Самая страшная книга 2017 (сборник) Гелприн Майкл

Елена Щетинина

Только маме не говорим…

– Папа, посмотри, я правильно? – Мишка осторожно держал в сложенных щепоткой пальцах крючок, на который был насажен дождевой червяк.

– Да, – кивнул Олег. – А теперь плюй.

Мишка старательно сложил в трубочку губы и плюнул на червяка. Густая слюна, так и не оторвавшись от губ, вытянулась в ниточку и капнула на футболку сыну. Мишка, расстроенно засопев, стал грязной пятерней оттирать слюну – и в итоге намалевал на желтой футболке серо-коричневое пятно.

– Ну вот… – Он растерянно поднял глаза на отца.

– Только маме не говорим, – заговорщицки шепнул ему Олег. – Приедем домой, быстро застираем, она и не заметит. А на тебя свою рубашку накину, скажем, что типа большой рыбак уже.

– Хорошо, – заулыбавшись, закивал Мишка. – Не скажем.

Олег рукой взъерошил сыну волосы. Магическая фраза «Только маме не говорим» объединяла их вот уже лет пять – с того самого момента, как Мишка научился произносить что-то сложнее, чем «папа», «мама» и «нет». Маринка была скора на расправу и имела острый язык и тяжелую руку. Сгоряча прилетало всем: и сыну, и отцу. Олег вздохнул – а ведь когда-то ему это нравилось. Боевая девка, не дававшая спуску никому, которой палец в рот не клади, – это сразу очаровало его в ней, в общем-то не очень красивой девчонке. Крупноватая, с резкими чертами лица – в ней все преображалось, когда она впадала в ярость. Ее облик начинал дышать какой-то первобытной энергией, и крупная фигура вдруг становилась монументальной, а резкие черты – словно выточенными из камня резцом умелого скульптора. Ну, во всяком случае, так казалось влюбленному Олегу. «Валькирия моя», – нежно звал он Марину, а та, польщенная, смущалась и что-то нежно и неуклюже бормотала в ответ.

Но то, что будоражило и возбуждало в юности, во время любовных встреч, со временем перестало быть таким милым и интригующим, особенно когда перешло в область совместной жизни. Поначалу Олег списывал мгновенные перепады настроения и ярость по малейшим пустякам на беременность Маринки, потом – на посродовую депрессию, потом – на кризис трех лет совместной жизни… А потом понял: она всегда была такой. Просто он то ли не видел, то ли не хотел видеть, что его идеал – обычный человек, да еще и со своими весьма крупными тараканами в голове.

Разводиться он не собирался. Маринкины плюсы перевешивали минус ее склочного характера – да и, кроме того, все, что требовалось, это не злить ее по пустякам. Олег быстро научился скрывать свои косяки и промахи, а вскоре перетянул на свою сторону и Мишку. Они вдвоем тайком стирали испачканные вещи, покупали новые цветы вместо засохших от недолива или сгнивших от перелива, затирали тоналкой (да, приходилось идти и на такое!) синяки и ссадины – и молчали как партизаны, когда Марина начинала что-то подозревать. Страх перед женой и мамой был сильнее здравого смысла и совести.

– Папа, а где еще червяки?

– А что, все уже? – Олег заглянул в жестянку из-под собачьего корма. – А куда все подевались-то?

– Не знаю, – пожал плечами Мишка.

– У тебя же и не клевало ничего, где черви все?

– Не знаю, – Мишка обиженно насупился.

А, все понятно. Сыну не хватало силенок насадить плотнее или он, наоборот, перестаравшись, рвал упругие тельца – и червяки после каждой закидки падали на дно.

– Ну все, – Олег развел руками. – Больше нет.

– Ну а как же… – Мишка был готов совсем расстроиться.

– Давай на хлеб попробуем.

С хлебом дело совсем не пошло. Если на червяков хоть как-то клевало (или хотя бы были шансы на этот самый клев), хлеб моментально размокал, с каким бы остервенением ни катал Олег из него шарики.

Мишка совсем раскуксился.

– Ладно, не расстраивайся, – Олег потрепал его по голове. – Сейчас папа найдет тебе червяков. Сиди тут, скоро буду.

