Детский мир Ибрагимов Канта

В Польше спецвзвод практически бездействовал; страна бедная, и без того разграблена и разрушена. Столетов вновь перешел на «подножный корм» - неразбавленный спирт, вновь стал злым, нервным. Только раз за этот период позвал на ночь Афанасьеву — остался недоволен, сказал, что воняет кислыми щами. Правда, не бил, не издевался, ему не до этого, что-то его и пожилых «пакостников» беспокоит. И Афанасьева краем уха слышит, что победа не за горами, армия в Европе, и что хуже всего, создано еще несколько таких же «спецвзводов» — конкуренция за контрибуцию крайне обострилась. Все вопросы решаются в Москве, а штаб особой дивизии Столетова в столицу не отпускает.

Смотрела со стороны Афанасьева, как радеют Столетов и «пакостники» о «закромах родины» и ничего не понимала. Вроде точно — настоящие «пакостники», и что им надо: «солдат спит — служба идет». Так нет, эти наоборот — фронта работ нет, безделье для них ужас, вот и мечутся, кучкуются, аж цвет лица потеряли. И раньше замечала Анастасия, что самые пожилые «пакостники» порой подсказывали командиру, как быть, а тут и вовсе, почти прилюдно, его в штаб отсылают, мол пусть до Москвы дозвонится, не могут они в глубоком тылу сидеть.

Наконец, получилось, командирован Столетов в столицу, да эксперты и сейчас недовольны, общим поездом ехать нельзя — время деньги, война, того и гляди, скоро закончится, вроде наняли они военный самолет. Как бы там ни было, всего пять дней Столетов отсутствовал, а объявился, сразу стали готовиться к передислокации, и, обслуживая за обедом сослуживцев, ненароком слышит Афанасьева:

— Конечно, наверное, лучше было бы в Германию, да Австрия тоже неплохо.

— По крайней мере лучше, чем эта нищая Польша и Чехия тоже.

— А Венгрия как?

— Не-не, Австрия — до недавних времен империя, богатейшая европейская страна.

— Да, можно сказать, столица музыкального мира.

— Черт побери! А среди нас нет ни одного эксперта по музыкальным инструментам.

— Как-нибудь разберемся. Там дерьма не будет.

Так оно и получилось. Будто здесь и не было войны. Они расположились у границы Германии, между городами Линц и Вена, в изумительном средневековом замке Мгольдорф. И как «пакостники» мечтали, работы навалилось столько — сутками сортируй и отгружай. Да тут между экспертами впервые случился спор, и не на шутку, который ночью перерос в настоящий мордобой, и не просто так, а стенка на стенку, Столетов в воздух стрелял, тоже по физиономии получил. На следующий день тишина, все в службе, а ночью «ЧП»: один повесился, а другой зачем-то в горы ходил, вроде там оступился, в ущелье упал.

Приезжала комиссия из штаба дивизии, славно справили поминки — в войну и не такое бывает.

А Афанасьева будто не на войне:

— Что ж это такое?

— Хищники добычу не поделили, — констатировала диагноз взводный врач.

Трупы где-то закопали, моментально о них забыли, и вновь закипела работа. Правда, Столетов себя не утруждает, да и как командира подразделения побеждающей армии можно утруждать, тем более в таких условиях. Великолепный замок на склоне горы, а вид! Роскошное ущелье, весна наступает, птички поют. И питание соответствующее — носится Афанасьева сутками с подносом, как бойкая домработница. И теперь, когда даже от врача чувствуется запах спирта, Столетов морщится, возмущается:

— Что за вонь климат портит? Меня от вас тошнит!

Еще бы, из соседнего городка с музыкальным названием Кремс-ап-дер-Донау через день привозится свежее пиво, но это только днем, а вечером, вечером чуть ли не званные вечера, правда, гостей нет, и не дай Бог, все скрыто, но вино, старинное марочное вино, покрытое многолетней паутиной, из прохладных подвалов замка, просто так пить нельзя — потомки не поймут, и после достойной сверхурочной службы, ближе к полуночи, Столетов и та пара пожилых «пакостников» уединяются в огромном зале, и переодетая к этому торжеству Афанасьева полностью заполняет местный колорит: исполняется «Венский вальс», «Голубой Дунай» и «Небо над Альпами».

