Яблоко Немезиды Жаренов Анатолий

— Я сама оформляла купчую.

— В свое время вы заявляли мне, что не знаете,суда исчез Диксон. Про ферму вы ничего не говорили.

— Перси ездил на ферму. Там никого не оказалось.

— Для чего Диксону понадобилась эта ферма?

— Он всегда был несколько… неуравновешенным. Эксцентричным. У него могли быть права на причуды. Я не задавала ему таких вопросов, господин инспектор. Я полагаю, что каждый человек волен поступать, как ему подсказывает желание.

— Вот как, — буркнул Коун. — Убить шаха ему тоже подсказало желание?

Эльвира бросила на инспектора уничтожающий взгляд и отвернулась.

Перси на вопрос Коуна о том, для каких целей Диксон приобрел ферму, ухмыльнулся.

— Мы мужчины, инспектор. И можем быть откровенны. Эльвира, безусловно, имеет право на внимание. Но когда у тебя десятки поклонниц, то надо как-то выходить из положения. Ферма расположена в экзотическом месте. Пикник в таком уголке…

— Нет фактов, — перебил Коун. — Диксон не устраивал там пикников. Ферма запущена.

— Ничем не могу помочь, инспектор. Видимо, Кнут не успел…

— Вы можете назвать мне хоть одну любовницу Кнута? Кроме Эльвиры, конечно.

Перси пожал плечами.

— Он мне не говорил об этом. А я не спрашивал.

Когда Коун вызвал Бекки и спросил ее про ладанку, смуглянка сказала:

— О, господин полицейский. Это та самая вещь, которую госпожа Эльвира презентовала Кнуту Диксону. Мы раскололи фигурку с острова Пасхи и наполнили порошком амулет. А медальон, говорят, когда-то принадлежал Анне Австрийской. Это дорогая антикварная реликвия.

— Вы видели ее у Кнута на шее?

— Я не знакома с Кнутом, — шепнула смуглянка. — Я ведь говорила вам об этом, господин полицейский.

Коун поморщился. С Бекки каши не сваришь. Она, как попугай, повторяет то, что напели ей в уши хозяева. А тут еще сбоку сидит Грегори, на которого Бекки поглядывает не то с испугом, не то с недоверием. И в глазах ее застыла мольба. Коун мог бы поклясться, что читает ее мысли. Она опасается, как бы инспектор не выдал ее тайну, их тайну. Ей хорошо платят в магазине. И ей совсем не хочется оказаться на улице только из-за того, что в тайну хитроумно устроенного манекена проникает еще кто-то.

Бекки они допрашивали последней. Потом вдвоем с Грегори побывали в доме Кнута Диксона. Шикарный особняк стоял в глубине сада. Крепкие чугунные ворота были заперты. Коун долго звонил, пока наконец на дорожке не появилась фигура заспанного привратника.

В доме их встретил камердинер — плешивый человек с лицом скопца. На вопросы Коуна о хозяине он отвечал неохотно и вяло. С трудом Коуну удалось установить, что Диксон почти не жил в этом доме.

— Где же он жил, черт возьми? — рассердился Коун.

— Заграничные вояжи, — ответил камердинер. — И женщины.

Они побродили по комнатам, заставленным разностильной мебелью, побывали в библиотеке, спальнях.

— Что-то мне тут не нравится, — сказал Коун, когда они сели в машину. — А что — сам не пойму.

— Дом как дом, — проворчал Грегори, устраиваясь на сиденье. — Диксон купил его несколько месяцев назад. Когда возвысился…

Потом они зашли в кабинет Коуна, и Грегори стал развивать свою версию.

— Диксон убил шаха. Это понятно и оправдано. Он ревновал его к Эльвире. Следил за ним. Кстати, в эту версию укладывается и донесение Бредли. Вероятно, Диксону удалось увлечь шаха в поездку на ферму. Там между ними произошла схватка, Бен Аюз оторвал ладанку. Диксон не заметил этого. А когда спохватился, было поздно. И он предпочел скрыться.

Коун молчал. Он думал не о Диксоне, а о его камердинере. Лицо его показалось инспектору странно знакомым. Бывают же такие чудные совпадения. Он вдруг засмеялся. Грегори покосился, сказал раздраженно:

— Не понимаю, что тут смешного.

— Я не о том, — сказал Коун. — Просто вспомнил один смешной случай.

— Ты не слушаешь меня?

— Почему? В твоих словах есть логика. Только Диксона мы прошляпили. А в остальном? Что ж, может, ты и прав.

— Шеф придерживается такого же мнения, — сказал Грегори, и в его голосе послышались торжественные нотки.

— Да, — произнес Коун. — Может, ты и прав. Но тогда будь добр, объясни, кто отравил Магду? Или это тоже сделал Диксон? Из-за ревности?

— Я думал об этом. У шаха было время.

— Уж больно все складно получается. — Коун не мог согласиться с Грегори. Были еще факты, не укладывающиеся в схему, которую тот навязывал Коуну. Грегори не знал, например, о том, что Бредли приехал к месту убийства в машине. Алиса слышала шум мотора. Да и Броуди, наверное, тоже. Была женщина, приходившая к Алисе. На ногах и на шее шаха висели камни, молчаливо свидетельствующие о желании убийцы спрятать труп понадежнее. Возможно, ладанку шах и сорвал с груди убийцы. Но за этим преступлением чувствовался холодный расчет, а отнюдь не мотивы ревности. И наконец, Коуна смущали показания Эльвиры и Перси. Уж очень охотно они их давали. Эта готовность помочь следствию, это трогательное единодушие, с которым любовница и друг Диксона топили его, заставляли задуматься. Коун явственно ощущал за Эльвирой и Перси какую-то силу. Она заставляла Эльвиру молчать, когда Коун впервые побывал у колдуньи. Сейчас она же развязала женщине язык. Коун подумал о том, что если бы он не нашел труп шаха, то, пожалуй, и этих показаний от Эльвиры не добился бы. Да и шеф хорош. Сначала он запретил Коуну вмешиваться в частную жизнь колдуньи. Теперь вдруг разрешил допрос. И даже дал слово, что сегодня устроит Коуну свидание с профессором Кирпи. В ожидании этого свидания Коун с Грегори и коротали время…

Звякнул внутренний телефон.

