Эпоха потрясений. Проблемы и перспективы мировой финансовой системы Гринспен Алан

11. ПРОБЛЕМЫ НАЦИИ

В течение полутора лет после 11 сентября 2001 года мы находились в подвешенном состоянии. Экономика развивалась, но темпы ее роста были невысоки и нестабильны. Компаниям и инвесторам казалось, что опасности грозят со всех сторон. Кризис первых месяцев — поиски подозреваемых из «Аль-Каиды», попытки распространения сибирской язвы, военная операция в Афганистане — сменился борьбой за внутреннюю безопасность. Банкротство компании Enron в декабре 2001 года лишь обострило чувство страха и неопределенности. Оно инициировало волну скандалов и банкротств, обнажив оборотную сторону экономического бума — стяжательство и должностные преступления.

Временами казалось, что дурным новостям не будет конца: разногласия по поводу финансирования избирательной кампании, серия убийств в федеральном округе Колумбия, совершенных «вашингтонскими снайперами». взрыв на острове Бали, где жертвами террористов стали посетители ночного клуба. Летом 2002 года в результате финансовых махинаций обанкротилась WorldCom, одна из крупнейших телекоммуникационных компаний США. активы которой составляли $107 млрд. Это было крупнейшее банкротство в истории корпоративной Америки.

Затем настал черед атипичной пневмонии — смертоносной инфекции, которая появилась в Китае и на несколько недель прервала деловые поездки и торговлю. В этот же период мы стали свидетелями усиления давления администрации США на Саддама Хусейна, а военная операция в Ираке в марте-апреле привела к падению его правительства.

Кроме того, по-прежнему сохранялась угроза терактов на территории США. Особенно остро опасность ощущалась в официальном Вашингтоне: на каждом шагу дорожные заграждения, контрольно-пропускные пункты, камеры видеонаблюдения и вооруженные до зубов охранники. Я перестал ходить пешком на работу и лишил телевизионщиков возможности следить за «портфельным индикатором». Каждое утро меня на машине доставляли на охраняемый подземный паркинг ФРС. Хотя посетителям тоже разрешалось оставлять там свои машины, им приходилось ждать, пока охранник с собакой проверит, нет ли в автомобиле взрывчатки, при этом собаку запускали в багажник.

В то время в Вашингтоне думали лишь об одном: почему до сих пор не произошел второй теракт? Если «Аль-Каида» намерена разрушить экономику США, как заявил бен Ладен, должны последовать новые атаки. Наше общество было открытым, границы — ненадежными, а умение обнаруживать оружие и взрывные устройства оставляло желать лучшего. Я задавал этот вопрос многим в правительственных кругах, но никто так и не дал мне вразумительного ответа.

Ожидание новых терактов накладывало отпечаток на каждый шаг правительства. Раздутая проблема защиты наших институтов проявлялась в каждом решении. В 2002 году была подготовлена новая программа национальной безопасности, которая ограничивала свободу личности: уже-сточались требования к документам, удостоверяющим личность, вводились проверки документов, ограничивалась свобода передвижения и становилось возможным вмешательство в личную жизнь²⁴. В разработке программы участвовали лидеры обеих партий. Однако новых атак не последовало, и политики — кто быстрее, а кто медленнее — постепенно вернулись к прежним, досентябрьским установкам в отношении гражданских свобод. Интересно, как выглядели бы Соединенные Штаты сегодня, если бы произошел второй, третий и четвертый теракт? Выдержала бы это наша культура? Смогли бы мы поддерживать экономику в жизнеспособном состоянии, как израильтяне или как лондонцы и эпоху террора, организованного Ирландской республиканской армией? Надеюсь, что смогли бы... но все же не могу до конца избавиться от сомнений.

Ответом ФРС на эту неопределенность была программа снижения краткосрочных процентных ставок. В начале 2001 года мы снижали их семь раз, чтобы смягчить последствия краха интернет-компаний и общего падения фондового рынка. После терактов 11 сентября мы срезали ставку по федеральным фондам четырежды, а затем еще раз в разгар корпоративных скандалов 2002 года. В октябре того года ставка по федеральным фондам составляла 1,25%. т.е. достигла уровня, который лет десять назад показался бы большинству из нас немыслимо низким. (Столь низких ставок в стране не помнили со времен Дуайта Эйзенхауэра.) Мы всегда боролись с инфляцией, и такое снижение ставок было для нас непривычным делом. Экономика явно не демонстрировала признаков инфляции — рыночные силы сдерживали рост цен и заработной платы, заставляя инфляционные ожидания и долгосрочные процентные ставки снижаться.

В тот момент инфляция не представляла проблемы, С 2000 по 2003 год долгосрочные процентные ставки снижались — ставка по десятилетним казначейским облигациям упала примерно с 7 до 3,5%- Было понятно, что причины происходящего нужно искать за пределами североамериканского континента, поскольку долгосрочные процентные ставки снижались по всему миру. Глобализация оказывала на страну дефляционное воздействие.

Однако для нас это обстоятельство отступало на второй план, поскольку ФРС нужно было бороться с более острой проблемой — ослабленной экономикой. В Комитете по операциям на открытом рынке считали, что повышение цен нам пока не грозит и мы можем свободно снижать краткосрочные процентные ставки,

К 2003 году экономический спад и отсутствие инфляции привели к тому, что ФРС пришлось вспомнить о более экзотической опасности — снижении уровня цен, дефляции. Экономика США вполне могла войти в дефляционную спираль, подобную той, что на 13 лет парализовала Японию. Я считал, что это очень тревожные симптомы. Головная боль современной экономики — инфляция, дефляция же — довольно редкий недуг. В конце концов, Соединенные Штаты давно отказались от золотого стандарта. Не могу даже вообразить дефляцию в условиях использования необеспеченных бумажных денег. Я всегда полагал, что при угрозе дефляции можно запустить станок и печатать столько долларов, сколько нужно для остановки дефляционной спирали. Теперь я начал сомневаться в этом, Япония, образно говоря, перестала сдерживать выпуск бумажных денег, снизила ставки до нуля и сделала бюджет дефицитным, но уровень цен в стране продолжал снижаться. Казалось, японцам не вырваться из тисков дефляции, и они. несомненно, боялись войти в нисходящую спираль, равной которой не было с 1 930-х годов.

Дефляция вызывала нарастающую тревогу в ФРС, Хотя за 2002 год реальный ВВП вырос на 1,6%, экономика по-прежнему испытывала трудности. Прибыли даже таких сильных компаний, как Aetna и SBC Communications, были невысоки, и им тоже приходилось увольнять людей и не удавалось добиться стабильного роста акций. Уровень безработицы увеличился с 4% (в конце 2000 года) до 6%.

На заседании Комитета по операциям на открытом рынке в конце июня, когда мы проголосовали за снижение процентных ставок до 1 %, дефляция была вопросом номер один. Мы пошли на снижение ставок, хотя единодушно считали, что экономика вряд ли нуждается в этом шаге. Фондовый рынок начал понемногу оживать, и, по нашим прогнозам, прирост ВВП должен был увеличиться во втором полугодии. И все же мы сделали этот шаг руководствуясь принципом уравновешивания рисмов. Мы хотели прекратить дефляцию, хотя дальнейшее снижение процентных ставок могло породить рыночный пузырь, своего рода инфляционный бум, с которым придется бороться впоследствии. Меня радовало то, что мы взвесили все «за» и «против». Оценку правильности нашего решения даст лишь время, но подход к его принятию был верным.

Экономику в нелегкий период после 11 сентября поддержали потребительские расходы, связанные с рынком жилья. Во многих регионах США в ответ на снижение процентных ставок по ипотечным кредитам стала расти стоимость жилой недвижимости. Рыночные цены на вторичном рынке в течение 2000, 2001 и 2002 годов поднимались на 7,5% в год, вдвое выше, чем несколько лет назад. Строительство жилья приобрело рекордный размах, а число домов, которые сменили владельцев на рынке вторичного жилья, было огромным. Этот бум укреплял моральный дух людей — если соседям удается продать жилье за хорошие деньги, значит, и ваш дом растет в цене.

В начале 2003 года ставка по 30-летним ипотечным кредитам была ниже 6%. До такого уровня она не опускалась с 1960-х годов. Ипотечные кредиты с изменяемой ставкой стоили еще дешевле. Это стимулировало оборот на рынке недвижимости, и цены ползли вверх. С 1994 года количество домовладельцев стало расти ускоренными темпами, К 2006 году собственный дом имели почти 69% семей. В 1994 году доля собственников составляла 64%, а в 1940-м — 44%, Особенно существенным был рост числа собственников среди испаноязычных и чернокожих американцев — эта группа становилась более зажиточной, и правительственные программы поддержки низкокачественных кредитов позволили многим представителям национальных меньшинств впервые купить жилье. Я считаю, что повышение доли собственников жилья сделало значительную часть населения кровно заинтересованной в будущем страны, а это способствовало сплочению нации. Приобретение жилья сегодня имеет такое же значение, как и 100 лет назад. Даже в компьютерную эру традиционные стены из «кирпича и раствора» дают нам чувство уверенности.

Прирост капитала, особенно реализованный, т. е. превращенный в деньги, не задерживался в карманах людей. Вскоре статистики отметили всплеск потребительских расходов, который соответствовал величине прироста капитала. По оценкам ряда аналитиков, 3-5% прироста стоимости жилья ежегодно трансформируется в повышение спроса на все виды товаров и услуг —от машин и холодильников до туристических поездок и развлечений. Кроме того, люди тратят деньги на обустройство жилья и его расширение, что еще больше подхлестывает ажиотаж. В сущности расходы увеличивались за счет роста ипотечного долга, поскольку финансовые институты сделали получение ипотечного кредита совсем несложным²⁵. Совокупный эффект был метко охарактеризован экономическим обозревателем Робертом Сэмюэлсоном, который 30 декабря 2002 года писал в Newsweek «Бум на рынке жилья спас экономику... Наигравшись на рынке акций, американцы устроили оргию на рынке недвижимости. Мы поднимали цены, пускали дома под снос и подсчитывали барыши».