То, что война заканчивается, чувствуется во всем, особенно в армейской дисциплине. И со временем все меньше и меньше доставляется предметов в «закрома» — каждый взвод стал «спецвзводом», каждому оставшемуся в живых солдату хочется домой сувенир взять, а у офицеров аппетит соответственно выше.

Вновь загоревали «пакостники», решили: «если гора не идет к Магомету», — в общем, в сопровождении охраны сами стали по объектам мотаться, благо нюх и художественный дар есть, и людей, приближенных к культуре и искусству, они любят и ценят, и как ни был удивлен Столетов, а в группу оценщиков включили и Афанасьеву — она должна оценивать состояние музыкальных инструментов.

В первый раз отсутствовали в замке трое суток. Как приехали, Столетов пригласил к себе Анастасию и все расспрашивал, беспокоился, увидев, что устала, сам уложил спать. Когда возвратились из второго «похода», тоже три дня, командир был с ней еще нежнее.

— Да любит он тебя, ревнует.

— Все время тебя вспоминает, — говорили Анастасии поварихи.

А Столетов заявил:

— Афанасьева по приказу и по актам — писарь-делопроизводитель, военную дисциплину воинскую надо соблюдать. Короче, нужнее здесь.

Этим Столетов, может, спас ей жизнь, потому что в очередной «поход» ее группа попала под обстрел: двоих ранило, двоих убило. Всё-таки война!

И слава богу, что любая война, даже такая кровопролитная и затяжная, как Вторая Мировая, или как для Афанасьевой — Великая Отечественная, в конце концов завершается.

По радио услышала Анастасия эту новость, забылась и прямо в «главной книге» написала крупно — «Ура!»

Особо не праздновали: у «пакостников», как они говорят, — сезон в самом разгаре, пора последние сливки снимать». А у Столетова и так сплошной праздник. Свою, какую-то сверхважную миссию он полностью выполнил и теперь понукает всех «пакостников», в чем-то упрекает их. А сам, в принципе, ничего не делает.

В штаб особой дивизии его и пряником не заманишь, рацию после обеда, как выпьет, выключает, мол из-за гор «фонит». Все время ходит по замку, заложив руки за спину, и больше не за службой глядит, а как замок построен — добротно ли.

Вечером командир, ещё двое-трое — теперь уже все знают главных экспертов, уединяются в лучших апартаментах замка. Переодеваются в добротные гражданские одежды, щедро пьют, едят, слушают игру Анастасии (её одну допускают, к ней уже привыкли, доверяют — все ж дворянских кровей), обсуждают многие текущие и будущие дела и даже перспективное обустройство мира.

К полуночи расходились. Столетов уводил Афанасьеву в огромную спальную комнату, где размещалась расписная сказочная кровать.

— Вот так мы достойны жить! — кричал во весь голос Столетов.

Анастасия лишь пригубляла, а он опорожнял еще бутылочку ароматного вина, изрядно пьянел и позже, уже в постели, был с ней очень ласков, страстно шептал:

— Я люблю тебя, люблю! Если в Москве ситуация после войны не изменится, а военные об этом говорят, то мы с тобой переберемся в Швейцарию; до нее отсюда рукой подать. Купим вот такой замок и будем счастливо жить. Ты согласна?

— У вас ведь в Москве жена, дети?

— Фу, не напоминай мне об этой толстой дуре. Я их на две жизни обеспечил. Ты будешь моей женой. Настя, ты будешь моей женой?. Ну что молчишь, ответь!

Она не отвечала. Он не настаивал, не грубил, с каждым разом был все внимательнее и нежнее. Ласкал с душою и постоянно рассказывал, как они после войны будут жить, спрашивал у нее советов, делился многим. А она глядела в темноту и поначалу мучилась, и не от чего-нибудь, а от того, что не могла не только сравнить, а просто вспомнить юного Женю. А к Столетову она привыкла, чувствовала некую привязанность к этой силе, несмотря ни на что считала его исключительно одаренным человеком; как ни крути, а уже сама подумывала о замке, ведь она княжеских кровей, и что самое удивительное — теперь она сама ждала ночи: он пробудил в ней женскую страсть, и она поражалась, при видимой расслабленности Столетов, в общем, держал себя в руках, заставлял строго соблюдать воинскую дисциплину.

