Лопухи и лебеда Смирнов Андрей

– А ты чего молчишь как пень? – вскинулся боец на Лебеду.

Мгновение они смотрят друг на друга, Лебеда на Варвару, она на него. Он усмехнулся и, отстранив конвоира, побрел обратно к ограде.

У стола перед чекистом мнется приземистый, заросший волосами мужик.

– Чуканов Степан? Тот самый? Из злостных?

– Он и есть, – подтверждает Гришка. – Степан Васильев Чуканов, Ельменев братан…

Оперативник подвел Варвару к столу.

– С этой придется разбираться…

– Омманули! Отпущать сулили! – вскрикивает Варвара.

– Да погоди ты… – Чекист с интересом оглядывает косматого мужика, делает пометку в бумаге. – В Шереметьевке? У Селянского воевал?

– Я ж сам пришел… – понуро бормочет мужик. – Обещалися семью отпущать…

Варвара взвыла – это Трынка, просочившись через оцепление, опрокинула ее на чекиста, свалила его со стула вместе с бумагами. Варвара рвалась и вопила, но ничего не могла поделать – голова ее, крепко схваченная, с глухим стуком колотилась о дубовую крышку стола.

– Ах ты, лоханка козья! – хрипела Трынка в то время, как красноармейцы с руганью разнимали их. – Я ж те сиськи пообрываю!

– Прекратить безобразие!

Наконец порядок восстановлен, Трынку утащили, Варвара, растрепанная и помятая, оправляется.

– Стоять тихо! – рявкнул на нее чекист. – Невозможно работать…

Косматый мужик прячет усмешку.

– Значит, у Селянского воевал? Где оружие? Почему не сдал?

– Дак нету, обрез был, да разорвало. Два пальца вон покалечила. Семья-то невиноватая…

– Все вы одним миром… пока за глотку не взяли, – цедит чекист и широким жестом делает знак Гришке: – Отпусти…

Гришка идет к телегам и выводит из-за оцепления бабу лет сорока, еще моложавую и крепкую, и другую, тоненькую, совсем девочку, с тремя малыми детьми. Они уходят, оглядываясь, не спуская глаз с мужика, которого уводит кон– воир.

– При проверке сведения не подтвердились, – докладывает оперативник в очках. – Заложник оказался мужем другой бабы, той, что дралась…

Чекист усмехается, устало проводит ладонью по лицу:

– За кого они нас тут держат?

– Отпущать обещалися… – тупо повторяет Варвара. – Бог накажеть…

– Укрывательство бандита – раз, попытка обмануть органы ВЧК – два. Будем выселять…

– Товарищ начособ! – говорит запыхавшийся вохровец. – Бандит ейный, что давеча с хутора привезли, кровища с его хлещеть! Ступай сама с им колупайся… Народ сажать некуды, всех распужал!

Арестованные мужики и конвой теснились у телеги, одни – отворачиваясь, другие – с равнодушным любопытством глядя на корчившегося Малафея.

Он захлебывался кровью. Варвара приподняла его за плечи и держала голову на весу. Покрывая шум, доносился от стола низкий голос бритоголового командира:

– …Советская власть неоднократно призывала вас образумиться. Настало время расплаты. Ваша волость заносится на черную доску как гнездо бандитов и предателей трудового народа. За пролитую кровь народную, за всю каинову проклятую работу бандитов ответите вы…

Она вытянула из-под Малафея набухшую кровью шинель и, скатав валиком, подсунула ему под затылок. Оторвала лоскут рубахи, намочила, стала умывать. Выступил заострившийся нос на бескровном лице, скулы, обтянутые синеватой кожей.

– Доходит… – сказал кто-то.

Тень улыбки скользнула по серым губам, он открыл мутные, обессиленные болью глаза.

– Погоди… – прошептал он, – ишо им сопли-то утрем…

Она ощутила слабое пожатие его пальцев.

– Варькя… родная моя баба…

Взвод в строю, печатая шаг, двинулся к церкви. У паперти охрана поднимала заложников.

Варвара высвободила руку и скрылась в толпе.

Лебеда сворачивал самокрутку, когда прозвучала команда:

– А ну, встали и пошли! Живей, живей шевелися!..

– Угости, братец, табачкём. – Мужик в распоясанной гимнастерке старательно обтер пятерни о штаны.

Лебеда протянул ему кисет. Он учтиво запустил туда три пальца, добыл газетку из кармана и ловко слепил козью ножку.

– Служивый, огоньку дай, – обратился он к красноармейцу.

– Идти пора, не слыхал?

– Авось не опоздаем…

Прикурил сам, прихлопнул вспыхнувшую бумагу, дал прикурить Лебеде.

У Клашки подкашивались ноги, она судорожно всхлипывала. Ельмень взял под руку священника.

– Куды ведут?

– Убивать, батюшка…

Отец Еремей приостановился.

– Чада, возрадуемся! – Голос его дрогнул, он неспешно перекрестился. – Смерть принимаем во имя Господне…

Он шагнул вперед и затянул дребезжащим фальцетом:

– Христос воскресе из мертвых…

В толпе несколько голосов несмело подхватили:

– Смертию смерть поправ…

Варвара лихорадочно протискивалась вперед. Из-за спин было видно, как конвоиры расставляют заложников, как замер на месте взвод и разом опустил винтовки к ноге.

Лобан поддерживал Клашку, обхватив ее за плечи, и трясущимися губами подпевал. Лицо ее вспухло от слез, но мелодию она вела уверенно, как в церкви, и крепнущий хор послушно шел за ней.

