Конвектор Тойнби Брэдбери Рэй

Младшенький

Junior1988 годПереводчик: Е. Петрова

Проснувшись рано утром первого октября, Альберт Бим, восьмидесяти двух лет от роду, стал свидетелем чуда, которое случилось то ли ночью, то ли — как по заказу — на рассвете. Под одеялом, примерно в середине кровати, образовался характерный бугорок. Первой мыслью было, что затекшая нога слегка согнулась в колене, однако, поморгав спросонья, он все понял…

Это объявился его верный друг, Альберт-младший.

Или просто Младшенький, как окрестила его одна веселая девушка лет этак… подумать страшно… шестьдесят тому назад!

А тут Младшенький ожил, пришел, так сказать, в боевую готовность.

«Привет, — сказал про себя Альберт Бим-старший при виде этого зрелища, — давненько ты не вставал раньше меня — с июля семидесятого».

С июля тысяча девятьсот семидесятого года!

Он не спускал глаз с бугорка. Чем дольше задерживался на нем его испытующий взгляд, тем сильнее заносился Младшенький, полный решимости, настоящий красавец.

«Вот так штука, — подумал Альберт Бим. — Подожду, пока он вернется в исходное положение».

Зажмурившись, он выжидал, однако изменений не было. Точнее сказать, изменения никуда не делись. Младшенький не вернулся в исходное положение. Он никуда не спешил, предвидя какую-то новую жизнь.

«Так держать! — безмолвно скомандовал Альберт Бим. — Но ведь чудес не бывает!»

Он сел в постели, вытаращив глаза и едва переводя дух.

— Значит, ты еще постоишь? — воскликнул он, обращаясь к своему старому дружку, который сделался послушным, как прежде.

— А как же! — померещился ему тихий ответ.

Недаром в студенческие годы, во время тренировок на батуте, он веселил себя и однокашников уморительными перебранками с Младшеньким, который напропалую сыпал похабными шуточками. Среди многих талантов Альберта Бима чревовещание пользовалось наибольшим успехом, особенно в спортзале.

Немудрено, что Младшенький тоже обладал многими талантами.

— А как же! — повторил лукавый голосок. — Обязательно!

Альберт Бим вскочил с кровати. Пролистав половину записной книжки, он осознал, что нужные телефоны еще не выветрились из памяти. Лихорадочно вращая диск, он поочередно набрал три номера, не сдерживая дрожь в голосе.

— Алло.

— Алло!

— Алло!

Он звонил с островка старости через холодное море на летний берег. Ему ответили три женщины. Еще сравнительно молодые, застрявшие на шестом десятке, они стали ахать, умиляться, восторгаться, когда Альберт Бим огорошил их этой вестью:

— Эмили, ты не поверишь…

— Кора, случилось чудо!

— Элизабет, Младшенький вернулся.

— Воскрешение Лазаря!

— Бросай все!

— Лети сюда!

— Пока, пока, пока!

Когда он бросил трубку, ему вдруг стало страшно, что после всех этих треволнений Почетный Член Ночного Хот-Дог-Клуба Подстольных Игр отправится на покой. По спине побежали мурашки: не ровен час, космический корабль развалится прямо на мысе Канаверал до прибытия восторженной толпы.

Опасения были напрасными.

Для солидности насупившись, Младшенький стоял навытяжку и радовал глаз.

Альберт Бим, на девяносто пять процентов мумия, на пять процентов светский лев, еще метался по дому нагишом, прихлебывая кофе, чтобы окончательно проснуться самому и взбодрить Младшенького, а на подъездной дорожке уже затормозили три машины; пришлось спешно набросить халат. Забыв пригладить дико всклокоченные патлы, он побежал встречать девочек, которые на самом деле были не девочками и даже не девушками, но и на леди не тянули, если уж совсем честно.

Не дожидаясь, пока перед ними распахнут дверь, они начали бешено молотить по ней кулачками, словно кувалдами, — такой стоял грохот.

Ворвавшись в дом, они едва не сбили с ног хозяина и мигом оттеснили его в гостиную.

Одна когда-то была рыженькой, другая блондинкой, третья брюнеткой, но прежний цвет волос — натуральный или искусственный — теперь заменили всевозможные оттеночные пенки и бальзамы. Запыхавшиеся гостьи хихикали и смеялись в голос, увлекая за собой Альберта Бима. Они разрумянились от веселья, а может — кто их разберет? — покраснели в предвкушении антикварного чуда. Причем сами они были полуодеты: каждая второпях завернулась в халат, чтобы стремглав примчаться сюда и порадовать Лазаря, торжественно восставшего из гроба.