Как бы он накануне не пил, вставал Столетов спозаранку. Сам варил кофе и приносил его Анастасии прямо в постель, и пока пили, полукомандным голосом молвил:

— Я вчера спьяну много чепухи наговорил, так что ты все это забудь.

— И про любовь тоже?

— Я о серьезном.

— Значит любовь это несерьезно?

— Рядовая Афанасьева!

— Слушаю, товарищ подполковник! — она в чем была вскочила, стала по стойке «смирно», и сама не знает, делает она это всерьез или насмехаясь над собой, над своим непонятным положением.

— Настя, ну перестань, перестань, — сильными руками обнимал ее командир, клал на кровать и после жаркого поцелуя, глядя в ее глаза. — Это не шутки. Твое дело молчать. Молчать всегда и везде. Ты рядовой армейский писарь. А я, зная каких ты благородных кровей, просто тебе доверяю. Понятно? А теперь на службу.

Они быстро оделись в военную форму, и Столетов глядя, на свои часы:

— И еще. Быть княжной Гнединой и жить в СССР будет очень непросто.

— Я до сих пор жила.

— Во-первых, ты не жила, а существовала в нищете и в чужой комнатушке; а во-вторых, ты была юной и в особых войсках не служила, ничего не знала. Короче, Афанасьева, я тебя предупредил: служба есть служба.

И действительно, до обеда Столетов нес службу более чем исправно. Да это не Кенигсберг, хозяева в основном не разбежались, и война вроде закончилась, посему работы у спецвзвода не много, и Афанасьева служит без особых потуг. И если даже командир к ней хорошо относится, то остальные перед ней просто заискивают, мелкие подарки подносят, особенно когда некий «заимствованный» инвентарь после тщательной проверки «хламом» оказывается, так что ж его в Москву отгружать, вроде здесь на свалку выкинут, а Афанасьева соответствующий акт подготовит, в «Главной книге» запись сделает. И что она, двадцатилетняя девушка, понимает, что она в жизни мыслит? Кругом ей льстят, комплиментами осыпают, и лишь взводный врач, немолодая женщина, оставшись наедине, ей твердит:

— Афанасьева, не будь дурой, кругом жулье.

На некоторое время Афанасьева настораживается, строже запись ведет, а у «пакостников» более нравственный подход:

— На нас вероломно напали. Мы выстояли, понесли много жертв и победили. Кто нас в чем может обвинить? Ведь ты, Настенька, потеряла единственного брата. Как возместить. Самим. Нельзя все на государство сваливать. Как у нас говорится — на кого-то надейся, а сам не плошай. Вот Настенька, специально для тебя, — и ей преподносят то шоколадку, то флакон духов, а то и брошь золотую.

И все же один раз у нее екнуло сердце, ей показалось, происходит что-то плохое, и у нее неожиданно даже голос прорезался.

— А что вы этот мешок не показываете? Почему сразу в утиль?

Не только группа экспертов, а все, кто в это время был в большом оценочном зале, замерли, лишь твердые шаги Столетова нарушили это оцепенение.

— Мешок на досмотр, — гаркнул он.

Один из пожилых «пакостников» слегка дернул командира за локоть, стал что-то шептать. Столетов осмотрелся, было поздно, много пар глаз следили за ними:

— Я сказал на досмотр, — не громко повторил он, в голосе досада.

Вновь наступила тягучая тишина. Да, главный эксперт, он же замполит, не растерялся, снимая общее напряжение, он слишком наигранно, с жеманством, легко поднял мешок и, выдав какой-то непристойный к его возрасту пируэт, будто на сцене слащаво продекламировал:

— Товарищи красноармейцы! По поручению сверху, — он поднял палец, — проверка бдительности. Молодец, рядовая Афанасьева. Я думаю, в связи с Победой и достойной службой, следует ходатайствовать перед командованием о присвоении внеочередного звания «старший сержант», достойной награды и.

— Надо сразу поощрить, — крикнул кто-то из зала.

— Отдать ей мешок, — все захохотали.

— А что?! — продолжал роль главный «пакостник». — Устроим игру. Отгадаешь, Афанасьева, что в мешке с трех раз — содержимое твое.

