Птица не упадет Смит Уилбур

Пунгуше шел впереди, с талантом прирожденного актера изображая Джона Андерса, его небыструю походку и по-стариковски согнутые плечи. Полузакрыв глаза, Марк почти видел деда, каким видел его много раз в прошлом.

— Здесь он свернул с тропы.

Пунгуше оставил звериную тропу и пошел по одному из пересохших русел. Под ногами заскрипел белый песок. Пройдя полмили, Пунгуше остановился и показал на блестящий, отполированный водой булыжник.

— Здесь он сел и прислонил ружье к камню. Зажег трубку и сидел курил.

Пунгуше развернулся и поднялся по крутому берегу ручья.

— Пока старик курил, из долины подошел четвертый человек. Он шел как охотник, неслышно, по следу старика.

Пунгуше воспользовался зулусским словом — почтительным обозначением старика — иксхегу.

— Подожди, Пунгуше, — нахмурился Марк. — Ты говоришь, четвертый. Не пойму. Перечисли этих людей.

Они сели на берегу. Пунгуше взял понюшку, предложил рог Марку, тот отказался, и Пунгуше высыпал красный порошок на ладонь и стал нюхать, по очереди зажимая ноздри большим пальцем. Потом закрыл глаза, с удовольствием чихнул и уж тогда продолжил:

— Старик, твой дед, иксхегу. Это один. Еще один старик. Без волос на голове, но не на подбородке.

— Это два, — согласился Марк.

— Был еще молодой, с очень черными волосами, он все время смеялся и шел с шумом, как стадо буйволов.

— Да. Это три.

— Эти трое пришли в долину вместе и разбили лагерь под фиговым деревом.

Должно быть, Пунгуше описывал Грейлингов, отца и сына, дававших краткие показания в ледибургском суде.

Все было так, как он и ожидал. Но теперь Марк спросил:

— А что за четвертый человек, Пунгуше?

— Четвертый следовал за ними тайно, и иксхегу, твой дед, о нем не знал. Он всегда передвигался, как охотник на людей, наблюдал из укрытия и шел неслышно. Но однажды, когда иксхегу, твой дед, в одиночку ушел из лагеря поохотиться на птиц у реки, этот таящийся пришел в лагерь под фиговым деревом и они разговаривали втроем, тихо, сблизив головы и осторожно озираясь, как люди, обсуждающие какое-то недоброе дело. Потом до прихода старика четвертый оставил лагерь и спрятался в буше.

— Ты все это видел, Пунгуше? — спросил Марк.

— То, чего не видел, прочел по следу.

— Теперь я понимаю твои слова о четвертом. Расскажи, что произошло в тот день, когда иксхегу сидел здесь и курил трубку.

Пунгуше показал вниз по течению высохшего ручья.

— Неслышный человек пришел и остановился там, где сидим мы с тобой, и он смотрел на твоего деда и ничего не говорил, но держал исибаму, свое ружье, вот так.

— И что тогда сделал иксхегу? — спросил Марк. Его замутило от ужаса.

— Старик поднял голову и задал вопрос, громко, как говорят, когда испугались, но неслышный человек не ответил.

— И что потом?

— Прости, Джамела, теперь, когда я знаю, что старик твоей крови, рассказ причиняет мне боль.

— Продолжай.

— Тогда неслышный выстрелил, один раз, и иксхегу упал лицом в песок.

— Он умер? — спросил Марк. Пунгуше ответил не сразу.

— Нет, он не умер. Пуля попала сюда, в живот. Он шевелился и стонал.

— Неслышный человек снова выстрелил?

Марк чувствовал в горле едкую горечь.

Пунгуше покачал головой.

— Что же он сделал?

— Сел на берегу, там, где сидим мы, и молча курил, глядя на иксхегу, лежащего на песке. И так смотрел, пока старик не умер.

— Сколько времени он умирал? — сдавленным от гнева голосом спросил Марк.

Пунгуше обвел участок неба, означающий два часа движения солнца.

— В конце иксхегу говорил по-зулусски и на своем языке.

— Что он говорил, Пунгуше?