— Альберт, неужели это правда?

— Без обмана?

— Помнится, ты обожал нас лапать, а теперь задумал облапошить?

— Крошки мои!

Альберт Бим покачал головой и расплылся в широкой, добродушной улыбке, тайно ощущая такую же улыбку своего Голубчика, Дружка, Приятеля, Братишки. Лазарь дернулся от нетерпения.

— Без обмана. Кроме шуток. Прошу садиться, дамы!

Плюхнувшись в кресла, женщины обратили розовые личики и торжествующие взгляды на старого спеца по космическим ракетам, готового начать обратный отсчет.

Альберт Бим взялся за борта купального халата, который, как и было задумано, мало что скрывал, и стал томно переводить глаза с одного лица на другое.

— Эмили, Кора, Элизабет, — ласково начал он. — Вы были неподражаемы, такими и остались, такими будете всегда.

— Альберт, солнышко, мы умираем от любопытства!

— Минутку! — прошептал он. — Мне нужно… вспомнить.

В наступившей тишине все переглянулись и вдруг поняли кое-что очевидное, о чем в надвигающихся сумерках жизни не говорили вслух, но теперь догадались, оглянувшись на уходящие годы.

Очень просто: они так и не повзрослели.

Идя по жизни бок о бок, они навсегда остались в детском саду — ну, самое большее, в четвертом классе.

Этому способствовали бесконечные ланчи с шампанским и ночные фокстроты-вальсы, когда партнер начинай покусывать за ушко, а потом уводил поваляться на травке.

Никто из присутствующих никогда не состоял в браке; ни у кого не было детей — даже в мыслях; никто не оброс родней, если не считать родней тех, кто находился сейчас в гостиной; на самом деле, они не стали родными, а лишь продлили друг другу детство и застряли в отрочестве. Они подчинялись только веселым или безумным ветрам, гулявшим в голове, да своему природному нраву.

— Сейчас, сейчас, мои хорошие, — прошептал Альберт Бим.

С какой-то истовой теплотой они вглядывались в окружающие лица-маски. Потому что их вдруг осенило: пусть они всю жизнь думали только об удовольствиях, зато никому не причинили зла!

Каким-то чудом — такое возникло ощущение — они за всю жизнь не нанесли друг другу ни одной обиды, а мелкие царапины давно зажили, и теперь, сорок лет спустя, их дружбу скрепляли три любовных истории.

— Друзья, — подумал вслух Альберт Бим. — Именно так. Мы настоящие друзья!

И верно: много лет назад, когда он полюбовно расставался с одной из этих красавиц, ей на смену приходила другая, еще милее. Он умел так безошибочно выбирать для них время на часах жизни, что каждая ощущала свое женское превосходство, а поэтому не мучилась ни страхом, ни ревностью.

На их лицах расцвели улыбки.

Какой он все-таки славный, как щедр на выдумку: пока не состарился, успел подарить каждой из них неизмеримую, безграничную радость.

— Альберт, голубчик, не тяни, — сказала Кора.

— Зрители в сборе, — сказала Эмили.

— Где же Гамлет?

— Готовы? — спросил Альберт Бим. — Можно начинать?

Он помедлил, ведь ему предстояло в последний раз себя показать или проявить — это уж как получится, — прежде чем исчезнуть в коридорах истории.

Дрожащие пальцы, которые с трудом вспоминали разницу между молнией и пуговицами, взялись за фалды халата, как за полотнища театрального занавеса.

А из-за сомкнутых губ грянули бравурные аккорды.

Дамы встрепенулись и подались вперед, вытаращив глаза.

Потому что наступил тот желанный миг, когда логотип «Уорнер Бразерс» сменяется титрами под искрометные фейерверки духовых и струнных Стайнера[56] или Корнгольда[57].

Что же это было — симфонический вал из «Мрачной победы»[58] или «Приключений Робина Гуда»[59]?

Партитура из «Елизаветы и Эссекса»[60], «Вперед же, странница»[61] или «Окаменевшего леса»[62]?

Окаменевший лес! Губы Альберта Бима изогнулись в ухмылке от этого каламбура. Прямо о Младшеньком, не в бровь, а в глаз!

Музыка все нарастала, достигла кульминации и наконец-то слетела с его уст.

— Та-рам! — пропел Альберт Бим.

И раскрыл занавес.

Дамы закричали в притворном ужасе.

Потому что перед ними предстал исполнитель главной роли в спектакле «Откровение» — Альберт Бим II.

