Далеко за полночь Брэдбери Рэй

Идеальное убийство

The Utterly Perfect Murder 1971 год

Переводчик: О.Акимова

Идея убить его была так совершенно продуманна, так невероятно приятна, что я проехал в полубезумном состоянии через всю Америку.

Эта идея отчего-то пришла мне в голову в мой сорок восьмой день рождения. Почему она не пришла ко мне, когда мне было тридцать или сорок, я не знаю. Возможно, это были счастливые годы, и я плыл сквозь них, не замечая времени, не наблюдая часов, не обращая внимания на появляющийся иней на висках и львиный взгляд в зеркале…

Как бы то ни было, в свой сорок восьмой день рождения, ночью, лежа в постели с женой, в то время как во всех остальных, залитых лунным светом, тихих комнатах дома спали мои дети, я подумал:

Сейчас я встану, пойду и убью Ральфа Андерхилла.

Ральф Андерхилл! — вскричал я. — Да кто, черт возьми, он такой?

Убить его тридцать шесть лет спустя? За что?

Ну как же, — подумал я, — за то, что он сделал со мной, когда мне было двенадцать.

Через час, услышав шум, проснулась моя жена.

— Дуг? — позвала она. — Что ты делаешь?

— Собираю вещи, — сказал я. — Для поездки.

— А-а-а-а, — пробормотала она, перевернулась на другой бок и заснула.

— По вагонам! Все по вагонам! — разносились по железнодорожной платформе крики проводников.

Поезд вздрогнул и с грохотом тронулся.

— До встречи! — крикнул я, вскакивая на подножку.

— Когда-нибудь, — отозвалась моя жена, — лучше бы ты полетел!

Лететь? — думал я, — и лишить себя удовольствия размышлять об убийстве, пересекая равнины? Лишить себя удовольствия смазать пистолет, зарядить его и думать о том, каким будет лицо Ральфа Андерхилла, когда я появлюсь тридцать шесть лет спустя, чтобы свести с ним старые счеты? Лететь? Ну нет, лучше уж с рюкзаком на спине идти пешком через всю страну, останавливаясь на ночлег, разводить костер, поджаривая на нем свою желчь и горькую слюну, и вновь глотать свою застарелую, иссохшую, но все еще живую вражду и потирать так и не зажившие синяки. Лететь?!

Поезд тронулся. Моя жена пропала из виду.

Я начал свой путь в Прошлое.

На вторую ночь, пересекая Канзас, мы попади в ужасную грозу. До четырех утра я не спал, слушая рев ветра и раскаты грома. В самый разгар бури я увидел свое лицо, негативный снимок на темном фоне холодного оконного стекла, и подумал:

Куда едет этот безумец?

Убивать Ральфа Андерхилла!

Зачем? Просто так!

Ты помнишь, как он ударил меня по руке? Синяки. У меня все было в синяках, обе руки; темно-синие, крапчато-черные и странно-желтые синяки. Ударить и убежать, это был Ральф, ударить и убежать…

И тем не менее… ты любил его?

Да, как любят друг друга мальчишки, когда им по восемь, по десять, по двенадцать лет, весь мир невинен, а мальчишки — это зло по ту сторону зла, ибо они не ведают, что творят, и все равно творят. Так что где-то в глубине души я нуждался в том, чтобы меня били. Мы были прекрасными друзьями, которые нуждались друг в друге. Я — чтобы меня били. Он — чтобы бить. Мои шрамы были эмблемой и символом нашей любви.

Что еще заставляет тебя желать смерти Ральфа через столько лет?

Поезд резко засвистел. Мимо проплывал ночной пейзаж.

И я вспомнил, как однажды весной я пришел в школу в новеньком модном твидовом костюмчике, а Ральф, ударив, повалил меня на землю, извалял в снегу и свежей бурой грязи. Ральф хохотал, а я, пристыженный, по уши грязный, боясь предстоящей порки, пошел домой переодеваться в чистое.

Да! А что еще?

Помнишь глиняные фигурки из радио-шоу про Тарзана, которые ты мечтал собрать? Фигурки Тарзана, обезьяны Калы и льва Нумы всего за двадцать пять центов каждая?! Да, да! Потрясные! Даже сейчас в моей памяти звучит этот крик человека-обезьяны, летящего с диким воплем на лианах через джунгли далеко-далеко! Но у кого были эти двадцать пять центов в разгар Великой депрессии? Ни у кого.

Только у Ральфа Андерхилла.

И однажды Ральф спросил тебя, не хочешь ли ты одну из фигурок.

Хочу! — закричал ты. — Да! Да!

Это было как раз на той неделе, когда брат в странном приступе любви, смешанной с презрением, подарил тебе свою старую, но дорогую бейсбольную перчатку.