— Он просил воды и призывал Бога и женщину, может быть, мать или жену. Потом он умер.

Марк думал об этом, и приступы тошноты чередовались со вспышками жгучей ярости, ненависти и горя. Он пытался понять, почему убийца оставил свою жертву медленно умирать, и только спустя много времени вспомнил, что все должно было выглядеть так, будто старик погиб от несчастного случая. Человек не может случайно выстрелить в себя дважды. На теле должна быть только одна пулевая рана.

Но рана в живот всегда самая болезненная. Марк вспомнил, как кричали раненые в траншеях, когда их уносили санитары.

— Я горюю с тобой, Джамела.

Слова Пунгуше привели Марка в чувство.

— Что произошло после смерти иксхегу?

— Пришли из лагеря другие двое, старый лысый и молодой громкий. Они долго разговаривали, кричали — красные от гнева, и махали руками вот так и вот так. — Пунгуше изобразил горячий спор. — Один указывал сюда, другой туда, но под конец заговорил неслышный, а те двое слушали.

— Куда они отнесли его?

— Сначала они обыскали его карманы и достали какие-то бумаги и кулек. Они снова стали спорить, и молчун забрал у них бумаги и снова положил старику в карман.

Марк понял зачем. Честный человек не ограбит жертву случайного выстрела.

— Потом они отнесли его на берег, вот сюда.

Пунгуше встал и отвел Марка на четыреста ярдов в лес, к самому началу откоса.

— Здесь они нашли старую нору муравьеда и затолкали в нее тело старика.

— Здесь? — спросил Марк. На этом месте росла короткая буйная трава и не было ни следа пирамиды из камней. — Я ничего не вижу.

— Они принесли камни с того утеса и положили их в нору на тело старика, чтобы его не выкопала гиена. Потом забросали камни землей и разровняли землю веткой.

Марк опустился на колени и осмотрел землю.

— Да! — воскликнул он.

В земле было небольшое углубление, как будто осела почва над ямой.

Марк извлек нож и сделал на четырех ближайших деревьях засечки, чтобы легче было сюда вернуться. Потом выложил в углублении небольшую пирамиду из камней.

Закончив, он спросил Пунгуше:

— Почему ты ничего никому не рассказывал об этом? Почему не пошел в полицию в Ледибург?

— Джамела, безумие белых меня не касается. К тому же до Ледибурга далеко, а полицейский спросит: «Эй, кафир, а что ты делал в долине Бубези, где видел такие странные дела?» — Пунгуше покачал головой. — Нет, Джамела, иногда человеку лучше быть слепым и глухим.

— Скажи мне правду, Пунгуше, если ты снова увидишь этих белых, ты узнаешь их?

— У всех белых людей лица, как вареный ямс, красные, комковатые и бесформенные. — Тут Пунгуше вспомнил о вежливости. — Кроме твоего, Джамела, оно не такое уродливое, как у всех.

— Спасибо, Пунгуше. Значит, ты их узнаешь?

— Лысого старика и молодого громкого — да.

Пунгуше задумчиво наморщил лоб.

— А молчуна? — спросил Марк.

— Хо! — Лоб Пунгуше расправился. — Разве можно забыть, как выглядит леопард? Разве можно забыть убийцу людей? Молчуна я узнаю когда угодно и где угодно.

— Хорошо! — кивнул Марк. — Возвращайся домой, Пунгуше.

Он подождал, пока зулус не скроется за деревьями, опустился на колени и снял шляпу.

— Что ж, дед, — сказал он, — я не очень это умею. Но я знаю, ты хотел бы, чтобы были произнесены слова.

Голос его звучал хрипло и низко, и ему пришлось громко откашляться, прежде чем начать.

В доме в Лайон-Копе окна были закрыты ставнями, вся мебель укутана белыми чехлами, но на кухонном дворе Марка встретил главный слуга.

— Нкози отправился в Теквени. Он уехал две недели назад.

Он накормил Марка завтраком из яичницы с беконом.

Потом Марк вышел и снова сел на мотоцикл.

Дорога до побережья была долгой и трудной, и пока из-под колес убегали назад пыльные мили, у Марка было достаточно времени для размышлений.