Разумеется, любой бум порождает мыльные пузыри, что на своем горьком опыте хорошо усвоили акционеры интернет-компаний. Готовы ли мы к обвалу рынка недвижимости? Опасения стали возникать при виде таких «горячих» рынков, как Сан-Диего и Нью-Йорк, где в 2002 году цены подскочили соответственно на 22 и 19% и где инвесторы начали видеть в жилых домах и кондоминиумах способ быстрого обогащения. ФРС пристально следила за этими тенденциями. На фоне бума стали заметными спекуляции на рынке жилья. На американском рынке односемейного жилья дома приобретались главным образом для проживания, и доля покупок с целью вложения средств или спекуляций редко превышала 10%’. По данным Национальной ассоциации риелторов, к 2005 году инвесторы скупили 28% домов. Они превратились в рыночную силу, которая почти на треть увеличила оборот существующего жилья. В то время в телевизионных новостях то и дело появлялись репортажи о «флипперах» — перекупщиках недвижимости в таких местах, как Лас-Вегас и Майами. Пользуясь доступностью кредита, они покупали пять-шесть новых кондоминиумов с тем, чтобы выгодно перепродать их еще до завершения строительства. Впрочем, подобные драмы не выходили за пределы региональных масштабов. Я объяснял аудитории, что мы имеем дело не с пузырями, а с пеной -локальными скоплениями пузырьков, которые не могут нанести ущерб экономике в целом.

Однако, будь то пена или пузыри, к концу 2005 года веселье пошло на спад, и те. кто собирался приобрести недвижимость впервые, уже не могли сделать этого из-за роста цен. Повышение цен требовало более крупных ипотечных кредитов, которые съедали значительную часть месячного дохода. Пьянящая пора, когда покупатели наперебой повышали цену, чтобы стать счастливыми обладателями дома, осталась позади. Продавцы назначали все более высокие цены, но покупатели больше не желали соревноваться с ними. Объемы продаж на первичном и вторичном рынке недвижимости резко упали. Бум закончился.

На самом деле этот бум был частью глобальной тенденции. Ипотечные ставки снизились не только в США, но и в Великобритании, Австралии и многих других странах, где существовал жизнеспособный ипотечный рынок. В итоге цены на жилье во всем мире выросли. По оценкам журнала Economist, который отслеживает цены на жилье в 20 странах, в период с 2000 по 2005 год рыночная стоимость жилой недвижимости в развитых странах выросла с S40 трлн до $70 трлн. Наиболее значительный прирост ($8 трлн) продемонстрировали односемейные дома в США. Опыт других экономик, где аналогичный бум начался и закончился на год-два раньше, чем в США, оказался очень показательным. В Австралии и Великобритании спрос начал спадать в 2004 году по тем же причинам, что и позднее у нас; покупатели, приобретающие жилье впервые, столкнулись с завышенными ценами, а спекулянты ушли с рынка. Примечательно, что с завершением бума в этих странах цены выровнялись или немного снизились, но на момент написания этих строк их резкого падения не произошло,

Бум на рынке жилья, сопровождавшийся взрывным появлением новых ипотечных продуктов, привел к повышению стоимости дома типичной американской семьи и сделал его владельцев более состоятельными. Разумеется, возросли и размеры ипотечных кредитов, но из-за снижения процентных ставок обслуживание долга стало в период с 2000 по 2005 год ненамного обременительнее.

Восстановление экономики после событий 11 сентября все же нельзя было назвать беспроблемным. Ложкой дегтя стало нежелательное изменение в концентрации доходов. На протяжении последних четырех лет рост среднечасовой оплаты труда младшего управленческого персонала ощутимо опережал рост среднечасовой заработной платы производственных рабочих и неуправленческого персонала. Для многих такое различие реальных доходов компенсировалось приростом стоимости жилья, даже несмотря на то что львиная доля этого прироста приходилась на группы населения с доходами выше среднего и высокими доходами. Расхождение доходов отражалось и в результатах социологических опросов на момент возобновления экономического роста. К 2004 году реальный рост ВВП достиг хорошего уровня — 3,9%, безработица шла на убыль, а совокупное повышение заработной платы тоже выглядело неплохо. И все же рост средних доходов отличала определенная диспропорция — большая часть прироста приходилась на высококвалифицированных работников. Работников со средним доходом было куда больше, а дела у них шли далеко не так хорошо. Исследователи, обзвонившие по 1000 семей, обнаружили, что 60% населения считают состояние экономики ужасным и только 40% воспринимают его как нормальное. Двухуровневая экономика — обычное дело для развивающихся стран, однако американцы не сталкивались с таким различием доходов с 1920-х годов.

Недавний бум на рынке жилья нанес урон некоторым группам населения. Для подавляющего большинства домовладельцев, стоимость домов которых значительно выросла, он не создал проблем. Однако множество семей с низким доходом, которые воспользовались низкокачественными кредитами для приобретения жилья, включилось в происходящее слишком поздно, чтобы остаться в выигрыше. В отсутствие запаса в виде оплаченной доли жилья сложности с внесением ежемесячных платежей обернулись для них ростом числа обращений взыскания на заложенную недвижимость. Из $3 трлн, предоставленных в виде кредитов на приобретение жилья в 2006 году, одна пятая часть приходится на низкокачественные ипотечные кредиты и еще одна пятая — на так называемые альтернативные кредиты Alt-A. Последние предоставляются заемщикам с хорошей кредитной историей, но с неполным пакетом документов о доходах. Ежемесячный платеж по таким кредитам часто ограничивается процентами. Низкая надежность двух пятых кредитов привела к ужесточению условий кредитования, что оказало заметное влияние на объемы продаж жилья. Я понимал, что смягчение условий ипотечного кредитования для низкокачественных заемщиков повышало финансовый риск и что любые программы поддержки вызывают деформацию рынка. Однако тогда, как и сейчас, я был убежден, что увеличение доли домовладельцев среди населения стоит этого риска. Защита права собственности, столь важная для рыночной экономики, требует поддержания критической массы собственников.

Насколько меня радовала способность экономики восстанавливаться, настолько же расстраивали действия правительства. В 2002 году вернулся дефицит бюджета в размере $158 млрд. Разница по сравнению с 2001 годом, когда профицит достигал $127 млрд, составляла больше четверти триллиона долларов.

Президент Буш нацеливал администрацию на выполнение обещаний предвыборной кампании 2000 года: снижение налогов, укрепление национальной обороны, расширение перечня лекарственных средств в рамках программы Medicare, С учетом размера прогнозируемого профицита эти цели были вполне осуществимыми. Однако через полгода после вступления Джорджа Буша-младшего в должность от профицита не осталось и следа. В условиях растущего дефицита бюджета обещания стали невыполнимыми. Однако президент упорно придерживался курса, заявленного в ходе предвыборной кампании.

Больше всего меня тревожило то, как легко конгресс и администрация отказались от соблюдения бюджетной дисциплины. За четыре года существования профицита бережливость стала дефицитным товаром на Капитолийском холме. Государственным мужам трудно устоять перед избытком средств, который позволяет зарабатывать политический капитал за казенный счет. В 1990-е годы я получил с Капитолийского холма неисчислимое количество писем с предложениями по увеличению расходов или снижению налогов, прикрытых маскирующими затраты туманными выкладками.

В конгрессе давно забыли искусство бухгалтерского учета по методу двойной записи.

Однако в конечном итоге притворство было отброшено, В последний год администрации Клинтона конгресс отказался от им же установленного ограничения на траты и узаконил дополнительные расходы объемом около $1 трлн на следующие 10 лет. Если бы не они. рекордный профицит бюджета в 2000 году — $237 млрд — был бы еще больше. С приходом Джорджа Буша началось снижение налогов, не сбалансированное с сокращением расходов, а после 11 сентября администрация стала еще более расточительной.

Понятно, что законы, принятые после 11 сентября, предусматривали увеличение расходов на оборону и национальную безопасность. Однако чрезвычайные меры, казалось, лишь разжигают аппетиты конгрессменов, которые добивались финансирования программ в интересах своих избирателей. Одним из первых примеров был закон о транспорте, почти единогласно принятый в декабре 2001 года. Он обошелся бюджету в $60 млрд. Предполагалось выделить крупные суммы на повышение безопасности авиаперевозок и ввести налог на авиабилеты, чтобы частично компенсировать эти затраты, — на первый взгляд разумные шаги. Кроме того, планировалось выделить более $400 млн на дорожное строительство. Эти правительственные дотации представляли собой настоящую кормушку для конгрессменов, поскольку такие расходы не контролировались штатами и предназначались для реализации проектов дорожного строительства на родине законодателей.

Еще больше меня возмутил закон о фермерском хозяйстве, принятый в мае 2002 года. Эта разорительная для бюджета шестилетняя программа содействия фермерам представляла собой подачку размером $250 млрд и была отходом от прежнего решения сократить субсидии и открыть сельское хозяйство рыночным силам. Новый пакет помощи резко повышал дотации на хлопок и зерно и включал дополнительные ассигнования на самые разные сельскохозяйственные продукты — от сахара до нута. На принятии этого закона настаивал председатель Комитета конгресса по сельскому хозяйству Ларри Комбест, республиканец из Техаса, при поддержке демократов со Среднего Запада, в том числе лидера сената Дэшла из Южной Дакоты.

