Английская портниха Чэмберлен Мэри

— Извините, — очнулась Ада. — Просто я не могу не думать…

— Вы должны перестать думать, — резко перебила сестра Бригитта, — иначе рехнетесь. А теперь берите меня под руку, и мы попробуем одолеть лестницу.

Куда подевалась ее молодая прыть? Ада еле ковыляла. Изнеможение, какого она прежде не знала. У лестницы она остановилась. Если она сейчас упадет в обморок, то потянет и сестру Бригитту за собой. Ада вцепилась в перила и шагнула на ступеньку.

С наступлением лета у герра Вайса вошло в привычку поджидать Аду в оранжерее, примыкавшей к больнице, — просторной стеклянной постройке с выходом в сад и плетеными креслами вдоль стен. Зимой они встречались в общей гостиной, и герр Вайс постоянно жаловался, что там слишком шумно, хотя никто, кроме них, почти не разговаривал, насколько могла заметить Ада. «Здесь же, — сказал он, приглашая Аду усесться рядом, — мы одни. Вы и я». И, как обычно, стиснул ее руку.

— Расскажите о себе, — попросил он однажды вечером. — Чем вы занимались до того, как стали монахиней? Мне нравится воображать, какой вы были в ту пору.

Сама Ада с трудом припоминала, какой она была в Лондоне и в Париже, и тогдашнее счастье, реальное или выдуманное, тоже подзабылось. После родов она исхудала, ряса сестры Жанны висела на ней мешком. Будь у Ады иголка с ниткой, она бы ушила себе одежду, подогнала по размеру, но стоило ли суетиться. Она выглядела чучелом, это несомненно, ну и плевать. Кожа у нее шелушилась, на лице проступили морщины.

— Я была портнихой… Шила для дам.

— И что же вы шили?

— Бальные наряды и платья на каждый день, костюмы и юбки, блузки разных фасонов, — вспоминала Ада свои изысканные творения, но перечень получался банальным и куцым, словно ложь, в которую больше не верят.

Он взял ее руку, прижал к своему паху:

— А вы надевали эти платья?

Ада попыталась вырвать руку, но он прижал ее еще крепче.

— Иногда я выступала в роли манекенщицы, — судорожно сглотнув, ответила Ада. Что он делает? Это омерзительно.

— Наверняка вы были прелестны. — Его пенис твердел под ее зажатой в тиски ладонью. — Расскажите, как вы выглядели.

— Герр Вайс, — прошептала Ада. — Пожалуйста. Bitte.

— Вам это не доставляет удовольствия? — засмеялся герр Вайс и стиснул ее пальцы с такой силой, что она вскрикнула. — Я хочу представить вас в бальном наряде, увидеть ваше декольте, разрез на спине. Хочу представить, как вы приближаетесь ко мне, покачивая бедрами. Говорите же.

Где он, тот мир, та другая Ада? Далеко, очень далеко. Стихийная красота, пронзительная и тонкая, выпала из ее памяти, отслоилась, как плоть от трупа. Все, что ей осталось, — дребезжащий скелет.

— Говорите же! — повысил голос герр Вайс.

— Розовое, — испугалась Ада. — Розовое платье. — Она вспомнила себя и Станисласа, их отражение в зеркалах «Кафе Рояль». Вместе они отлично смотрелись. — Нет, светло-вишневое. Скроенное по косой. Вы понимаете, о чем я?

Он отрицательно покачал головой. Прикрыв глаза, он энергично водил ее ладонью вверх-вниз.

— Крой под углом к кромке. — Под двойным гнетом страха и отвращения она произносила слова отрывисто, хрипло. — Сорок пять градусов. Ровно. Ткань тянется. Идет волной. Подчеркивает формы. Струится на бедрах, замирает на животе.

Герр Вайс застонал и, тяжело дыша, ослабил хватку. Ада тихонько выдернула руку и отодвинулась от него как можно дальше.

— Уходите, — сказал он. — Я увижусь с вами завтра.

Ада встала и попятилась к двери, ощупью нашла ручку. Во рту у нее был привкус железа, и каждая жилка в теле тряслась. Сестре Бригитте она не расскажет о случившемся. Та обвинит Аду в кокетстве. В конце концов, она была не настоящей монахиней. Неужели она и вправду его спровоцировала? Но как? И разве могла она вообразить, что мужчина в преклонных летах способен на такую гнусность? Аду мутило.

Но что, если он потребует большего? А когда она откажется, ее, конечно, накажут. Он — власть, она — подневольная. У нее потемнело в глазах. Старик. Как это противно. И она, монахиня, ну или якобы монахиня. Не сыграть ли ей на этом? Герр Вайс, я приняла обет целомудрия.

С тех пор ей каждый вечер приходилось сидеть рядом с ним. Деваться было некуда — здесь приказывал он. Ада усаживалась так, чтобы ему было нелегко до нее дотянуться, и, сцепив руки, прятала их под наплечником.

— Видите ли, — сказал он примерно месяц спустя, снова притиснув ее ладонь к своему паху, — пока я в силе, я жив.

Ада смотрела в одну точку, стараясь ничего не чувствовать.

— Старики, лишенные силы, мужественности, — он покрутил пальцем у виска, — слегка дуреют. Такое случается. В старости.

Похотливый старикашка, думала Ада. Как будто это спасет тебя от слабоумия.

— Они никчемны, — продолжил герр Вайс. — Они только берут. И ничего не дают взамен. В сущности они — паразиты. Как и дебилы. Или евреи. Или содомиты.

— Не понимаю, — пробормотала Ада. О ком он говорит? И о чем?

Герр Вайс ее не слушал:

— Зачем оставлять их в живых? Пустая трата времени и денег. — Он сжал ее руку и мягко отодвинул от себя. — Пожалуй, не сегодня, голубушка, — произнес он таким тоном, словно это она его домогалась, — я не в настроении, кажется. — Улыбнувшись, он развалился в кресле: — Но вы ведь сообразили, верно? Пока я силен, меня не внесут в список.

— Список?

— Фигурально выражаясь, — пояснил он. — В число тех, кто не достоин жить. Умственно отсталые. Калеки. Что у них за жизнь? Не лучше ли положить конец их мучениям? Смерть как избавление.

— Вы убиваете их?

— Мне более по вкусу сравнение с садоводством. То же самое я говорил моим ребятам, — он указал тростью на окно, хотя охранников нигде не было видно. — Хотите вырастить мощное и высокое дерево? Тогда ухаживайте за крепкими ветками и обрезайте трухлявые. Нужно руководствоваться наукой, а не сантиментами. Евгеника. За ней будущее.

Ада почувствовала, что ей не хватает воздуха. Она судорожно закашлялась, грудь саднило.

— Немецкий народ подобен дереву, — вещал герр Вайс, — которое следует избавить от паразитов и гнилья. Старики, инвалиды. Хилые дети. Зловредная шваль, что присосалась к нам, сильным.

— Дети? — встрепенулась Ада. — Какие дети?

— С дефектами. — Он стукнул тростью об пол. — Неизлечимые. Сироты. С преступными наклонностями. В таком ключе.

Томас. Как удар под дых. Что с ним? Она должна знать. Отец Фридель, он скажет ей. Не может не сказать. В исповедальной под клятвой. И если сестра Бригитта будет против, Ада ее не послушается. Ей необходимо встретиться с отцом Фриделем. Но она его давно не видела.