Искать дождевых червей Олег не умел, как говорится, от слова «совсем». Он и этих-то купил на птичьем рынке, полтинник за жестянку. Но перед сыном нельзя было ударить в грязь лицом. Тем более когда в кои-то веки удалось уговорить занятую над очередным фрилансерским проектом Маринку отпустить их вдвоем на рыбалку.

Этот старый и покосившийся дачный домик они с Мариной купили в прошлом году по объявлению на местном форуме. Продавец объяснил, что дом достался по наследству от деда, ковыряние в земле его не вдохновляет, да и находится участок слишком далеко от города – бензина нажжешь больше, чем эти же самые помидоры-огурцы на рынке стоят. Да и, признался он, заброшено все давно, лет десять уже, с тех пор как дед в город переехал, никто там и не бывал. Олега с Мариной устроила прежде всего цена – сущие гроши за нехилый клок земли и какой-никакой да дом. Дом, к слову, оказался весьма крепким, и потребовались всего лишь генеральная уборка и заделка кое-каких щелей. Зимовать в нем никто не собирался, а для летних вылазок к протекающей рядом речке и такой сгодится.

Марина отпустила их сюда на три дня, строго-настрого наказав вести себя хорошо и быть аккуратными. Конечно, они ей скажут, что именно так все и было. Незачем ей знать, как их грубо подрезал на дороге какой-то джип, как у них лопнуло колесо и их чуть не уволокло на обочину, как Мишка жестоко подавился куском шашлыка, купленного в придорожной забегаловке… Незачем. Только ор будет стоять.

Олег рассеянно потыкал лопаткой в землю. Эдак можно ковыряться до бесконечности. Он и так уже перебрался от речки к рощице, раздолбав по пути пару трухлявых пней и разворошив муравейник. Ни дождевых, ни каких-либо других червей не было. Да и откуда им взяться-то в каменистой почве, то тут, то там светящейся песчаными проплешинами?

Он вздохнул и, решив, что еще пара сотен метров – и все, возвращается обратно, продрался, размахивая лопаткой, как мачете, через сухой кустарник.

И остановился, брезгливо сморщившись.

Судя по клокам грязно-рыжей свалявшейся шерсти, это была лиса. Когда-то была лиса. Сейчас она превратилась в кучу дурно пахнущей массы, которая шевелилась и приподнималась, словно кто-то небольшой, но очень деловитый пытался выбраться наружу. Вдруг вспомнилось, как в детстве дворовыми пацанами они бегали на трассу смотреть на раздавленную фурой кошку. Тогда подобная смерть завораживала и притягивала какой-то своей, работающей только в детстве, магией. Сейчас же это было мерзко, противно – и чуть-чуть печально. Не от того, что сдохла и сгнила какая-то незнакомая лиса, а от того, что примерно такая же участь ожидает и его, такого молодого, полного сил и надежд… В общем, обычные сопли банального кризиса среднего возраста, что уж там?

Олег пошарил взглядом вокруг и не нашел ничего лучшего, как подобрать камень и кинуть его в труп лисицы. А вот так, получай, кризис среднего возраста! Я сам с усам! И вот еще один камень – не возьмешь ты меня! И вот еще! Еще!

Он закидывал падаль камнями, как малолетний идиот, – но ему и хотелось побыть таким малолетним идиотом, сражающимся с врагом, который существовал лишь в его воображении. Кризис? Ха! Получай, получай!

Ну и, конечно, Маринке об этом он никогда не расскажет!

И тут труп лопнул.

Раскрылся, как переспевший плод.

Развернулся диковинным багровым цветком.

И исторг из себя молочно-белую шевелящуюся массу.

Олег отскочил, сжимая в руке лопатку. В первую секунду ему показалось, что он ошибся, что лиса на самом деле была жива и теперь собирается напасть на него. Но уже в следующий момент он понял – черви.

Это были всего лишь черви-падальщики. Очередное звено в гребаной пищевой цепочке. Опарыши, или как они там называются? Или опарыши покороче и потолще? Да какая разница, в сортах говна он не разбирается и не будет разбираться.

Черви копошились вокруг лопнувшей лисицы, свиваясь в сочащиеся слизью комки, разжимаясь обратно, тыкаясь слепыми головками – или жопками? – в землю. Вай-вай-вай, бедненькие, кушали тут, кушали, а потом пришел нехороший дядя Олег и ваш столик весь да поразметал, мысленно хмыкнул Олег. Каша из червей была настолько омерзительна, что ее было сложно воспринимать серьезно. Все смахивало на картинку из какого-то трешевого ужастика за три копейки, где за кровь выдают потеки засохшего кетчупа, а за гной – сгущенку.