Против превышения законодательной власти есть весьма эффективное средство: оно называется президентское вето, В кулуарах я открыто говорил высшим должностным лицам в сфере экономики о том, что президенту Бушу следует отклонить ряд законопроектов. Это заставит конгресс понять, что никто не давал ему карт-бланш на расходы. Однако один из влиятельных представителей Белого дома намекнул, что президент не желает ссориться со спикером палаты представителей Деннисом Хастертом. «Президент считает, что ему будет проще контролировать его. не обостряя отношений». — заявил представитель администрации.

Отказ от использования права вето стал отличительным признаком президентства Буша: на протяжении почти шести лет в Белом доме он не отклонил ни одного законопроекта. Такой подход не имеет прецедентов в новой истории. Джонсон, Никсон. Картер. Рейган, Джордж Буш-старший. Клинтон отклоняли десятки законопроектов. А Джерри Форд налагал вето на все подряд — менее чем за три года он отклонил более 60 законопроектов. Это позволило ему успешно противостоять демократам, которые составляли большинство в обеих палатах конгресса, и направлять законодателей на тот курс, который он считал нужным. По моему мнению, подход Буша, всеми силами избегавшего конфронтации, был большой ошибкой, которая привела к отказу от принципа взаимоограничеиия властей, чрезвычайно важного для соблюдения финансовой дисциплины.

Бюджетная дисциплина в Вашингтоне уступила призраку 30 сентября 2002 года. В этот день с одобрения конгресса основной антидефицитный закон США утратил силу. Закон об исполнении бюджета 1990 года превратился в памятник самоограничению конгресса. Принятый при поддержке обеих партий в эпоху Джорджа Буша-старшего, этот закон позволял держать под контролем дефицит федерального бюджета и тем самым помог подготовить почву для экономического бума в 1990-е годы. Закон жестко ограничивал дискреционные расходы конгресса и разрешал финансирование только при наличии соответствующего источника доходов. Нарушение этих условий автоматически влекло сокращение расходов на социальные программы и оборону, т. е, крайне нежелательное для любого политика урезание.

Однако Закон об исполнении бюджета не предусматривал возможности появления многолетнего профицита (по иронии судьбы, его цель состояла в сбалансировании бюджета к 2002 году). В стремлении потратить деньги конгресс в конце 1990-х годов начал искать лазейки, которые позволяли не подчиняться правилам. Как сказал один из сотрудников аппарата палаты представителей: «От нас требовали не допускать дефицита, но дефицита ведь нет!» Но теперь, когда сдерживающие меры утратили силу, дефицит вернулся вновь.

В середине сентября я обратился к конгрессу с призывом не сдавать этот первый оборонительный рубеж, «Срок действия правил исполнения бюджета истекает. — сказал я во время выступления перед Бюджетным комитетом палаты представителей. — Отказ от них будет роковой ошибкой. Без четко определенного курса и конструктивных целей крен в сторону бюджетного дефицита вновь станет для нас привычным делом... Если мы не будем придерживаться правил исполнения бюджета и не подтвердим свою финансовую ответственность, годы упорного труда пойдут насмарку».

Конечно, последствия проявятся не сразу, но они будут очень тяжелыми.

Я предупредил: «История показывает, что несоблюдение финансовой дисциплины в конечном итоге приводит к повышению процентных ставок, сокращению капиталовложений, снижению темпов роста производительности и к непопулярным решениям в будущем».

Мое заявление было распространено заранее. Без сомнения, его содержание оказалось не по душе многим. На заседание комитета явилась примерно половина членов. Зачитывая фрагмент, призывающий к межпартийному консенсусу, который в свое время позволил принять Закон об исполнении бюджета, я наблюдал за реакцией конгрессменов. Большинство присутствующих смотрели на меня пустыми глазами. Хуже того, по характеру вопросов было ясно, что почти никто из законодателей не заинтересован в ограничении расходов. Они не хотели вдумываться в мое предложение и видеть более масштабную экономическую опасность, а просто меняли тему. Предметом разговора стало снижение налогов в настоящем и будущем и доводы за и против. Именно эта тема доминировала в немногочисленных газетных сообщениях о моем выступлении, которые появились на следующий день.

В сенате Пит Доменичи, Фил Грэмм, Кент Конрад. Дон Никле и другие финансовые консерваторы старались сохранить механизмы обеспечения сбалансированности бюджета. Однако политическая воля была не на их стороне. Все. что они смогли сделать, это продлить на полгода процессуальную норму, которая мешала узаконить повышение дефицита. Но в отсутствие обязательных санкций, которые предусматривал Закон об исполнении бюджета, данная норма оставалась пустым звуком. Бюджетная дисциплина, которая сослужила нам добрую службу, была подорвана.

После решительной победы республиканцев на промежуточных выборах в ноябре 2002 года ситуация стала еще хуже. Глен Хаббард, председатель Экономического совета при президенте США, в декабрьской речи заявил, что для экономики не важно, сбалансирован бюджет или нет. «Пора прекратить разговоры о том. что рост дефицита приводит к повышению долгосрочных процентных ставок и сдерживает экономический рост. — сказал он. — Это "рубиномика", и мы считаем такую точку зрения глубочайшим заблуждением». Если не считать камня в огород демократов, слова Хаббарда были справедливы в краткосрочном плане. Рынки ценных бумаг стали настолько эффективными, что текущие процентные ставки менялись лишь при появлении информации, изменяющей ожидания относительно дефицита бюджета и государственного долга. Текущие изменения в предложении казначейских обязательств Министерства финансов США обычно незначительны по отношению к выпуску сопоставимых долгосрочных долговых инструментов в мировом масштабе. Небольшие изменения относительных цен (т.е. процентных ставок) могут подтолкнуть инвесторов к замене значительной части казначейских обязательств на качественные корпоративные облигации или иностранные государственные облигации. Верно и обратное: такие изменения долга, а значит, и дефицита, как ни странно, не вызывают значительного изменения процентных ставок. Масштабы и эффективность глобального рынка облигаций, которые конкурируют с американскими казначейскими бумагами, делают неочевидной долгосрочную взаимосвязь дефицита бюджета, долга и процентных ставок.

Размышляя над сложной проблемой, полезно представить ее крайнее проявление. Если разумная государственная политика и вправду предполагает, что дефицит не играет роли, а снижение налогов не должно компенсироваться сокращением расходов, почему бы не отменить все налоги? Пусть конгресс берет из казны сколько пожелает и расходует эти средства как ему вздумается, не боясь, что государственный долг сведет экономический рост на нет. Однако мы не раз наблюдали, как в развивающихся странах ничем не ограниченные заимствования и расходы правительства приводили к гиперинфляции и развалу экономики.

Это говорит о том, что дефицит бюджета все же имеет значение. Насущный вопрос для тех, кто определяет политический курс не в том, наносит дефицит бюджета ущерб экономическому росту или нет, а в том. каковы масштабы этого ущерба. Так или иначе, Хаббард, согласно эконометрической модели которого изменение федерального долга не оказывает заметного влияния на изменение процентных ставок, недавно написал: «Наши данные говорят не о том, что дефицит бюджета не имеет значения. Ощутимое, продолжительное увеличение государственного долга, который отличается нестабильностью, постепенно начинает оказывать растущее давление на внутренние и внешние источники ссудного капитала... В США в настоящее время особую тревогу вызывают нефундированные обязательства по программам социального страхования и Medicare». Однако политические реалии заставили забыть о нюансах экономических дебатов. По мнению конгресса и президента, бюджетные ограничения шли вразрез с законодательной деятельностью в том виде, в каком она была любезна их сердцу, Фраза «дефицит не имеет значения», к моей досаде, стала частью риторики республиканцев.

Мне было нелегко смириться с тем, что этот подход стал доминировать в экономической политике Республиканской партии. Однако я сталкивался с ним не впервые. Много лет назад, в 1970-е годы, я обедал с Джеком Кемпом, тогда молодым конгрессменом из северной части штата Нью-Йорк. Он жаловался, что демократы всегда подкупают избирателей, увеличивая расходы, а решать проблему дефицита бюджета приходится администрации республиканцев. «Почему бы и нам не проявить немного легкомыслия?» — спросил он, поразив меня до глубины дущи. Именно это происходило теперь. Я, как республиканец либертарианского толка, был оскорблен.

В конце декабря 2002 года и начале января я сделал все, чтобы заставить правительство США избрать разумный подход. Не могу сказать, что мои протесты дали ощутимый результат, однако, судя по всему, в Белом доме поняли, что тезис «дефицит не имеет значения» звучит вызывающе. Представляя проект бюджета на 2004 год. президент Буш не допускал подобных высказываний. «Администрация убеждена, что следует контролировать дефицит бюджета и сокращать его го мере укрепления экономики при условии соблюдения интересов национальной безопасности», — заявил он в конгрессе 3 февраля 2003 года. Далее он постарался убедить аудиторию, что на данном этапе дефицит неизбежен из-за дальнейшего снижения налогов, которое должно стимулировать рост экономики, и из-за необходимости дополнительных расходов на борьбу с терроризмом. На следующий день в том же ключе выступил Джон Сноу, который незадолго до этого сменил Пола О’Нила на посту главы Министерства финансов. «Дефицит имеет значение», — сказал он членам Бюджетного комитета палаты представителей. Однако тот дефицит, что был заложен в новый бюджет, оказался «контролируемым» и «неизбежным».

Меня новый бюджет обескуражил куда больше. Его расходы составляли более $2,2 трлн, а запланированный дефицит и в 2003-м. и в 2004 году превышал $300 млрд плюс (по самым оптимистическим предположениям) еще $200 млрд в 2005 году. Как и следовало ожидать, проект бюджета предусматривал резкое увеличение расходов на национальную безопасность и оборону. При этом он не учитывал финансирование надвигающейся войны в Ираке. (В этом случае администрации пришлось бы просить о целевых ассигнованиях, что сделало бы дефицит еще больше.)