— Отец Фридель? — запаниковала Ада. — Где отец Фридель?

— Фридель? — усмехнулся герр Вайс. — Зачем он вам? Он умер, разве вы не знали?

— Нет. — Ада уже не владела собой. Еще чуть-чуть — и она заплачет. — Нет.

Герр Вайс обернулся к ней, распрямил плечи, прищурил светло-голубые глаза, словно целился:

— Что у вас с ним?

Она увидела Томаса: некогда розовое, полное жизни крошечное тельце посинело и застыло.

— Ничего. — Ада опустила глаза. Соберись. Веди себя нормально. — Просто вы говорили об умирающих. И я, естественно, подумала о последнем причастии. Об отце Фриделе. Он постоянно приходил сюда.

Ответ явно успокоил герра Вайса.

— Его обезглавили, — прежним ровным тоном сообщил он.

Ада вытаращила глаза, закрыла рот ладонью.

— Недели две назад, — добавил герр Вайс. — Проповедями он настраивал прихожан против нас. Называл наши действия убийством. Не могли же мы ему это спустить. Да и с какой стати? Aktion T4[25] — разумная выверенная процедура. — Он снова откинулся на спинку кресла, и по его лицу расползлась довольная улыбка. Жестом он отослал Аду прочь.

Ее Томаса, ее чудесного, невинного Томаса убили. Неужто отец Фридель попался с ребенком в саквояже? Ада считала его выжившим из ума, но, вероятно, он обо всем догадался. А значит, должен был помалкивать о том, где он нашел младенца. Он бы грудью защитил ее мальчика. Томас был таким маленьким, слабеньким. И совсем не капризным, ни разу не заплакал и даже звука не издал, просто лежал на матрасе и дремал. Может, он родился простачком? И так ли уж плохо, что ему не довелось увидеть все ужасы этого мира?

А Станислас. Сидит себе посиживает где-то там, в Венгрии, Австрии или Германии. Он не мучается, не страдает. Не как она. Не как Томас, его сын. Как он мог бросить ее? И до чего же надо быть бессердечным, бесчувственным! Он наверняка понимал, что ее схватят, знал, как тяжко ей придется. За Адой никогда не водились ни злобность, ни мстительность. Но Станислас был ее возлюбленным. В душе у нее закипала ярость, будто лава в чреве земли, испарениями затмевая разум. Ничего подобного она прежде не испытывала.

Сестра Бригитта вела вечернюю молитву. Ада бесшумно протиснулась к своей койке и опустилась на колени. Спускались сумерки. Может, Томас жив? Отец Фридель отдал его в хорошую семью, добрым людям, которым «процедура Т4», или как она там называется, отвратительна. Они полюбили мальчика, заботятся о нем. Ада закрыла лицо руками и в кои-то веки с благодарностью присоединилась к монахиням, бормоча затверженные мантры, что отвлекают от всяких мыслей. Благословенны скорбящие…

— Sie. — Охранник ткнул в нее дубинкой. — Herkommen. Folgen[26]. — И зашагал к выходу.

Шел он быстро, Аде приходилось бежать, чтобы не отстать. Куда он ее ведет, гадала она. По коридору, на улицу, в предрассветное январское утро. Впервые с тех пор, как она здесь оказалась, Ада вышла из четырех стен. 1942-й год. Она провела в этом приюте почти полтора года, и скоро исполнится год, как родился Томас. На земле лежал снег, низкое небо словно наливалось желчью. Наверное, ее засекли на вечернем свидании с герром Вайсом. Кто-то из охранников углядел, что она прикасается к профессору. Это запрещено. Или же она надоела герру Вайсу и он приказал от нее избавиться, сделать так, чтобы она исчезла, — польки, что работали в приюте, постоянно исчезали.

Они приблизились к грузовику, и охранник велел ей сесть в кузов. Кроме нее, в кузове никого не было. То ли от холода, то ли от страха Аду затрясло сильной болезненной дрожью, так что зуб на зуб не попадал. Откуда-то появились двое солдат, они курили и смеялись. Один из них забрался в кабину, другой в кузов, где сидела Ада; поплотнее запахнув зимнюю шинель, он надел теплые зимние перчатки. Грузовик дернулся и покатил к воротам, а затем выехал на городскую улицу.

Герр Вайс говорил Аде, что их заведение находится в центре Мюнхена. Они ехали по улицам с высокими домами по обе стороны, мимо соборов со шпилями на башнях, мимо больших просторных скверов. Вскоре дома поредели, уступив место полям и деревьям. Ада куталась в безразмерную рясу сестры Жанны, грубая толстая саржа пусть немного, но защищала от ветра; спрятав руки под наплечником, Ада сгибала и разгибала стынущие пальцы на ногах. Миновали одну деревню, другую с квохчущими курами и дымком, клубящимся над печными трубами. Залаяла собака, сорвалась с привязи, бросилась за грузовиком, потом отстала, задрала ногу у дерева, снег под горячей струей таял и желтел.

Куда ее везут? И только ее одну. Без монахинь Ада чувствовала себя потерянной. Сила в сплоченности. Случалось, они брались за руки, она, сестра Бригитта и сестра Агата. Они заботились друг о друге. И не нужно было ничего говорить. Мы понимаем. Каково Аде будет без них? И где она окажется — в тюрьме или где еще похуже?

Впереди замаячили постройки, с виду фабричные. Длинные низкие строения, за ними высокая труба, изрыгающая едкий черный дым. Ограда, ворота, а поверх надпись железными буквами: Arbeit macht frei. Интересно, над чем они тут трудятся, подумала Ада. Труд освобождает. Повезло им. Но не ей, свободы она здесь не увидит. Дорога огибала фабрику. «Дахау», — прочла Ада на указателе, и минуту спустя грузовик затормозил у большого дома с двойными воротами, стоявшего на краю фабричной территории.

Солдат откинул борт грузовика и спрыгнул:

— Runter![27]

Ада выбралась из кузова. Солдат подтолкнул ее к воротам. Другой, тот, что сидел за рулем, распахнул ворота, провел Аду в дом и ушел, заперев за собой дверь. Ада осталась в прихожей, где было бы совсем темно, если бы не круглое окошко, скупо пропускавшее блеклый утренний свет. В полумраке Ада различила подставку с сапогами разной формы и размеров. Черные армейские сапоги до колен, начищенные, сверкающие; две пары женских сапожек, одни коричневые, изящные, другие замшевые с меховой опушкой и на каучуковой подошве. Пара галош и маленькие детские ботиночки. Стены были выкрашены в скучный серый цвет, помещение не отапливалось. От холода и сырости у Ады изо рта шел пар.

Дверь, что вела внутрь дома, отворилась, и в проеме появился очень худой человек. На нем была грязная полосатая куртка с желтой звездой на груди, и он явно забыл, когда брился в последний раз.

— Komm her[28], — произнес глухим безжизненным голосом.

Следуя за ним, Ада вошла в другую прихожую, парадную, просторное квадратное помещение с панелями темного дерева и большим витражным окном над лестницей. Облокотившись на стойку перил, эффектная стройная женщина курила сигарету в длинном мундштуке. Ее платье цвета рубинового портвейна было из шерстяного крепа, отметила Ада, белый поплиновый воротник-матроска оторочен кружевом. Такой элегантности Ада давно не видывала. На секунду ей почудилось, что она вернулась в мир своей мечты, мир воздушной красоты, и она улыбнулась. Женщина выпрямилась и направилась к ней, мягко постукивая каблуками по отполированному паркету.