Тем более что особой брезгливостью Олег никогда не страдал, да и…

Ну, собственно, это же тоже черви, да?

Пусть и не дождевые, да и не опарыши – какие-то лисьи глисты, но ведь черви?

Рыбам-то какая разница, правда?

Ну вот и все.

И он запустил лопатку в самую середину пульсирующей кучи.

– Ой, а это кто? – Мишка задумчиво разглядывал содержимое жестянки.

– Это личинки мух, – благоразумно соврал Олег. Не стоит сыну знать, откуда именно он выковырял этих тварей.

– Муууух? – недоверчиво протянул Мишка. – Такие большие?

– Ага, – кивнул Олег. – А потом эти мухи грязными лапами бегают по столу и еде. Понял теперь, почему нельзя еду оставлять?

Мишка кивнул, с опаской покосившись на червей. Олег был горд своим педагогическим приемом.

– Ну давай, – щедрым жестом протянул он банку сыну. – Насаживай и плюй, как я тебя учил.

Сын запустил пальцы в жестянку.

– Извиваются, – прокомментировал он. – Не поймать.

– Хватай сильнее, не бойся, – махнул Олег. – Рыбе все равно – помнешь не помнешь.

Мишка нахмурился и зашурудил в банке.

Олег довольно хмыкнул и потянулся. Папа – он такой, папа все может. Вот об этом как раз Маринке и нужно рассказать…

– Ой! – вдруг вскрикнул сын.

Червь все-таки выскользнул из маленьких пальчиков и сейчас извивался у него на животе, сползая вниз, к шортам.

– Фу! – Мишка вскочил, пытаясь стряхнуть с себя мерзкую тварь, но та, дернувшись, вдруг исчезла где-то под поясом. – Аааа! – Мишка, путаясь в штанинах, начал стягивать с себя шорты, не удержался, упал и барахтался на спине, суча ногами.

– Да что ж ты такой неуклюжий, – Олег, стараясь скрыть улыбку, пришел сыну на помощь. – Ну и где этот преступник, что напал на тебя?

– Не знаю… – шмыгнул носом Мишка.

Червяка действительно было нигде не видать.

– Ну сбежал, значит, пока ты на земле валялся. А вот шорты-то извазюкал, что мама скажет?

– Мы ей не будем говорить… – Мишка расстроенно рассматривал вымазанные землей и травой шорты. – Я твоей рубашкой прикроюсь.

– Папа… У меня живот болит… – Мишка растерянно переминался с ноги на ногу. Олег припомнил, что за последние пару часов сын раз пять отбегал в кустики.

– Что такое? Ты что-то съел?

– Ну вон только те ягоды на кусте… Пока ты за червяками ходил.

– На каком, покажи?

Олег совершенно не разбирался в ботанике – и уж тем более ничего не мог сказать по поводу полусухого объеденного куста.

– Много съел?

– Вот, – Мишка выставил вперед растопыренную пятерню.

– А не вот? – Олег поднял вверх вторую руку сына.

– Неее, – замотал головой тот. – Неее, там совсем чуть-чуть было.

– Ну тогда они тут ни при чем, – с преувеличенной уверенностью заявил Олег. – Только маме не говорим, ладно?

Мишка послушно кивнул.

– Ты просто съел что-то не то, вот живот у тебя и прихватило.

– Кто схватил мой живот?

– Болячка. Болячка схватила твой живот. Пошли в домик, уже вечер.

Наутро лучше Мишке не стало. Его поносило и знобило, на лбу выступили капельки пота, а челюсти сводило судорогой.

От мысли, что нужно звонить врачу, а тот потом все расскажет Маринке, Олегу становилось дурно.

– Папа, – хныкал Мишка, – а где врач?

– Да я ему звонил. Он сказал, что просто немытые руки были, вот и все. Поболит и перестанет. – В этот момент он сам в это верил. – Вот тебе крепкий чай.

Густой, вонючий, терпкий – почти что чифирь, – Олег вливал чай в рот сыну кружками. Мишка отплевывался, его рвало вязкой, практически черной жижей, а Олега колотило от ужаса, что Марина будет на него орать.