— Пусть командир слово даст, командир! — вокруг оценочного стола собрались все.

Вся эта ситуация с самого начала касалась в первую очередь репутации командира, он как никто другой знал, что кругом, тем более в спецвойсках внедрены соглядатаи, и хотя кошки уже заскребли на душе, он выдавил подобие улыбки и, подыгрывая сцене, невнятно прошамкал:

— Я согласен.

Все взоры устремились на Афанасьеву.

— А может, кот в мешке?

— Дерьмо на палочке. Афанасьева, не поддавайся на провокацию!

— Давай, давай, смелей, — кричали сослуживцы.

А Афанасьева с первой минуты, как увидела этот мешок, почему-то была очень серьезной. Ее большие откровенные глаза стали еще шире: в первую очередь она посмотрела на Столетова, потом обвела взглядом всех, осторожно, словно боясь обжечься, положила руку на мешок и тихо произнесла:

— Это скрипка, — по реакции главного эксперта, а он, будто от ужаса, прикрыл рукой рот, все оцепенели, — она задыхается!

Никто не шелохнулся. Афанасьева сама стала действовать. Под грубой, грязной мешковиной, еще мешок, да из дорогой ткани, специально сшит с ручками и пуговками. Расстегнула пуговки, стеганая овечья шерсть, еще с запахом, средь нее футляр. Она достала — кожа на футляре местами совсем объелась, а внутри — скрипка.

У отчима Анастасии была хорошая, очень похожая на эту по цвету дерева скрипка. Видела она еще лучше инструменты, даже тронуть смогла. Однако, эту скрипку трогать не надо, и так все ясно — шедевр гениального мастерства.

— Она моя! — от радости и волнения распиралась ее грудь.

— Твоя, твоя! — завопили все хором. — Только сыграй, может не работает? Уж больно стара, гляди развалится.

Она тронула пальчиками по струнам, потом очень осторожно положила инструмент на плечо, как к ребенку прижалась щекой; вначале повела смычком медленно, плавно, а потом, от этого неподражаемо-чистого звука так возгорелась сама, что все, разинув рты, будто музыка рвалась на простор, — отпрянули. А она буквально слилась со скрипкой, такая же тонкая и изящная, еще долго извивалась, закрыв в блаженстве глаза, под такт искрометной мелодии. И когда она закончила играть, румянцем зардело ее лицо, в глазах зачарованный блеск, капельки пота на лбу, струйкой по тонкой шее.

— Афанасьева, что же ты раньше так не играла? — возмутились сослуживцы.

— А на чем было играть, на гармошке сельклуба, — за нее отвечали.

— Тише вы! Пусть еще сыграет.

Она исполнила еще две мелодии, последнюю совсем тоскливую, душещипательную. Под конец, словно на концерте, исполнила грациозный поклон:

— Спасибо за внимание, — как никогда ранее, будучи в армии, сияла она. — На сегодня хватит. Такой инструмент больше использовать нельзя.

И вроде она не на службе, а взаправду на концерте, взяла все, в том числе и грязную мешковину, пошла из зала. Кто-то неуверенно пару раз хлопнул, все дружно поддержали:

— А на бис?! На бис! Браво! Ты заслужила ее!

Больше Афанасьева быть писарем не могла, словно заслуженная артистка и хозяйка замка, выправив грациозно осанку, кумиром ходила она. А вечером, когда остались одни, Столетов поцеловал ее ручку:

— Ты очаровательное создание! — благоговейно сказал он, и чуть погодя, вкрадчивым шепотом, — Скрипка очень дорогая, надобно вернуть.

— Кому вернуть? Этим «пакостникам»?!

— О! — удивился командир. — А кто такие «пакостники»?

Она перечислила несколько фамилий.

— Что?! Ха-ха-ха! — разразился хохотом Столетов. — Ей-богу, точно. Точно «пакостники», — еще долго смеялся он, а потом, чуть успокоившись, — Надеюсь, я в их число не вхожу?

— Нет же, нет. Вы мой родной, любимый! — она нежно обняла его шею, и, целуя в щечку, сладостно на ушко, — Вы ведь прилюдно слово дали!… Офицер!? — она в упор глянула в его глаза.