— Мне сказали, что вы дамская портниха, — заговорила она по-немецки, оглядывая убогое одеяние Ады, и добавила с усмешкой: — Хотя верится с трудом.

— Я портниха, — ответила Ада. Герр Вайс. Из-за него она очутилась здесь. Только он знал о ее прежней профессии.

— Говорите по-немецки?

— Немного.

— Впрочем, от вас требуется лишь понимать. Идемте.

Женщина завела Аду в маленькую комнату рядом с чуланом. Почти все пространство занимал большой стол, не пустой — на нем лежали листок бумаги, ножницы, портняжный мелок, подушечка с иголками, сантиметр и кусок черной ткани, муаровой, определила Ада по характерному блеску. Под окном стояла швейная машинка, ручная, не педальная. В одном углу гладильная доска с электрическим утюгом. В этом доме жили богатые люди. В углу напротив старое мягкое кресло.

Женщина взяла со стола листок бумаги и помахала им перед носом Ады. Это был снимок, вырванный из газеты, фотография дамы в вечернем платье.

— Сошьете мне такое платье, — сказала женщина, — к вечеру.

— К сегодняшнему вечеру? Мадам, это… — Произнести «невозможно» Ада не успела, ее перебили.

— Вы находитесь в доме коменданта, обер-штурмбанфюрера Вайса, — отчеканила женщина, в ее голосе звучала сталь. — Не смейте возражать.

Выходит, это фрау Вайс. А ее муж приходится родственником герру профессору Вайсу. Герр Вайс рассказал им, кто Ада такая и чем занималась раньше. Но что еще им известно о ней, забеспокоилась Ада.

— Вот мои размеры, — женщина указала на манекен в дальнем углу комнаты, — если одежда сидит на нем, значит, она сидит и на мне. Я не примеряю неготовое платье.

Но платье не шьют на твердых деревянных манекенах, растерялась Ада. Его нужно подогнать по фигуре, посмотреть, как струится ткань в движении и как она ложится, когда заказчица стоит на месте. Вдобавок Аде хотелось спросить, имеется ли выкройка или хотя бы еще одна фотография платья. Та, что ей вручили, была слишком нечеткой, чтобы разглядеть детали.

— Та еврейская коротышка, что была здесь до вас, не уразумела моих правил, — продолжила женщина. — Я не позволю вам ко мне прикасаться. — Сперва женщина показалась Аде красивой, но жесткая линия рта и гладкая, как броня, кожа не предполагали добросердечия. Женщина шагнула к двери, задержалась на секунду: — Ровно к шести вечера. У вас есть все необходимое для работы.

Ады услышала, как поворачивается ключ в замке.

Даже с выкройкой и благосклонной клиенткой Аде было бы трудно сшить платье для официальных приемов за один день. Она уставилась на снимок. Облегающее платье, горделивый воротник «хомут», начинающийся от самых плеч, рукава три четверти. Фасон не сложный, хотя с воротником придется повозиться, если учесть, что косой крой морщит ткань, да и плечи всегда доставляют немало хлопот. Верх и низ должны быть подогнаны идеально. Такое платье в умелых руках знающей свое дело портнихи может выглядеть на сотню фунтов. Но если его запороть, место ему на вешалке в непритязательном универмаге. Фрау Вайс, понимала Ада, никогда не купит готовое платье.

Она разложила муар на столе, провела пальцами по нежному набивному рисунку, что поблескивал на свету, переливаясь едва уловимыми оттенками черного. Многие считают черный скучным стылым цветом, но он таит в себе бездну тонов, вспыхивая то синим, то красным сиянием. Этот муар был не из натурального шелка, но искусственного, несчастная ткань, припомнила Ада пояснения Исидора, роняет нитки, как безутешная вдова слезы. В отрезе было по меньшей мере пять ярдов, вполне достаточно, чтобы сшить платье. И даже останется на коктейльную шляпку и какое-нибудь другое украшение на голову. Ада накинула ткань на манекен. Кисеи, чтобы сметать пробную модель, ей не выдали. Придется шить сразу начисто.

Ада засучила рукава, перекинула сантиметр через шею, утыкала булавками наплечник и взялась за работу. Не должна ли она испытывать благодарность? К герру Вайсу. Разве он не сделал ей щедрый подарок, направив ее сюда?

К трем часам платье безжизненно свисало с манекена. Фрау Вайс не появлялась весь день. Даже если манекен — точная копия ее фигуры, человека куклой не заменишь. В платье надо походить, вдохнуть жизнь в полую форму, и тогда ткань станет единым целым с телом и кожей.

Ада прислушалась. За дверью было тихо. Ада стянула через голову наплечник, сбросила тяжелую рясу, потом нижнюю юбку, сорочку и поежилась, оставшись только в коленкоровых панталонах. Тишина. Ада вышагнула из панталон и мигом натянула платье, расправляя воротник, разглаживая корсаж на груди. Искусственный шелк бальзамом лег на кожу, тончайшей гладью обвился вокруг бедер. Ада встала на цыпочки, имитируя каблуки, сделала один пируэт, второй. Зеркала в комнате не было, и она не увидела себя с распущенными волнистыми волосами в муаре, то сверкающем, то темнеющем под вечерним солнцем. На этом фоне ее кожа казалась еще светлее, а молодость еще наивнее, она словно окунулась в свою прежнюю жизнь, где правили бал элегантность, красота и свобода, в ту жизнь, какой она могла бы быть, не повстречай Ада Станисласа. Вытачку надо чуть убавить, иначе будет сборить. Воротник идеально расположился на плечах, заканчиваясь там, где начинался рукав. Ада ощупала спину. Переставить крючки здесь и здесь.

Снаружи раздались голоса. Ада замерла. Потом впопыхах стащила с себя платье, влезла в сорочку и панталоны. Мужские голоса, слов не разобрать. Теперь быстро: нижняя юбка, ряса, пояс, дважды обернутый вокруг талии. Наплечник надевать не стала. Он только мешает. Подняв платье с пола, Ада села за швейную машинку. Голоса смолкли в отдалении.

Пока она меняла иголку в машинке и вставляла нитку, пальцы у нее дрожали. Если бы ее застукали в платье, то наказали бы, и очень сурово. Она разгладила швы, обметала их, снова повесила платье на манекен, подправила рукава, чтобы не морщили, и занялась подолом. Будь у нее органза, Ада, подшивая подол, проложила бы ее между слоями ткани, и юбка колыхалась бы словно под дуновением легкого ветерка. Тогда в елочку, Ада, в елочку. Крючки и петли, пятнадцати достаточно. Свет за окном мерк. Воткнув вилку в розетку, Ада зажгла единственную лампочку над столом. Горела лампочка тускло, и Ада поднимала шитье поближе к глазам, иначе ничего не разглядеть. Последняя глажка, на подол сильно не давить. Под столом она нашла коробку с плечиками и повесила платье на рейку на стене вместо картины.

Даже в полумраке было видно: это шедевр. Когда война закончится, подумала Ада, настанет время «Дома Воан».

Она перебрала остатки ткани. Обрезки, но муар — крепкая ткань. Сделать розочку? Если прикрепить ее к простой маленькой шляпке, это будет смотреться отменно, а фрау Вайс может прикалывать шляпку к волосам невидимками, если таковые в Германии имеются.