— Да, шеф, — сказал Коун. Он кивнул Грегори, положил трубку. Полицейские встали. Грегори осмотрел свой костюм, снял пылинку с плеча. Лифт поднял их наверх.

Шеф сидел под картиной, изображающей Немезиду. В кресле у стола, положив ногу на ногу, развалился профессор. Он зажигал сигару. Господин Мелтон сделал приглашающий жест. Коун и Грегори сели рядом, у стены. Коун постарался устроиться так, чтобы лучше видеть лицо профессора. Он не ожидал от этой беседы никаких результатов. Но его тешила мысль о том, что респектабельный профессор каким-то замысловатым образом оказался замешанным в этой истории с убийством. В душе Коун испытывал даже некоторое злорадство. Он кожей ощущал, что профессору крайне неприятен этот визит в полицию. И Коун наслаждался победой, маленькой, ничтожной в общем-то, но все-таки победой.

— Начнем, — сказал шеф, обращаясь к профессору. — Господин Кирпи, наши инспекторы хотели бы выслушать ваше мнение о Кнуте Диксоне, на которого пало подозрение в убийстве. Они полагают, — кивок в сторону Коуна, — что сведения, сообщенные вами, послужат на пользу следствию.

Профессор вынул сигару изо рта и поискал глазами, куда бы ее пристроить. Господин Мелтон предупредительно подвинул пепельницу.

— Я считаю, господа, — важно произнес профессор, — что тут произошла ошибка. Да, ошибка, — повторил он. — Господину Мелтону я уже сообщал об этом. Но господин Мелтон счел необходимым, чтобы я высказал свои соображения вам. Так вот. Видимо, господин… э… Коун решил, что Кнут Диксон мой пациент. Эта ошибка повлекла за собой цепь умозаключений, неверных уже потому, что посылкой для них послужила ошибочная мысль. Я психиатр, господа. И, являясь таковым, конечно, не мог не замечать некоторых странностей в поведении нового друга Эльвиры. Его циклотимии — так мы называем подъем и спады настроений — были выражены довольно ярко. Я даже отмечал легкую маниакальность. На выходах из этого состояния наблюдалась некоторая депрессивность. Однако все это не давало никакого права считать Диксона психически неполноценным человеком, тем более изолировать его от общества. Все мы в той или иной степени циклотимики, господа. Кстати, многие гениальные люди были циклотимиками с явно выраженными переходами от одной фазы настроения к другой — противоположной. Я прошу прощения за это маленькое отступление. Оно необходимо мне, чтобы вы, господа, поняли основную мысль. Я ее изложу возможно популярнее. Эта мысль заключается в том, что быть циклотимиком — не значит быть сумасшедшим. Не столь давно я эту мысль высказывал в печати. Не отвергаю ее и сегодня. Ибо и тогда, и сегодня вопрос ставился о психической полноценности Кнута Диксона как творца и как человека.

А теперь позвольте мне вернуться к началу. Господин… э… Коун ошибочно предположил, что Диксон — мой пациент. Я понимаю господина Коуна. Долг призывает его выяснить все. Господин Коун обращается ко мне. Логично? Только в том случае, если бы Диксон являлся моим пациентом. Тогда я, возможно, мог бы помочь следствию. Ибо лечащий врач лучше других осведомлен о том, что можно ожидать от больного. Но я не лечащий врач. Я дружен с Эльвирой Гирнсбей. Я никогда не одобрял ее выбора. Но любовь, господа… Любовь ведь не прислушивается к советам.

Закончив эту небольшую речь, профессор Кирпи удовлетворенно облизал губы и взял сигару. Господин Мелтон бросил взгляд на Коуна.

— Вы считаете, что Диксон мог совершить преступление? — спросил Коун.

— Каждый может совершить преступление, — ответил профессор. — Все зависит от обстоятельств.

— Обдуманное преступление, — уточнил Коун.

— Я полагаю, что высказался довольно ясно, — заметил профессор. — Я сказал, что Диксон не был сумасшедшим.

— А шаха вы знали? — спросил Коун.

— Нет, — отрезал профессор. Коуну показалось, что он рассердился. Шеф тоже уловил это и заметил:

— Коун, вы увлекаетесь.

— Пожалуйста, — снисходительно произнес профессор Кирпи. — Я понимаю, господин Коун взволнован этим прискорбным происшествием. Ему, безусловно, хочется проникнуть в тайну. Я не возражаю, господин Коун. Вы можете задавать вопросы на любую тему.

Это был щелчок в нос. Коун проворчал:

— У меня вопросов нет.

Шеф обратился к Грегори. Тот отрицательно покачал головой. А когда они вышли из кабинета шефа, сказал:

— Ну и характер у тебя.

— Пошел он к дьяволу, — беззлобно сказал Коун. — Циклотимики. Все мы циклотимики, Грегори. А Кнут смылся. Мы никуда не годны, Грегори. Нас надо гнать из полиции в шею. Циклотимики! Профессор отлично промыл нам мозги. Честное слово, Грегори, я проникся к нему уважением. Он ясно дал понять, что нам пора в отставку. Циклотимики, — повторил он, когда вечером встретился с Фрименом. Тот округлил глаза. — Вы что? — спросил Коун. — Никогда не слышали этого слова?

— Нет, — покачал тот головой. — Где вы набрались этой премудрости?

— Меня просветил профессор Кирпи. Он сказал, что полиция не имеет права совать свой грязный нос в дела, которые ее не касаются.

— Даже если это убийство?

— Так, Фримен. Вы быстро схватываете суть. Профессор именно это и хотел сказать. А наш глубокоуважаемый шеф смотрел ему в рот и поддакивал. Они ведь друзья с Кирпи. Нет, этого не передашь словами. Это надо было посмотреть.

— Нельзя ли пояснее? — спросил Фримен.

— А что, собственно, вам не ясно? — в свою очередь задал вопрос Коун.

— Все, — сказал Фримен.

— Коротко это выглядит так. И Грегори, и шеф, и профессор, и колдунья хотят уверить меня, что убийца шаха — Диксон. А я этому не верю.

— Но ведь есть доказательства, Коун.

— Не только, Фримен. Есть еще профессор Кирпи. И в этом-то загвоздка.

— Вы что-нибудь узнали?

— В том-то и дело, что ничего. Даже, кажется, потерял надежду узнать.

— Вы великий притворщик, — улыбнулся Фримен.