Он же — по праву гордый собою — Младшенький.

Не выходивший на люди много лет, он цвел, как фруктовый сад, как райские кущи.

Сам себе и Змей, и Яблоко?

Именно так!

Через сахарные головы женщин пронеслись сцены из «Кракатау, извержение, которое потрясло мир». Из старинных стишков выпрыгивали строчки наподобие «Деревья создает лишь Бог»[63]. Кора, судя по всему, припомнила партитуру «Последних дней Помпеи», Элизабет — музыку из «Подъема и разрушения Римской империи»[64]. Эмили, которая от неожиданности перенеслась в 1927 год, бубнила дурацкие слова «Счастливчик Линди… „Дух Сент-Луиса“, плыви в вышине… крепись, мы с тобой»[65].

Потом трио затихло, чтобы не спугнуть священный утренний час, время восхищения и любования. Подруги застыли, словно идолопоклонницы перед Источником, перед Святыней, наблюдая дивное сияние и беззвучно молясь, чтобы этот миг продлился.

И он продлился.

Альберт Бим на пару с Младшеньким стояли перед залом по стойке «смирно»; ветеран ухмылялся в открытую, а юниор — исподтишка.

На женские лица легла тень прошлого.

Каждой вспомнился Монте-Карло, Рим или Париж, где они как-то ночью, сто лет назад, танцевали в фонтане отеля «Плаза» вместе со Скоттом и Зелдой. Перед ними проплывали многие солнца и луны; если что-то и застило им глаза, то не ревность, а только прошлые жизни, которые вернулись и соединились в круг.

— Ну, — выдохнули наконец все вместе.

Каждая из подруг сделала шаг вперед, чтобы легонько поцеловать в щеку Альберта Бима и наградить улыбкой сначала его, а потом Инфанта, Дражайшего Члена Семьи, который заслуживал ласки, но пока оставался неприкосновенным.

Греческие музы, отставные фурии, античные весталки отступили для обряда прощания.

И тут хлынули слезы.

Сначала у Эмили, потом у Коры, потом у Элизабет — каждая припомнила себя глупой девчонкой, которая попала в ночную аварию, но вышла из нее без увечий.

Альберт Бим смотрел на эти бурные, соленые реки, и у него тоже брызнули слезы.

Скорбел ли он о прошлом, которое не было усыпано розами, или радовался настоящему, такому благостному и притягательному — кто знает. Все четверо плакали, не зная, куда девать руки.

Через некоторое время они стали исподтишка коситься друг на друга, как дети, которые смотрят в зеркало, чтобы уловить загадочную недоступность слез.

На стеклах очков у всех блестели соленые искры.

— Ой, ха-ха-ха!

Оглушительный смех рассыпался, как несносный попкорн, по всему дому.

— Ой, хи-хи-хи!

Они закружились на месте. Они топали ногами, чтобы дать выход лавине веселья. Они не могли сдержаться, как допущенные на чопорную церемонию чаепития ребятишки, у которых любое сказанное слово вызывает приступы хохота, до ломоты в костях, так что хочется только выбраться из-за стола, чтобы бродить кругами, словно в тумане, лопаясь от потехи, а потом упасть на пол и захлебнуться от смеха.

Именно это и произошло. Поддавшись земному притяжению, дамы осели на паркет, и последние слезы кометами брызнули из глаз. Подруги перекатывались с боку на бок, словно на утреннем пляже, и ловили ртом воздух.

— О боже! Ох! Ах!

Старик не мог этого вынести. От этого землетрясения он и сам затрясся, согнувшись пополам. В последний момент он успел заметить, что его дружок, его ненаглядный, драгоценный Младшенький, не выдержал воплей, всхлипов и криков — он растаял снежной памятью и обратился в призрак.

Альберт Бим уперся руками в колени и громко хохотнул, увидев то, что уже стало привычным: сморщенное, куцее и нелепое естество, которое тупо глядело в непостижимую землю.

Он катался по полу вместе с гостьями, давясь от смеха. Они избегали смотреть друг на друга, чтобы не довести себя до инфаркта этим ревом и воем, который помимо их воли срывался с уст.

В конце концов веселье пошло на убыль; дамы смогли сесть и привести в порядок непокорные волосы, улыбки, вздохи, взгляды.

— Фу-ты, господи, — отдувался старик. — Неплохо мы повеселились, славно, просто здорово, не припомню, чтобы мы когда-нибудь так хохотали.

Все согласно кивнули: «Да-да».

— Что ж, — сказала, успокоившись, прагматичная Эмили, — спектакль окончен. Чай остыл. Пора домой.