— Ладно, — сказал Ральф, — я отдам тебе моего лишнего Тарзана, если ты отдашь мне эту бейсбольную перчатку.

Сумасшедший! — подумал я. — Фигурка стоит двадцать пять центов. А перчатка — два доллара! Никаких торгов! Ни-ни!

И все же я прибежал к дому Ральфа с перчаткой и отдал ему, а он с еще более презрительной ухмылкой, чем у моего братца, вручил мне фигурку Тарзана, и я, прыгая от радости, помчался домой.

Две недели мой брат не догадывался о своей бейсбольной перчатке и фигурке, а когда узнал, то во время загородной прогулки бросил меня одного неизвестно где, в отместку за то, что я был таким дубиной. «Фигурки Тарзана! Бейсбольные перчатки! — прокричал он. — Это последнее, что ты от меня получил в своей жизни!»

И где-то на проселочной дороге я просто лег на землю и заплакал, мне хотелось умереть, но я не знал, как изрыгнуть из себя тот последний вздох, который был моей несчастной душой.

Слышались приглушенные раскаты грома.

Капли дождя застучали в холодные окна пулмановского вагона.

Что еще? Неужели это весь список?

Нет. Есть еще одно, оно страшнее, чем все остальное.

За все те годы, когда на Четвертое июля[31] ты прибегал к дому Ральфа, чтобы в шесть утра кинуть горсть камешков в его затуманенное росой окно или в конце июля или августа позвать его смотреть, как на рассвете в холодной утренней голубизне вокзала разгружается бродячий цирк, — за все годы он, Ральф, ни разу не прибегал к твоему дому.

Ни разу за все эти годы ни он, ни кто-либо другой не доказал своей дружбы, придя к тебе. Никто не постучался в дверь. Ни разу высоко подброшенная горсть конфетти, песка и камешков не стукнула тихонько, не звякнула об окно твоей спальни.

И ты всегда знал: в тот день, когда ты переставишь приходить к дому Ральфа, чтобы позвать его на заре, вашей дружбе придет конец.

Однажды ты решил проверить. Ты пропал на целую неделю. Но Ральф ни разу не пришел к тебе. Словно ты умер и никто не пришел на твои похороны.

Когда вы снова увиделись с Ральфом в школе, он не выказал никакого удивления, не задал вопроса, не проявил даже малейшего любопытства. Где ты пропадал, Дуг? Мне некого было поколотить. Куда ты запропастился, Дуг? Мне некого было помучить!

Сложи все эти грехи вместе. Но особенно обрати внимание на этот последний:

Он ни разу не пришел ко мне. Ни разу не пропел у моей утренней постели, не кинул рисовую горсть камешков в чистые стекла моего окна, чтобы позвать меня окунуться в сладость летних дней.

И вот за это, Ральф Андерхилл, — подумал я, сидя в четыре утра, когда стихла гроза, в вагоне поезда, и слезы вдруг навернулись на глаза, — вот за это последнее и решающее преступление завтра вечером я тебя убью.

Убью, — думал я, — через тридцать шесть лет. Господи, да я еще безумнее Ахава.

Поезд издал долгий жалобный крик. Мы неслись по равнине, как механическая фигура греческой Судьбы, влекомая черной железякой римской Фурии.

Говорят, в Прошлое вернуться невозможно.

Это ложь.

Если тебе повезет и ты рассчитаешь все правильно, ты прибудешь туда на закате, когда старый город наполнен лучами золотистого света.

Я вышел из поезда и зашагал через Гринтаун, затем остановился перед зданием суда, горевшим в огне закатного солнца. Каждое деревце было увешано разноцветными золотыми дублонами. Каждая крыша, карниз и лепнина сияли, словно чистейшая медь и старинное золото.

Я сел на скамейку в сквере перед зданием суда в окружении собак и стариков и сидел, пока не зашло солнце и Гринтаун не погрузился во тьму. Я хотел насладиться смертью Ральфа Андерхилла.

Никто и никогда за всю историю не совершал подобного преступления.

Выжду момент, убью и уйду: чужой среди чужих.

Ну кто, найдя тело Ральфа Андерхилла на пороге его дома, осмелится предположить, что какой-то двенадцатилетний мальчик, приехавший сюда на поезде, как на машине времени, и движимый чудовищным презрением к самому себе, совершил выстрел из Прошлого? Невозможно представить. Меня спасет мое чистейшее безумие.

Наконец в половине девятого этого прохладного октябрьского вечера я направился за лощину, на другой конец города.

Я совершенно не сомневался, что Ральф живет по-прежнему там же.

В конце концов люди, бывает, переезжают…

Я свернул на Парк-стрит, прошагал двести ярдов до одинокого фонарного столба и посмотрел на другую сторону улицы. Принадлежавший Ральфу Андерхиллу белый, двухэтажный, в викторианском стиле дом словно ждал меня.