Впервые с тех пор, как родился Томас, почти год назад, Ада не думала о нем. Вспомнила только, когда покончила с работой: очень скоро, 19 февраля 1942-го, ему исполнится год. С днем рождения, Томихен.

Вечером человек в куртке с желтой звездой забрал платье, с плечиков не снял, но держал на вытянутой руке.

— Простите, — сказала Ада. — Где туалет?

Он указал на ведро у двери, выключил свет и запер за собой дверь. В комнате стало темным-темно. Шаги человека со звездой постепенно стихли. Где-то плакал ребенок. Ада припомнила детские ботиночки в передней. Плач был не громким, но непрестанным. Наверное, комната ребенка находится над ее «мастерской». И как давно бедняжка плачет? Глаза ее привыкли к темноте, лунный свет проникал сквозь зарешеченное окно, разрисовывая тенями стол. Ада слышала, как открываются и закрываются двери, слышала шаги, женский голос — фрау Вайс, наверное, — окликающий кого-то. Прозвенел дверной звонок сочным раскатистым дзынь, новые голоса, смех, опять дверной звонок. У хозяев гости. Комната Ады была недалеко от кухни, откуда до нее доносился шум: люди входили и выходили, звенели бокалами, с глухим чпок открывали бутылки шампанского, смех становился все громче, а наверху кричал ребенок.

Ада облегчилась в ведро и села на табуретку у швейной машинки. Со вчерашнего дня она ничего не ела и не пила, кроме глотка воды сегодня утром. Они сказали сестре Бригитте, где она? Иначе сестра будет волноваться, беспокоиться, не натворила ли Ада глупостей — например, не подалась ли в бега. И герр Вайс будет ждать ее зазря. Он этого не потерпит, профессор легко выходит из себя. Будет сидеть в гостиной, стучать тростью об пол, возмущаться. Задаст охранникам жару.

Хотя герр Вайс наверняка знает, куда увезли Аду. Лично добился разрешения, чтобы она пропустила один день в приюте для престарелых. Хор голосов снаружи редел, ребенок умолк. Устал плакать и заснул, бедняжка. Из посудомоечной доносился шум, там мыли столовые приборы и тарелки, полоскали бокалы в мыльной воде. Гости разошлись. Теперь есть кому ею заняться и отправить обратно в Мюнхен.

Но дом затих, в «мастерской» Ады стало холодно, и никто не пришел. Ада перебралась в старое кресло в углу. Сиденье проваливалось под ней, пружины давно сломались, но в этой развалюхе было уютнее, чем на табуретке, и она могла дать отдых спине. Кресло пованивало. Ада устала и оголодала. Ей недоставало сестры Бригитты и других монахинь, их теплоты и тихого похрапывания во сне. Ей хотелось с ними поговорить. Не то чтобы они ей очень нравились, но они жили той же жизнью, что и она, боялись того же, что и она, и, хотя Ада не верила в Бога, все они молились об одном и том же. Они были на одной стороне, и они были вместе.

Утром человек в полосатой куртке с желтой звездой отпер дверь и показал на ведро:

— За мной.

Подхватив ведро, Ада проследовала за ним через посудомоечную к уборной на улице. По стене уборной вился шиповник, усыпанный крупными красными ягодами. С таким удобрением этому красивому вьюну все было нипочем и солнца, наверное, хватало. Ада зашла в уборную. Судя по грязному унитазу и вони, здесь не чистили годами. Ее сопровождающий отвернулся, когда она опорожняла ведро. Затем он привел ее в посудомоечную и подал старую эмалированную миску, наполненную до половины бежевой жидкой кашей. Ада никогда не любила овсянку, ела ее, только посыпав сахаром, но нынешняя Ада, другая Ада жадно уплетала месиво. Человек с желтой звездой не уходил, дожидаясь, пока она поест.

— Кто вы? — спросила Ада. Он сжал губы. — Вы немой?

Он покачал головой. Das ist nicht gestattet, погрозил он пальцем. Verboten[29].

Он отвел Аду в «мастерскую», где она обнаружила фрау Вайс — с тканевым свертком и женским журналом. Во Франции ввели карточки, подумала Ада, а в Германии? Эта женщина, кажется, не испытывала недостатка ни в чем.

Фрау Вайс положила сверток на стол, перелистала журнал и, открыв нужную страницу, вручила его Аде.

— Это, — ткнула она пальцем в дамский костюм, затем в материал на столе.

Ада рассматривала картинку. Жакет в талию, застегнутый доверху, по центру ряд блестящих пуговиц. Юбка трапецией. Скучно до зевоты. Ткань была не лучше — ослиного серого цвета в буро-коричневую клетку. Старушечья расцветка. Ада прикинула: если сделать застежку сбоку, добавить воротничок-стойку и ложные карманы с клапанами, а юбку сделать «дудочкой» с разрезом сзади, то костюм будет выглядеть свежо, modisch[30]. Это словечко она подцепила у герра Вайса. Похоже на английское, только пишется немного иначе. Фрау Вайс развернула материал, внутрь были вложены подкладочная ткань и нитки. Она ни словом не обмолвилась о платье, но оно наверняка ей понравилось, иначе бы Аду отсюда выдворили.

Она подняла глаза на хозяйку.

— Мадам… — Ада запнулась, но продолжила: — Может, — она водила пальцем по картинке, — застежка здесь, карман тут. Более modisch. — Она ожидала, что фрау Вайс раскричится, но та внимательно слушала. — У вас есть бумага и карандаш? — спросила Ада. — Я вам покажу.

Фрау Вайс вышла и вернулась. Рисовала Ада плохо, но изобразить фасон ей было по силам, пусть и в манере «палка, палка, огуречик». На губах фрау Вайс заиграла улыбка. Она была тщеславной женщиной.

— Костюм мне нужен завтра. Ja. — Она вышла из комнаты.

Еще и на подкладке. С этим за день не управишься, придется работать всю ночь.

Ада посмотрела на обложку журнала. Нацистская символика на первом плане и надпись NS Frauen-Warte[31]. Ада пробежала пальцами по буквам. Читать по-немецки она не умела, но что значит Frau, догадалась. Чуть ниже снимок: толстая немка в длинном вышитом сарафане и белой блузке сидит на скамье и вяжет носок. Рядом с ней в люльке пухлый младенец. Подпись под снимком была сделана причудливым старинным шрифтом. Малыш на обложке выглядел ровесником Томаса, он сидел в люльке, улыбался, волосы его были аккуратно расчесаны на пробор.

Наверху опять раздался детский плач. Почему фрау Вайс не возьмет его на руки? Ада никогда бы не допустила, чтобы ребенок плакал часами напролет. Так он наживет себе грыжу. Фрау, видимо, неуступчива как дверной косяк. Тщеславные обычно такими и бывают.