Он покинул Ворота Чаки через несколько часов после того, как нашел могилу деда, и безотчетно отправился к единственному человеку, у которого мог спросить совета.

Он хотел, чтобы Марион поехала с ним, по крайней мере до Ледибурга, где могла бы побыть у сестры.

Но Марион отказалась покинуть дом и огород. Марк не волновался, зная, что Пунгуше будет спать в сарайчике для инструментов за конюшней и охранять дом в отсутствие Марка.

Марк вброд пересек реку и поднялся по склону к началу тропы, где в сарае держал мотоцикл. Путешествие завершилось в темноте, а в Лайон-Коп он добрался на рассвете и узнал, что Шон Кортни уехал в Дурбан.

В середине дня Марк проехал в ворота Эмойени, словно вернулся домой.

Руфь Кортни была в розарии; она бросила корзину со срезанными цветами и побежала, подобрав юбку до колен; широкополая соломенная шляпа слетела с головы и повисла за спиной на ленте, а радостный смех Руфи звучал как смех молодой девушки.

— О Марк, как мы без вас скучали! — Она по-матерински обняла его и расцеловала в обе щеки. — Как вы загорели, окрепли! И отлично поправились. — Она со смешным восхищением пощупала его бицепсы, прежде чем снова обнять. — Генерал будет рад вас видеть. — Она взяла Марка за руку и повела к дому. — Он болел, Марк, но встреча с вами его подбодрит.

Марк невольно остановился у порога и почувствовал, что у него пересохло во рту.

Генерал Шон Кортни стал стариком. Он сидел у окна спальни. В халате, ноги закутаны в плед.

На столе рядом с ним лежала груда бумаг и газет, парламентские «Белые страницы» и стопка писем — все то, что так хорошо помнил Марк, но генерал спал, и очки в металлической оправе скользнули на кончик его носа. Лицо его так осунулось, что кости грозили прорвать кожу, которая приобрела сероватый безжизненный цвет. Глаза глубоко ввалились.

Но больше всего поражал цвет бороды генерала и некогда густых волос на голове. Шона Кортни выбелил поздний снег. Борода превратилась в серебряный водопад, а волосы стали белыми и тонкими, как выцветшая на солнце трава пустыни Калахари.

Руфь подошла к креслу и поправила очки на носу у мужа, потом мягко, с озабоченностью любящей женщины коснулась его плеча.

— Шон, дорогой. Тут кое-кто хочет тебя видеть.

Шон просыпался, как старик, мигая и бормоча, с легкими нерешительными движениями рук.

Но когда он увидел Марка, его лицо отвердело, в глазах мелькнул прежний огонь, появилась теплая улыбка.

— Мой мальчик, — сказал он и протянул к нему руки. Марк самым естественным образом сделал шаг вперед, и они впервые обнялись, как отец с сыном, потом Шон широко улыбнулся и ласково посмотрел на Марка.

— Я уже начал думать, что ты навсегда заблудился в своей глуши. — Он взглянул на Руфь, стоящую у кресла. — Чтобы отпраздновать этот день, я думаю, можно чуть подвинуть расписание, моя дорогая. Прикажи-ка Джозефу принести поднос.

— Шон, ты помнишь, что сказал вчера врач?

Но Шон с отвращением фыркнул.

— За пятьдесят лет мой желудок привык к ежедневной бутылке пунша. Его отсутствие убьет меня верней, чем доктор Хендерсон с его пилюлями, микстурами и суетливым знахарством. — Он обнял ее за талию и победно сжал. — Вот умничка! — Когда Руфь ушла, улыбаясь и неодобрительно качая головой, Шон знаком пригласил Марка сесть в кресло напротив.

— А что говорит о вашем состоянии врач, сэр?

— Врач! — Шон сложил губы трубочкой и фыркнул. — Чем старше я становлюсь, тем меньше верю этой шайке. — Он потянулся к коробке с сигарами. — Они даже хотели, чтобы я бросил это. Какой смысл жить, если нельзя делать того, что привык, я тебя спрашиваю? — Он картинно закурил и с облегчением затянулся. — Я скажу тебе, что со мной, сынок. Слишком много лет стараний, езды верхом, сражений и работы. Вот и все. Я сейчас немного отдохну и буду бодрым и подвижным, как всегда.