— Циклотимик, — сказал Коун. — Всего-навсего циклотимик, переживающий сейчас очередной спад настроения. Я вполне созрел для похода к Броуди. Пойду брошусь старому пьянице в ножки и буду молить сказать мне, что он все-таки видел ночью из окна своей спальни.

— Честное слово?

— Да уж куда честнее, Фримен. Мы попали в какой-то порочный круг. Из него надо выпрыгнуть, чтобы дело прояснилось. Я очень надеюсь на Броуди. Старый пройдоха ненавидит Кирпи. Думается, на этой почве мы с ним столкуемся. Может, не сразу. Но иного выхода нет. Я должен найти убийцу Бредли и сделаю это. А потом мы побеседуем с профессором Кирпи на темы, которые далеки от психиатрии.

— Вы все-таки что-то узнали?

— Нет, Фримен. Но клянусь, узнаю.

— Вы здорово сердиты сегодня.

— Побывали бы вы в моей шкуре.

— Значит, к Броуди?

Коун не ответил. Он еще не решил: идти или нет?

А господин Мелтон собирался на ужин к господину Домару. Шеф полиции стоял перед зеркалом и мурлыкал песенку про крошку, которая любит топать ножками. Но на настоящего мужчину это не производит впечатления. Настоящий мужчина целует крошку, берет ее на руки и… О дальнейшем песенка умалчивала. Однако господин Мелтон знал о том, что происходит в дальнейшем. Лет десять назад господин Мелтон с полным правом относил себя к разряду настоящих мужчин. Он и сейчас еще полагал, что находится в полной форме. И охотно поддерживал беседы на пикантные темы. Правда, сами женщины уже давно не занимали главенствующего положения в его жизни. Шеф полиции объяснял это себе возросшим объемом работы, огромной нервной нагрузкой и слегка подпорченным желудком. На склеротический румянец на щеках он старался не обращать внимания. На двух взрослых дочерей тоже. Господина Мелтона мало волновала их жизнь и их заботы. Его жена умерла рано. Года два дочери находились в пансионе. Пока там не произошел маленький скандал. Шеф полиции не вникал в содержание происшедшего. Он привез дочерей домой и предоставил их самим себе. Единственным требованием, которое он выставил перед девушками, было неукоснительное соблюдение давней семейной традиции: вся семья обязана была завтракать вместе. Традиция эта нарушалась крайне редко. После завтрака господин Мелтон уезжал по делам службы, а дочки занимались чем хотели. Девушки обязаны были поддерживать знакомство только с людьми своего круга. На этот счет шеф полиции был строг. В остальном же он полагался на волю провидения. Иногда он задумывался о том, что неплохо бы пристроить дочек замуж. Но эти мысли приходили и уходили. Господин Мелтон был слишком занятым человеком. Он придерживался современных взглядов на воспитание, которые профессор Кирпи, например, выражал одной фразой: “Не наступай на пятки собственным детям, и они не наступят тебе на горло”. Слова эти профессор произнес, конечно, в шутку. Но шутки профессора Кирпи были как афоризмы. Их можно было принимать и за чистую монету.

Итак, господин Мелтон собирался на ужин к господину Домару. Он тщательно вывязал галстук и, продолжая мурлыкать про крошку, поднес пальцы к нагрудному карману пиджака. Ему показалось, что платочек высовывается чересчур далеко. Пальцы нащупали в кармашке листочек бумаги. Шеф полиции отлично помнил, что он туда ничего постороннего не клал. Вытащив листок, господин Мелтон развернул его и прочел: “Смерть ждет вас за порогом этой комнаты”.

Подписи не было. Господин Мелтон бросил бумажку на столик. “Любопытно, каким способом они собираются это сделать?” — подумал он и взглянул на часы. Выходить из дома было еще рано, и он решил задержаться в спальне на полчаса. Уселся поудобнее в низкое кресло, развернул книжку и попытался читать. Но то ли книжка была неинтересной, то ли эта записка с упоминанием о смерти выбила мысли шефа из привычной колеи, только он перестал читать, опустил книгу на колени и задумался. Мысли шефа были светлыми и прозрачными, как горный ручеек. Он думал о том, что министр внутренних дел уже стар. Очень стар. Безобразно стар. Он думал о том, что господин Домар весьма благосклонно относится к нему, господину Мелтону. Он думал о том, что господин Домар, наверное, будет президентом. И, наверное, произойдет смена кабинета. Правда, господин Домар угощает отвратительными ужинами. Желудок господина Мелтона после этих ужинов расстраивается так, что в течение трех дней шеф полиции не в состоянии есть ничего, кроме жидких киселей и сливовых компотов. Но что поделаешь? “Париж стоит мессы”. Господин Мелтон сделал ставку на Филиппа Домара. Стандартные ужины в общем-то не самое страшное, если хорошенько подумать. Господин Мелтон мог приносить и большие жертвы. И приносил их. И сейчас приносит, если подумать. А министр стар, безобразно стар.

“Смерть ждет вас за порогом этой комнаты”. Ха! Звучит убедительно. Если бы министру послать такую записку? Он уже пережил два инфаркта. А у шефа полиции сердце буйвола. Так говорит профессор Кирпи. Он хоть и психиатр, но в этом деле тоже смыслит. А желудок что ж? Ничего не попишешь: сливовые компоты, диета… Вот только ужины у господина Домара… Да еще рассказы о прошлом. Господин Домар безумно любит говорить о своем прошлом. О безукоризненном прошлом. О тех днях, когда господин Домар еще не был господином, а просто служил на верфи матросом. Потом он плавал. Он начал с юнги и кончил капитаном. А расставшись с морем, занялся бизнесом. Нет, господин Домар не торговал сапожной мазью. Так пишут в книгах для дураков. Чтобы заниматься бизнесом, двух банок сапожного крема маловато. Филипп Домар купил ателье. А теперь создал целый обувной концерн. Теперь Домар — сенатор. И скоро будет президентом.

Церковь и полиция. Да. И в полиции должен сидеть дурак. Когда господин Мелтон станет министром, он подумает о шефе полиции сам. Вот бы Грегори приспособить. Но Грегори — человек не того круга. А как бы пригодилась его рабская исполнительность! Впрочем, она и так пригодится.

“Смерть ждет вас”. “Ну что ж, — усмехнулся господин Мелтон. — Пора”.