— Это дорогая вещь, очень дорогая.

Афанасьева встала, подбоченившись, отвернулась и, будто не Столетову, а стенам:

— Гораздо дороже вещи, и не раз, я в утиль списывала, — мятеж в ее голосе и осанке.

— Отставить! — вскочил командир, нервно дернул китель.

Этот окрик, огромная нависшая фигура, вернули Афанасьеву в реальность. По стойке «смирно» она не стала, не смогла, наоборот, вся сникла, испуганно прикрыла голову рукой, и все же не по-армейски ответила:

— Простите. Больше такого не произнесу, — подавленно прошептала она. — Как прикажете.

Тяжело вздохнув, Столетов надолго уставился в потолок. Потом, выкурив подряд две папиросы, долго ходил по комнате, заложив, как обычно, руки за спину. Однако это была не та поступь, что он хаживал по коридору института. Даже победа его не воодушевляла, груз какой-то ответственности ссутулил его, посеребрил виски: было видно, он на распутье, не знает какое решение принять.

— Настенька, — когда он был добр, так он ее называл. — Ты хочешь иметь эту скрипку?

Ей показалось, что это вопрос Деда Мороза в русской народной сказке:

— Если это возможно, то очень хочу.

— Ты хоть представляешь, сколько она стоит?

— Она бесценна, — шмыгнула она носом, как ребенок утерла слезы. — И, конечно, иметь ее я недостойна. Ведь хозяин у нее где-то есть.

Снова Столетов тяжело вздохнул:

— Только ты и достойна ее иметь, — больше ничего не сказав, он вышел.

Она знала, что в соседней комнате, как обычно, его ждут главные «пакостники», и если стали громче обычного говорить, значит спор — идет торг. Вскоре Столетов вернулся весь багровый, злой.

— Не только «пакостники», а. — он очень грубо проматерился. — Ты знаешь сколько я за эту скрипку и тебя уступил?

Она молчала. Теперь торг, и не вещами, начался здесь.

— Так, Афанасьева. Слушай меня внимательно. Скрипка отныне твоя — ты отныне и навсегда моя. Договорились?

Рядовая не имеет права не договариваться с подполковником.

— Так точно, — по стойке «смирно» попыталась встать она.

— Не-е-ет, — подошел вплотную Столетов, выдыхая аромат вина, схватил ее за плечи, слегка трухнул. — Ты слово дай, как княжна Гнедина.

Она очень долго молчала, все ниже и ниже опуская голову, понимая, что и без скрипки итог войны для нее был бы не иной:

— Даю, — унылым шепотом.

Она думала, что отныне стала рабыней, получилось наоборот; она делала все, что хотела, Столетов молча все это поощрял, а сам был как никогда ранее угрюм, задумчив, где-то далеко витал. И вот в один вечер он усадил Афанасьеву напротив себя и, судя по его сморщенному, постаревшему лицу, она поняла — он с трудом принял какое-то решение.

— На днях будет машина, ты и. — он назвал фамилии двух главных «пакостников», — отправляетесь в Швейцарию.

— Как? А мама? — не сдержалась Анастасия.

— Маму еще увидишь. А сейчас ты в армии; приказ не обсуждают, а исполняют. Понятно, рядовая Афанасьева?

— Так точно.

— В общем, ты под видом перебежчицы уходишь, потом будешь выполнять наши задания.

— А вы?

— Через два-три месяца я выйду на тебя, будем жить, наверное, в Лондоне.

— А мама? — вновь она о своем.

— Маму скоро увидишь. Никому ни слова. Ни маме, ни тем более, как ты их называешь? Ха-ха, этим «пакостникам». Понятно?

— Так точно.

— Отставить. Теперь ты вроде гражданский человек, хотя служить отечеству придется всю жизнь, — он закурил. — Далее. Завтра отправишься в город, купишь одежду такую, как носят местные фрау. И возьми теплые вещи; последний переход будет через горы Альпы, а там, говорят, еще снег.

— А скрипка?

— С собой можешь взять всего одну поклажу. Хочешь, скрипку сохраню у себя.

— Нет, возьму с собой.

— Как хочешь. Только остерегайся «пакостников»; они на нее, да и на тебя, глаза, по-моему, навострили.