Аду выпускали из комнаты дважды, приводили в посудомоечную, где давали водянистый суп с куском черного хлеба; она и человек с желтой звездой ели стоя, в молчании. Потом обратно в комнату, где она кроила и сметывала, строчила и пришивала. Жакет надо было утяжелить, чтобы он не висел как тряпка. Ада огляделась: занавески на окне — ветхая ткань едва держалась на поржавевшем карнизе. Ощупав нижний край занавесок, она выудила из них несколько кусочков свинца. Она вошьет их в низ жакета. Когда в доме было тихо, Ада примеряла костюм, отмечала, где он жмет или морщит, доводила до ума вытачки. Крошечные грузила в подкладке она закрепила французскими узелками. Пусть эта шерсть и не была красивой, но ее мягкость многое искупала, да и подкладка приятно льнула к телу. Фрау Вайс никогда не узнает, что Ада надевала ее костюм и шелковистая, словно паутина, подкладка ласкала ее кожу так же, как и кожу фрау. Эта мысль радовала ее.

Она заснула в кресле. На рассвете фрау Вайс зашла в комнату и не говоря ни слова забрала костюм.

Распорядок дня не изменился. Ада опорожнила ведро, съела водянистую кашу, вернулась к себе.

На этот раз, однако, приставленный к ней человек принес корзину с одеждой и всучил ее Аде:

— Починить.

Корзина была огромной, не обхватить руками, и битком набита вещами. Ада принялась вынимать их по одной. Носки заштопать, женские чулки со спущенной петлей в том месте, где чулок пристегивался к поясу, привести в порядок. Кардиганы и свитеры с замахрившимися манжетами и протертыми локтями, брюки с потерянными пуговицами, юбка со сломанной молнией, блузки, на которых разошлись швы, платья с обвисшим подолом, лифчики с оборванными крючками. В корзине нашлось и одеяло с потрепанными краями, жакет с дырявой подкладкой, твидовое пальто большого размера, оказавшееся здесь непонятно зачем, разве что для перелицовки, и порванные детские ползунки.

Что же она за хозяйка, эта фрау Вайс, как ей удается накапливать столько вещей для починки, превращая пустяковое дельце в тяжкую обязанность? Верно, некоторые женщины не умеют шить, и фрау Вайс, очевидно, одна из них, но она могла бы постараться и пришить хотя бы пуговицы. Записная бездельница и неряха, вот она кто, думала Ада, удивляясь своей злости, удивляясь, что ей не все равно. Потребуется не один день, чтобы привести все это в божеский вид. Отведут ли ее когда-либо в дом для престарелых к сестре Бригитте, к монахиням? Увидит ли она когда-нибудь что-то еще, кроме этой комнаты и уборной? Выпадет ли ей шанс снова поговорить по-английски? Или хотя бы просто поговорить, вернуться домой, вернуть себе свободу?

Ада потеряла счет дням и начала отмерять время по менструальным циклам. В приюте для стариков по крайней мере воскресенья отличались от будней и по ним можно было отсчитывать недели, но здесь все дни были одинаковыми. Аду выпускали поесть и в уборную. Ей выдали тазик для мытья и мочалку. Однажды она получила посылку с новеньким апостольником, панталонами и сорочкой. Надо полагать, от Красного Креста. Сестра Бригитта связалась-таки с ними, умница. Хорошо бы получить еще и письмо.

Как там говорила сестра Бригитта? Запоминайте даты. Это важно. Ада решила помечать дни — мелком на нижней стороне столешницы. Стояло лето, конец июля 1942-го. Она провела здесь семь месяцев, на ее глазах снег превратился в дождь, а дождь сменился солнцем. У нее потели пальцы, когда она шила, и она постоянно вытирала их о кусок ветхого полотенца, чтобы не оставлять жирных следов на изысканном крученом льняном батисте и жоржете фрау Вайс.

Как-то в жаркий день дверь отворилась и, постукивая тростью об пол, в комнату вошел герр Вайс, подтянутый, холеный, в белой сорочке и жилетке защитного цвета.

— Nnnchen[32], — приветствовал он ее. — Племянник сообщил мне, что вы здесь.

Она не ошиблась. Герр Вайс все это устроил, воспользовался родством с оберштурмбанфюрером, которого Ада до их пор ни разу не видела. Она подобралась, сжала кулаки так, что пальцы вонзились в ладони, стиснула зубы.

— Ну же, моя малышка сестра Клараляйн. — Металлический наконечник трости звучно сигналил о его приближении. — Вы мне не рады?

Зачем он явился? Спустя столько месяцев? Что ему нужно?

— Вы даже не улыбнулись вашему старому профессору. — Потянувшись тростью, он приподнял подол ее рясы. — Разве не чудесно вновь услышать английскую речь?

Будь вежлива с ним. Не напрашивайся на неприятности. Ада улыбнулась коротко, принужденно. Добившись своего, он расплылся в улыбке.

— Я уже забыла, как она звучит, эта речь.

— Родной язык нельзя забыть, — засмеялся герр Вайс. — Он остается с нами навсегда. Не присесть ли нам?

Ада взяла за правило убирать свою постель по утрам, возвращать подушки на кресло, сворачивать наплечник сестры Жанны и прятать его под нижнюю подушку. Она придумывала себе повседневные обязанности, чтобы привнести порядок в свою жизнь, и эти самые обыкновенные действия, напоминавшие о другом мире, помогали держаться.

— Здесь лишь одно кресло, — заметил герр Вайс, направляясь, прихрамывая, к ее «постели». Стук, стук. Он сутулился сильнее, чем прежде. Совсем старик, подумала Ада.

— Я сяду на табуретку, — сказала она. На безопасном расстоянии.

— Как хотите, — пожал плечами профессор, — как хотите.

Она села, напряжение спало, мускулы расслабились. Не бойся, твердила она себе. Он пришел, просто чтобы поговорить, еще один урок английского. И не более того.

— Как вам здесь? — спросил герр Вайс.

— Как в тюрьме, — ответила Ада, — неплохо.

Это было правдой. Куда тяжелее мыть стариков, мертвых или умирающих, со сморщенными мошонками и руками-клешнями, цепляющимися за одеяло. Пусть она недоедала, и у нее не было ни сменной одежды, ни приличной кровати, и работала она с утра до ночи, но этой работой она могла гордиться. Хотя фрау Вайс никогда не хвалила ее и тем более не благодарила, Ада знала, что хозяйка ценит ее мастерство.

— Я не сомневался, что вам понравится, — заявил герр Вайс. — Я пришел бы навестить вас раньше, но подумал, что надо дать вам время освоиться.

Он явно хитрил. Что у него на уме? Они были одни в комнате, и никто сюда не зайдет. Ножницы на столе, Ада легко до них дотянется. Если он подойдет к ней, она вскочит и схватит ножницы. Сердце у нее колотилось. Получится ли у нее? Он хотя и старик, но крепкий старик, сильный. А она худа и слаба. Неравный бой.

— Странно, дорогуша, — говорил он, — вы не кажетесь счастливой. В жизни случаются вещи и похуже, поверьте. В следующий раз, когда я приду, я бы хотел рассчитывать на более благосклонный прием. Но сейчас пора ужинать, мой племянник помешан на пунктуальности.

Он рывком встал с кресла, взял трость, которую прежде прислонил к подлокотнику. Щелкнул каблуками, поклонился:

— Полагаю, нам подадут дикого кабана с отменным французским кларетом. Урожай 1921 года. Наше немецкое вино — хорошее вино, но ему недостает французской текстуры. Доброго вам вечера, сестра Клара. — Он заковылял к двери, но задержался на секунду, обернувшись в Аде: — Нам многое нужно отпраздновать. Русские отступают. — Герр Вайс улыбнулся, кивнул на прощанье: — До следующего свидания.