Он встал с кресла, подошел к двери и резко толкнул ее. Две руки обвили его шею. Господин Мелтон мягко отвел их в сторону и увидел смеющееся лицо Лиззи — младшей дочери.

— Ты убит, па, — сказала Лиззи. — На этот раз мы выбрали смерть через удушье.

— Вы не учли, что я мог сопротивляться, — сказал господин Мелтон.

— В правила игры сопротивление не входит, — разъяснила Лиззи. — А ты знаешь, па, мы послали сегодня три записки. Хиггинсам, Ферманам и Паульсенам. И ты подумай, па. Этот идиот Паульсен побежал в полицию. Представляешь, сколько было смеха, когда его оттуда вытурили. У него было такое глупое лицо. Дин хохотал так, что вывернул себе челюсть.

— А где Эсс? — поинтересовался господин Мелтон.

— Сидят с Дином в голубой гостиной. Мы думаем несколько усложнить игру. Записки — это скучно. Дин считает, что вслед за записками следует направлять “жертвам” небольшие посылочки. Представляешь, па. Ты раскрываешь бандероль, а оттуда вылетают огонь и дым. Или выпрыгивает лягушка. Эсс говорит, что лягушек надо посылать девушкам. Правда, это здорово, па?

— Не знаю, — проворчал господин Мелтон. — Мне кажется, впрочем, что это немного жестоко.

— Что ты, па. Просто интересно. Трах, бух! Хлоп — и обморок. А кто выдержит — значит, он сильная натура. Дин говорит, что это лучший метод определения сильных натур. Без обмана. Испытание мужества. Как ты думаешь, па?

Господин Мелтон еще не выработал отношения к новой затее. К игре он в общем-то относился снисходительно. Эта игра, изобретенная студентами, завоевала популярность. В первые недели обывателей охватила волна возмущения. Мало кому нравилось получать записки с предупреждениями, подобными тому, какое господин Мелтон обнаружил сегодня. В газетах появились статьи, авторы которых требовали принятия немедленных мер к прекращению безобразия, развращавшего молодежь и без того уже достаточно распущенную. В дело, как и следовало ожидать, вмешались психологи и психиатры. Не остался в стороне и профессор Кирпи. Он выступил в “Трибуне” с пространной статьей. Кирпи писал, что эта игра не представляет какой-либо опасности для общества. Она даже “снимает тенденции агрессивных настроений в среде молодежи”. Говоря проще, профессор Кирпи полагал, что игра может стимулировать сокращение преступности. Потенциальные убийцы, по мнению профессора, получили теперь отдушину. Они уже не будут убивать, а будут только играть в убийство. Это, утверждал Кирпи, поведет к тому, что в стране уменьшится количество преступлений. Кроме того, заключил профессор, эта игра создает предпосылки для расширения сфер общения между молодыми людьми. Девушка — “убийца” получает в руки ключик для облегчения знакомства с понравившимся ей парнем — “жертвой”. И наоборот. Таким образом, делал вывод Кирпи, усилившаяся за последние годы некоммуникабельность будет сходить на нет, пока не исчезнет совсем.

Профессор учел все в своей статье, кроме того, что любое рождение нового неминуемо должно повести за собой и развитие этого нового. Сегодня именно господин Мелтон и был поставлен перед фактом начала этого развития. Посылочки с огнем и дымом закономерно должны были заменить собой записочки. А потом, когда хлопушки приедятся, молодые люди станут искать новую отдушину. Конечно, шеф полиции не думал о том, что его Лиззи или Эсс — потенциальные убийцы. Ни Лиззи, ни Эсс, ни Дин, сын мэра города, не способны убить даже кошку. Для них посылки с хлопушками — игра, шутки, не больше. Да, это немного жестоко. Но в конце концов мы живем в жестокий век.

— Почему ты молчишь, па? Тебе не нравится?

— Я думаю о твоих словах, Лиззи. Все-таки это жестоко.

— Но, па, мы живем так пресно.

И Лиззи надула губки. “Крошка топает ножкой”, — вспомнил господин Мелтон. Крошке пора замуж. Новые заботы и новые впечатления быстро выбьют из ее головки всю дурь. Эта успокоительная мысль привела шефа полиции в хорошее расположение духа.

— Ладно, Лиззи, — сказал он. — Мы еще вернемся к этому вопросу. Сейчас мне просто некогда.

— Ты надолго, па?

— Не ждите меня. Я приеду поздно.

Лиззи повернулась на одной ножке и убежала в голубую гостиную, где Эсс и Дин давно уже ждали ее.

— Ну что? — спросила Эсс.

— Ты же знаешь, он никогда не говорит прямо. “Лиззи, это жестоко”, — передразнила она отца.

Дин, парень с хмурым и болезненным лицом, бросил на Лиззи презрительный взгляд и пошел к столику, на котором стояла батарея из разноцветных бутылок. Одет Дин был несколько странно: в красный свитер и плавки. Девушек это, впрочем, не шокировало. На Эсс тоже, кроме купальника, ничего не было. Только Лиззи еще слегка стеснялась.

— Твой отец, — бросил Дин, наливая рюмку, — просто старый осел. И не обижайся, пожалуйста. Мой — тоже. И вообще миром правят ослы. Их надо взнуздать. Куда он поехал? К Домару? Осел поехал к ослу. Они будут обсуждать проблемы нравственности. Мой идиот в восторге от доктрин папаши Фила. Он истекает слюной, когда рассказывает дома о болтовне этого ипохондрика. Они хотят навести порядок в обществе. Трижды ослы. Порядок наведет Убийца.

— Надоело, — сказала Эсс. — Где этот Убийца?

— Будет, — торжественно произнес Дин, сделал глоток и поставил рюмку на столик. — Убийца придет. Настоящий Убийца. Без сексуальных штучек.

— А что ты понимаешь в сексуальных штучках? — лениво протянула Эсс. — Лиззи, ты слышишь? Дин заговорил о сексе.

— Мне кажется, — промолвила Лиззи, — что Дин слабо приспособлен для секса.

— Ты, как всегда, права. Может быть, Дин годен на роль Убийцы?

— Едва ли! У него мало фантазии. Дин рассердился.

— Вы достойны своего отца, — сказал он. — Глупцы. Они делают пластмассовые скелеты и думают, что это то, что надо.

— Фи, — сказала Лиззи.

— Ди-и-ин, — протянула Эсс. — Принеси мне ске-летик с мясом. Можешь ты это сделать?