Руфь принесла серебряный поднос, и они просидели до темноты, болтая и смеясь. Марк рассказывал о жизни у Ворот Чаки, о каждой своей небольшой победе, описал дом и дорожные работы; поведал о буйволе, и львице, и львятах, а Шон — об успехах Общества защиты дикой природы.

— Увы, Марк, это не то, на что я надеялся.

— Но именно так заурядные люди реагируют на то, что выходит за пределы их повседневной жизни. Я вовсе не ожидал немедленного успеха. Как людям переживать из-за того, чего они никогда не видели? Мы сделаем дикую природу доступной, у людей появится свой опыт, вроде этих львят, и вот тогда начнется.

— Да, — задумчиво согласился Шон. — В этом и состоит истинная цель Общества. В просвещении.

Они беседовали дотемна. Руфь закрыла ставни и задернула занавеси. Марк ждал возможности поговорить об истинной причине своего приезда в Эмойени, но не знал, как это подействует на человека, который и так уже болен.

Наконец его терпение лопнуло. Он набрал полную грудь воздуха, уповая на лучшее, и начал быстро рассказывать, повторяя то, что услышал от Пунгуше, и описав увиденное им самим.

Когда он закончил, Шон долго молчал, глядя в стакан. Наконец он приподнялся и начал задавать вопросы, проницательные, точные, которые свидетельствовали, что его ум все так же остер и быстр.

— Ты вскрыл могилу? — Марк отрицательно покачал головой. — Хорошо, — сказал Шон и продолжил: — Этот зулус, Пунгуше, он единственный свидетель. Насколько он надежен?

Они обсуждали проблему еще полчаса, и наконец Шон задал вопрос, которого явно избегал:

— Ты считаешь, за всем этим стоит Дирк Кортни?

— Да, — кивнул Марк.

— Какие у тебя доказательства?

— Он единственный, кому было выгодно убийство моего деда, и почерк его.

— Я спросил, какие у тебя доказательства, Марк?

— Их нет, — признал Марк, и Шон замолчал и долго взвешивал услышанное.

— Марк, я понимаю, что ты чувствуешь, и, думаю, ты понимаешь, что чувствую я. Однако сейчас мы ничего не можем сделать, только насторожим убийцу, кем бы он ни был. — Он наклонился и, утешая, положил руку на руку Марка. — Все, что у нас есть, это ничем не подкрепленное свидетельство зулуса, который к тому же не говорит по-английски. Хороший адвокат сожрет его и костей не выплюнет. А у Дирка Кортни будут лучшие адвокаты, даже если мы сумеем найти этого таинственного «Молчуна» и привести на суд. Нам нужно нечто большее.

— Знаю, — кивнул Марк. — Но мне казалось, можно отыскать отца и сына Грейлингов. По-моему, они отправились в Родезию. Это мне сказал десятник на сортировочной станции в Ледибурге.

— Да, я попрошу кого-нибудь заняться этим. Мои адвокаты знают хорошего детектива. — Шон сделал запись в блокноте. — А пока мы можем только ждать.

Они еще поговорили, но было ясно, что обсуждение утомило Шона Кортни, серые и голубые тени сделали более резкими его морщины. Он чуть глубже уселся в кресле, опустил бороду на грудь и вдруг снова уснул. Медленно стал клониться набок, хрустальный стакан с негромким стуком упал на ковер. Виски расплескалось, Шон всхрапнул.

Руфь подняла стакан, тщательно укрыла Шона пледом и сделала Марку знак идти за ней.

В коридоре она весело заговорила:

— Я велела Джозефу постелить вам в синей комнате, и вас ждет горячая ванна. Ужинаем мы с вами вдвоем, Марк. Генералу отнесут ужин в комнату.

Они дошли до библиотеки, и Марк не выдержал. Он схватил Руфь за руку.

— Миссис Кортни, — взмолился он. — Что это? Что с ним?