Ключевой составляющей бюджета был второй этап крупного снижения налогов, о котором президент Буш заявил двумя неделями раньше. Самой дорогостоящей позицией была частичная отмена двойного налогообложения дивидендов. За полную отмену двойного налогообложения корпоративных дивидендов, стимулирующую капиталовложения, я выступал много лет. Кроме того, предполагалось ускорить снижение подоходного налога на всех уровнях — эти изменения должно были вступить в силу немедленно — и окончательно отменить налог на недвижимость. В общей сложности налоговый пакет в течение 10 лет должен был добавить $670 млрд (а если снижение налогов примет долгосрочный характер — более $1 трлн) к $1,35 трлн, а которые обошелся первый этап снижения налогов.

Митч Дэниелс, директор Административно-бюджетного управления, не замедлил отметить, что $300 млрд составляют всего 2,7% ВВП — вполне приемлемый показатель по историческим меркам. Это было действительно так, но меня беспокоили обещанные выплаты в долгосрочной перспективе, которые грозили оставить огромную дыру в бюджете. Нам следовало готовиться и выходу на пенсию тех, кто родился в период всплеска рождаемости, чтобы войти в эти нелегкие годы со сбалансированным бюджетом или даже с профицитом²⁶.

Шли разговоры о том, что дополнительное снижение налогов поможет возобновить экономический рост. Однако анализ ФРС показал, что затяжной спад был следствием тревог и неуверенности, связанных с возможной войной, а не отсутствия стимулов. В выпусках новостей говорилось главным образом об Ираке. Колин Пауэлл, выступая 5 февраля в ООН, обвинил Ирак в том, что он укрывает оружие массового уничтожения, а 1 0 дней спустя в разных городах мира прошли антивоенные марши. До урегулирования ситуации в Иране было невозможно понять, есть ли смысл в дальнейшем снижении налогов. Обращаясь к Банковскому комитету сената 1 1 февраля, я сказал, что до сих пор не уверен, что такое стимулирование является желательным в данный момент; что перед нами стоит куда более насущная задача, чем снижение налогов, — мы должны предотвратить опасность, которую представляет собой растущий дефицит бюджета. Я настоятельно рекомендовал сенаторам восстановить законодательные ограничения на расходы и правило, разрешающее финансирование только при наличии источника дохода. «Я боюсь, что, если не восстановить механизм управления бюджетным процессом, в отсутствие четко определенного курса и конструктивных целей... дефицит бюджета вновь станет нормой». Это породит проблемы, которые не решить никакими стимулами. Доводы сторонников экономики предложения, которые считают, что ускорение экономического роста помогает сдерживать дефицит, несомненно, верны, сказал я. Если исключить маловероятный вариант, когда налоговая скидка полностью превращается в сбережения, то потраченная на потребление часть увеличивает ВВП и налогооблагаемую базу, а следовательно, налоговые поступления. Таким образом, совокупное сокращение налога всегда больше потери налоговых поступлений, но тем не менее такие потери имеют место. Учитывая размеры дефицита бюджета, я предостерегал: «Нельзя рассчитывать на то. что экономический рост гарантированно устранит дефицит. А восстановление финансовой дисциплины потребует малопопулярных мер».

Тот факт, что я позволил себе открыто усомниться в плане администрации, вызвал переполох. «Нет. господин президент: Гринспен дает нагоняй за рост дефицита» — статья под таким заголовком появилась на следующее утро в Financial Times. Однако заголовки американских газет свидетельствовали о том, что мне не удалось направить дебаты в нужное русло. Я пытался заставить людей понять необходимость финансово-бюджетных ограничений, которые касались не только налогов, но и, что более важно, расходов. Тем не менее все зациклились на налогах. Washington Post писала; «Гринспен считает снижение налогов преждевременным. В стагнации виноват страх перед войной». «Гринспен рекомендует повременить со снижением налогов», — вторила USA Today. При этом никто из лидеров конгресса даже пальцем не пошевелил, чтобы наладить бюджетный контроль.

Проблема снижения налогов быстро превратилась в развлечение для средств массовой информации. Не прошло и недели, как более 450 экономистов, в том числе 10 нобелевских лауреатов, опубликовали письмо, в котором аргументированно доказывали, что снижение налогов, предложенное Бушем, приведет к резкому росту дефицита бюджета и при этом мало по-может экономике. Белый дом ответил на это письмом, которое подписали 250 экономистов, поддерживающих планы администрации. Большинство имен я знал: 450 противников президентского курса в основном были кейнсианцами, а 250 его сторонников — приверженцами экономики предложения. Эти дебаты не прояснили ситуацию, но усилили накал страстей, однако война в Ираке заставила быстро забыть эту дискуссию. В мае, когда конгресс одобрил снижение налогов, которого хотел президент, и подписал соответствующий законопроект, бюджетная дисциплина не попала в список приоритетов. Я хорошо понимал чувства Кассандры.

В период президентства Буша, особенно после 11 сентября, я провел в Белом доме больше времени, чем за всю предыдущую карьеру в ФРС. Не реже раза в неделю я покидал офис, спускался на лифте в гараж ФРС и ехал на машине полмили до юго-западных ворот. Это были обычные рабочие совещания с главой Национального экономического совета Стивом Фридманом, его преемником Алом Хаббардом и высшими должностными лицами, занимавшимися проблемами экономики. Периодически я беседовал с Диком Чейни, Кондолизой Райс, Энди Кардом и другими представителями администрации. Разумеется, время от времени мне приходилось встречаться и с президентом.

Я вновь превратился в консультанта. На совещаниях обсуждались вопросы международной экономики, изменение цен на нефть и иные энергоносители, перспективы социального страхования, дерегулирование, махинации в сфере бухгалтерского учета, проблемы корпораций Fannie Мае и Freddie Mac, а также денежно-кредитная политика. Многие идеи, которые я продвигал, изложены в следующих главах.

Администрация Буша совсем не походила на реинкарнацию администрации Форда, как показалось мне поначалу. Теперь в управлении доминировала политическая составляющая. Как председатель ФРС я представлял собой независимую силу и был довольно заметной фигурой, однако меня явно не считали частью узкого круга, к которому, впрочем, я и не желал принадлежать.

Вскоре стало понятно, что в администрации нет места жестким противникам дефицита бюджета вроде Пола О'Нила. Инициативы, на планирование которых мы с ним потратили немало времени, — введение личных счетов в сфере социального страхования и новый закон об ответственности генеральных директоров — были встречены не лучше, чем условия, на которых мы настаивали на первом этапе снижения налогов. Прямолинейный Пол поссорился с администрацией, которая хотела прежде всего лояльности правительственному курсу. Большую часть времени, которое Пол проработал в должности министра финансов, он был на ножах с экономическими советниками Буша, и в первую очередь с Ларри Линдсеем, основным творцом программы снижения налогов. После выборов 2002 года оба ушли в отставку. Пола сменил очередной бывший генеральный директор, глава крупной железнодорожной компании CSX Джон Сноу. Джон оказался лучшим администратором, чем Пол. и к тому же был более обходительным и красноречивым, когда речь шла об экономической политике, а в Белом доме хотели от министра финансов именно этого.

Мы с президентом продолжали активно общаться, как и в то первое утро в отеле Madison. Несколько раз в год он приглашал меня отобедать в его личных апартаментах, обычно вместе с вице-президентом Чейни, Энди Кардом и одним из экономических советников. На этих встречах, как и на самой первой, в разговорах о глобальных экономических тенденциях и проблемах солировал в основном я. Увлекшись, я забывал о еде и в конце концов прихватывал что-нибудь с собой, чтобы заморить червячка в офисе.

За те пять лет. которые мы проработали вместе, президент Буш был верен своему обещанию не вмешиваться в работу ФРС. Поскольку большую часть времени мы держали краткосрочные ставки на очень низком уровне, у него не было повода жаловаться. Но даже в 2004 году, когда экономический рост возобновился и Комитет по операциям на открытом рынке начал повышать процентные ставки, Белый дом воздерживался от комментариев. Между тем президент, видимо, не просто терпел, а конструктивно воспринимал мои критические замечания в отношении его финансово-бюджетной политики. Не прошло и месяца с момента моих критических выступлений по поводу очередного снижения налогов, как он объявил, что намерен в пятый раз назначить меня на должность председателя ФРС. Это было полной неожиданностью, поскольку четвертый срок моего пребывания в этой должности истекал только через год.

Кроме того, администрация последовала рекомендациям ФРС по стратегии оздоровления финансовых рынков. Еще более важными в 2003 году были усилия, направленные на ограничение инвестиционных портфелей корпораций Fannie Мае и Freddie Mac, которые конгресс наделил правом поддерживать рынок ипотечного кредитования. Де-факто они получили дотацию в форме процентных ставок с очень низкими премиями за кредитный риск по долговым бумагам — на финансовых рынках были уверены, что в случае дефолта дядя Сэм придет на помощь. Благодаря такой дотации Fannie Мае и Freddie Mac получали огромные прибыли и быстро росли. Однако со временем их деятельность привела к деформированию рынка и превратилась в проблему. Эти корпорации использовали опытных лоббистов и имели влиятельных сторонников в конгрессе. И хотя применение жестких мер не сулило президенту Бушу политических выгод, он поддержи* вал ФРС на протяжении двухлетней борьбы, которая привела к осуществлению жизненно важных реформ.