— Боюсь, ты упадешь в обморок.

— Скучно, — пожаловалась Лиззи. — Давайте пошлем хлопушку Паульсенам.

— Говорят, появился новый наркотик, — задумчиво произнесла Эсс. — У него такое заманчивое название — “Привет из рая”. Капля на стакан воды, и ты — раю. Можно даже прогуляться с ангелом.

— Тебе еще не надоел секс? — спросил Дин.

Эсс зажмурилась и потянулась.

— С ангелом, наверное, интересно, — сказала она. — Ведь он ангел, а не человек. Люди мне надоели. Я не хочу на них смотреть.

— Вот придет Убийца… — пообещал Дин.

— Глупости, — сказала Эсс. — Сегодня ночью у Эльвиры в “Амулетах” какой-то праздник. Между прочим, болтают, что ее Диксон кого-то убил. Тебе бы, Дин, не мешало познакомиться с ним.

— Мой осел говорит, — сказал Дин, — что Диксона ищет полиция.

— Мне нравится его книжка про оборотней, — перебила Лиззи. — Замок за границами смысла. Изабель. И игра на окончаниях слов. Бель. Ель. Ль. Пустота. Ничто и все. Как красиво. Правда, Эсс?

— А у колдуньи, говорят, интересно, — не слушая сестру, продолжала Эсс. — Там собираются любопытные экземпляры. Может, пойдем?

— Папа сказал, — заметила Лиззи, — что туда нельзя.

— Трижды осел, — фыркнул Дин.

— Папа сказал, — наставительно произнесла Лиззи, — что “Амулеты” сейчас под наблюдением полиции. Ему было бы неприятно…

Эсс вздохнула:

— А я хотела бы быть на месте Эльвиры. Иметь любовника-убийцу. Чтобы по спине мурашки. А?

Сестры переглянулись.

Дин резонно возразил, что ее желания противоречивы. Она только что говорила об ангеле.

— Ерунда, — сказала Эсс. — Ангел тоже может убивать. Дин — другое дело. Дин не может.

— Откуда ты знаешь? — вспылил Дин.

— Ты можешь писать записки. Послать хлопушку. Допускаю, что ты в состоянии подсыпать яду в бокал. А вот убить руками…

— Эсс, ты забываешься! — закричала Лиззи.

— Он мне надоел, дурочка, — ласково сказала Эсс. — Неужели ты не понимаешь?

— Ты говоришь страшные вещи, — не унималась Лиззи. — И у тебя такое лицо…

— Потому что противно, — сказала Эсс.

Дин вылил остатки из бутылки в рот и потянулся за следующей. Эсс хлопнула его по руке. Бутылка покатилась по ковру. Лиззи пискнула. Дин, покачиваясь, пошел на Эсс. Та отступила. Дин сделал еще шаг, зацепился ногой за ковер и упал, бормоча проклятия. Эсс засмеялась и, схватив с кресла плед, бросила его на Дина. Тот поворочался недолго и затих. Эсс обернулась к Лиззи.

— Готов, — сказала она. — И так всегда. Но когда-нибудь это кончится. Должно же это когда-нибудь кончиться?

— Что? — спросила Лиззи.

— Игра, — сказала Эсс. — Должна же она кончиться. Хотя ты ведь дурочка. Ты ничегошеньки не понимаешь.

— Правда, — зевнула Лиззи. — Мне только очень скучно, Эсс. Очень.

— И мне, — сказала Эсс. — Этот остолоп воображает, что он мужчина. А настоящие мужчины там, Лиззи, — она кивнула на окно. — Они ходят по улицам, ласкают своих женщин и убивают… Ах, Лиззи! Может быть, сейчас какой-нибудь из них проходит мимо нашего дома. Его палец лежит на спусковом крючке пистолета. Или его рука сжимает рукоять ножа. Он идет, чтобы убить…

— Убить, — сказал господин Домар. Он пожевал губами и кинул быстрый взгляд на господина Мелтона. Шеф полиции молчал. Он нацеливался вилкой на стандартную котлету. Его желудок, он это чувствовал, уже протестовал. Он протестовал, когда господин Мелтон под взглядом господина Домара влиял в этот бедный желудок бульон, приправленный жгучими пряностями. Он протестовал при виде котлеты. А впереди его ждали еще мучения — господин Помар запивал еду какой-то пакостью шафранного цвета. И господин Мелтон обязан был пить эту бурду, пахнущую корицей.

Они сидели в обширной столовой со сводчатым потолком и стрельчатыми окнами. Чем-то эта комната напоминала трапезную монастыря. Может быть, витражами, каждый из которых изображал библейскую сцену. Здесь можно было увидеть и Иону в чреве китовом, и Хама возле пьяного Ноя, и Юдифь, и коленопреклоненную Марию из Магдалы. В простенке между окнами висело колоссальное распятие. Иисуса Христа скульптор выполнил довольно натуралистично. Если бы господин Мелтон не знал, что папаша Фил — Истинный Католик, то он, чего доброго, мог бы принять этого Иисуса за издевательство, за кощунство над верой. Но господин Мелтон этого подумать не мог. Папаша Фил стоял высоко. Так высоко, что никакие оскорбительные мысли до этой высоты не достигали.

Иисус скорбно косил глазом в тарелку господина Мелтона. Его голые ноги свисали чуть не до плеча шефа полиции. Возле другого плеча дышал молчаливый лакей. Второй лакей стоял за спиной господина Домара. Больше в столовой не было никого.

Говорил в основном господин Домар. Шеф полиции слушал, наклонив голову. Ему приходилось делать два дела: вникать в речь собеседника и прислушиваться к возне в собственном желудке. Господин Домар сидел далеко. От желудка шефа полиции его отделял белоснежный прямоугольник стола. И поэтому господин Домар не был в курсе событий, которые развертывались в желудке господина Мелтона.

— Убить, — сказал господин Домар. Он употребил это слово совсем не в том смысле, в каком его в эту самую минуту употребила Эсс, находившаяся Далеко от столовой господина Домара и, конечно же, не подозревавшая о таком совпадении. Господин Домар сетовал на то, что сейчас очень трудно убить в людях неверие и посеять в их душах зерна благочестия. Господин Домар говорил о тлетворном влиянии коммунистов и катастрофическом падении нравов. О безобразном росте количества ночных клубов, о все возрастающем спросе на наркотики. Все это расшатывает общество и, если не вмешаться, может вполне закономерно привести к его распаду. Взоры людей отвращаются от церкви, а сама церковь начинает приспосабливаться к разврату. Пастыри человеческих душ снимают сутаны и вместе со своей паствой отплясывают непристойные танцы. Того и гляди, амвоны превратятся в подмостки, на которых на потребу разнузданной толпе будут раздеваться девицы.

