и превратился в еще одну каменную коробку в городе, сплошь состоящем из каменных коробок.
– Я все-таки не понимаю, – сказала Меган, – если это единственный памятник партизанам и Сопротивлению, то почему коммунисты выбрали именно восстание евреев? Зачем тогда вообще было ставить памятник?
– Сталин одобрил постройку монумента сразу после войны… Это был этакий циничный подарок нам, полякам, видевшим в этом еще одно предательство русских…
Он поддерживал антисемитские настроения. Каждый год, несмотря на официальную антисемитскую политику, коммунисты проводили здесь мероприятия. Но, по иронии судьбы, теперь этот памятник стал символом сопротивления. Именно здесь в 1983 году Солидарность начала проводить митинги и возрождать дух восстания в гетто.
Мистер К., прищурившись, посмотрел на темный силуэт монумента:
– Я думаю, наш приезд разбередит много старых ран. Мне хотелось бы верить, что это будет не так.
– Конечно, так будет, – спокойно ответил переводчик, – но ведь это еще и знак надежды… что Польша меняется. При коммунистах вас бы вообще сюда не пустили[113].
Он показал через зеленый газон в сторону памятника.
– Видите, везде разбросаны маленькие черные камушки? Это символические надгробия. Это кладбище. Здесь погибло очень много людей.
Меган всматривалась в каменные лица Героев гетто, словно рвущихся из объятий гранита. Особенно ее привлекло лицо девушки приблизительно ее возраста. Она держала в руках винтовку. Возможно, она была связной Ирены… Меган окинула взглядом спокойные зеленые поляны парка, совершенно безлюдные, если не считать нескольких спешащих на работу поляков и мамы с ребенком, пустые скамейки, шахматные столики и попыталась представить, что именно эти места не так давно были полем битвы евреев с нацистами. «Насколько уместно будет здесь наше лицедейство?»
Но вот оператор дал сигнал. Телерепортер постучал пальцем по циферблату своих часов, и они начали играть сцену с пани Рознер на гранитном фундаменте мемориала.
Начали останавливаться прохожие и спрашивать, что происходит. Сабрина заметила, что за ними наблюдает стоящая в тени двух лип старушка с палочкой. Во время войны она была совсем девочкой. Она понимающе кивнула головой в момент, когда Ирена забирала у пани Рознер ребенка. Она стояла достаточно близко, и Сабрина видела ожерелье с золотой звездой Давида на ее шее и слезы на щеках. Когда сцена закончилась, она отвернулась и, прихрамывая, пошла прочь по аллее…
Переводчик пожал девушкам руки:
– Очень трогательная сцена. Мне не терпится посмотреть весь спектакль целиком.
Меган спросила его о памятном камне необычной формы справа от большого монумента.
– Это памятник Жеготе, – ответил тот. – Вы знаете про Жеготу?
– Мы знаем, что с Жеготой была связана Ирена Сендлер.
Переводчик заглянул в свой путеводитель.
– Да, вот тут написано. Поставлен в сентябре 1995 года американскими друзьями Жеготы. В церемонии официального открытия участвовали Главный Раввин Варшавы и Польский епископ.
Они прочитали выгравированную на нем на польском и английском языках надпись:
1942 – ЖЕГОТА – 1945Организация, основанная Польским подпольным правительством для спасения евреев.Это была единственная в оккупированной немцами Европе организация такого типа, общее руководство и финансирование которой осуществлялось правительством страны в изгнании.
Меган вдруг оживилась.
– Боженна! Нам надо сфотографироваться здесь, у памятника, для Боженны, – объяснила она переводчику. – Это наша американская подруга польского происхождения. Этот памятник установлен здесь и ее стараниями тоже!
Пока они фотографировались, Мистер К. думал, какая же грандиозная история скрывается за простым текстом, выбитым на этой табличке. Он размышлял, чем же их попытка рассказать историю Холокоста отличалась от всех прочих, ведь их было так много, будто души мертвых требовали от живых создать хотя бы какой-то архив памяти. Может, их заметили благодаря упорству и невинной простоте девочек? Или благодаря и тому и другому? Может, они просто сделали это в нужный момент? Он знал, что ответить однозначно на эти вопросы вряд ли возможно, да и нужно ли? Тем более что главное ясно: будущее знать невозможно, но если тебе в руки передали факел истории, его нужно честно нести – людям. Чтобы оставаться человеком.
Глава 26
Рассказы
Варшава, май 2001
Пресса в тот день не отставала от них ни на секунду: Си-эн-эн[114] и «Ассошиэйтед пресс»[115], немецкое телевидение, польские журналисты… В то же утро гости из Канзаса познакомились с польскими документалистами – режиссером Михой Дудзевичем, его дочерью Марией и звукорежиссером.