Улыбка исчезла, Руфь слегка покачнулась. И Марк впервые заметил, что несколько белых прядей превратились на висках в сплошную седину. Увидел и морщинки вокруг глаз, и более глубокие морщины на лбу.

— Его сердце разбито, — просто сказала она и заплакала. Это не были истерические вопли или дикие горестные крики — слезы медленно катились из глаз, и это было страшнее, чем театральные рыдания. — Ему разбили сердце, — повторила она и снова покачнулась, так что Марку пришлось поддержать ее.

Она ухватилась за него, прижалась лицом к плечу.

— Вначале отчуждение Дирка, потом смерть Майкла, — прошептала она. — Он ничего не показывал, но какая-то его часть умерла. А теперь весь свет ополчился на него. Те, кому он посвятил свою жизнь в дни мира и войны. Газеты называют его Мясником из Фордсбурга. Дирк Кортни натравил их на отца, как стаю диких собак. — Марк отвел ее в библиотеку и усадил на диван, а сам сел рядом и нашел в кармане смятый носовой платок. — А в довершении всего — Буря. Убежала и вышла за этого человека! Он ужасен, Марк. Он даже приходил сюда просить денег, и была чудовищная сцена. В ту ночь у Шона случился первый приступ. А потом этот позорный развод. Это было слишком даже для такого человека, как Шон.

Марк уставился на нее.

— Буря развелась?

— Да. — Руфь кивнула, и ее лицо отчасти прояснилось. — О Марк, я знаю, вы с Бурей стали друзьями. Я уверена, она хорошо к вам относилась. Вы не можете съездить к ней? Вдруг это принесет исцеление, о котором мы все молимся?

Умланга-Рокс — одна из маленьких приморских деревень, которые растянулись цепью по песчаному берегу по обе стороны от порта Дурбана. Марк переехал низкий мост над рекой Умгени и направился на север.

Дорога проходила через прибрежный буш, заросли, густые, как экваториальный лес, перевитые веревками лиан, на которых раскачивались и верещали мартышки.

Дорога шла параллельно пляжам, но возле указателя двенадцатой мили Марк свернул и направился прямо к берегу.

Деревушка была скучена вокруг отеля с железной крышей, в котором так давно Марк и Дики Лэнком танцевали с Марион и еще одной, безымянной девушкой.

Двадцать или тридцать коттеджей располагались на больших участках, заросших буйной сорной травой; они выходили на море с пенным прибоем и острыми скалами, торчащими из песка.

Руфь дала точные указания, и Марк остановил мотоцикл в узком пыльном переулке и прошел по тропе, которая без определенного направления шла через дикий сад, полный пурпурных бугенвиллей и ярких пуансетий.

Дом маленький, и бугенвиллея оплела столбы веранды и ярким, почти ослепляющим ковром покрыла крышу.

Марк сразу увидел, что пришел по нужному адресу, потому что под деревьями стоял «кадиллак» Бури.

Выглядел он неухоженным и забытым. Протекторы на шинах порвались, на боку глубокая царапина. Боковое окно треснуло, краска потускнела от грязи и помета крыланов, висящих на дереве над машиной.

Марк остановился и целую минуту смотрел на «кадиллак».

Буря, которую он знал, топнула бы ногой и позвала отца, попытайся кто-нибудь усадить ее в такую машину.

Марк поднялся по ступеням на веранду и остановился, оглядываясь. Мирное красивое место, какое мог бы выбрать художник, но отдаленность, заброшенность, заглохший сад — все это никак не подходит в качестве оправы для элегантной, молодой жемчужины.

Марк постучал в переднюю дверь и прислушался. Несколько минут, прежде чем дверь открыли, внутри кто-то ходил.

Буря стала еще прекраснее, чем он помнил. Отросшие волосы на кончиках побелели от соленой воды и солнца. Она была босиком, руки и ноги загорели, но не утратили стройность и силу, зато изменилось лицо.

Нетронутая косметикой кожа тем не менее сверкала полной жизни молодостью, как перламутр морских раковин, глаза были ясные и яркие, но в них появилась новая глубина, капризный рот смягчился, высокомерие сменилось сознанием собственного достоинства.