Желудок несколько мешал господину Мелтону разделять возмущение господина Домара. Кроме того, шеф полиции слышал все это не в первый раз. Впервые только господин Домар заговорил о необходимости вмешательства. Но и это легко объяснялось. Приближались президентские выборы. Своим показательно скромным образом жизни, своим безукоризненным прошлым, а также своим умением завоевать аудиторию папаша Фил снискал симпатии налогоплательщиков. Господин Мелтон не сомневался в исходе голосования. Не сомневался он и в том, что господин Домар, став во главе государства, своего добьется. И в первую очередь господин Домар будет добиваться, конечно, расширения сфер влияния Ассоциации борцов за сохранение устоев нравственности. Папаша Фил всегда возлагал большие надежды на эту Ассоциацию. Прямо он этого не говорил, но господин Мелтон знал, что Филипп Домар давно рассматривает Ассоциацию как макет или модель идеально устроенного государства. Шеф полиции находил, правда, что прогнозы господина Домара весьма смахивают на утопию. Но критиковать взгляды сенатора не то чтобы опасался, а просто не испытывал ни желания, ни необходимости. Во-первых, спорить с господином Домаром было бесполезно. Он не терпел возражений, выходил из себя. Во-вторых, и это, пожалуй, было главным, господин Мелтон помнил о министерском портфеле, который хоть и не был ему обещан, но…

Было и еще кое-что. Но об этом господин Мелтон запретил себе даже думать.

Господин Домар выпил глоток оранжевой жидкости и сделал паузу. Шеф полиции доел котлету и посмотрел по сторонам. Лакей убрал пустую посуду и поставил перед господином Мелтоном бокал. В желудке шефа полиции что-то пискнуло. Господин Домар сделал знак, и лакеи исчезли. Господину Мелтону захотелось курить. Но он знал, что сенатор терпеть не может табачного дыма, и подавил желание. Он поднял бокал и отпил из него. Запах корицы ударил в нос. В желудке что-то зажурчало, переливаясь. И в это время господин Домар заговорил снова.

Теперь сенатор перешел к рассуждениям о человеческой психике. Господин Мелтон подумал, что папаша Фил разбирается в этих вопросах не хуже профессора Кирпи. Господин Домар свободно владел терминологией и говорил о таких вещах, которые были выше понимания шефа полиции. Однако сенатор углублялся в дебри психологии недолго и не настолько, чтобы существо дела прошло мимо внимания господина Мелтона. Маленькое предисловие — экскурс в науку — потребовалось сенатору для того, чтобы собеседнику стало ясно дальнейшее.

Это дальнейшее, освобожденное от риторических ухищрений и флера светских условностей, не позволявших папаше Филу изъясняться прямо, выглядело довольно просто. Господину Домару, овладевшему монополией на обувь, потребовалась монополия на головы. Переведя на язык фактов рассуждения сенатора о душах людских, господин Мелтон понял, что тот задумал. А поняв, забыл даже о своем желудке и осушил бокал с оранжевым напитком. И тут же сообразил, что сглупил. Желудок ответил на грубое вмешательство такой нестерпимой болью, что господин Мелтон чуть не соскользнул со стула. На лбу шефа полиции выступил холодный пот, лицо побледнело так что сравнялось цветом со скатертью. Распятый Иисус, наверное, не испытывал таких мук, какие доставил господину Мелтону оранжевый напиток сенатора.

— Вам плохо? — участливо осведомился господин Домар, прервав свои размышления вслух.

— Нет-нет, ради Бога, — прошептал господин Мел-тон. — Это сейчас пройдет.

Господин Домар надавил кнопку звонка.

— Врача, — приказал он камердинеру и подошел к господину Мелтону. Шефа полиции скрючило. Он задыхался. Господин Домар освободил его шею от галстука, расстегнул воротник. Пришел врач. Два лакея перенесли господина Мелтона из столовой в гостиную и уложили на диван. Шефу полиции было больно и стыдно. Оказаться в таком положении в доме сенатора! Это же шокинг. И даже хуже.

Но изменить что-нибудь было не в его силах. Пока врач хлопотал возле него, господин Мелтон следил за выражением лица сенатора. Но прочитать на нем ничего не смог. Господин Домар стоял в стороне, скорбно поджав губы. Он сострадал. Ему было неприятно, что все вышло так неловко. Он ничего не знал о болезни шефа полиции. Господину Мелтону следовало бы об этом сказать. Эти или примерно эти мысли выражало лицо господина Домара. Возможно, он подумал и о том, что больной министр — все равно что не министр. А может быть, и не подумал. Может быть, об этом подумал только господин Мелтон.

— Мне очень жаль, — сказал господин Домар, — что нам сегодня не пришлось поговорить.

Эту фразу он произнес на прощанье. Господин Мелтон слабо взмахнул рукой. Два лакея проводили его до машины. “Покой, покой”, — сказал врач. Хлопнула дверца. Шеф полиции изнеможенно откинулся на подушки, закрыл глаза. В голове мелькали обрывки каких-то глупых мыслей. Ему зачем-то вдруг потребовалось вспомнить название оранжевого напитка. В мозгу вертелось словечко “оранжад”, хотя го, что он пил, было так же далеко от оранжада, как небо от земли. Мерзость. У сенатора должен быть луженый желудок. у сенатора? Или у президента? Он-то будет президентом. О чем они говорили? Проклятый оранжад. Почему оранжад? Это просто пакость, которую могут пить только сенаторы. Или президенты. Фу, как плохо. Все время ускользает какая-то главная мысль. Домар говорил, что он скупает дома терпимости и ночные клубы. Зачем? Этот скотский ужин выбил из памяти все. Зачем Домару дома терпимости? А, вспомнил… Он говорил что-то о проникновении изнутри. Он собирается изнутри проникнуть… Куда? В желудок? В головы?.. Бред старого мерина. Почему мерина? Что за странные мысли несет с собой эта адская боль? Разве сенатор похож на лошадь? Изнутри… Да, изнутри. Превратить дома терпимости в филиалы Ассоциации. Насаждать нравственность через разврат… Неужели придется ложится на операцию? Врач говорил… В такое время выйти из строя? И Коун. Как он может сейчас оставить Коуна одного? Сенатору на это, конечно, наплевать. Он сидит под Иисусом. Он хочет втолкнуть Иисуса в дом терпимости. Неужели он не понимает, что современная девка не годится в Марии?.. Проклятая жидкость. Конечно, дело не в этом. У сенатора другая цель. Если бы не боль… Она мешает думать. А может быть, он верит в свою затею? Неужели он жрет только стандартную пищу? Можно с ума сойти. На операцию, сказал врач. А что он понимает в политике, этот врач господина Домара? Приехали? Куда приехали? Домой? Да-да, сейчас уже легче.