– Пей-пей-пей, – бормотал он, упирая очередную кружку в зубы уворачивающегося сына. – Пей-пей-пей, врач сказал, что это лучшее лекарство.

Мишка затихал и начинал покорно глотать – а потом его снова рвало в эту же кружку.

То ли деланая уверенность Олега возымела действие, то ли это действительно было банальное расстройство желудка, но к вечеру Мишка взбодрился.

И даже попросил есть.

Олегу стоило огромных усилий отказать ему. Он слышал, что при отравлениях ничего нельзя есть – только пить и пить. Еще пара-тройка литров наикрепчайшего чая (за эти сутки Олег опустошил все запасы заварки в домике) отправилась в рот сыну. Тот уже даже не сопротивлялся, только послушно глотал, глядя на отца воспаленными и слезящимися глазами.

Наутро Мишка снова попросил есть. Как бы в подтверждение этих слов из его живота доносилось громкое бурчание.

– Ты уверен, что ничего не болит? – обеспокоенно спросил Олег, вглядываясь в лицо сына.

Что-то ему не нравилось. То ли то, что Мишка как-то странно кривил рот при разговоре; то ли слюна, что скапливалась в уголках губ; то ли нога, которой тот странно притоптывал, – что-то было не то.

Мишка кивнул и, резко высунув язык, быстро слизнул слюну.

Олег пожал плечами – в конце концов, может быть, это всего лишь обычные последствия пищевого расстройства. Тут после похмелья еще полдня чувствуешь себя как полудохлый зомби, так с чего это после отравления бегать огурчиком?

Мишка начал икать. Икать густо, глубоко, утробно, содрогаясь всем своим худеньким тельцем.

– Ну хорошо, хорошо, – сжалился Олег. – Сейчас.

Он быстро настругал в миску тушенки, нарубил толстых ломтей хлеба, бросил туда же горсть помидоров черри и поставил на стол.

– Садись, – сделал он приглашающий жест. – Кушать подано, идите жрать пожа… Только маме не говори, – осекся он, сообразив, что произнес «не то» слово.

Мишка – как-то странно, боком, подволакивая левую ногу – подошел и забрался на табурет. Икота усилилась.

– Может, тебе воды?

Сын снова икнул.

– На, – Олег плеснул в коричневую от чая кружку воды и повернулся к Мишке. – То… – и замер на полуслове.

Мишка сидел, сгорбившись над тарелкой с тушенкой, и открывал рот. Открывал медленно, как будто время вокруг него застыло. Открывал – и так же медленно, словно пробираясь через что-то вязкое, наклонялся вперед. Открывал и открывал, открывал и открывал… разве человеческая челюсть способна расходиться так широко?

И тут Мишка исторг из себя молочно-белую шевелящуюся массу.

Олег взвизгнул и отшатнулся, расплескав всю воду – а потом и вовсе выронив из рук кружку.

Обмякшее тело мальчика – как оболочка, из которой выпустили воздух, – повалилось на стол.

А черви все шли и шли из него, шли и шли, настойчиво и целенаправленно – в миску с едой. Тушенка с помидорами и хлеб уже скрылись под слизистой пульсирующей кучей, а те черви, которые уже не помещались в миске, ползали по столу, жадно пожирая крошки. Они облепили банку из-под тушенки, нож, которым Олег резал хлеб, – все, что когда-либо касалось еды. В воздухе нарастал едва заметный, но уже ощутимый густой и липкий звук чавканья, всасывания и втягивания в себя.

Черви жрали.

А те, что нажрались, так же настойчиво и целенаправленно возвращались обратно. В застывший широко раззявленным рот Мишки.

Олег заорал.

– Только маме не говорим, – бормотал Олег, ведя машину. – Только маме не говорим, только маме не говорим…

Мишка на заднем сиденье начал икать.

Олег, не оборачиваясь, сунул ему заранее приготовленную шоколадку.

Икота прекратилась.

– Только маме не говорим, – Олег бросил взгляд в зеркало заднего вида. – Только маме не говорим.

Мышцы еще плохо слушались Мишку – он жевал, преувеличенно широко раскрывая рот и кривясь всей левой половиной лица.

– Не так, – сказал Олег и зажевал в зеркало. – Вот так. Вот.

Мишка внимательно проследил за примером и повторил за отцом. Гримаса стала значительно меньше, и куски шоколада перестали выпадать изо рта.