— И вы меня в эту компанию?

Он в упор, исподлобья, уставился на нее:

— Служба такая, — со свистом, тоскливо выдохнул он.

— Служба, которая имеет дело с людьми, не брезгующими изменой.

— А? Что? — рассеяно спросил Столетов.

Она не продолжила тему. На следующий день без какой-либо охраны, сама отправилась в город, а вернулась к вечеру — в подразделении переполох: одна группа попала под обстрел, много убитых, а два самых главных «пакостника», приятели командира, вовсе исчезли, слух — захвачены в плен. А Столетов у себя заперся, лишь Афанасьеву впустил, изрядно пьян, глаза на выкате — красные, гневные.

— Обвели, как мальчишку обвели — сволочи! У-у-у! — он с бешеной силой ударил кулаком по массивному столу, так что все разлетелось. — Найду! Обязательно обоих найду, растерзаю твоих «мерзопакостников», — и он бросился на Афанасьеву.

Столетова вызвали в штаб дивизии, говорили, что лишился уже присвоенного звания полковник и ордена «Славы». Спецвзвод тоже отозвали в распоряжение дивизии, расформировали. Афанасьеву определили в женскую роту, и оказалось, что именно женская рота первой возвращается на Родину.

Счастью Анастасии не было предела. Столетова видеть она не хотела, и лишь, когда объявили, через два дня отправка, она подумала: надо бы попрощаться. И, словно угадав ее желание, в роте объявился один из рядовых «пакостников».

— Афанасьева, Столетов тебя вызывает.

Ее повезли на машине, недолго, всего минут десять от части. В лесу, на склоне горы, у маленькой шустрой речки — небольшой, аккуратненький, как все у немцев, домик, далее что-то вроде баньки, там валит дым. Во дворе солдаты-узбеки готовят в большом казане плов, здесь же рядом на вертеле жарится поросенок. И первым, кого она увидела, — Столетов: трезв, все пуговицы застегнуты, как по Уставу, несет поднос с едой.

— Афанасьева! Настя, ты? — он чуть не уронил ношу, положил ее прямо на землю, и, отводя ее в сторону: — Как ты сюда попала?… Вот гады, вот паскуды!… Беги, беги быстрее по той дороге, там часть — и не высовывайся.

— Столетов. Подполковник, — хмельной голос за их спиной. — С кем ты там скрытно от начальства обнимаешься? А-а! Вот она, Шехерезада Столетова! Вот с кем он забавлялся, пока нас вокруг носа не обвели.

— А что, недурственна, недурственна, — появился в дверях другой генерал.

— А скрипку взяла?

— Пригласите даму за стол! — из маленького домика вывалило много генералов и полковников.

— А Столетов не дурак.

— Вот такие наши девки! А местных видели? Ужас!

— Я сказал вам: русскую женщину, советского бойца-победителя на почетное место, за стол.

— Столетов, бегом в часть за скрипкой.

— Эх, гульнем напоследок. Водки, наливай!

За столом, который и без плова и поросенка уже ломился от яств, все было более-менее чинно, благопристойно, если не считать непрекращающегося мата. Афанасьеву заставили «до дна» выпить «За Победу!», «За Родину и Сталина!» и «За советских женщин!» Больше она не пила и не могла, опьянела как никогда, ведь стаканы граненые.

В какой-то момент она искала и расспрашивала Столетова. Прямо за столом отключилась. Чуточку очнулась, когда ее тащили в баню. Ночью какой-то офицер буквально «прополоскал» ее в студеной горной реке, отвел в часть.

Утром Афанасьева не смогла встать: все тело болит, озноб, голова болит.

— Так ей и надо, шлюха, — крикнула взводная повариха. — Пока на скрипке играла, столько народного добра гады растаскали.

— А ну, замолчи! Пошла отсюда, — вступилась взводный доктор. — На тебя никто не позарится — вот и трещишь понапрасну. Расступитесь, — склонилась она над Афанасьевой и осмотрев всю. — Ей нужна срочная госпитализация. Может быть, гематома головного мозга.

Когда Афанасьеву положили на носилки, она ухватилась за руку докторши:

— А скрипка где? — хрипло прошамкала она.