Эти слова господин Мелтон произнес вслух. Машина стояла у ворот его виллы. Привратник проводил глазами автомобиль. У крыльца ждали слуги и Эсс в наспех накинутом пальто. Господин Домар был так любезен, что приказал предупредить домашних господина Мелтона по телефону.

Господина Мелтона пошатывало. Он оперся на руку Эсс и, нетвердо ступая, поднялся в дом. В спальне он опустился в кресло и перевел дух. Эсс молча смотрела на отца.

— Лиззи спит? — спросил он.

Эсс кивнула. Лиззи была пьяна. Она ухитрилась так насосаться, что Эсс едва дотащила ее до спальни. Потом она занялась Дином. Слуг к этому делу ей привлекать не хотелось, и она действовала самостоятельно. Потратив час, Эсс добилась некоторых успехов. Помогла ему одеться и выпроводила вон. Сев в машину, Дин протрезвел настолько, что смог завести мотор. Затем так рванул с места, что Эсс подумала: “Сейчас он врежется в ограду”. Но Дину удалось благополучно проскочить ворота. Она мысленно пожелала Дину приличной автомобильной катастрофы и вернулась в дом. Через минуту зазвонил телефон в кабинете отца. Эсс сняла трубку и узнала, что с отцом плохо. Это известие не вывело ее из состояния презрительного отношения ко всему окружающему. Сейчас она презирала Лиззи, презирала Дина и даже отца, к которому вообще-то относилась снисходительно. Ее раздражали людские слабости. Когда Эсс замечала их проявление, в ее душе закипала злость. Лиззи была более мягкой натурой. К сонливому Дину, бормочущему об Убийце, Лиззи даже испытывала нечто похожее на жалость. Эсс откровенно высказывала свое отвращение. И если она не выпроводила Дина из дома полураздетым, то это объяснялось отнюдь не сочувствием к его положению. Это было бы просто неприлично. Потому что одно дело — ходить полуголым в комнатах. И совсем другое — появляться в таком виде на улице.

Господин Мелтон попросил чашечку кофе. Эсс распорядилась и вернулась к отцу.

— Иди спать, Эсс, — сказал он. — Уже поздно. А я как-нибудь справлюсь сам.

Девушка вышла. Господин Мелтон посмотрел ей вслед. Ему было бы приятней, если бы она осталась. Но он считал, что это должна решить сама Эсс. Она шла! Что ж! Эгоцентризм был фамильной чертой семьи Мелтонов. Его отец — генерал. Мелтон — не стал бы тем, чем он стал, если бы хоть на мгновение проявил мягкосердечие. Сам господин Мелтон сделал карьеру только потому, что всегда следовал заветам и советам генерала. В семье чтили Ницше и Бисмарка, Талейрана и Игнатия Лойолу. Требовать от Эсс снисхождения было бы просто смешно. От Лиззи еще куда ни шло. Но Лиззи была белой вороной в семье Мелтонов. Эсс — дело другое. И господин Мелтон всегда оправдывал Эсс и гордился ею.

Он выпил кофе, лег в постель, но сон не приходил. В голове текли маленькие ленивые мысли обо всем и ни о чем. Желудок больше не беспокоил. И он подумал, что врач ошибся, сказав об операции. Врачи еще часто ошибаются. Ничего страшного. Завтра он снова встретится с сенатором, и господин Домар объяснит цели… Какие цели? Впрочем, ведь не для душеспасительных бесед позвал он шефа полиции сегодня. Были, конечно, цели. Хоть эти дома терпимости. Странная идея. И странный человек господин Домар…

На этом месте мысль господина Мелтона споткнулась и закружилась. Ему еще казалось, что он думает о господине Домаре. На самом же деле шеф полиции крепко спал.

Однако господин Домар и впрямь был странным человеком. Если бы господину Мелтону довелось увидеть его в этот вечер еще раз, если бы шефу полиции удалось подсмотреть за сенатором в тот час, когда эта мысль пришла ему в голову, то он, возможно, уяснил бы себе кое-что. Но шеф полиции спал в то время, когда господин Домар еще бодрствовал.

После ухода шефа полиции господин Домар прошел в свой кабинет. Он долго сидел перед письменным столом, уронив голову на руки. Может, час, может, больше. Потом встал, снял ботинки, надел на ноги расшитые туфли на войлочной подошве и вошел в смежную с кабинетом комнату. Она была пуста, если не считать коврика в центре пола. Господин Домар опустился на колени и поднял руки к лицу.

Через полчаса сенатор встал и так же тихо, как вошел, вышел из комнаты.

Да, господин Домар был человеком со странностями. И это были совсем другие странности, отнюдь не те, о которых думал, засыпая, господин Мелтон. Шеф полиции самоуверенно полагал, что ему известно все о сенаторе. Он считал, что ошибаются врачи, когда устанавливают диагноз. Он думал, что шефы полиции застрахованы от ошибок в своих прогнозах. Увы! Это было глубоким заблуждением, которому предстояло вскоре рассеяться.

Господин Мелтон ожидал подвоха со стороны своего бедного больного желудка. Он мог бы опасаться и некоторых других вещей. Но даже проницательный, предприимчивый и осторожный господин Мелтон никогда бы не догадался о том, что его ждет. Жизнь часто опрокидывает логику и больно хлещет по самодовольной заднице. Немезида — богиня коварная. Господин Мелтон привык видеть ее с мечом. Но мог ли думать господин Мелтон, что иногда Немезида прячет меч и берет в руки отравленное яблоко?..