И я чувствовал: Ральф там.

Он там, сорокавосьмилетний, а я — здесь, тоже сорокавосьмилетний, переполненный застарелой, истасканной и самопожирающей решимости.

Я шагнул в тень, открыл чемодан, положил пистолет в правый карман пальто, закрыл чемодан и спрятал его в кустах, откуда потом возьму его, спущусь в лощину и пойду через город к поезду.

Перейдя улицу, я остановился перед его домом: это был тот самый дом, перед которым я стоял тридцать шесть лет назад. Вот окна, в которые я с любовью и самоотречением швырял весенние букеты камешков. Вот дорожки со следами сгоревших фейерверков, оставшимися от тех далеких праздников Четвертого июля, когда мы с Ральфом взрывали к чертям все подряд, выкрикивая поздравления.

Я поднялся на крыльцо и увидел на почтовом ящике мелкими буквами: АНДЕРХИЛЛ.

А что, если откроет жена?

Нет, подумал я, он сам, неумолимо, как в греческой трагедии, собственноручно откроет дверь, получит пулю и почти с радостью примет смерть за свои старые преступления и грешки поменьше, которые как-то сами собой переросли в преступления.

Я позвонил.

Интересно, узнает ли он меня через столько лет? За мгновение перед тем, как сделаешь первый выстрел, назови ему свое имя. Пусть он знает, кто это.

Тишина.

Я снова позвонил.

Скрипнула дверная ручка.

Слыша, как колотится мое сердце, я потрогал в кармане пистолет, но не вынул его.

Дверь открылась.

На пороге стоял Ральф Андерхилл.

Он заморгал, уставившись на меня.

— Ральф? — произнес я.

— Да-а-а? — вопросительно протянул он.

Не более пяти секунд простояли мы так, лицом к лицу. Но, боже мой, как много всего произошло за эти краткие пять секунд.

Я увидел Ральфа Андерхилла.

Увидел его ясно.

А ведь я не видал его с тех пор, как мне исполнилось двенадцать.

В те времена он, как гора, возвышался надо мной, что давало ему возможность колотить меня, бить и измываться.

Теперь это был маленький старичок.

Во мне пять футов одиннадцать дюймов росту.

Но Ральф Андерхилл остался почти таким же, каким был в свои двенадцать лет.

Человек, стоявший передо мной, был не выше пяти футов двух дюймов.

Теперь я возвышался над ним, как гора.

Я ахнул. Вгляделся. И увидел еще кое-что.

Мне было сорок восемь.

Но в свои сорок восемь Ральф Андерхилл растерял половину волос, а те, что остались, были седые и совсем редкие. Он выглядел на шестьдесят, а то и на шестьдесят пять.

У меня прекрасное здоровье.

А Ральф Андерхилл был бледен как воск.

На его лице читалось: уж он-то хорошо знает, что такое болезнь. Словно он вернулся из какой-то страны, где никогда не светит солнце. Вид у него был опущенный и изможденный. От его дыхания веяло запахом могильных цветов.

И тут, когда я все это увидел, буря прошедшей ночи, словно собрав воедино все свои громы и молнии, обрушилась на меня одним слепящим ударом. Мы словно стояли в эпицентре взрыва.

Так вот ради чего я пришел сюда? — подумал я. — Значит, вот она, истина. Ради этого страшного мгновения. Не для того, чтобы вытащить пистолет. Не для того, чтобы убить. Нет. А чтобы просто…

Увидеть Ральфа Андерхилла таким, каков он теперь.

Вот и все.

Чтобы просто побыть здесь, постоять и посмотреть, каким он стал.

Ральф Андерхилл в каком-то немом удивлении поднял руку. Губы его задрожали. Он непрестанно окидывал меня взглядом с ног до головы, разумом пытаясь осознать, что за великан стоит в проеме двери. Наконец послышался его голос — такой тихий и слабый:

— Дуг?..

Я отступил на шаг.

— Дуг? — выдохнул он, — это ты?

Этого я не ожидал. Люди не должны помнить! Не могут! Через столько лет? Зачем ему ломать себе голову, припоминать, узнавать, называть по имени?

И тут мне пришла в голову безумная мысль, что после того, как я покинул город, вся жизнь Ральфа Андерхилла пошла кувырком. Я был ядром его мироздания, тем, кого можно было пинать, бить, колошматить, награждать синяками. Вся его жизнь сломалась лишь из-за того, что в один прекрасный день тридцать шесть лет назад я просто взял и ушел.

Бред! И все же в моем мозгу бешено, словно крохотная мышка, вертелась мысль, кричавшая мне — Ральф был нужен тебе, но еще больше ты был нужен ему! И ты совершил единственный непростительный, жестокий поступок! Ты исчез.