Впервые они сыграли «Жизнь в банке» от начала до конца для ветеранов Холокоста, спасителей и спасенных, т. е. для Польской Ассоциации Детей Холокоста. С момента падения коммунизма эти люди ежемесячно встречались в синагоге Ножиков. Это величественное здание, построенное в конце 1880-х, стало единственной синагогой Варшавы, пережившей войну. И расположена она была в гетто! Позднее они узнали, что синагога не была разрушена только потому, что эсэсовцы устроили в ней конюшню. Встреча проходила в банкетном зале. Выжившие, в основном женщины, сидели за длинным столом. Они встретили гостей из Канзаса теплыми улыбками и аплодисментами.
Председатель Ассоциации Зофья Жакс попросила присутствующих представиться. Люди назвали свои имена, сначала 20 мужчин и женщин, спасенных еще детьми, а потом семеро спасителей. Лиз начала хлопать, но ей стало почему-то неловко… И тогда один из стариков поднялся на ноги и поддержал ее, аплодируя своими узловатыми от артрита руками – и вдруг захлопали все…
Зофья Жакс рассказала американским гостям, что их Ассоциация была основана в 1991 году, сразу после падения коммунизма.
– Удивительно, но до недавних времен в Польше не было ни одного учебника, в котором говорилось бы о Холокосте. Многие польские герои до сих пор не решаются рассказывать о своих подвигах… это отголоски страха, который они испытывали при коммунистах. Другие даже не имеют представления, что были в детстве спасены поляками и потом воспитаны в христианской вере. Наша цель – собирать воедино все эти воспоминания и бороться с любыми проявлениями расовой нетерпимости, особенно антисемитизма.
При коммунизме эта встреча просто не могла бы состояться. Тема спасения евреев тогда была запретной. После войны Ирену Сендлер не раз допрашивали в госбезопасности. Она считалась одним из самых опасных врагов государства. Ее детей лишили возможности получить образование, а самой угрожали тюрьмой.
Но дело не только в коммунистах.
Удивительно, но даже сейчас никто не прославляет спасителей евреев по причине… нашего собственного стыда! Антисемитизм все еще бродит по Польше.
Некоторые поляки открыто сотрудничали с немцами, некоторые с ними молчаливо соглашались. Очень нелегко взглянуть в зеркало истории и увидеть в нем собственную трусость или жестокость. Но самые отважные из нас, те, кто был честен и вел себя достойно, держат перед всей Польшей зеркало, в которое она должна посмотреть.
Они сыграли «Жизнь в банке» без театральных костюмов, грима и декораций. С кухни им принесли банку от молока. Мистер К. медленно, фраза за фразой, чтобы за ним успевали польские переводчики, прочитал вводный комментарий… Он и девочкам сказал:
– Говорите медленно… и делайте все медленно. Как в замедленной съемке…
Поначалу спектакль шел немного нескладно, но совсем скоро из карманов поношенных габардиновых костюмов и бесформенных платьев были извлечены носовые платки. А в финале все, кто был в состоянии, медленно поднялись со своих мест, а другие аплодировали из своих инвалидных кресел.
Девушки преподнесли Зофье Жакс подарки – свою фотографию и канзасский гобелен с подсолнухом. Меган объяснила, что подсолнух – символ штата Канзас.
А потом люди начали рассказывать…
– Я был в партизанах, – наговаривал сидящий в инвалидной коляске жилистый мужчина на диктофон Сабрины. – После войны мы были полны надежд, но пришли коммунисты и русские. Они объявили всех партизан предателями… даже фашистами. Можете представить? Фашистами! Служба в Армии Крайовой считалась преступлением, за которое можно было сесть в тюрьму. До войны многие евреи были большевиками, и люди стали винить именно евреев в том, что Польшу захватили коммунисты. Я вел двойную жизнь и скрывал то, чем больше всего гордился. Даже когда мои дети выросли, я не решился рассказать им о Жеготе. Как сейчас помню судебные процессы над членами Жеготы. Многих героев отправили в тюрьму, сослали в Сибирь и даже расстреляли. Кардинала Стефана Вышинского, лидера Польской церкви, посадили под домашний арест в одном из монастырей на юге страны…
Меган разговаривала с худым, лысым джентльменом, который, казалось, до сих пор не мог поверить, что в Варшаве поставили памятник Жеготе.
– Ирена была на его открытии в 1995 году, – сказал он, – но не выступала. Она очень скромная. После войны членство в Жеготе стало позорным клеймом. Человечность снова стала считаться преступлением!
Маленькая, седовласая женщина рассказывала Лиз:
– После окончания войны я жила в городке Тарнов. Заметьте, это было через год после победы над Гитлером! Я выжила только потому, что в начале войны мы убежали в Советский Союз. Нас там особо не жаловали, но хоть не убивали. После войны Польша встретила нас отнюдь не распростертыми объятьями. Наша община, все, кому удалось выжить, купила в центре города, на улице Гольдхаммера, здание, которое служило нам и синагогой, и ритуальной баней миквой, и школой. Но однажды нам приказали освободить здание… И мы снова испугались за свои жизни.