– Да, молодец, – кивнул Олег. – Молодец.

Мишка попытался улыбнуться, продолжая жевать, – и еще один кусок шоколада упал ему на колени. Вслед за ним изо рта скользнул белый гибкий червь.

– Нет! – выкрикнул Олег. – Нет! Не надо! Так не надо!

Червь замер.

– Обратно, – замахал рукой Олег. – Обратно! Не надо так!

Червь, как короткая холодная макаронина, втянулся обратно.

– Не надо, – повторил Олег. – Еды много. Еды очень много. Еда будет всегда. Так не надо. Никогда не надо. Не выходите. Сидите. Так не надо.

Мишка – или черви в мертвом теле Мишки? – послушно кивнули.

– Только маме не говорим, – снова забормотал Олег свою мантру. – Только маме не говорим. Только. Маме. Не. Говорим.

Ольга Рэйн

Синего озера хозяйка

Я просыпаюсь с первыми лучами солнца, но встать сразу нет сил, я долго лежу, смотрю, как комната наполняется светом.

Солнце проходит сквозь цветастый ситец занавесок, как сыворотка сквозь сито, когда творог откидываешь, – в комнате одна лишь водянистая муть, а все остальное солнечное: запах реки, радость цветов и листьев, бриллиантовый блеск бесчисленных капель росы – все остается снаружи, не доходит до меня.

Я поднимаюсь, ковыляю по крохотной комнатке полусогнутая, пытаюсь размять поясницу. Дом спит, я слышу храп мужчин, да и невестка, Параша, последние пару лет не хуже заливается. Стареет красавица, раздалась сильно, характер у нее испортился, уж как Петеньке нашему с женой повезло, а все Параше не по нраву. Аглая старается-старается, а никак свекрови не угодит.

Маленькие спят на чердаке, прямо над моей каморкой, я слышу, как они начинают вертеться на своих лежанках, еще крепко спящие, но уже плывущие к поверхности сна. Свет солнечный ведь первыми будит старых да малых, тянет из сна золотым неводом, зовет: «Открой глаза, посмотри на меня, впусти меня в себя». Старым добавляет: «Сколько уж их осталось-то тебе, этих рассветов, вставай, не пропускай, скоро отоспишься». Малый смеется: «Сколько их у тебя ни будет, а и меня не пропусти, торопись, беги, все впитывай, ничего не отпускай».

Я открываю деревянную дверь, стараясь, чтобы не скрипнула, иду мимо кухни, где Параша вчера с вечера ставила сдобное, пряно и широко пахнущее тесто, мимо стола, сколоченного еще моим Семеном, выглаженного до блеска за долгие годы телами всех, кто за ним ел и пил. Бывало, что скудно, одну кашу неделями да щи пустые, а бывало и сытно, с курицей, маслом да салом. От работы мы никогда не бегали, а уж даст ли Бог урожай, на то Его воля – не наша.

Старое потемневшее зеркало отражает меня – тоже старую, потемневшую, с трудом ковыляющую там, где раньше проходила быстро, красиво, заглядывая в блестящее серебро на миг, – косу поправить или хитро подмигнуть сама себе. Веселая я была, радостная, очень счастливая почти всегда.

В сенях ждет кошка, маленькие подобрали, выкормили, хорошая выросла, ласковая. Работы ей у нас немного – в дому ни мышей, ни крыс никогда не водилось из-за меня. Кошка мяукает приветственно, хвост трубой, но близко не подходит, тоже не любит. Мы ведь с Семеном моим даже коровы не держали, пока Василек не женился и не привел в дом Парашу. Семену когда было заниматься, и так все хозяйство на нем, а от меня вся скотина всегда шарахалась. Зато Параша сразу хлев собрала: свиней, двух телок, овечек с десяток, работящая она была молодуха, а уж красавица – мне молодой ровня.

– Не ровня, – говорил Семен, опрокидывая меня на перину и щекоча своими усами, длинными и пушистыми, как у бравого кавалериста, хотя и почти уже седыми. – Не было тебе ровни ни тогда, ни сейчас.

Я запрокидывала голову, смеялась, а сама вспоминала, каким его впервые увидела у озера – худеньким и хрупким черноволосым мальчиком с дудочкой. Как полюбила его с первого взгляда, как будто расцвела душа в одно мгновение. Вот еще только что не было ничего, а один взгляд в его лицо – и я совсем иная, и мир иной, и обратно не повернуть.