— Дуг? — снова произнес он, поскольку я все еще молча стоял на крыльце, опустив руки. — Это ты?

Вот он, миг, ради которого я сюда приехал.

Где-то глубоко внутри я всегда знал, что не воспользуюсь своим оружием. Да, я принес его с собой, но меня уже опередили Время, возраст и череда маленьких и оттого более страшных смертей…

Бах.

Шесть выстрелов в сердце.

Но не из пистолета. Лишь мои губы прошептали звуки пистолетных выстрелов. И с каждым выстрелом лицо Ральфа Андерхилла старилось на десять лет. Когда я произнес свой последний выстрел, ему было уже сто десять.

— Бах, — шептал я. — Бах. Бах. Бах. Бах. Бах.

Его тело вздрагивало от каждого выстрела.

— Ты убит. Господи, Ральф, ты убит.

Я повернулся, спустился с крыльца и уже вышел на улицу, когда он окликнул меня:

— Дуг, это ты?

Я не ответил и зашагал прочь.

— Ответь мне! — слабым голосом кричал он. Дуг! Дуг Сполдинг, это ты? Кто это? Кто вы?

Я подхватил чемодан и скрылся в ночи, наполненной песнями сверчков, и в темноте лощины, перешел через мост, поднялся по лестнице и зашагал дальше.

— Кто это? — в последний раз донесся до меня его рыдающий голос.

Отойдя уже далеко, я оглянулся.

Во всем доме Ральфа Андерхилла горел свет. Как будто после моего ухода он обошел все комнаты и зажег все лампы.

По другую сторону лощины я остановился на лужайке перед домом, в котором когда-то родился.

Затем поднял несколько камешков и сделал то, чего не делал никто за всю мою жизнь.

Я швырнул эти камешки в окно, за которым я просыпался каждое утро в течение первых моих двенадцати лет. Я выкрикнул свое имя. Я позвал самого себя, как друга, выйти играть среди бесконечного лета, которого уже нет.

Я стоял и ждал ровно столько, чтобы тот другой, юный я спустился вниз и присоединился ко мне.

А потом быстро, опережая рассвет, мы выбежали из Гринтауна и, благодарение Богу, понеслись обратно, назад в Настоящее, чтобы не расставаться с ним до конца моих дней.

Наказание без преступления

Punishment Without Crime 1950 год

Переводчик: О.Акимова

— Вы хотите убить свою жену? — спросил темноволосый человек, сидевший за письменным столом.

— Да. То есть нет… не совсем так. Я хотел бы…

— Фамилия, имя?

— Ее или мои?

— Ваши.

— Джордж Хилл.

— Адрес?

— Одиннадцать, Саут Сент-Джеймс, Гленвью.

Человек бесстрастно записывал.

— Имя вашей жены?

— Кэтрин.

— Возраст?

— Тридцать один.

Вопросы сыпались один за другим. Цвет волос, глаз, кожи, любимые духи, какая она на ощупь, размер одежды…

— У вас есть ее стереофотоснимок? А пленка с записью голоса? Ага, я вижу, вы принесли. Хорошо. Теперь…

Прошел целый час. Джорджа Хилла уже давно прошиб пот.

— Все. — Темноволосый человек встал и строго посмотрел на Джорджа. — Вы не передумали?

— Нет.

— Вы знаете, что это противозаконно?

— Да.

— И что мы не несем никакой ответственности за возможные последствия?

— Ради бога, — крикнул Джордж, — кончайте скорей! Вон уже сколько вы меня держите. Делайте скорее!

Человек еле заметно улыбнулся:

— На изготовление куклы-копии вашей жены потребуется три часа. А вы пока вздремните — это вас немного успокоит. Третья зеркальная комната, слева по коридору, свободна.

Джордж медленно, как оглушенный, побрел в зеркальную комнату. Он лег на синюю бархатную кушетку, и давление его тела заставило вращаться зеркала на потолке. Нежный голос запел: «Спи… спи… спи…»:

— Кэтрин, я не хотел идти сюда. Это ты заставила меня… Господи, я не хочу тут оставаться. Хочу домой… Не хочу убивать тебя… — сонно бормотал Джордж.

Зеркала бесшумно вращались и сверкали.

Он уснул.

Он видел во сне, что ему снова сорок один год, он и Кэти бегают по зеленому склону холма, они прилетели на пикник и их вертолет стоит неподалеку. Ветер развевает золотые волосы Кэти, она смеется. Они с Кэти целуются и держат друг друга за руки и ничего не едят. Они читают стихи; только и делают, что читают стихи.

Потом другие картины. Полет, быстрая смена красок. Они летят над Грецией, Италией, Швейцарией — той ясной, долгой осенью 1997 года! Летят и летят без остановок!