Какой-то старик нерешительно положил перед Лиз пожелтевшее от времени удостоверение личности.
– Это мое разрешение на работу… № 102466, выдано 5 июля 1945 года региональным отделом службы занятости в Даброва Горнице… мне его выписали, когда я вернулся в Польшу уже после войны. Вот… – он ткнул в документ костлявым пальцем, – видите этот круглый штамп с соответствующей буквой? Это значит, что я еврей.
Женщина в инвалидной коляске рассказывала Сабрине:
– Нашу синагогу во Влодаве переделали в кинотеатр, где показывали пропагандистские фильмы.
Меган в это время слушала другой рассказ:
– Одна семья приютила у себя младенца из еврейской семьи, а после войны они отказались вернуть его родителям. Они сказали, что теперь это их ребенок.
Петр Жисман Цеттингер, некрупный, лысеющий мужчина, специально приехал из Швеции.
– Я хочу рассказать вам, как я принимал ванну, – начал он. – Большего счастья я потом не испытывал. Ирена спасла меня, когда мне было четыре года… Я помню, как в одну холодную ночь в 1942 году шел по варшавской канализации… Девушка, совсем еще подросток, все время держала меня за руку. Стоило ей отпустить мою руку, я начинал плакать, а плакать нельзя – любой звук разносился очень далеко. Я вымок до нитки и трясся от холода… А потом мы пришли к Ирене. Со мной было еще трое детей, но я был младше всех. Ирена поставила нас всех в ванну и стала мыть теплой водой. Вот этот момент я помню во всех мелочах. Это было счастье… словно я родился заново и оказался в мире, где нет ничего, кроме любви.
– А мама? – спросила Лиз.
– Тогда я этого еще не знал, но ее тоже удалось спасти, и много позже мы нашли друг друга.
Лиз вспомнила путь своего спасения. После побега матери социальные работники отвезли ее в здание суда, где все вокруг были заняты своими делами. И ей оставалось только покрепче прижимать к себе любимую куклу… Может быть, на ее пути было много теплых ванн, но, в отличие от Петра, она ни одной из них не запомнила…
Петр посмотрел на Лиз:
– Девушка, вам плохо?
Лиз встрепенулась и тряхнула головой:
– Нет. Все нормально… А… как вы жили до войны?
– Ну, я был совсем маленький… Знаю только, что мой отец, Йозеф Жисман, был знаком с Иреной с 30-х годов… А вот эпизод из послевоенных времен. Весной 1968 года наш «вождь», Владислав Гомулка, мерзавец, каких мало, выступил с печально известной антиеврейской речью. И я пришел к Ирене, и она мне сказала: «Петр, я сохранила связи с теми, кто помогал мне во время войны, и если ситуация ухудшится, мы готовы начать действовать снова. И ты, и все твои родные можете на нас рассчитывать». Вот такая она, Ирена.
Потом Лиз попросил с ним сфотографироваться щуплый мужчина.
– Мне было лет шесть или семь, когда мои родители прятали трех евреев, – сказал он. – Мы жили в деревне под Варшавой. В конюшне вырыли яму и накрыли соломой. Мне не было по-настоящему страшно, потому что я был слишком мал… А эти люди боялись очень… все время. Они жили у нас в сарае больше года, до конца войны. Они сидели в яме почти без движения, и когда все закончилось и им можно было выйти, они просто не могли стоять. Не знаю, откуда они взялись и куда потом делись, но до сих пор думаю о них каждый день. Я, конечно, не спаситель – спасали их мои родители. Они так и не объяснили мне, почему и зачем. Об этом просто было не принято говорить. Но я здесь… чтобы рассказать вам эту свою историю.
Ближе к полудню девочкам устроили экскурсию по синагоге Ножиков[116], а потом им предложили отведать бесплатный обед, которым кормят неимущих стариков. В меню в тот день был капустный суп, салат из тертой свеклы и перловая каша с куриными котлетами. Поначалу тихие и стеснительные старики постепенно включились в оживленную беседу с девочками. Зофья Жакс с солнечной улыбкой завершила программу встречи:
– Я уже и не помню, когда у нас царило такое оживление. Ваш визит воодушевил нас всех. Иногда год идет за годом, и кажется, что никому нет дела до того, что нам всем пришлось пережить, но потом вдруг появляются люди вроде вас, которым не все равно. Для нас это словно благословение свыше.
Вернувшись в гостиницу, девочки решили привести в порядок записи в своих дневниках. Сабрина повесила на дверь номера табличку «Не беспокоить».
Меган вздохнула:
– Все истории такие печальные. Через какое-то время я уже не могла больше ничего записывать, просто слушала. А теперь ужасно виню себя за это… а вдруг все эти истории окажутся забыты только потому, что я их не записала.
Читать бесплатно другие книги:
