Самая страшная книга 2017 (сборник) Гелприн Майкл

Ярослав Землянухин

Перегуды

Еще одна пуля с треском срывает кору с кедра, за которым я лежу. Выстрел заставляет вжаться в землю. На мгновение выглядываю из-за ствола и снова прячусь.

Теперь понятно, где засели стрелки, – на пригорке в деревянной часовенке, окруженной сухим бурьяном. Много таких часовен разбросано по Сибири. Эта совсем старая: крыша над входом сгнила, маковка без креста, глядишь, вот-вот сама отвалится, стены, сложенные встык из круглых бревен, немного покосились от времени, но еще держатся. А дальше, в чаще, выросли меж деревьев бугры на коже леса – поросший мхом валежник. Как могилы без крестов на церковном кладбище.

Единственное окно часовни, как бойница: что внутри происходит – не видно, зато мы с Мелким как на ладони. И ведь черт знает сколько их там.

Мелкий боится, он прижался к земле щекой и умоляюще смотрит на меня. Показываю жестами, чтобы отползал к Хлюсту. Мелкий медленно кивает и приподнимается. Чуть больше, чем нужно.

Снова гремит выстрел, и Мелкий вскрикивает в ответ. Утыкается лицом в землю. Его бьет судорога так, что фуражка сползает в желтую осеннюю листву. На гимнастерке расползается багровое пятно.

– Готов, – сипит из кустов Хлюст. Он занял самую выгодную позицию в зарослях шиповника.

Надо как-то отвлечь стрелков в часовне и посмотреть, что с Мелким, если он еще жив, то оставлять его тут нельзя, но это не так просто.

Снимаю фуражку и на стволе винтовки медленно показываю из-за дерева. Эмалированная звезда над козырьком похожа на каплю крови. Следующий выстрел разлетается эхом над окрестными болотами, фуражка остается неподвижной. Значит, не такой уж меткий этот стрелок.

Крепче сжимаю трехлинейку, как только ухает выстрел, отбрасываю фуражку в другую сторону и опрометью бросаюсь к Мелкому. Падаю рядом, запускаю руку в густую шевелюру мальчишки и прижимаюсь к его взмокшему лбу. Мелкий прерывисто дышит.

– Можете миловаться сколько влезет, голубки, – шепелявит за спиной Хлюст. – Я убираюсь отсюда.

Кусты шевелятся, видимо, Хлюст пытается отползти.

Пытаюсь крикнуть: «Стой!», но изо рта вырывается только надрывное мычание: „Ыой! Ыо-о-ой!“

– Че бухтишь?! Мелкий все равно не жилец! – шевелятся кусты.

– Ы-ы-ы! – яростно мычу я, откидываюсь на спину и навожу дуло винтовки туда, где должен быть Хлюст.

Движение в кустах затихает: секунды ползут медленно. Я напрягаюсь, капля пота сбегает за ворот гимнастерки.

– Лады, прикрою тебя, – наконец решает Хлюст.

Я знал, что так и будет, но все равно облегченно выдыхаю. У меня не дрогнет рука застрелить старика. И Хлюст это знает. Он тоже меня легко застрелит, но не сейчас. Один он отсюда не выберется – сгинет в топях.

Из шиповника высовывается рука с наганом, палец взводит курок, Хлюст водит стволом, прицеливаясь.

– Держите, с-суки! – орет он и стреляет в окно-бойницу, за которым прячутся нападавшие.

С Мелким на плечах бегу прочь. Голова мальчишки болтается и глухо бьется о ствол трехлинейки. За это время из часовни не раздается ни единого выстрела. Валежник цепляется за форму, ветки норовят попасть в глаза, под ногами хлюпает. Внезапно лес расступается, и я еле успеваю сбавить шаг, чтобы не скатиться с пригорка.

Сзади дважды грохочет винтовка, напоминая о том, что Хлюст только попридержал, но никак не убил засевших внутри.

Перед нами – болота, настолько затянутые беспросветной дымкой, что не разглядеть горизонта. Над ними свинцовые тучи, рассеченные похожим на рану просветом, сквозь который, как кровь, пробиваются яркие красные лучи заходящего солнца.

Я сбрасываю хрипящего парня на склон и, тяжело дыша, валюсь рядом. Руки в крови Мелкого. Зачем-то пытаюсь ее оттереть, но она лишь размазывается и быстро высыхает.

Мелкий совсем плох. Покрытое веснушками лицо побледнело. Надо срочно перевязать рану и найти доктора, иначе мальчишка долго не протянет.

Стягиваю с него гимнастерку, от чего он стонет сквозь сжатые зубы. Скручиваю ее и заматываю тощее плечо, концы стягиваю узлом, Мелкий вскрикивает. Больно ему, значит, чувствует что-то и, может, еще выживет. Если бы я мог, то сказал ему какие-то слова, чтобы поддержать. Но я не могу. Я – Немой.

Рядом ударяют о землю яловые сапоги. Хорошие сапоги, не то что мои ботинки с обмотками, в которых уже сейчас ноги околевают.

Хлюст лыбится в спутанную грязную бороду. У него недостает двух передних зубов. Маленькие, узко посаженные глаза смотрят на меня. Взгляд у Хлюста пристальный и злой, он словно ищет в тебе слабину, чтобы вцепиться и не отпускать. Буденовка с наполовину оторванной тряпичной звездой сползла набок.

– Не жилец пацан, не жилец, – шепелявит он. Чешет в затылке и бросает взгляд поверх моей головы: – Заимка неподалече. Туда двинем, может, есть чем поживиться.

Сплевывает густую желтую мокроту, смотрит на раненого: – Да и Мелкому доктора найдем, токмо сам его потащишь.

У Хлюста еще видна военная выправка. И хотя он старше, я едва поспеваю следом с мальчишкой на плечах.

Про Хлюста я знаю мало: так же, как и я, пришел он с германской войны, где сражался в штурмовом взводе. После октябрьского переворота воевал за белых, а потом, как и многие, перешел на сторону красных.

А Мелкий пришел добровольцем к красным прямо из семинарии. Ему только семнадцатый год пошел. Что же ты, паря, дома не сидел? На лучшую жизнь надеешься. Для кого? Да и какая сейчас жизнь? Брат на брата идет. Война кругом, а ты винтовку в руках держать даже не умеешь. И угораздило тебе пулю словить.

Ведь я даже и не знаю, где мы. Все окрестности под Омском знаю, а вот этой низины, вот этой часовенки в бурьяне – не знаю. Кто же меня за язык тянул, когда я соглашался пойти с Хлюстом за продовольствием? Сейчас бы в расположении у костра грелся, а не тут кутался от ветра в тонкую гимнастерку.

Вспомнил вчерашний вечер: ко мне подошел Хлюст, сивухой от него за версту разило. У нас как – хлеба нет, а вот самогон всегда можно найти. Говорил он сбивчиво, язык заплетался:

– Комроты приказал: продотрядом пойдем. За снабжением.

И я видел, что никакой комроты ничего ему не приказывал, а сам он стакан принял и в самоволку решил сходить. А когда Хлюст примет, то от него ожидать можно чего угодно. Да только и мне жрать охота. Довольствие сокращают. На зиму одна пара ботинок осталась, и та уже протертая, хотя ноябрь на дворе.

А он продолжал:

– Немой, ты места знаешь. Спозаранку выйдем, до ближайшей деревни, а потом вертаемся. Мелкого еще возьмем, пусть подсобит с мешками.

Я и согласился. Потом, правда, начал сомневаться, ведь за самоволку нас по голове не погладят. Все надеялся, Хлюст не вспомнит утром, что на хмельном глазу наговорил. Вспомнил.

Мы спускаемся в низину, в которой живут или когда-то жили люди. На небольшом, вдавшемся на сотню саженей в глубь болот участке земли всего два дома. Рядом ни души, даже дымок не вьется над крышами. А ведь эти, в часовенке, будто специально нас сюда гнали, и если через эти топи нет другого выхода, то мы втроем окажемся в ловушке, как птица в силках.

Хлюст останавливается и смотрит на заимку.

– Немой, глянь, а там кто-то есть, – он указывает наганом в одно из окон, за которым теплится маленький огонек. – Эка ветер-то свищет, – Хлюст чешет бороду.

А ветер воет и пробирается холодными пальцами под тонкий китель. Только с тех пор, как я лишился языка и стал куда меньше говорить, я научился лучше слушать. Поэтому в завываниях ветра слышу еще кое-что. Мелодичный звук, похожий на затянувшуюся песню флейты, играющей на одной ноте. Сначала одна, потом появляется другая, и вскоре уже хор флейт тянет грустное многоголосие. И, несмотря на свою неказистость, эта песнь волнует сердце, выманивает чувство, тоскливое и беспокойное. Звуки усиливаются вместе с порывами и затихают, когда ветер ненадолго успокаивается. Мне становится жутко. Идти на заимку не хочется, черт бы со жратвой – потерпел бы, не первый раз, да и обнову найду в другом месте. Но сейчас у меня на плечах стонущий мальчишка, и я себе не прощу, если не сделаю все возможное, чтобы его спасти.

– Вы с Малым тут побудьте, – шепелявит Хлюст, – а я пойду разведаю, – если все чисто, то дам знак.

Он запахивает поплотнее китель и, держась редких деревьев, идет к заимке, над которой разносятся печальные перегуды.

Смеркается. Я жду Хлюста, рядом стонет Мелкий.

Я закрываю глаза, чтобы ненадолго забыться, убежать от этой нескончаемой войны: сначала с немцами, теперь с белыми. Тихая песнь флейт обволакивает, укачивает, проникает вглубь, словно звучит внутри головы. Сливаюсь с многоголосием, сердце сжимается от накатившей тоски. Я сам становлюсь этими звуками.

Когда-то я не был Немым, у меня было имя – Иван. Сын диакона.

Вспоминаю свои шестнадцать. Скачу на поджарой кобыле по выжженной солнцем степи, щеки обжигает ветром с солончаков. Делаю полукруг, поднимая за собой пыль, и несусь прочь от этой мертвой земли. Впереди стадо. Мычащее, одуревшее от зноя.

– Ну! – кричу я и охаживаю плеткой лоснящийся от пота круп лошади.

Гоню коров дальше, туда, куда не добралась засуха, где они смогут наесться и наполнить опустевшие вымена.

Я вздрагиваю и прихожу в себя. Каким-то шестым чувством, которое проявилось на войне, понимаю – что-то вокруг изменилось. На заимке появляется тень, она медленно растет, ширится и неожиданно исчезает.

Появляется Хлюст. Он машет: безопасно.

Я присаживаюсь, чтобы взвалить на плечи Мелкого и вижу, что мальчишка не шевелится. Неужели недотянул? Трясу его, прикладываю ухо к груди, надеясь услышать стук сердца. Наконец с губ Мелкого срывается прерывистое дыхание, он морщится и кашляет. Я облегченно выдыхаю.

Спускаюсь к заимке, которая выглядит так, будто тут уже много лет не появлялся человек. Поскрипывают висящие на одной петле ставни, им вторят приоткрытые ворота. Полукругом тянется щербатый накренившийся забор. Во дворе валяется почерневшая цепь с оборванным ошейником. Вокруг мусор, гнилые поленья, щепки, ржавый инструмент. Может быть, местные раньше жили в достатке, но теперь тут разруха.

И чем ближе я подхожу, тем громче и отчетливее слышу перегуды, которые приносит ветер со стороны поселения.

Когда я уже рядом с домом, из дыры под завалинкой раздается угрожающее рычание. Мне навстречу высовывается грязный пес. Он огромен. Пес пытается бежать, но у него только три лапы, на месте четвертой – безобразная культя. Он шевелит ею, как если бы лапа была на месте. Пес заливается лаем, но подходить близко опасается. Я ему не нравлюсь, впрочем, как и он мне. Посчитав, что его сторожевой долг выполнен, он недовольно фыркает и убирается обратно.

Мелкого я оставляю в сенях и с облегчением выпрямляюсь так, что хрустят затекшие суставы. Из приоткрытой двери в избу сочится слабый дрожащий свет. Захожу внутрь. Часть горницы скрыта в полумраке. В нос бьет сладковатый смрад, так что даже приходится зажмуриться. Три человеческих силуэта на лавке отбрасывают уродливые тени. Посередине стол, на нем – керосинка, рядом с нею кружка и пузатая бутылка с белой жидкостью.

В глубине избы возникает еще одна тень. Она ширится и идет на меня. Мои пальцы холодеют то ли от неожиданности, то ли от страха. Хочу вскинуть винтовку, но понимаю, что не могу пошевелить руками. Делаю над собой усилие и смахиваю наваждение, силуэт растворяется. Никого тут нет, кроме этих троих. И еще Хлюста: он появляется из темного угла. Из-за тусклого освещения кажется, что на месте рта и глаз у него черные дыры. В воздухе висит напряжение: мы тут незваные гости.

– Говорят, тут только они втроем, – Хлюст кивает в сторону стены.

Я оглядываю сидящих.

Первый – дед с жидкой седой бороденкой, покрытой болезненной желтизной, на плечи у него наброшен старый заплатанный полушубок. Прищурив глазки под длинными, похожими на паклю бровями, он изучает нас.

Второй – священник в рясе и со скуфьей на голове, худой настолько, что кожа на лице обтягивает острые скулы. Кажется, он не замечает нас, уставился в пол и что-то бормочет, зерна деревянных четок постукивают меж тонких пальцев.

И старуха, замотанная в грязные тряпки так плотно, что видны только два выцветших глаза. Она не шевелится, и если бы я не видел глаз, то принял бы ее за кучу тряпья.

От кого же так смердит? Наверное, все-таки от нее.

Хлюст присаживается перед дедом, и, смотря ему в глаза, ласково спрашивает:

– Дед, ты кто?

– Резчики мы! – неожиданно громким голосом отвечает тот. – В седьмом колене. Отец мой был резчиком, дед мой был резчиком. Работали с…

– Хватит, – прерывает его Хлюст. Еще раз смотрит на старика, громко отхаркивает и сплевывает на пол. – Ты мне вот что скажи. Другая дорога отсюда есть?

– Нет, – дребезжит дед, – гиблое тут место! Топи кругом! Давеча Белянка, корова наша, ушла и сгинула! Только один путь отсюда, через холм!

Хлюст кривится. Хлюст недоволен.

Я раздумываю над словами старика: значит, только одна дорога, что возле часовенки, а через нее с Мелким не пройти. Можно прорваться с боем, да патронов мало. Слишком мало. Только две обоймы да то, что осталось в нагане у Хлюста.

И что это, черт возьми, за место такое?!

– Поп, неужто? – Хлюст поворачивается к священнику.

Тот прерывает размышления, постукивания четок затихают.

Хлюст спрашивает:

– Тебя как зовут?

– Отец Александр, – отвечает священник, не обращая внимания на пренебрежительное обращение. Его голос тихий и низкий.

– Поп Александр, где твой Бог сейчас? – с издевкой спрашивает Хлюст.

– Бог там, где нужда в Нем, – смиренно отвечает священник.

– Сдается мне, те паскуды, что Мелкого подстрелили, как раз сидят в доме твоего бога! – В голосе Хлюста появляются злые интонации.

Я слышу, как в сенях громко стонет Мелкий.

Отец Александр молчит, глаза опустил, снова застучали четки.

– Что замолчал-то?! Может, ты скрываешь чего? Что зенки прячешь? – уже кричит Хлюст.

Мелкий за стеной кашляет.

Я толкаю Хлюста в плечо. Хочу напомнить про мальчишку, которого забыли и который сейчас истекает кровью.

– Э-э-ки! – получается у меня вместо «Мелкий».

Хлюст оставляет в покое священника и обращается ко всем:

– Доктор нужен. У нас тут паря пулю словил.

Дед шевелит бородой, глядит на старуху и снова скрипит:

– Нету дохтура, только Анисья.

Кивает на нее. Старуха не двигается с места.

Я отправляюсь в сени, взваливаю на плечи стонущее тело и переношу в горницу.

Старуха будто этого и ждала. Она поднимается и направляется к раненому, хромая при ходьбе. Каждый шаг сопровождается стуком дерева о половицы.

Когда она оказывается рядом с Мелким и наклоняется над ним, ее лохмотья задираются, и я вижу, что у нее нет ноги, только деревянный протез из толстой обточенной ветки.

Еще собака во дворе – безногая. Что же тут произошло?

Из-под лохмотьев появляются пальцы, ощупывают Мелкого. От прикосновений парень обреченно воет.

Старуха шамкает что-то невнятное.

– Анисья говорит, что ужо одной ногой на том свете миленькай, – растолковывает дед, – ему тепереча токмо батюшка нужен, а не дохтур.

Я переглядываюсь с Хлюстом и киваю на дверь. Надо оставить священника наедине с Мелким. Хлюст кривится, Хлюст недоволен. Я тяну его за плечо, он сбрасывает руку и, громко ступая, идет к выходу.

У лавки Мелкий хватает меня за штанину. Он пытается говорить, от напряжения на шее вздуваются вены. Наклоняюсь к нему, лихорадочный шепот заползает мне в ухо:

– Немой, у старухи… пальцы холодные… И несет, как от покойной… Немой… я сам долго не протяну… а вы уходите… Загубят тут вас…

Слова отбирают у него последние силы, и он тяжело валится на лавку, сжимая ткань штанов в слабеющих пальцах. Наконец, рука безвольно срывается.

Я вдруг понимаю, что нас тут быть не должно, нас тут не ждали, и место это не предназначено ни для меня, ни для Хлюста, ни для умирающего Мелкого. А в том, что он умирает, сомнений уже нет. Он не переживет эту ночь.

Стемнело. Переливы призрачных флейт звучат совсем близко. Над болотами поднимается желтый непроглядный туман. Он клубами наползает на заимку, стелется по сухой листве, пытается добраться дымчатыми пальцами до нас с Хлюстом и утащить в безжизненную топь. Старый солдат стоит на границе того, гиблого, мира и этого. В тумане я вижу только его размытые очертания – серое пятно, а не человек.

Из-под завалинки снова недовольное рычание. Хлюст окриком отпугивает пса.

Подходит ко мне и, приблизив вплотную беззубый рот, так что в лицо ударяет острый запах первача, шепчет:

– Мелкого тут, на старуху оставим. Ночью обратно пойдем, поп впереди будет, пущай его валят. Только… только одно дело надо закончить.

«Какое же у тебя тут дело?» – думаю я. Хлюст опять пьян: не случайно я видел на столе початую бутыль.

Мы возвращаемся в избу, где остались только отец Александр и Мелкий. Мальчишка уже не стонет и не двигается. Только взгляд воспаленных глаз перескакивает с меня на Хлюста, а с него на отче.

Хлюст подходит к священнику, садится рядом и доверительно говорит:

– Отче, а в той часовенке наверняка золото есть, украшения всякие? Ведь у вас, попов, добра достаточно.

– Все святыни принадлежат церкви, а значит, Богу, – отвечает отец Александр.

– Так наверняка у тебя что-то есть? Ведь Бог тебя не обидит! Может, что припрятал от советской власти?!

– У меня осталась только вера, больше ничего.

Лицо Хлюста наливается кровью.

– Врешь, паскуда! – орет он. – Знаю я вас, попов! Кресты золотые носите! Кольца драгоценные!

Отец Александр вздрагивает от окрика, опускает голову и шепчет молитву, перебирая в пальцах четки.

– Красные сказали драть вашего брата, так мы и будем драть! И в хвост и в гриву! – кричит Хлюст.

Он громко материт священника и от собственного крика заводится еще больше. Замахивается. Сейчас ударит! Но нет – лишь вышибает из рук священника четки, тот наклоняется и шарит в полумраке под лавкой, но Хлюст хватает его за шиворот и тащит на середину избы. Несчастный пытается подняться, ноги его ослабли, и он оседает на пол. Я гляжу на это, и мне становится по-человечески жалко безоружного попа. Конечно, на войне всякое видел, но не заслуживает этот кроткий человек такого обращения.

– Что уставился? – огрызается на меня Хлюст. – В окно поглядывай.

Напряженно наблюдаю за тем, что будет дальше. Хлюст шарит по полкам, иногда оглядываясь на меня, будто стыдясь того, что делает. Наконец он находит гвоздь и моток бечевы.

Хлюст дает священнику зуботычину. Скуфья слетает на пол, и яловый сапог тут же наступает на нее.

Кто ударит тебя в правую щеку твою…

Хлюст заламывает попу руку, тот кривится от боли, Хлюст перематывает запястья священника бечевкой. Хватает за волосы и дергает так, что тот задирает вверх подбородок, под которым торчит острый кадык, и обвязывает другой кусок веревки вокруг его головы.

…обрати к нему и другую.

Ясно, что старый садист что-то задумал.

– Ты у меня все расскажешь, – шипит Хлюст. Поддевает, царапая кожу, гвоздем бечевку.

Я знаю, что он затевает. Так делают чекисты на допросах. Допрашиваемому стягивают голову куском шпагата, а потом гвоздем или карандашом закручивают его до тех пор, пока кожа вместе с волосами не начинает отделяться от черепа. Как правило, до такого не доходит. Допрашиваемые раскалываются быстро.

Как застарелая рана к непогоде, в душе заныло воспоминание.

Раннее, подернувшееся туманом утро. Я вышел из амбара и сбросил мокрые перчатки. Устало прислушался к стуку копыт вдалеке. Наши сегодня рано возвращаются. Говорили, что бандиты атамана Анненкова грабили окрестные селения, потому красные не раз и не два отправлялись навстречу, но «гусарам», как называл их сам атаман, удавалось уйти безнаказанными. Видно, и сейчас кавалерия возвращается ни с чем.

Я умылся из бочки с дождевой водой и подставил лицо восходящему солнцу. Так и стоял, пока не подул ветер, и небо у горизонта не заволокло тучами.

На дороге поднялась пыль. На улицу с гиканьем и свистом ворвались всадники с шашками наголо. Это не красные!

Я потянулся за пистолетом, но с ужасом вспомнил, что оставил его в амбаре. Ко мне на коротких костистых ногах несся степной конь. Прыжок в сторону – и я покатился по пыльной дороге. Рядом пролетел один всадник, потом другой. Я увидел герб – черный череп с костями. Летучий отряд анненковцев! Как они тут оказались?

Сверху склонился человек. Черный человек.

Черный человек ухмыльнулся.

Хлюст в избе поворачивает гвоздь.

Черный человек с размаха ударил сапогом по голове, надавил коленом на горло, и я невольно открыл рот.

Хлюст поворачивает гвоздь.

Черный человек со смехом просунул в мой рот грязные пальцы и достал язык. На зубах скребет земля.

Мой, Ивана, язык.

Пальцы черного человека соленые.

Хлюст поворачивает гвоздь.

Черный человек отрезал мне язык.

Я кричу и захлебываюсь собственной кровью.

Я уже не понимаю, кто кричит – я или отче. Его глаза широко открыты, он с ужасом смотрит на меня. Я с мольбой смотрю на черного человека!

Рядом в полутьме хрипит Хлюст:

– Колись! Колись, падла! – как заводной, повторяет он.

Я хочу остановить Хлюста.

– Ы-ой! – мычу я, он не обращает внимания. Я перехватываю винтовку и наотмашь бью Хлюста прикладом в челюсть. Ударом ему срывает с подбородка кожу. Хлюст грузно валится на пол.

Отец Александр падает между нами, он часто дышит, из глаз катятся слезы. Я стою с занесенной для следующего удара винтовкой. Если Хлюст дернется или попробует встать, я не буду себя сдерживать. Но солдат загораживается рукой и показывает, что сдается.

– Господи, прости их, ибо не ведают, что творят, – шепчет священник. Красная полоса с кровоподтеками тянется вокруг его головы.

Мы с Хлюстом спали по очереди: неизвестно, что можно ожидать от стрелка в часовенке. Ведь те, кто там засели, знают, что мы на заимке, и им ничего не стоит спуститься и перестрелять нас во сне.

В горнице тихо, даже мыши не скребут, только тяжело дышит, забывшись сном, Мелкий. Дед, поп и Анисья ночуют в другом доме. После тех пыток, что отец Александр претерпел от Хлюста, он должен был сбежать, однако остался на заимке. Наверное, он такой же заложник стрелков, как и мы.

Когда Хлюст сменяет меня, я отправляюсь на узкую дощатую лавку, но сон не идет. Мне холодно, предрассветный мороз с улицы пробирается через редкую, выбившуюся из щелей паклю.