Шеф полиции спал. А богиня уже протягивала ему это яблоко. И отказаться от подношения было невозможно.

Билли Соммэрс был смелым парнем. Лики долго не соглашалась с его планом проникновения в тайну запаха бензина. С большим трудом удалось убедить девушку.

И вот он сидит взаперти в ее квартире, прислушиваясь к шорохам за дверями. На площадке кто-то остановился. Билли насторожился и приготовился спрятаться в ванной комнате. Шаги удалялись, затихая. Мимо.

Лики предложила обратиться за помощью к полиции. Билли возразил. Он хотел сначала посмотреть на незнакомца, а уж потом решать, что предпринять.

— Надо понять, что ему нужно, — сказал Соммэрс.

Лики покачала головой.

— Я боюсь, — сказала она.

— Это абсолютно безопасно, — настаивал Билли. — В ванную он не полезет. Я буду сидеть тихо. Потом попробую выйти за ним на улицу.

План был неоригинальным и глупым. Где-то в глубине сознания Билли таилась мысль о том, что он поступает неправильно. Но безрассудство не позволяло этой мысли выбраться из темного уголка. Откажись Билли от своего плана, Лики чего доброго сочтет его трусом. И он настаивал до тех пор, пока Лики не согласилась отдать ему ключ. В этот день Билли был свободен от дежурства в “Орионе”. Он пришел к Лики рано утром. Девушка сварила кофе. Они позавтракали. Когда Лики ушла в аптеку, Билли запер дверь и уселся на диван в маленькой гостиной. Его окружила тишина. В доме обитал в основном служилый люд. В квартирах по соседству днем не было никого. Внизу, в застекленной кабинке, дремала старая консьержка. Она не следила за тем, кто проходит в дом. Да это, собственно, и не было нужно. Воры не посещают такие дома: они знают, что поживиться в них нечем. В таких домах не едят из серебряной посуды, не копят золотых безделушек и драгоценных камней. Уносить же пианино, купленное в кредит, даже воры считают неприличным.

Лики с братом жили в двухкомнатной квартире. Спальня безраздельно принадлежала Лики. В гостиной спал Бредли. Здесь же стоял письменный стол. В кухне они завтракали, обедали и ужинали. Мебель была куплена в рассрочку. Последний взнос надо было сделать еще через год.

Билли недолго сидел на диване. Он почувствовал, что еще минута — и он может уснуть. Это не годилось. Билли встал и заходил по квартире, пока его внимание не привлекла книжная полка, висевшая над письменным столом. Он остановился и стал разглядывать корешки. Книги были знакомыми, кроме одной. Он снял ее с полки и стал листать. Ему показалось, что это стихи, хотя ни одного слова Билли прочесть не мог. Он не знал даже, на каком языке написана книга. Однако это были стихи: уж в этом-то Билли не сомневался. Он подумал о Бредли. Зачем полицейскому стихи, да еще на неизвестном языке? Надо спросить Лики об этой книге.

Билли задумчиво листал книгу до тех пор, пока не наткнулся на карандашную пометку возле одного из стихов. Рукой Бредли на поле было написано слово “Мен”. Это Билли мог понять. “Мен” — человек. Неужели Бредли читал эти стихи? Он перелистал книгу до конца. Больше в ней не было никаких пометок. Билли сунул ее на прежнее место и стал мерить комнату шагами. Четыре шага от дивана до письменного стола, четыре шага обратно.

Так прошел час. В начале второго послышались шаркающие шаги на площадке. Билли прислушался. Кто-то поднимался по лестнице на третий этаж. Мимо. Наверное, сегодня никто не придет сюда. А может быть, и вообще никогда не придет. И никто не ходит. Просто Лики очень расстроена, и ей мерещатся всякие ужасы.

Хлопнула дверь внизу. Детский голос произнес плаксиво:

— Не хочу бомбу. С ней скучно. Купи автомат. Чтобы стрелял.

— Куплю, куплю, — ответил голос женщины.

И снова все стихло. Билли зашел в ванную, покрутил кран и с минуту бездумно смотрел на тонкую струйку воды, бегущую в раковину. Потом усмехнулся и завернул кран. Конечно, Лики выдумала запах. Подойти бы к окну, посмотреть на улицу. Но нельзя. Вдруг этот тип наблюдает за окнами? И хочется спать. Присесть разве на минутку?

Вдруг Билли показалось, что кто-то стоит за дверью. Он не услышал шагов. Только легкий щелчок. Он затаил дыхание и на цыпочках прокрался в ванную. Встал за дверью и сразу сообразил, что выбрал плохой пункт для наблюдения. Отсюда ничего не увить. уж лучше бы лечь за диваном. Опять легкий щелчок. Билли понял, что кто-то вставляет в замок ключ. Потом шаги. Он удивился, что не услышал, как открылась дверь. Опять шаги. Теперь Билли различал дыхание незнакомца. Тот стоял, видимо, в центре комнаты. Прошелестели шторы: пришелец закрыл окно, щелкнул выключателем, зажег верхний свет. Билли вытянул шею, напрягся, весь превратился в слух. Еще несколько быстрых шагов. “В спальню, — подумал Билли. — А теперь обратно”.

Легкий стук дал понять Билли, что незнакомец придвинул стул к письменному столу. Сел. Выдвинул ящик, зашуршала бумага. Раздался невнятный шопот. Похоже, что незнакомец ругался. Он не находил чего-то нужного ему. Необходимого до такой степени, что ради достижения цели он как вор врывается в чужую квартиру. Билли стала разбирать злость. Выйти бы сейчас и спросить: что вы тут делаете?

Прошла, наверное, минута. Она показалась Билли долгой, очень долгой. Стоять, вытянувшись в струнку за дверью ванной, было неудобно. Кроме того, его голова находилась по соседству с полочкой, на которой стояли разные баночки. Одна из них была открыта и из нее исходил какой-то удушливый аромат. Неудержимо свербило в носу. Билли едва сдерживал себя, чтобы не чихнуть. Наконец, когда уже казалось, что удержаться нельзя, он осторожно поднес руку к переносице и стал ожесточенно тереть ее. К злополучной баночке он боялся прикоснуться: звякнет еще ненароком.

В квартире было тихо. Пришелец сидел за столом и листал бумаги. Иногда негромко чертыхался. Что он пишет? Уж не убийца ли Бредли ходит сюда?