Больше всего меня удручало нежелание президента положить конец неконтролируемым расходам. Не так давно мне представилась возможность оценить изменение финансового положения Соединенных Штатов с января 2001 года, когда нынешняя администрация приступила к выполнению своих обязанностей. Я проанализировал состояние бюджета вплоть до сентября 2006 года с учетом текущей политики, т.е. действующего законодательства и бюджетной практики. Сравнив предварительные оценки Бюджетного управления конгресса с результатами, я обнаружил, что запланированный на конец сентября 2006 года объем государственного долга составлял $1,2 трлн, фактически же он достиг $4,8 трлн. Это довольно крупный просчет. Безусловно, сокращение доходов объяснялось в значительной мере тем, что Бюджетное управление не учло снижения поступлений от налога на прирост капитала в связи со спадом на фондовом рынке. Однако к 2002 году администрация и конгресс уже знали, что происходит, но почти не изменили свою политику.

Другая причина падения доходов — избранный курс: снижение налогов и повышение расходов. Затраты на войну в Ираке и борьбу с терроризмом не могут объяснить этот разрыв. По оценкам Бюджетного управления конгресса, ассигнования на то и другое в 2006 финансовом году в совокупности составили $120 млрд. Это крупная сумма, но страна, ВВП которой достигает $13 трлн. покрыла бы эти расходы без труда. Федеральные расходы на национальную оборону, которые в 2000 финансовом году были рекордно низкими за последние 60 лет — 3% ВВП. — в 2004 году возросли до 4% и оставались на этом уровне до 2006 года, когда они достигли 4.1%. (Для сравнения: расходы на национальную оборону в разгар войны во Вьетнаме составляли 9,5% ВВП, а во время войны в Корее — более 14%.}

Однако в гражданском секторе так называемые дискреционные расходы намного превысили прогнозы, которые были сделаны в начале нового тысячелетия в условиях значительного профицита. Больше всего обескураживал принятый в конце 2003 года закон об отпускаемых по рецепту лекарственных средствах. Вместо того чтобы осуществить давно назревшие преобразования программы Medicare, планировалось в течение 10 лет увеличить огромные неконтролируемые расходы данной системы еще на $500 млрд. Такой шаг позволял президенту поставить галочку напротив еще одного предвыборного обещания, но не объяснял, откуда взять необходимые средства.

Это было не одиночное событие. С тех пор. как конгресс и администрация санкционировали на 2004 год дефицит федерального бюджета, превышающий $400 млрд. республиканцы пытались оправдать отказ от либертарианского идеала «небольшого правительства». «Оказалось, что американский народ не желает значительно ограничивать правительство», — писал конгрессмен Джон Бейнер из Огайо, излагая позицию своей партии сразу после принятия закона о лекарственных средствах. Именно благодаря Бейнеру республиканцы за девять лет до этого взяли под контроль палату представителей, однако теперь, по его словам, партия столкнулась с «новыми политическими реалиями». О сокращении размера правительства речь теперь уже не шла, в лучшем случае следовало надеяться на то, что оно будет расти не так быстро. «Республиканцы смирились с этими реалиями, воспринимая их как издержки власти большинства», — утверждал он. Бейнер и другие партийные лидеры проталкивали мысль о том, что новой целью должно стать более многочисленное, однако более эффективное правительство. Первого они добились, но второго — нет.

Реальность оказалась еще более скверной. Для многих партийных лидеров главной целью стало изменение процедуры выборов с тем, чтобы впредь правительство всегда возглавляли республиканцы. Спикер палаты представителей Хастерт и лидер республиканского большинства палаты представителей Том Дилэй охотно шли на увеличение расходов каждый раз, когда это позволяло республиканскому большинству получить еще несколько мест. Руководство сената проявило себя ненамного лучше. Лидеру сенатского большинства Биллу Фристу, весьма разумному человеку, врачу по профессии, не хватало силы характера, чтобы принять необходимые меры и положить этому конец. Предостережения консерваторов — Фила Грэмма. Джона Маккейна, Чака Хэйгела и Джона Сунуну — обычно оставались без внимания.

Конгресс был слишком занят дележом пирога. Злоупотребления с целевыми ассигнованиями перешли все границы — политики всеми силами лоббировали определенные проекты, что привело к коррупционным скандалам в 2005 году. В Законе об ограничении доступа к бюджетным средствам, внесенном на рассмотрение двухпартийной группой, которую возглавлял Маккейн, отмечалось, что число целевых ассигнований выросло с 3023 в 1996 году (конец первого срока Клинтона) до 16 000 в 2005 году (начало второго срока Буша). Определить общую сумму государственных дотаций и субсидий оказалось еще труднее — некоторые ассигнования

были вполне законными, — в любом случае они достигали десятков миллиардов долларов. Конечно, такие расходы составляли ничтожную часть федерального бюджета, превышавшего $2 трлн, ко дело не в этом. Если речь идет о крахе финансовой дисциплины, целевые ассигнования — канарейка в угольной шахте. И эта канарейка явно была не в лучшей форме.

Когда после ноябрьских выборов 2006 года республиканцы сдали свои позиции в конгрессе, бывший лидер республиканского большинства в палате представителей Дик Арми опубликовал в Waft Street Journal статью, озаглавленную «Конец революции». В ней он возвращался к 1994 году, когда республиканцы взяли под контроль конгресс:

— В те дни важнейшим для нас был вопрос, как преобразовать правительство и вернуть американскому народу деньги а власть. Однако со временем инновационная политика и «дух 1994 года» были вытеснены узкими взглядами недальновидных бюрократов. Их волновал другой вопрос — кон удержать политическую власть. Аномальное поведение и скандалы, которые стали характерными для республиканского большинства в 2006 году, были прямым следствием этих перемен.

Арми определил ситуацию очень точно. Республиканцы в конгрессе сбились с пути. Они променяли принципы на власть и остались ни с чем. Они заслужили поражение.

Со слезами на глазах я смотрел на толпы американцев, которые пришли отдать последнюю дань Джеральду Форду в декабрьские дни 2006 года. Люди стояли вдоль улиц, по которым кортеж автомобилей с телом 38-го президента Соединенных Штатов двигался от авиабазы Эндрюс к зданию конгресса, где должно было состояться прощание с покойным. В свои 93 года Форд стал самым долгоживущим президентом США, Было странно видеть, как раздираемый межпартийной борьбой Вашингтон с его несостоятельным правительством скорбит по ушедшему из жизни символу двухпартийного товарищества. Это была не только дань доброму, светлому человеку, но и свидетельство того, что американцы истосковались по корректности в политике, воплощением которой был Форд.

На президентских выборах 1976 года Форд уступил Джимми Картеру, и было весьма символично, что именно Картер произнес прощальное слово. Похороны состоялись в городе Гранд-Рапидс, штат Мичиган, где Форда оплакивали люди, которых он представлял в конгрессе на протяжении четверти века. Поражение Форда на выборах 1976 года во многом было следствием прощения Ричарда Никсона, Это решение вызывало бурю возмущения среди демократов, которые хотели, чтобы Никсон ответил за свои преступления. Однако с годами многие влиятельные демократы пришли к выводу, что прощение Никсона помогло нам пережить травму, нанесенную Уотергейтским скандалом. Сенатор Тед Кеннеди назвал этот шаг «чрезвычайно смелым поступком»²⁷.

В тот солнечный день, следуя в нескольких ярдах за катафалком в качестве почетного участника траурной церемонии, я смотрел из окна своей машины на процессию и невольно размышлял о том, как изменилась американская политика с тех пор, когда Джерри Форд с 9 до 17 часов воевал со спикером демократического конгресса Типом О'Нилом, а по вечерам тем не менее приглашал его на коктейль в Белом доме.

Я начал работать в администрации Форда в августе 1974 года, когда Вашингтон еще не оправился от Уотергейтского скандала. И все же межпартийные трения обычно прекращались с заходом солнца. На ужинах, где мне приходилось бывать, — в Вашингтоне они представляли собой своеобразный политический ритуал — неизменно присутствовали представители обеих партий. Наряду с сенаторами, республиканцами и демократами там можно было встретить членов кабинета министров, журналистов и «серых кардиналов». В 2005 году — это был последний год. который я от начала и до конца проработал в правительстве. — традиция устраивать такие ужины все еще существовала, но на них задавала тон то одна, то другая партия. Нередко я оказывался там единственным республиканцем. А на «республиканских» ужинах, на которых мне приходилось присутствовать, почти не было демократов. Ежегодные торжественные ужины, устраиваемые СМИ (клубом Gridiron и т.п.), были двухпартийными, как и в годы моей работы у Форда, однако они проходили в натянутой и неестественной атмосфере.

Причины трений между партиями являются предметом многочисленных научных исследований, однако ученые так и не пришли к единому мнению. Высказывалась даже мысль, что эпоха мирного сосуществования двух партий в 1950-1960-е годы была своего рода аномалией, а нынешние трения в историческом аспекте не представляют собой ничего из ряда вон выходящего. Однако, когда я наблюдал за «южной стратегией» Никсона, которая принесла ему успех в избирательной кампании 1968 года, у меня складывалось впечатление, что причины нашей политической несостоятельности восходят к тем временам, когда после принятия Закона о гражданских правах 1964 года консервативный Юг в конгрессе вместо демократов стали представлять республиканцы. В 1960-е годы демократы значительно превосходили республиканцев числом и почти все годы после принятия «Нового курса» задавали тон в конгрессе и Белом доме. Пользуясь безоговорочной поддержкой на Юге, южные демократы, начиная с президентства Франклина Рузвельта, занимали руководящие должности в конгрессе и возглавляли большую часть комитетов. Непрочная коалиция северных либералов и южных консерваторов развалилась при определении позиции в отношении гражданских прав и финансово-бюджетной политики.