Ада не шевелилась, пока звук его шагов не смолк в глубине коридора. Утерла глаз тыльной стороной ладони. После стольких месяцев она воображала, что освободилась от герра Вайса, от его липких заигрываний, костлявых пальцев, что мертвой хваткой прижимали ее ладонь к его паху, пока он извивался и стонал. Ее тошнило от этих воспоминаний, и вот теперь эта гадость вновь нависла над ней. Придет ли войне конец когда-нибудь, начнет ли она новую жизнь? Но что останется, когда закончится война? Кто останется? О том, как идет война, она мало знала. Фрау Вайс никогда об этом не говорила. Но если русские отступают, это что-то значит. Ада плохо разбиралась и в географии, и в политике, но отец, помнится, рассказывал ей об огромной России. И даже не о России, но Союзе Советских Социалистических Республик. Ты только подумай, Ада, величайшая страна в мире, и это социалистическая страна. Рай на земле. Если они отступают, значит, теперь Германия — самая великая. Как там герр Вайс называл свою страну? Третий рейх.

Она мечтала услышать отцовский голос. Хлебнула ты лиха, дочка. Мечтала начать сначала, с того момента, когда все в ее жизни пошло не так, потому что она встретила Станисласа. Вернуться к миссис Б. и в тот лондонский вечер сделать иной выбор. Нет, спасибо. Я должна ехать домой и не могу принять вашего приглашения на чай в «Рице». Где бы она была сейчас? Мисс Воан, наша самая искусная модистка. Она смогла бы найти себе мужа. Верного, честного, а не предателя, как Станислас. Мужа себе под стать.

Вместо всего этого ее заперли в тюрьме, где герр Вайс может делать с ней что пожелает, где она портит себе зрение, а ее молодость улетучивается. Рабский труд, Ада это понимала, — но все же она шьет, она создает. Модистка. Когда война закончится, если она вообще закончится, Ада опять поедет в Париж. Почему нет? В конце концов, опыта у нее изрядно прибавилось. И она не станет распространяться, откуда этот опыт взялся. Дом Воан. Нужно, чтобы кто-нибудь ее поддержал на первых порах, как Коко Шанель в свое время, тот, кто разглядит ее талант. Modiste extraordinaire[33]. Как назывались те стародавние волшебники, что превращали металл в золото? Алхимики. Она из их числа и занимается тем же. Вот что такое война, ее война. Металл. И она превратит это в золото. Когда-нибудь. Возможно. Она должна надеяться. Ада потеряла любимого человека, родителей, братьев и сестер, своего ребенка, но это ей нельзя потерять.

Она бросилась к ведру, и ее вырвало сухой саднящей желчью. Ей нечего было изрыгать, кроме тоски и горя.

Доковыляла до табуретки. Она в тупике. Если она выйдет отсюда живой, больше никогда и никому не позволит собой помыкать.

Она снова взялась за шитье, склонилась над столом, щурясь, воткнула иголку. Наверху опять закричал ребенок. И у Ады перед глазами сразу возник Томас — его худенькое несчастное личико, над которым вот-вот закроется саквояж священника. Она не могла избавиться от мыслей о нем, ее мальчике, сыночке, брошенном на произвол судьбы. Аде тоже хотелось кричать. Что с вами не так, фрау Вайс? Ваш ребенок страдает, а вам хоть бы что? Его нужно утешить. Или дать укропной воды. Он плакал часами напролет, потом, обессилев, натужно всхлипывал и наконец смолкал. Лучше бы Аду пороли каждый день, чем вынуждали беспомощно слушать, как мучается ребенок. Лучше герр Вайс с его грязной похотью.

Лучше умереть.

Она уставилась на ножницы, пощупала, насколько они остры. Сколько времени понадобится, чтобы истечь кровью? Час? Целый день? Повеситься выйдет быстрее. Сплести веревку — пара пустяков. Она накинет ее вокруг лампочки под потолком. Отодвинет стол, встанет на табуретку и оттолкнет ее. Провод на вид изношенный. Может не выдержать ее веса. Она должна быть уверена, что умрет.

Ада положила ножницы на стол. Этого они добиваются? Чтобы она уработалась до смерти? Или они хотят свести ее с ума? Что произошло с той женщиной, что была здесь до нее? Обезумела от тишины и одиночества? От страха? От криков ребенка? Эти вопли, не вгоняли ли они ее в тоску по собственным детям?

Ада опять поглядела на электрический шнур. С табуретки забралась на стол. Стол зашатался, и Ада пригнулась, удерживая равновесие.

Это бред. У нее не хватает даже мужества броситься на пол со стола.

К черту их всех. Она будет бороться за жизнь. Победа им не достанется. Будет разговаривать сама с собой, если уж нет другой компании, придумывать истории со счастливым концом. Декламировать стихи, выученные в школе. Буйный ветер деревья с треском ломал. Кто это написал? Тонул в черных тучах месяц-ладья. Ада не могла вспомнить. И спросить было не у кого. На лунной… Нойес, Альфред Нойес! На лунной тропе грозно вереск мерцал.

— Скачет разбойник, шпорит коня, — вслух проговорила Ада. А дальше?

Мчит он во весь опор.

Стой! За пустошью постоялый двор.

В сентябре 1942 года фрау Вайс начала водить к Аде своих приятельниц, полных и стройных; они были не такими вспыльчивыми, как фрау Вайс, но не менее заносчивыми. Дамы являлись, обведя кружочком картинку в журнале Wiener Bunte Mode[34] или NS Frauen-Warte. Простые фасоны. Немаркая практичная одежда без изюминки, без фантазии. Ада по-своему кроила ворот, меняла длину подола, добавляла или убирала какую-нибудь деталь, и платье получалось иным, оригинальным, а его обладательница выглядела в нем прежде всего женщиной и только потом женой и матерью. Иногда они приносили снимки знаменитостей, Цары Леан дер или Эммы Геринг[35], актрис, а то и кинозвезд, предполагала Ада. Тыча в картинку, они требовали сделать им такой же наряд.

Приятельницы фрау Вайс не походили на клиенток миссис Б., светских женщин, подчеркнуто вежливых с прислугой. Вот что значит порода, говаривала миссис Б. Деньжата у этих немок водились, но неотесанность под купюрами не спрячешь. Густой баварский акцент. Мужья — лавочники или аптекари, а то и врачи. Фюрер то, фюрер се. Поток слов, то разбивавшийся о названия, прежде Аде неведомые: Ванзее, Сталинград, Эль-Аламейн[36], то круживший водоворотом вокруг имен, ей незнакомых: Иоганна, Ирма[37]. Та самая фройляйн.

Манекенщица, господи прости. Фотограф[38]. Здесь, в Мюнхене. Кого фюрер хочет обмануть? И почему Магда Геббельс помалкивает? Ей самое время сказать фюреру пару слов. Ада напряженно прислушивалась, не промелькнет ли в этой болтовне что-нибудь о ее родине: генерал-губернаторство… люфтваффе… Лондон. Но приятельницы фрау Вайс на военных темах не задерживались, куда охотнее они сплетничали о других женщинах. Цвет лица у той фройляйн. Слишком хорош. Не иначе раздобыла пудру. И губную помаду. Видать, тяготы военных лет на ней не сказались и ей не приходится затягивать пояс на одну-две дырки, как всем прочим.