Дамы дружно подняли скелет старого вояки, и в теплом, душевном молчании он постоял в окружении своих любимых, а потом они укутали его в халат и повели к дверям.

— Почему? — недоумевал старик. — Скажите на милость, почему Младшенький объявился именно сегодня?

— Ты еще спрашиваешь? — воскликнула Эмили. — Ведь у тебя день рождения!

— И правда! Вот повезло! — подхватил он. — А как по-вашему, на будущий год — или через пару лет, или еще когда-нибудь — достанется мне такой же подарок?

— Ну… — протянула Кора.

— Мы…

— Наверно, уже в другой жизни, — мягко проговорила Эмили.

— Прощай, милый Альберт, и ты, красавчик Младшенький.

— Спасибо за все, что было, — сказал старик.

Он помахал, и они укатили по гравиевой дорожке в ясное, солнечное утро.

Альберт Бим еще долго стоял на крыльце, а потом обратился к старому другу, нашедшему вечный покой:

— Эй, Фидо, дружище, не прилечь ли нам перед обедом? А если повезет, будем смотреть безумные сны до самого ужина!

Силы небесные, не ослышался ли он? Тихий голосок откликнулся:

— Так недолго и с голоду помереть!

— И то верно!

Оба они — засыпающий на ходу старик и уже погрузившийся в сон Младшенький — рухнули ничком на кровать с тремя теплыми, смешливыми привидениями…

И так уснули.

Надгробный камень

The Tombstone1988 годПереводчик: Е. Петрова

Начать с того, что путь был не близок, ей в тонкие ноздри забивалась пыль, а Уолтер, муженек ее, родом из пыльной Оклахомы, и в ус не дул: крутил руль «форда» и раскачивался костлявым торсом туда-сюда — глаза бы на него не глядели, болван самоуверенный, но в конце концов они добрались до этого кирпичного города, нелепого, как старый грех, и даже нашли, где снять комнату. Хозяин провел их наверх и отомкнул ключом дверь.

Посреди тесной каморки высился надгробный камень.

Леота — по глазам было видно — сразу смекнула, что к чему, но тут же притворно ахнула и с дьявольской быстротой начала кое-что перебирать в уме. У нее были свои приметы, которые Уолтер так и не смог постичь, а тем более искоренить. Раскрыв рот, она отпрянула, а Уолтер вперился в нее взглядом серых глаз, сверкнувших из-под тяжелых век.

— Ну, нет! — решительно вскричала Леота. — Коль в доме покойник, туда ни ногой!

— Леота! — одернул ее муж.

— О чем речь? — удивился хозяин. — Мадам, неужто вы подумали…

Леота в душе усмехнулась. Разумеется, она ничего такого не подумала, но это был единственный способ насолить мужу, деревенщине из Оклахомы; так вот:

— Сказано вам, не согласна я спать, где мертвец лежит! Выносите его — и все тут!

Вконец обессилевший, Уолтер не сводил глаз с продавленной кровати, и Леота осталась довольна — все-таки она ему досадила. Что ни говори, а приметы бывают ох как полезны. До ее слуха донесся голос хозяина:

— Это серый мрамор, отменного качества. Доставили для мистера Ветмора.

— А выбито почему-то «Уайт», — ледяным тоном заметила Леота.

— Совершенно верно. Это фамилия того, кому предназначалось надгробие.

— Он и есть покойник? — уточнила Леота, чтобы выиграть время.

Хозяин кивнул.

— Что я говорила! — воскликнула Леота. Уолтер застонал, давая понять, что никуда отсюда не двинется. — Здесь даже пахнет кладбищенским духом, — говорила Леота, следя, как в глазах Уолтера загорается недобрый огонь.

Хозяин пояснил:

— Мистер Ветмор, который тут квартировал, учился на камнереза — это был у него первый заказ, вот он и тюкал долотом что ни вечер, с семи до десяти.

— Ну-ну… — Леота быстро огляделась в поисках мистера Ветмора. — А сам-то он где? Или тоже помер? — Игра пришлась ей по душе.

— Нет, просто разуверился в своих силах, махнул рукой на это надгробие и устроился на фабрику клеить конверты.

— С чего это?

— Ошибка у него вышла. — Хозяин постукал пальцами по высеченной в мраморе фамилии. — Вырезал «Уайт». А пишется не так. Должно быть «Уэйт», с буквой «э» вместо «а». Бедняга Ветмор. Никакой веры в себя. Отступил, спасовал из-за малейшей оплошности.