За те мгновения, что они смотрели друг на друга, Марк понял: пока он ее не видел, Буря выросла, из девочки превратилась в женщину. И почувствовал, что, хотя этот процесс был болезненным, в результате возникли новые ценности, новая сила, и любовь, которую он по-прежнему таил в глубине души, расцвела снова.

— Буря, — сказал он, и глаза ее распахнулись.

— Ты!

Слово прозвучало как легкий крик боли, и она хотела закрыть дверь.

Марк шагнул вперед и помешал ей.

— Буря, нам надо поговорить.

Она отчаянно тянула дверную ручку.

— Уходи, Марк. Пожалуйста, уходи.

Все ее новое достоинство, вся уверенность в себе исчезли, и она смотрела на него широко раскрытыми испуганными глазами, как ребенок, проснувшийся после кошмара.

Наконец она поняла, что не сможет закрыть дверь, повернулась и медленно прошла в дом.

— Тебе не нужно было приходить, — жалобно сказала она, и ребенок словно почувствовал перемену атмосферы. Он заплакал.

— Тише, малыш, — негромко сказала Буря, но ее голос вызвал еще более сильный плач, и она, босая, простоволосая (длинные волосы закрывали спину и плечи) пересекла комнату.

Мебели почти нет, холодный цементный пол не смягчал никакой ковер, но вдоль стен расставлены холсты — многие чистые, другие наполовину закончены или совсем завершены, чувствуется памятный тяжелый и острый запах скипидара.

Ребенок лежал животом вниз на кароссе из обезьяньей шкуры прямо на цементном полу. Ноги и руки у него были по-детски растопырены, как у лягушки; если не считать пеленки вокруг бедер, он был голый и сильно загорел. Голову он гневно откинул, лицо раскраснелось от крика.

Марк вошел в комнату и зачарованно посмотрел на ребенка. Он ничего не знал о младенцах, но видел, что это сильное, агрессивное и здоровое маленькое животное. Конечности у него крепкие, он яростно отталкивается ножками, точно пловец, а спинка широкая и сильная.

— Тише, дорогой, — сказала Буря, наклонилась и взяла его на руки. Пеленка сползла на колени, не оставив сомнений в том, что это мальчик. Крошечный пенис с болтающейся морщинистой кожей на конце выдавался, как белый палец.

Марк обнаружил, что внезапно и яростно возненавидел этого ребенка другого мужчины. Но невольно подошел ближе к Буре и младенцу.

Прикосновение матери прекратило гневные крики, и мальчик зачмокал губами, тихонько хныча от голода, хватая Бурю за грудь.

На голове у младенца росли тонкие золотистые волосы, но сквозь них был виден череп правильной формы и тонкие голубые жилки под почти прозрачной кожей. Теперь, когда гневная краска сошла с лица малыша, Марк увидел, что он прекрасен, красив, как мать, и с горьким посасыванием под ложечкой и разъедающим вкусом во рту возненавидел эту красоту.

Он придвинулся ближе, наблюдая, как Буря стерла слюну с подбородка ребенка и повыше подняла пеленку.

Ребенок почувствовал присутствие другого человека. Он вздрогнул и поднял голову, чтобы посмотреть на Марка; в его лице было что-то мучительно знакомое. Эти глаза смотрели на него и раньше, он хорошо их знает.

— Тебе не следовало приходить, — сказала Буря, занятая ребенком, не поднимая глаз. — О Боже, Марк, зачем ты пришел?

Марк опустился на колено и посмотрел ребенку в лицо, а тот протянул к нему пухлые руки в ямочках, розовые и влажные.

— Как его зовут? — спросил Марк.

Где он видел эти глаза? Он невольно протянул палец, и младенец с улыбкой схватил его и попытался затолкать в рот.

— Джон, — ответила Буря, по-прежнему не глядя на него.

— Так звали моего деда, — хрипло сказал Марк.

— Да, — прошептала Буря. — Ты мне говорил.