– И сущим во гробех живот даровав…

Священник с умилением поворачивал голову на Клашкин грудной голос.

Цигарка Лебеды погасла, он пососал ее и бросил с досадой:

– Э-эх…

Мужик в распоясанной гимнастерке покосился на него с усмешкой и, кивнув ему, сунул свою козью ножку соседу.

Лебеда переводил взгляд с бойцов, поднимавших винтовки, на окурок, плывший к нему из рук в руки.

В тишине, нависшей над площадью, негромко и чисто лился пасхальный тропарь:

– Христос воскресе из мертвых…

Ельмень протянул окурок Лебеде. Он жадно затянулся раз, другой и с наслаждением выдохнул длинную струю дыма. Глаза его затуманились, разгладилось лицо.

Варвара не слышала выстрелов. Стволы коротко блеснули огнем, и ей показалось, что это она вздрогнула и стала валиться на бок, что это ее босые желтые ступни неуклюже взлетели кверху и медленно падали вместе с оседающей пылью и осколками штукатурки.

Но она застыла, живая, а он лежал под стеной, закинув жилистую шею с торчащим к небу кадыком.

Темнело. Капли падали ей на лоб, ползли по щекам. Пошел дождь, лило все сильнее. Кто-то окликнул ее. Оглянувшись, она увидела, что площадь давно опустела, люди разошлись. У стены кого-то поднимали за руки за ноги.

Дождь наполнял яму скорее, чем ее удавалось углубить.

Когда воды стало по пояс, Варвара, бросив лопату, ухватила тело за ноги, стащила вниз. Саван с Малафеем то скрывался под водой, то выныривал.

Где-то стучал молоток, забивая крышку. Поток размыл косогор и дорогу, покойников приходилось тянуть волоком, цепляясь за кусты.

Варвара швыряла мокрую глину в яму, глядя, как по соседству под чахлой березой Трынка и Машка топили гроб лопатами, а он, качнувшись, всплывал на поверхность, все не хотел уходить на дно.

В сарае Варвара припала к Пеструхе, застыла.

Дождь лил стеной. Посереди двора стояла телега, горой был навален Варварин скарб – табуретки, чугуны, самовар. На тюках сидела Палашка с Кузькой на руках.

Варвара залезла наверх, накрыла детей рогожей.

Игнаха, которого нарядили везти их, помогал, перекладывал узлы, стягивал веревку. Насквозь промокший красноармеец стучал зубами.

– А в Троицком покормить надоть, конь старый, зараз ему не одолеть… – говорил ему Игнаха.

– Ты довези до места и гуляй…

– А их куды?

– Сказывали, в Архангельскую губернию.

Дождь припустил с новой силой. Вода подбиралась к ступице. Игнаха посмотрел на небо и вздохнул:

– Авось и тама люди живуть…

Она стояла на пороге, окидывая последним взглядом разоренное жилье. Без занавески на окне и подушек на лежанке горница казалась голой.

Ветер гудел в трубе, от его порывов вздрагивало стекло в окошке под крышей.

Варвара подобрала забытый ухват, пошарила по углам. Заглянула за печь – туда завалилась какая-то дощечка. Извернувшись, она достала ее – это оказался образок Казанской. Варвара вытерла его рукавом, поцеловала и сунула за пазуху.

Загремело разбитое стекло, в землянку с шумом хлынула вода.

Варвара кинулась к двери, ее сшибла волна, опрокинула, завертела, стремительно поднимаясь к бревнам потолка. Клокочущий мутный поток затопил землянку.

По улице, превратившейся в реку, баба с поросенком на руках гонит корову. Вода поднимается по пояс, по грудь, вот уже видны только морда коровы и голова бабы в платке.

Ветви яблонь, усыпанные плодами, исчезают под водой.

Пара лошадей тащит пушку по грязи, по прибывающей воде. Красноармейцы толкают сзади, помогая лошадям.

Поток настигает их.

У печной трубы на соломенной крыше сгрудилось семейство – мужик, баба, ребятишки, теленок.

Волна накрывает их.

Красноармейцы ведут избитого, окровавленного мужика на расстрел. Он босой, руки у него связаны за спиной, в которую упирается винтовка конвоира.

Поток догоняет их, они разбегаются, но поздно.

На колокольне церкви звонарь, по пояс в воде, раскачивает колокол.

Вода поднимается все выше, исчезает в воде крест на колокольне.

На берегу ветер шумит в деревьях, раскачивает кусты лозняка. За стеной дождя тают очертания озера. Смолкает колокольный звон.

Волны стихают. Вертится в воде бревно, кто-то неистово колотит по воде.

У берега показывается голова. На четвереньках, как собака, человек вылезает из кустов. Это дурачок Мартынка. Поднявшись на ноги, он оглядывается на озеро и с воплем пускается бежать.

Дождь прекратился. Стих ветер. Из-за туч показывается солнце. Тишина.

За темными стволами сосен поблескивает вода. Над лесным озером курится туман.

и сей град… невидим бысть и покровен рукою божиею, иже на конец века сего многомятежна и слез достойнаго, покры господь той град дланию своею и невидим бысть по их молению и прошению, иже достойне и праведне тому припадающих, иже не узрит скорби и печали от зверя антихриста, токмо о нас печалуют день и нощь, о отступлении нашем всего государьства московскаго яко антихрист царьствует в нем и вся заповеди его скверная и нечистыя…

“Повесть и взыскание о граде сокровенном Китеже”[7] XVIII век

1994–2004