Та склонилась, и на самое ухо:

— Вчера шмон был, твой мешок забрали. Тогда же Столетов объявился, тоже скрипку спрашивал. С ними ушел.

Афанасьевой стало еще хуже, будто вконец всю душу истоптали.

Она была последняя, кого в этом госпитале оперировали. И ей еще повезло: ее хирург, главврач госпиталя, распорядился свою пациентку поместить в медпоезд, чтобы всю дорогу до Москвы была под наблюдением.

В первых числах июля 1945 года, бледная, совершенно лысая, она предстала перед родными. Несколько дней не выходила на улицу, почему-то не смела. Матери рассказала почти все — плакали. Отчиму рассказывала о своей скрипке. Он не верил, при помощи разбитой стремянки лез в антресоли, вытянувшись на цыпочки, с трудом доставал далеко припрятанный футляр, оттуда скрипку, долго любовался, гладил, потом сам играл, просил Анастасию, и все спрашивал:

— Неужели у той звук был лучше?… Жаль, жаль, хоть бы раз увидеть, поиграть.

Можно сказать, в первый раз она улыбнулась, даже беззаботно засмеялась, когда появился Женя. Он и сумел вывести ее в город. Москва, столица победившей державы, ликовала. И она тоже хотела ликовать, расслабиться, веселиться — ведь сколько об этом она на службе мечтала. Но ничего у нее не получалось, что-то терзало, довлело над ней, неумелые искренние поцелуи и ухаживания Жени ей теперь казались подростковой чистотой. Женя был счастливым человеком, он остался там же: если не в отрочестве, то в юности точно, лишь в музыкальном деле он рос, а жизни не знал. Милый, добрый, благовоспитанный Женя ей, конечно же, нравился, и, следуя пожеланиям матери, другого и не надо, но кто бы знал, как ей с ним скучно; ну поболтать, чуть-чуть посмеяться, погулять, и самой чувствовать себя как мать, вечно инфантильного Женю опекать, оберегать — нет, никак не может. Она сама фактически выросла без отца, всю жизнь мечтала об отце, о родной силе, которая ее бы вырастила, хранила, повела бы по жизни за собой и далее в светлый путь. А Женя? Женя славный малый, и на его просьбы «пожениться» она снисходительно улыбается, понимает — скоро скажет «да», тем более, что ее мать настаивает на помолвке, с венчанием, с соблюдением всех православных традиций.

Женя на все согласен, так он любит Анастасию. Вот только родители Жени о помолвке и слышать не хотят, они атеисты, коммунисты, и вообще из какой древности эта Анастасия Афанасьева и ее мать и куда смотрят компетентные органы?

Словом, мир испокон веков полон этих мирских противоречий, и не дай Бог иных. Так Анастасия вживалась в обыденную жизнь, как пришла повестка: с властью шутить нельзя. В сопровождении отчима, со знакомым трепетом в груди, явилась она в комендатуру, а там ей улыбаются, поздравляют:

— В Вашу честь, в честь фронтовиков, в Вашем родном институте, откуда Вы уходили на фронт, будет торжественный вечер, ждите сюрпризов.

Сюрприз она ждала. Как к особому событию стала готовиться к вечеру, и главная забота — найти подходящий платок: надо скрыть шрам на голове, сюрприз Столетова. И этой интригой она захвачена — как поведет себя бывший командир. Интриги не получилось, Столетова не было, о нем у Афанасьевой спрашивали, а толков было всяких — от того, что сослан в Магадан, до того, что на дипработе в Америке. И в то, и в другое Афанасьева верила — первого он заслуживал, ко второму стремился.

А сам вечер хоть и был по-большевистски заорганизован, от того несколько вычурный, скучный, да все же сюрпризами, особенно, для Афанасьевой, был богат. Оказывается, пока их спецвзвод мотался с места на место, за ней не успевали награды. А теперь она гвардии старший сержант, кавалер многих орденов и медалей.

— И главное, товарищи, — пламенно кричал какой-то полковник, верно, тыловая крыса, видать, тоже «пакостник». — В последние дни войны, при штурме Берлина, у самого логова Гитлера, советский воин-освободитель — эта славная, смелая девушка была тяжело ранена в голову.