По преданию, президент Линдон Джонсон, подписывая Закон о гражданских правах, заявил: «Мы потеряли Юг на поколение вперед». Если он и вправду произнес эти слова, то оказался пророком. Сенаторы-демократы с Юга под предводительством Ричарда Расселла из штата Джорджия чувствовали измену со стороны их лидера из Техаса. Количество демократов, представляющих штаты глубокого Юга в сенате, уменьшилось с 17 из 18 в 1964 году до четырех из 18 в 2004 году. В той же пропорции сократилось количество демократов и в палате представителей. С продвижением северной промышленности на юг преобладающее влияние демократов на политику Юга, утвердившееся после Второй мировой войны, неизбежно должно была кончиться. Закон о гражданских правах ускорил этот процесс. Мне, как республиканцу, жаль, что хороший результат был использован в дурных целях.

Характер фракционных собраний в конгрессе — по два в каждой палате — с годами резко изменился. Раньше в каждом из них — два у республиканцев и два у демократов — участвовали либералы, умеренные и консерваторы. Безусловно, количественное соотношение могло немного меняться, однако обычно ни на одном из четырех собраний у участников не было возможности, объединившись, составить подавляющее большинство* Голоса при принятии законов обычно распределялись так: демократы — 60% «за». 40% «против»; республиканцы — 40% «за», 60% «против», или наоборот.

Сегодня собрания фракций конгресса, отражающие изменения в партийной принадлежности южан, стали либо преимущественно либеральными (демократы), либо консервативными (республиканцы). Соответственно, голоса при обсуждении законопроектов распределяются теперь не в соотношении 60% к 40%, как раньше, а в пропорции 95% к 5%. В итоге принимаемые законы стали сильно партийными.

Могут сказать, что для нашей истории всегда были характерны трения между либералами и консерваторами. Тем не менее никто не выступал под знаменем «консервативная партия» или «либеральная партия». Механизмы управления — состав комитетов и партийная принадлежность лидеров — были демократическими или республиканскими, а курс определяла правящая партия. Влияние, которое в конечном итоге республиканцы стали оказывать на политику южных штатов, привело к паритету представительства двух основных партий, однако вызвало идеологический раскол между консервативными республиканцами и либеральными демократами. Существует. однако, еще огромный неопределившийся центр, и, возможно.

именно из него будет выдвинут перспективный кандидат в президенты в 2008 или 201 2 году

Политические разногласия теперь — не просто повод блеснуть остроумием для влиятельных политических обозревателей. Власть стала пугающе несостоятельной. Средства массовой информации и толпы людей, которые пришли попрощаться с Джеральдом Фордом, оплакивали не только бывшего президента, но и коллегиальный подход в политике. Не прошло и двух месяцев, как американские избиратели лишили республиканцев лидерства в конгрессе. Я не считаю это победой демократов. Это поражение республиканцев. Демократы пришли к власти в конгрессе, поскольку они остались единственной партией, сохранившей свою репутацию,

Я часто размышляю, может ли связка «кандидат в президенты от республиканцев и кандидат в вице-президенты от демократов» или наоборот привлечь огромный неопределившийся центр. Возможно, этот вопрос стоял бы не так остро в условиях мира на Земле. Казалось бы, когда принятием массы решений в области экономики управляет «невидимая рука» глобализации, лидерство должно терять свое значение. Однако после 11 сентября 2001 года ситуация изменилась. Теперь чрезвычайно важно, кто держит бразды правления.

12. УНИВЕРСАЛИИ ЭКОНОМИЧЕСКОГО РОСТА

Как председатель ФРС я часто сталкивался с тем, что решение неотложных экономических проблем невозможно без учета взаимодействия человеческих страстей и рыночных сил во всем его многообразии. В предыдущих главах я рассказывал о том, как пришел к пониманию внутренних процессов экономического мира, о своем пути познания длиною в 60 лет. Теперь настало время поговорить о выводах. Попробую изложить мои представления о силах, связывающих мировую экономику в единое целое и заставляющих ее эволюционировать, а также о силах, грозящих разрушить ее.

Еще в начале моей профессиональной карьеры я пришел к заключению, что главным фактором экономического роста и фундаментом нашего уровня жизни является конкуренция. Эра глобализации, в которую мы вступили десятилетия спустя, не потребовала значительного пересмотра моих представлений. Когда в 1987 году президент Рейган назначил меня председателем ФРС, многих беспокоило то, что я не имею опыта работы в сфере международной экономики. У критиков, надо сказать, были основания для сомнений. Компания Townsend-Greenspan, которой я руководил_[ ориентировалась на внутренний рынок и практически не соприкасалась с международной экономикой, если не считать экономики международного нефтяного бизнеса. Работа в Экономическом совете в середине 1970-х годов позволила мне познакомиться с успехами и неудачами стран Европы и в какой-то мере стран Азии. Однако лишь оказавшись в кресле председателя ФРС в августе 1987 года, я напрямую столкнулся с проблемами остального мира и силами, которые им двигали. Периодические кризисы в странах Латинской Америки на протяжении 1980-х и 1990-х годов, развал Советского Союза и его экономической системы, преддефолтное состояние Мексики в 1995 году и ужасные финансовые кризисы на развивающихся рынках, завершившиеся российским дефолтом 1998 года, заставили меня кардинальным образом изменить приоритеты и сместить центр внимания. Моим первым наставником в ФРС стал руководитель Департамента международных финансов Тед Трумэн. Этот дальний родственник президента Гарри Трумэна получил степень доктора философии в Йельском университете, где преподавал несколько лет до прихода в ФРС. Я многому научился у Теда, пока мы работали вместе. В 1998 году его назначили помощником министра финансов по международным вопросам, а на смену ему пришла Карен Джонсон, получившая докторскую степень в Массачусетском технологическом институте.

Во время работы в ФРС я консультировался с экспертами практически по всем аспектам международной экономики: от непрозрачных правил учета наших взносов а МВФ до особенностей функционирования свободных экономических зон в дельте реки Сицзян в Китае. Мне также пришлось постоянно пересматривать свои представления об эффективности американской экономики в контексте углубляющейся глобализации. Помимо Дональда Кона моим образованием в области экономики США занимался Дэвид Стоктон, работавший в ФРС с 1981 года и ставший главным экономистом в 2000 году. Он не был такой же публичной фигурой, как управляющие ФРС. да и не стремился к этому, однако именно его прогнозы развития американской экономики озвучивали управляющие в своих выступлениях. Мы. управляющие ФРС, воспринимали его как незаменимого члена команды²⁸.

Споры о кратчайшем пути к процветанию начались задолго до 1776 года. когда увидел свет фундаментальный труд Адама Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов». Хотя эти споры по своей сути бесконечны, все же можно выделить три главных фактора, от которых зависит глобальный рост: 1) уровень внутренней конкуренции и. что важно в первую очередь для развивающихся стран, открытости для торговли и интеграции с остальным миром: 2) качество внутренних институтов, составляющих основу экономики; 3) способность тех, кто определяет политику, обеспечивать макроэкономическую стабильность.

Несмотря на единодушное признание необходимости этих трех факторов для процветания, подозреваю, что специалисты по развитию экономики оценивают их значимость по-разному и. возможно, выдвигают на первый план разные аспекты каждого из факторов. Мой опыт говорит, что ключевым институтом, обеспечивающим рост, является защищаемое государством право собственности. Отсутствие защиты этого права на государственном уровне серьезно мешает открытой торговле и лишает страну относительного преимущества и всех выгод конкуренции.

Люди перестают накапливать капитал, необходимый для экономического роста, если у них нет права собственности на него. Конечно, привлекательность такого права может зависеть от многих обстоятельств. Стоит ли иметь участок земли в собственности, если предоставляются широкие права на пользование им? Или, что существеннее, если государство может по своему усмотрению конфисковать собственность, насколько велика ценность права собственности? Если существует опасность экспроприации, то сколько вкладывать в развитие собственности? Какую цену можно установить в случае продажи собственности?

Просто удивительно, что может сделать даже очень ограниченное право собственности. Когда в Китае предоставили пусть эфемерное, но право собственности крестьянам, которые обрабатывали огромные общественные угодья, урожайность земель и уровень жизни сельского населения заметно выросли. В условиях системы централизованного планирования в Советском Союзе ка участки в личном пользовании приходилась значительная доля сельскохозяйственной продукции, хотя они составляли малую толику обрабатываемых земель.

Поскольку существование людей невозможно без физического имущества — продуктов питания, одежды, жилья, — людям необходимо законодательно закрепленное право на владение и распоряжение этим имуществом, защита от его конфискации государством или посягательств уличной толпы. Нет сомнений, люди способны выжить и в тоталитарном обществе, но жизнью это назвать нельзя. Джон Локк, английский философ эпохи Просвещения, чьи идеи нашли отражение 8 представлениях отцов-основателей США, еще в 1690 году писал, что естественным правом человека является защита «жизни, свободы и имущества от угроз и посягательств со стороны»²⁹.

К сожалению, понятие права собственности на капитал и другие приносящие доход активы остается противоречивым особенно в тех обществах, где экономическая деятельность с целью получения прибыли считается аморальной. Ключевая цель права собственности — защита активов с тем, чтобы использовать их для получения прибыли. Подобное право не находит поддержки в том обществе, где сильно марксистское представление о собственности как о «присвоении чужого». Такое представление проистекает из предположения, что богатство в условиях разделения труда создается сообща, а следовательно, принадлежит обществу. Иными словами, любая частная собственность должна рассматриваться как «украденная» у общества, Надо заметить, что такие взгляды возникли задолго до Маркса и прослеживаются во многих религиях.

Положение о частной собственности и законности ее передачи должно быть глубоко интегрировано в культуру общества, если мы хотим иметь эффективную рыночную экономику. На Западе практически все население принимает право собственности или по крайней мере молчаливо соглашается с моральной обоснованностью этого лрава. Отношение к праву собственности передается от поколения к поколению через семейное воспитание и систему образования. Оно коренится в базовых ценностях, на которых строится социальное взаимодействие людей. Из этого следует, что переход от так называемого коллективного права социалистической экономики к частному праву рыночной экономики не может быть быстрым. Изменение представлений, которые нация передает детям, процесс сложный, его невозможно осуществить за один день.