Слова в этот миг ничего не значили; Марк чувствовал только, как его ненависть к этому маленькому представителю человечества куда-то исчезает. И ее место занимает нечто иное.

Неожиданно он понял, где видел эти глаза.

— Буря? — спросил он.

Она подняла голову и посмотрела ему в лицо. А когда ответила, в ее голосе звучали торжество и вызов.

— Да! — сказала она и один раз кивнула.

Он неловко протянул к ней руки. Они склонились друг к другу над обезьяним кароссом и обнялись, а ребенок между ними гукал, пускал слюни и икал от голода, жуя палец Марка беззубыми деснами.

— О Боже, Марк, что я с нами сделала? — порывисто прошептала Буря.

Младенец Джон проснулся в серебристой предрассветной мгле. Марк был ему благодарен, потому что не хотел терять ни минуты предстоящего дня. Он смотрел, как Буря зажигает свечу и склоняется к колыбели.

Тихонько приговаривая, чтобы успокоить малыша, она перепеленала ребенка; свет свечи блестел на чистых линиях ее обнаженной спины. Темные шелковистые волосы падали ей на плечи, и Марк заметил, что с рождением ребенка ее стан не изменился — линии по-прежнему грациозные, текучие, как горлышко винной бутылки над плотными круглыми двойными выпуклостями ягодиц.

Наконец она повернулась и понесла младенца к кровати, улыбнувшись Марку, когда он откинул для нее одеяло.

— Время завтрака, — объяснила она. — Просим нас извинить.

Она села на кровать, нога на ногу, зажала сосок большим и указательным пальцами и сунула его в рот младенцу.

Марк придвинулся как можно ближе и положил руку Буре на плечи. Он смотрел, совершенно зачарованный. Ее груди стали большими и тяжелыми и выдавались закругленными конусами. Глубоко под кожей видны были голубые вены, а соски стали темными, почти как спелая шелковица, такими же зернистыми и блестящими. Ребенок сосал, и это вызвало появление бело-голубой капли молока из второго соска. В свете свечи капля сверкала, как жемчужина.

Джон ел, закрыв глаза, похрюкивая как поросенок. Молоко бежало из угла его рта, и, когда он утолил первый голод, Буре пришлось тормошить его, чтобы он снова не уснул.

После каждого встряхивания его челюсти начинали работать, но минуту спустя их движения замедлились до следующей встряски.

Буря переложила его ко второй груди и благодарно прижалась щекой к жесткой груди Марка.

— Мне кажется, я счастлива, — прошептала она. — Но я так давно не была счастлива, что не вполне уверена.

Джон лежал в мелкой, два дюйма глубиной, лужице морской воды. Он был голый, и его загар свидетельствовал, что для него это обычное состояние. Обеими руками он шлепал по воде, и, когда она плескала ему в лицо, ахал, моргал и облизывал губы, не зная, что делать: сердиться или плакать. Вместо этого он повторял эксперимент — с прежним результатом, и плескался в воде и песке.

— Бедняга, — сказала Буря, глядя на него, — унаследовал гордость и упрямство Кортни. Не сдастся, пока не утонет.

Она подняла его из лужи, и малыш протестующее завопил. Пришлось вернуть его обратно.

— Уверен, если ты придешь к генералу с Джоном… — настаивал Марк.

— Ты не понимаешь нас, Кортни. — Буря откинулась и начала крутить прядь за плечом. — Мы трудно забываем и прощаем.

— Буря, попытка не пытка! Пожалуйста, пойди к нему.

— Я хорошо его знаю, Марк. Знаю лучше тебя, даже лучше, чем папа сам себя знает. Я знаю его как саму себя. Потому что мы одно. Я это он, а он — это я. Если я пойду к нему сейчас, после всего что сделала, оскорбив его, разрушив все мечты обо мне, если приду к нему без гордости и чести, как нищая, он всегда будет презирать меня.

— Нет, Буря, ты ошибаешься.

— В этом я никогда не ошибаюсь, милый Марк. Он не захочет презирать меня, как сейчас не хочет ненавидеть, но ничего не сможет с собой поделать. Он Шон Кортни, и его прочно держит стальной капкан его гордости.