Они выкаблучивались друг перед другом. Ада кроила, прикладывала ткань к их телам, приметывала тут, закалывала булавками там — они ее не замечали. Шелк теперь только для нужд армии, не сыскать ни чулок, ни масла. Но фрау Вайс поила их кофе, настоящим кофе, от одного знакомого человечка, с загадочной улыбкой сообщала она и подавала выпечку, подслащенную сахаром, настоящим сахаром. Прыгала вокруг них, угощайтесь, bitte schn, гордясь своей щедростью, милостиво делясь с ними своим маленьким секретом и своей монахиней-портнихой. Но чтобы фрау Вайс о себе ни воображала, Ада знала ей цену: выскочка с дурными манерами и фальшивой улыбкой. Если бы не искусница Ада, никто из этих женщин и не подумал бы подыгрывать фрау Вайс.

Они все выглядели отлично в одежде, сшитой Адой. В этом и заключалось ее волшебство, ее особый талант: она умела так разгладить и растянуть ткань, что на теле та ощущалась второй кожей, безупречно подогнанной по фигуре, — нигде ни морщинки. Плевать они хотели на то, как у нее стучало в висках по вечерам и двоилось в глазах по утрам и как сводило желудок от голода. Sehr feminin. Modisch[39]. Они входили в ее комнатенку деревенщиной, а выходили королевами. Ich knnte ein Filmstar wie Olga Chekhova sein[40]. Они нуждались в Аде, и она это знала. Она видела их такими, какие они есть: голыми и уязвимыми, за их напускной важностью и притворной любезностью просвечивали обычные женщины, ничем не отличавшиеся от Ады или тех же полек. Без Ады они были простушками, не стоящими внимания. Она ненавидела их. Каждый раз, когда они появлялись, ее переполняла ярая звериная враждебность. Фрау Вайс, холодная как камень, равнодушная к страданиям других людей. Безнравственная, сказала бы мать Ады. Никаких моральных устоев. Раньше Ада не всегда соглашалась с матерью, но с тех пор много воды утекло. Она помирится с мамой, загладит свою вину перед ней, добившись успеха в жизни. Дом Воан. Она сделает маму красивой. Подарит ей хорошие кремы, грацию, идеальные лифчики, оденет ее в крепдешин и тончайший атлас. Берегись, говаривал Исидор, атлас — хитрющая ткань. Ненадежная. Коварная. Ада представляла себя в своем ателье на залитом светом чердаке с окнами от пола до потолка, точь-в-точь как в студиях художников на Грей-Вест-роуд. Портняжный манекен в углу, разборный, с дополнительными деталями, чтобы подходил к любой фигуре. Двойная рейка, одна над другой, с ее творениями, шест с крюком, чтобы вешать и снимать платья. Восточный ковер на полу, посреди ковра играет Томас, строит мосты из металлического конструктора.

Что случилось с отцом Томми, Ада? — Он погиб. Ужасная смерть. На войне. Я не хочу об этом говорить.

Эти женщины, эти немки, герр Вайс, для всех них она — рабыня, женщина, лишенная чувств.

Иногда у нее кружилась голова. Она голодала и уставала, а от колючего осеннего ветра ныли кости. Она ходила в той же одежде, в которой приехала сюда в январе. Подол и манжеты обтрепались, ткань стала жесткой от грязи и натирала, когда Ада двигалась. Стоило ей устроить передышку в работе, и вот уже фрау Вайс отвешивает ей пощечину или хлещет кожаной плеткой по спине, и от боли не спасала даже грубая саржа рясы. Она страшилась возвращения герра Вайса, ей чудилось, что она слышит щелчок замка, дверь распахивается и в комнату входит этот старик. Аду начинало колотить мелкой неуемной дрожью, иголки вонзались в пальцы, ножницы не слушались, пока удар гонга не созывал домочадцев к ужину, и тогда Ада могла перевести дух.

За осенью пришла зима. Оконные рамы покрылись наледью, мороз въедался в стены, и от сырости грибок на кирпичах разрастался, а в комнате пахло как в погребе. Аде выдали одеяло. Она приспособилась снимать подушки с кресла и укладывать их на пол. Понизу сквозило, но хотя бы можно вытянуться во весь рост. Ряса сестры Жанны превратилась в смрадные лохмотья, провонявшие потом и грязью, но Ада привыкла к вони и, ложась спать, поплотнее закутывалась в рясу. По ночам она почти не мерзла и старалась не вспоминать о родительском доме, о кровати, что она делила с Сисси, о маленькой гостиной, она же столовая по большим праздникам, где семья собиралась на Рождество. Сестра Бригитта постоянно твердила: «Вообразите, что вы дома, в тишине и покое, думайте о тех, кого вы любите и кто любит вас». У Ады перед глазами вставала картина: дома накрывают на стол, приносят из кухни окорок и печеночный паштет, пирог со свининой и студень, мясной рулет и холодную говядину, нарезанную кружочками колбасу и бычий язык, потом кровяную колбасу, свиные рубцы и целую гору яиц по-шотландски в мясной корочке, ее любимое блюдо. Мать и тетя Лили протискиваются в гостиную-столовую с чашками чая, а отец стоит с бутылкой пива «Уотниз» наготове или с кувшином портера, стряхивая табак с губы. Вот и теперь Рождество не за горами. Ада взяла портняжный мелок и написала 1942 на столешнице снизу. Декабрь. Она провела в этом доме без малого год, в Германии — почти два с половиной.

Ада ворочалась в постели, широкая ряса сбивалась на сторону. Входная дверь в их доме была выкрашена в черный цвет, как и все прочие двери на Сид-стрит. Вот мама, стоя на четвереньках, тряпкой, отяжелевшей от мыла, скоблит и надраивает каменное крыльцо. Пустая трата времени. Кому это надо? У Ады защипало глаза, она пробовала отогнать это воспоминание, но оно упрямилось, словно несмываемое пятно, ширилось, обрастало подробностями, пока в нем не появлялась Ада: она переходит дорогу на цыпочках, чтобы не застрять каблуками в брусчатке, и прыг на тротуар. Я на суше, говорила Ада, когда была маленькой и еще чилась в школе, воображая проезжую часть океаном, а себя — уплывающей под надутыми парусами в далекое путешествие на годик и еще денек. По тротуару Ада идет налево, мимо скучных черных домов и таких же скучных соседей, чья жизнь не простиралась дальше автобусной поездки за полпенни, мимо магазина на углу с желтыми и черными пирамидами банок с чаем «Лайонз» и горчицей «Колман», и намалеванными на стене буквами ОМО — стиральный порошок; у магазина коляска на тормозе, в которой крепко спит ребенок. Мать всегда заглядывала в коляски, и Ада не понимала зачем, но теперь поняла. Теперь она тоже мать, только ее ребенка нет рядом с ней, он где-то бродит один, никому не нужный. И тяжесть на сердце становилась невыносимой, будто к сердцу привязали гирю.

Любовь и боль, отчаяние и надежда, будущее и прошлое. По ночам, свернувшись клубком под ворохом тряпья, она старалась вытолкнуть эти мысли из головы. Но они были упрямы, как шелк: Томас и ее родные. Она задремывала и вдруг просыпалась. Станислас. Не прекращай надеяться, говорила она себе.