Понятно, что активность демократических стран а сфере защиты права частной собственности разная. Более того, она варьирует в очень широких пределах. Например, в Индии, крупнейшем демократическом государстве мира, сильное регулирование бизнеса значительно ограничивает право свободного использования и передачи частной собственности, которое является одним из показателей состояния защиты права собственности. Далеко не все общества, твердо стоящие на страже права собственности, прислушиваются к голосу большинства при решении вопросов общественной значимости. Поначалу в Гонконге не было демократического процесса, а существовал лишь перечень прав, защищенных британским общим правом. Сингапур, получивший примерно такое же наследие, обеспечивает защиту собственности и договорных прав. т.е. основ эффективной рыночной экономики, однако не может похвастаться другими достоинствами западных демократий, к которым мы привыкли. Вместе с тем именно демократия со свободой прессы и учетом интересов меньшинства обеспечивает наиболее эффективное правление и защиту права собственности, главным образом потому, что она редко позволяет недовольству достичь той точки, за которой следуют взрывные изменения экономического режима. Авторитарный капитализм внутренне неустойчив, поскольку заставляет граждан искать справедливость за пределами закона. Присущий ему риск выливается в повышение стоимости финансирования.

Хотя спорить по вопросам права собственности и демократии можно до бесконечности, приведу высказывание нобелевского лауреата в области экономики Амартии Сена: «В мировой истории неурожаев и голода нет примеров массового голода в независимых демократических странах со свободной прессой. Исключений из этого правила вы не найдете, как бы тщательно ни искали». Поскольку средства массовой информации в условиях авторитарного режима склонны к самоцензуре, вмешательство в рыночные процессы — наиболее распространенная причина дефицита продовольствия — остается незамеченным до тех пор, пока не зайдет слишком далеко.

Право собственности играет еще более значимую роль, чем поощрение инвестиций и изобретателей, создающих чудеса высоких технологий в гаражах. В январе 2003 года ко мне в ФРС приезжал Эрнандо де Сото — перуанский экономист, который представил свои идеи повышения уровня жизни обездоленных людей в мире. В мои функции входит прием иностранных представителей, приезжающих в США. Встречи с ними — это возможность получить информацию из первых рук. Насколько я знал, у де Сото была репутация человека с благими намерениями и идеалистическими представлениями, своего рода Дон Кихота, воюющего с ветряными мельницами. По его убеждению, большинство бедняков, самовольно занимающих жилье или землю, способны эффективно распоряжаться оказавшимся у них имуществом, однако им мешает отсутствие права собственности, без которого невозможно продать имущество или использовать его в качестве обеспечения займов в банках или других финансовых организациях. Иными словами, предоставление правового титула может высвободить огромное богатство. На мой взгляд, эта идея заслуживала внимания, поскольку от других теорий развития было мало толка, несмотря на гигантские суммы иностранной помощи, выделенные после Второй мировой войны.

В любом случае мне было интересно встретиться с де Сото. По его расчетам, стоимость неиспользуемой недвижимости в мире превышает $9 трлн. Несмотря на условность оценки, это заметный довесок к стоимости законодательно защищенной недвижимости. Де Сото пытался убедить политиков многих развивающихся стран в необходимости передачи права собственности беднякам, фактически владеющим землей. Он не терял оптимизма, но я считал, что ему вряд ли удастся добиться многого.

После его ухода меня не покидала мысль: может быть, он действительно нашел нечто такое, что мы упустили? Было очевидно, что убедить политиков. зачастую коррумпированных, уступить право на государственную собственность очень трудно. На пути к целям де Сото стоят два непреодолимых барьера. Первый — вера значительной части политиков развивающихся стран в коллективную собственность, хотя они открыто не называют частную собственность кражей. Если говорить прямо,то предоставление законного права на продажу земли или ее использование в качестве обеспечения предполагает передачу власти значительной части населения и ослабление власти политиков. Легализация лишает скрытого права на конфискацию по чьему-либо усмотрению. Недавние события в Китае показывают, насколько это может быть политически дестабилизирующим. В попытке модернизировать экономику местные власти периодически конфискуют крестьянские земли с целью их застройки (китайский вариант созидательного разрушения). Крестьянские волнения там очень распространены. Предоставление крестьянам явного права собственности на обрабатываемую землю могло бы внести большой вклад в достижение общественного согласия³⁰. Так или иначе, цель Эрнандо де Сото выглядит очень привлекательно, хотя пути ее достижения пока туманны.

Законодательная защита собственности всегда отставала от экономических изменений. Даже в США, где право собственности защищается в полном объеме, иски собственников из Нью-Лондона, штат Коннектикут, по поводу передачи их земель городским правительством в 2005 году под коммерческую застройку дошли до Верховного суда. Решение суда в пользу городского правительства вызвало гневные протесты в конгрессе. Стоит ли удивляться тому, что а разных культурных средах существуют разные взгляды на то, в какой мере следует защищать собственность. Проблема осложняется по мере того, как собственность все больше становится интеллектуальной. Я обращаюсь к этой теме в главе 25.

Хотя верховенство закона и право собственности являются, на мой взгляд, главнейшими условиями экономического роста и процветания, не следует забывать и о других факторах.

Исторически общества, которые стремятся к высокому уровню удовлетворения текущих потребностей и склонны к заимствованиям под будущие доходы, сильнее подвержены инфляции и застоям. Для экономики таких обществ характерен более значительный дефицит бюджета, покрываемый за счет печатного станка. Возникающая в результате инфляция вызывает экономический спад или. что хуже, заставляет центральные банки ужесточать регулирование. Затем цикл повторяется. Страны Латинской Америки, как будет показано в главе 17, особенно страдают от этого популистского недуга. К сожалению, даже у США нет полного иммунитета к нему.

Редко обсуждаемым, но важным макроэкономическим фактором экономического успеха является гибкость экономики и, как следствие, ее устойчивость к потрясениям. Восстановление американской экономики после катастрофы 11 сентября наглядно демонстрирует значимость гибкости. Скажу больше, гибкость экономики и уровень развития права собственности взаимосвязаны. Для обретения гибкости конкурентному рынку необходима свобода, иными словами, участники рынка должны свободно перераспределять собственность в зависимости от ситуации. Ограничения на ценообразование, заимствование, объединение и рыночную практику приводят лишь к замедлению роста. Противоположность этому — дерегулирование — теперь воспринимается как реформирование. Надо отметить, что еще относительно недавно, в 1960-е годы, реформирование ассоциировалось с регулированием бизнеса.

Еще одним условием нормального функционирования рыночного капитализма, которое не часто увидишь в перечнях факторов экономического роста и повышения уровня жизни, является доверие к слову, данному другими. В условиях верховенства закона у каждого есть право на судебное исполнение договоренностей, однако, если судебного решения потребует значительная часть заключенных договоров, судебная система захлебнется, а общество не сможет следовать принципу верховенства закона.

Таким образом, в свободном обществе, управляемом на основе соблюдения прав и обязанностей граждан, подавляющее большинство сделок должно быть добровольным, что предполагает доверие к слову тех. с кем вы ведете дела (чаще всего это незнакомые люди). Примечательно, что, как я уже отмечал, большая часть договоров, особенно на финансовых рынках, исходно существует в устной форме и подтверждается письменно лишь впоследствии даже в условиях значительного движения цен. Только вдумайтесь. насколько мы доверяем фармацевту, который готовит лекарство по рецепту врача. А наша уверенность в слове производителя автомобиля, обещающего определенные характеристики своего изделия? Мы вовсе не доверчивые простачки. Мы рассчитываем на заинтересованность контрагента в сделке. Вряд ли нам удалось бы успешно вести дела в отсутствие той культурной среды, в которой мы живем. Без нее разделение труда, принципиально необходимое для поддержания нашего уровня жизни, было бы невозможным.

Как н уже говорил, материальное процветание, т.е. создание богатства, требует принятия риска. Ни у кого нет гарантии, что его деятельность, связанная, например, с получением средств для приобретения пищи, одежды и жилья, принесет ожидаемый результат. Однако чем больше мы доверяем людям, с которыми ведем дела, тем масштабнее процесс накопления богатства. В рыночной системе, построенной на доверии, значительную экономическую стоимость приобретает репутация. На репутацию, формально отражаемую в балансе как гудвилл, приходится значительная доля рыночной стоимости компании.

Репутация и связанное с нею доверие всегда были в моих глазах ключевыми атрибутами рыночного капитализма. Законы регулируют лишь малую толику повседневной рыночной деятельности. Потеря доверия ощутимо подрывает способность нации к ведению бизнеса. На рынке неопределенность, создаваемая не вполне честными компаниями, повышает кредитный риск и приводит к увеличению реальной процентной ставки.