Мой Семен целовал меня, я летела в небесах, счастливая, и все мне казалось, будто я…

«…бессмертна, во веки веков», – говорит отец Григорий. Я чуть качаюсь от усталости – давно не была у заутрени, забыла, как ее тяжело выстаивать, да после долгой дороги, да после девяноста семи лет.

Церквей много позакрывала советская власть, приходится теперь добираться за тридевять земель. Я давно не была, меня не сильно и тянет, да сегодня Василек настоял, езжай, говорит, мама, постой службу, вот Аглаю с собой возьми и девочек, я телегу заложу.

Лошадь была новая, норовистая, Аглая едва справлялась, пока доехали, я видела, у нее уже руки тряслись. А может, тоже чувствовала, что неспроста нас сегодня со двора сбагрили, что затеяли что-то делать без наших лишних глаз. Опасное, наверное. Время сейчас такое – много опасного, чуть не так ступил – и провалишься в беду, как в болото.

Девочки сидели, хихикали, им-то, маленьким, что – солома на телеге щекочется, да букашка проползла, да мама сказала, что пряник заветный уже можно разворачивать и ломать. Славные удались маленькие, умные да ловкие, любопытные, резвые, а уж хорошенькие – как с открытки. Аглая-то мне мила, но далеко она не красавица – бесцветная, тонкая, конопатая, да и Петенька, мой внучок любимый, тоже собой нехорош. Степа вот был лицом и статью весь в Семена моего, красавец писаный.

Девочкам скучна длинная служба, они толкают друг друга локтями, показывают на попа, на строгие темные лица святых мучеников, на блюдечко с молоком для кошки на полу у амвона. Глядя на них, и я блуждаю мыслями, пока кланяюсь и крещусь, не думая, на каждом «Господи, помилуй».

Думаю – что же там Василек с Парашей затеяли сегодня, уж не собрались ли зерно прятать от продразверстки, а если собрались, то куда. Опасно, но если Параша решила, то сделает.

Четыре раза рожала моя невестка – все мальчиков. Первенец родами умер, второй маленький от скарлатины за ночь сгорел, года два ему было. Параша потом долго не рожала, потемнела вся, красоту растеряла. А потом двоих, одного за другим, Степан да Петя, и все легко, без единого крика, здоровеньких, расцвела краше прежнего, а потом больше и не тяжелела. Вышло ей за страдания такое женское послабление.

Аглая вот девочек трудно рожала, мучилась, смерть звала. Разрешилась к утру, а на следующий день война началась. Двое у нас в призывном возрасте были – Степан да Петя. Петя прихрамывал с детства, его не тронули, а Степана сразу забрали, да и убили почти сразу. Вот он прыгает на телегу ехать на станцию, в глазах веселье над страхом плещется, а усы бравые топорщатся, как у Семена моего. А вот уже и похоронку несут, и Параша воет, и Василек темнеет лицом, а я оседаю на кровать, рук поднять не могу, смотрю на липу за окном и не вижу ни липы, ни света белого – только пелену слез.

Таким, как я, плакать очень больно – слезы льются горячие, едкие, глаза разъедают, потом долго взгляд не свести. Всего трижды я и плакала за эту свою долгую-долгую жизнь. Раз – после той скарлатины, забравшей внучка моего маленького, имени уже не упомню. Когда Семена моего схоронила, неделю слезы сами текли, все глаза выжгли, почти год потом читать не могла. Парашенька мне читала, хорошо я ее выучила. И вот тогда, в пятнадцатом году, когда Степин полк бросили через заснеженное поле на немецкие пулеметы.

Служба кончается, народ начинает расходиться. Аглая подходит ко мне, поддерживает за локоть:

– Устали вы, бабушка. Присядьте на лавку тут, отдохните. Маша, Варя, посидите с бабушкой. Я пойду свечки поставлю – маме с папой, дедушке Семену, дяде Степану.

Маленькие садятся рядом, крутятся беспокойно, вот уже тянут меня за рукав:

– Бабушка, бабушка, а сколько тебе лет? А ты правда Пушкина видела? А правда у него была нянька, а у няньки – ученая белка с хвостом, как у черта? А кто такой был дядя Степан? А еще ты кого видела? А царя? А Ленина? А жирафу?