Такого сюрприза она никак не ждала. Без всяких оговорок ректорат постановил, что Афанасьева уже является студенткой выпускного курса, отличница, что близко к истине, и ее портрет отныне и во века будет висеть на Доске Почета. Браво!

В эти же дни выяснилось, что Афанасьева ушла добровольцем на фронт из стен консерватории, будучи студенткой второго курса. В консерватории, понятное дело, люди иные, и вечер был более раскрепощенным, действительно праздничным, с шутками и музыкой. И Афанасьева уже по иному подготовилась: отчим, скрепя сердце, свою скрипку дал, весь вечер охранял, то ли падчерицу, то ли свой инструмент. А после вечера, когда Афанасьеву, не из-за исполнения, а ради скрипки, обступили, отчим через головы молил:

— Не трожьте скрипку. Пожалуйста!… Настенька, нельзя столько эксплуатировать инструмент, он давно свое отыграл.

— Да, действительно, — поддержала его какая-то толстая женщина, одетая в военную форму, далекая от музыки и консерватории, зато большевистского толка. — Это, видать, редкий экспонат. Почему не в музее, не общенародная собственность? Что за мелкособственничество! Мещанство!

У отчима от ужаса рот раскрылся, глаза на лоб полезли; растолкав всех, он грубо выхватил у Анастасии скрипку и бежал. Лишь поздно ночью объявился дома, извинился перед падчерицей; жене, на всякий случай, объяснил: скрипка, наследственная реликвия в их роду, спрятана на подмосковной даче друга.

Однако судьба решила не оставлять эту приверженную музыке и искусству семью без достойного инструмента.

На следующий день после торжества в консерватории Анастасия с Женей ходили на вечерний киносеанс. Вернулась Анастасия домой поздно, а родные еще не спят — смятение в их лицах.

— Вот, доченька, — руки у отчима дрожат, — приходил какой-то импозантный, как иностранец, мужчина; просил тебе передать… Мы не выдержали, раскрыли. Смотри, я и играть не решаюсь.

Первый порыв — бесконечная радость. Она целовала и обнимала свою скрипку. А когда начала играть, отчим от восхищения аж сел. С трепетом попросил дать и ему попробовать, но только чуть-чуть:

— Такого звучания у нас в стране нет, — выдал он в удивлении, потом, до глубокой ночи, он с помощью лупы исследовал каждый миллиметр скрипки, обнаружил два клейма, — и стонущим шепотом:

— Настенька, такую вещь держать в доме нельзя. Это…

— Это моя скрипка, — перебила его Анастасия, как обыденную вещь взяла, стала упаковывать: все было как и прежде — футляр, прошитый шерстью мешок и сверху грязная мешковина.

— Да, Настенька, я забыл, — от потрясения отчим буквально постарел на глазах, — вот этот листок был в футляре.

На редкой по тем временам лощеной бумаге крупно: «музыка — слово».

— Что это значит? — поинтересовалась мать.

— Не знаю, — спрятала глаза дочь.

Этот мешок спрятали на ту же антресоль и еще забаррикадировали всяким хламом. Эту ночь никто не спал. А на следующий день отчим с утра отправился в архивы.

— Это скрипка Мальдини. Спору нет, — шепотом, словно их подслушивают, говорил он, пребывая еще в большем страхе. — Такую вещь в доме держать нельзя. Это музейная редкость. За такую ценность войны бывают.

— Война и была. А за что мы воевали? — стала нахрапистей Анастасия.

— Надо ее вернуть, либо отдать государству, — беспокоился отчим.

— Вот свою и отдайте, — взбунтовалась падчерица.

— Вещь ворованная, надо отдать, — наконец вступилась и мать.

— Я ее не воровала! — закричала дочь. — Я ее честно заслужила, заработала, завоевала! Посмотрите, вот, — она в гневе сорвала косынку. — А показать вам остальное?! Показать остальные раны, которые никто не видит! Они во мне! Во мне! Я ее заслужила!

В судорожной истерии она бросилась к антресоли, раскидав все, достала мешок:

— Я уйду от вас, уйду! Даже скрипка вам мешает.

Чуть ли не на коленях умоляя, ее удержали, еле уложили спать, а на утро, виновато, отчим снова о том же:

— Может, мешок тоже туда, на дачу.