По утрам, когда Ада выносила ведро, было морозно. Человек в полосатой куртке давно исчез, еще весной. На его место пришел мужчина средних лет, кожа на его костлявом теле висела складками. Надо полагать, некогда он был крупным мужчиной, любившим хорошо поесть. Он подмигивал Аде, посылал ей воздушный поцелуй. Она улыбалась.

Его сменил высокий, сутулый, неуклюжий человек, похожий на труп. Он кусал губы, на Аду не глядел, словно боялся увидеть в ней отражение своей собственной беды. Однажды утром Аду выпустила во двор фрау Вайс, велев срезать его тело с перекладины в сарае, где тот ночевал. Изорвав куртку в клочья, он сплел веревку, один конец закрепил на балке, другой перекинул через шею. Оторванную желтую звезду Ада обнаружила в помойном ведре. Он пробыл с ней всего неделю.

В конце концов Ада потеряла счет людям, исполнявшим обязанности ее тюремщика. Они появлялись и исчезали. Из Красного Креста опять пришла посылка. И опять без письма. Только два новеньких апостольника, нижнее белье и ряса. Стоило ли стараться, думала Ада. Она бы предпочла обычную одежду. Новая ряса была ей почти впору, старую она, однако, не выбросила, оставив вместо одеяла.

От холода у Ады немели пальцы. Фрау Вайс и ее приятельницы приносили толстый твид на зимние юбки, темно-зеленое грубое сукно на пальто, кашемир на платья, синель для вечерних нарядов. Ада кутала руки в шерсть, и ланолин, оставшийся в твиде, подлечивал ее исколотые пальцы. Из остатков кашемира она соорудила себе перчатки без пальцев для работы, а из обрезков твида — пару рукавиц и носки, в них она спала. Днем она прятала эти вещички в корзинке для швейных отходов. Прячь дерево в лесу.

Весна в 1943 году припоздала. Из унылых туч днями напролет лил холодный дождь, пока внезапно не закончился в самом начале мая. И тогда на них обрушилась необычайная жара. Лоб фрау Вайс лоснился потом, когда она отдавала Аде кусок невзрачного льна, желая получить обратно модные летние брюки. Лен сердит, припомнила Ада наставления Исидора. Не перечь ему. Ада сбрасывала наплечник, рясу и апостольник, от которого у нее чесалась голова. Волосы пришлось подстричь. Что вышло из этой затеи, Ада понятия не имела, зеркала ей по-прежнему не полагалось. За работу она садилась в сорочке и нижней юбке, невольно отмечая, как огрубели ее пальцы, съежились мускулы, набухли вены.

Однажды утром ближе к концу мая в ее комнату заявилась фрау Вайс, держа за руку маленького мальчика лет двух, не больше. У него были светлые волосы, голубые глаза и серьезный важный вид. К груди он прижимал коричневого вязаного медвежонка. Он глянул на Аду, и выражение любопытства на его лице сменилось ужасом. Мальчик закричал. И Ада узнала голос ребенка, что каждый вечер убаюкивал себя плачем и криком.

Томас. Ее Томас.

— Nein, — фрау Вайс шлепнула его по плечу, — прекрати плакать. Ты уже не маленький.

Ада шагнула к мальчику, опустилась на корточки и протянула к нему руки. Она знала, что ей нельзя этого делать, но не смогла удержаться. Это ведь так естественно: он же ее сын.

Фрау Вайс подхватила мальчика на руки и пнула Аду, отчего та растянулась на полу.

— Не прикасайся к моему ребенку! Не разговаривай с ним! — Опять пинок, на сей раз в спину. — Никогда! — Следующий пинок пришелся по ребрам. — Никогда! Nie! — Она орала, ребенок вопил. — Das ist eine Hexe[41], — взвизгнула фрау Вайс и взяла ребенка за подбородок, понуждая его смотреть на Аду, — недочеловек.

Затем она поставила мальчика на пол:

— Ты не станешь ее бояться. Ты много лучше ее. И ты должен вести себя по-мужски.

На лбу фрау Вайс выступили капли пота, ладонь, лежавшая на макушке мальчика, подрагивала. И Ада поняла: фрау Вайс боялась ее.

Вы сделали меня пленницей, думала Ада, своей рабыней, но я раскусила вас, фрау Вайс. Вам надо быть жестокой, чтобы выжить. Но жестокость уничтожит вас прежде, чем уничтожит меня. Вы ненавистны самой себе, поэтому и взъелись на свою портниху. Без меня кто даст вам это ощущение личного превосходства? Кто сделает вас красивой?

А что, если я дам вам отпор? Острые ножницы всегда у меня под рукой, один бросок — и кровь хлынет из вас пенистым фонтаном, и вы будете извиваться, как змея, у моих ног. Тогда я возьму Томаса, обниму его крепко и больше не отпущу никогда. Почувствовать его тело в своих объятиях, развеять его страхи, утереть ему слезы — ради этого многим можно рискнуть.

— Оденься, монахиня! — рявкнула фрау Вайс, потом погрозила пальцем ребенку: — Мы сделаем из тебя мужчину, Йоахим.

Она выскочила вон из комнаты, заперла за собой дверь, оставив Йоахима с Адой. Малыш колотил по двери, лицо его покрылось красными пятнами, а кричал он так неистово, что начал икать и задыхаться:

— Mtti, Mtti[42].

Ада торопливо натянула рясу, надела апостольник, наплечник и разложила на столе поплин, готовя ткань к кройке; в голове у нее звенело от воплей ребенка.

Если она заговорит с ним, гнев фрау Вайс в первую очередь падет на мальчика. Фрау Вайс назвала его Йоахимом, но Аду не проведешь. Будь он действительно сыном этой фрау, у нее бы сейчас все внутри переворачивалось, она бы не вынесла страданий мальчика и уже давно вернулась. Недаром говорят: пуповина, соединяющая мать и ребенка, никогда не обрывается. И разве безоглядная любовь, что Ада испытывала к мальчику, не являлась весомым доказательством, что это Томас, ее Томас.

Когда война закончится, когда немцев победят, а Гитлера уничтожат, Ада покажет фрау Вайс, что такое материнская любовь. Она нежно обнимет Томаса, не плачь, мамочка с тобой. Отвезет его домой. Найдет им приличное жилье. Маленький коттедж в деревне. В школьные годы Ада каждое лето ездила в Кент, в лагерь от фонда «Детский отдых в деревне». Розы вокруг входных дверей, мальвы в садах, соломенные крыши. Загляденье. Туда они и отправятся. Там они будут счастливы. Лучше места не найти. А если Станислас их разыщет, она скажет ему: уходи. Какой из тебя отец? Ты нам не нужен.

— Mtti, — рыдал Йоахим, в ужасе таращась на Аду.

Ада притворялась, будто не замечает его. Она догадывалась, что фрау Вайс наговорила мальчику много небылиц про нее, мол, Ада — злая колдунья, вредительница. И конечно, подойди она к мальчику поближе, с ним бы случилась истерика. Надо петь, осенило Аду, просто петь.

Она вернулась к работе, разрезала ткань, пометила вытачки. Второй куплет, теперь громче и так до самого конца:

Томас перестал кричать. Краем глаза Ада увидела, что он оторвал ладошки от лица и смотрит на нее. Он ве еще всхлипывал, болезненно вздрагивая. Ада продолжала петь:

Заключительный протяжный всхлип, и слезы мальчика высохли. Ада снова запела, и довольно громко, но не настолько, чтобы фрау Вайс могла услышать за дверью.