Как человек, занимавшийся регулированием банковской деятельности на протяжении 18 лет, я убежден, что государственное регулирование не может заменить честность. На деле любая форма государственного гарантирования кредитов снижает потребность финансовых контрагентов в формировании репутации честного партнера. Понятно, что правительственные гарантии выше индивидуальной репутации. Однако гарантии, даже те, что заслуживают самой высокой похвалы (например, страхование депозитов), обходятся очень дорого. На мой взгляд (думаю, что с этим согласится большинство регуляторов), главным и самым эффективным средством защиты от мошенничества и неплатежеспособности является контроль со стороны контрагентов. JPMorgan, например, тщательно анализирует баланс Merrill Lynch, прежде чем предоставить кредит, а не просит Комиссию по ценным бумагам и биржам подтвердить платежеспособность Merrill,

Хотя банковская сфера и медицина — самые яркие примеры областей, в которых репутация имеет высокую рыночную стоимость, сказанное справедливо для всех сфер деятельности. Во времена моего детства в ходу были шуточки относительно нечистоплотности продавцов подержанных автомобилей, однако, если быть честным, откровенно нечистоплотные продавцы очень быстро вылетали из бизнеса. В наши дни практически все профессиональные области регулируются в той или иной мере, поэтому выделить эффект репутации в чистом виде довольно трудно. Один сектор, где такое возможно, все же существует — это электронная коммерция. Взять хотя бы Alibris, веб-сайт, который выполняет роль посредника между продавцами и покупателями подержанных книг. Если вы хотите приобрести одно из первых изданий «Исследования о природе и причинах богатства народов» Адама Смита, то можете обратиться к этому сайту и получить список всех продавцов в стране, которые предлагают эту книгу. Покупателям предоставлена возможность оценить надежность продавцов, у которых они купили хотя бы одну книгу, и покупательские рейтинги, без сомнения, играют важную роль при принятии решения о том, с кем лучше иметь дело. Подобная форма представления мнения покупателей заставляет продавцов честно характеризовать состояние их товара, выполнять заказы в полном объеме и без задержек. Однако никто не застрахован от недоверия клиентов: ко мне, как к председателю ФРС, не раз обращались мои коллеги, ру-ководители центральных банков, имеющих крупные резервы в долларах, с вопросом о том, насколько надежен доллар.

Еще более поразительно, чем перечень ключевых факторов роста и повышения уровня жизни, выглядит список того, что не входит в этот перечень. Возможно ли. чтобы крупные запасы полезных ископаемых — нефти, газа, медной и железной руды — не способствовали росту национального продукта и повышению богатства? Как ни парадоксально, но большинство аналитиков считают, что богатые запасы полезных ископаемых не повышают, а понижают уровень жизни, особенно в развивающихся странах. Опасность принимает форму экономического недуга, получившего на* звание «голландской болезни». Этот термин ввел журнал Economist в 1 970-е годы для описания трудностей, с которыми столкнулись голландские производители после открытия в стране месторождения природного газа. Голландская болезнь случается, когда высокий спрос на какой-либо экспортный продукт приводит к росту курса валюты экспортирующей страны.

Укрепление национальной валюты снижает конкурентоспособность других видов экспортной продукции. Аналитики нередко ссылаются на это явление при ответе на вопрос, почему Гонконг, Япония и страны Западной Европы, обладающие довольно скудными сырьевыми ресурсами, процветают, а богатая нефтью Нигерия и подобные ей страны нет³¹.

«Через десять лет или через двадцать, но это обязательно случится: нефть погубит нас» — так в 1970-х годах обрисовал перспективу бывший министр нефти Венесуэлы и один из учредителей ОПЕК, Хуан Пабло Перес Альфонсо. Он видел неспособность практически всех стран ОПЕК использовать свое богатство на что-либо иное, кроме производства нефти и нефтепродуктов. Помимо искажения реальной стоимости валюты сырьевое богатство имеет отрицательный социальный эффект. Легкое богатство, как оказывается, снижает производительность. Некоторые страны Персидского залива представляют своим гражданам столько благ, что те. у кого нет врожденной потребности работать, просто не работают. Земные задачи перекладываются на плечи иммигрантов и иностранных рабочих, которые с радостью соглашаются на хорошую, по их представлениям, заработную плату. Есть и политический эффект: правители могут направлять часть доходов на умиротворение населения и предотвращение выступлений против режима.

Стоит ли удивляться тому, что в крошечной республике Сан-Томе и Принсипи у западного побережья Африки реакция на обнаружение в территориальных водах крупного месторождения нефти была неоднозначной. Президент республики Фрадике де Менезеш заявил в 2003 году: «Я обещал своему народу, что мы не допустим недуга, который называют "голландской болезнью", "нефтяным крахом" и "нефтяным проклятием”. Статистика показывает, что рост ВВП в богатых сырьевыми ресурсами развивающихся странах заметно ниже, чем в странах, лишенных такого богатства. Их социальные показатели также ниже средних. Мы. в Сан-Томе и Принсипи, твердо намерены не допустить подобного парадокса изобилия».

Голландская болезнь поражает главным образом развивающиеся страны потому, что они не готовы противостоять ей. Природа распределила свои богатства без учета масштаба и уровня развития национальной экономики. а избыток ресурсов в большей мере сдерживает рост ВВП развивающихся стран, чем развитых. Обычно если страна является «развитой» в момент обнаружения богатых месторождений полезных ископаемых, то она обладает устойчивостью к долговременным вредным эффектам. Вместе с тем голландская болезнь может проявиться в любом месте. В начале 1980-х годов она наблюдалась в Великобритании после освоения нефтяных месторождений в Северном море. По мере ее превращения из чистого импортера нефти в чистого экспортера курс фунта стерлингов по отношению к доллару повышался, а цены на британскую экспортную продукцию теряли конкурентоспособность. Норвегии с ее населением пять миллионов человек потребовались титанические усилия, чтобы оградить небольшую по масштабам национальную экономику от влияния нефтяного изобилия Северного моря. В стране был создан крупный стабилизационный фонд, который снизил давление на курс кроны после его взлета в конце 1970-х годов. После распада коммунистической системы с голландской болезнью в мягкой форме столкнулась и Россия, которая борется с нею и по сегодняшний день.

В последние 35 лет по мере либерализации экономики и повышения качества политики во многих странах глобальный подушный доход постоянно возрастал. Это было особенно заметно в тех странах, где после падения Берлинской стены на смену централизованному планированию пришел рыночный капитализм. Я понимаю, что уровень бедности крайне трудно охарактеризовать количественно, однако, по данным Всемирного банка, число людей, у которых уровень дохода составляет менее $1 вдень (общепринятый порог крайней бедности), сократилось с 1,247 млрд (1990 год) до 986 млн (2004 год). Помимо этого, с 1 970 года детская смертность снизилась более чем в два раза, а доля учащихся детей и доля грамотного населения постоянно росли³².

Хотя глобально богатство и общее качество жизни выросли, вклад разных стран и регионов в это улучшение очень неоднороден. Страны Восточной Азии нередко приводят в качестве примера успешного развития. Некоторые из них. включая Китай. Малайзию, Южную Корею и Таиланд, демонстрируют не только быстрый рост, но и выдающееся снижение уровня бедности. Азия в этом отношении не одинока. Подушный доход в Латинской Америке также повысился, хотя и в меньшей степени. А вот во многих странах Африки, расположенных к югу от Сахары, этот показатель, увы, снизился.

Меня всегда поражало, как мало изменились наши представления об эффективности рыночной конкуренции с XVIII века, когда они были сформулированы Адамом Смитом. С кончиной системы централизованного планирования на исходе XX века капитализм, поддерживаемый расширяющейся глобализацией, стал господствовать в мире. Без сомнения, взгляды экономистов на то. что в большей мере способствует росту материального благополучия, меняются и будут меняться, однако история развития рыночной конкуренции и капитализма повторяет, в известном смысле, историю развития идей Адама Смита. Таким образом, история его работы и формирования восприятия действительности заслуживает особого внимания. Она, помимо прочего, служит переходом к следующей главе, которая посвящена внутренней «проблеме» капитализма: проблеме восприятия созидательного разрушения, которое слишком многим кажется простым разрушением. История развития идей Адама Смита — это история изменения отношения к нарушениям социального равновесия, вызываемым капитализмом, и путям их преодоления.

Адам Смит, родившийся в городе Керколди. Шотландия, в 1723 году, жил в период сильного влияния духа Реформации. Впервые в истории западной цивилизации люди начали смотреть на себя как на субъектов, свободных от церковных и государственных ограничений. Появились современные представления о политической и экономической свободе. Именно эти идеи в совокупности дали начало эпохе Просвещения, в первую очередь во Франции, Шотландии и Англии. Неожиданно появился образ общества, в котором люди, движимые необходимостью, вольны выбирать свою судьбу. То. что мы сегодня называем верховенством закона, в частности защита прав и собственности частных лиц. приобрело четкие формы и создало условия для того, чтобы люди производили, торговали и изобретали. Рыночные силы постепенно разрушали жесткие правила и обычаи, сформировавшиеся еще в Средние века.

В это время первыми проявлениями промышленной революции стали беспорядки и потрясения. Фабрики и железные дороги меняли английский ландшафт, пахотные земли превращались в пастбища для овец, которые обеспечивали шерстью новую бурно развивающуюся текстильную промышленность, массам крестьян пришлось расстаться с привычным образом жизни. Новый класс промышленников вступил в конфликт с аристократией. в основе богатства которой лежала наследуемая недвижимость. Протекционистское мышление, известное как меркантилизм, которое служило интересам землевладельцев и колониалистов, начало сдавать свои позиции в сфере коммерции и торговли.

В гуще этих сложных и неоднозначных процессов Адам Смит выделил набор принципов, которые внесли концептуальную ясность в экономическую деятельность, казавшуюся хаосом. Смит сформировал глобальное представление о том, как работает рыночная экономика (тогда только нарождавшаяся). Он представил первое всеобъемлющее исследование, отвечающее на вопрос, почему одним странам удается обеспечить высокий уровень жизни, а другим нет.

Свою научную деятельность Смит начал в качестве лектора в Эдинбурге, а затем перебрался в Глазго, где занял должность профессора в местном университете. Одной из областей его специализации был предмет, который он называл «достижение богатства обществом» (у экономики как сферы профессиональной деятельности тогда еще не было названия). С годами интерес Смита к исследованию поведения рынков усилился, и, проработав два года во Франции высокооплачиваемым наставником молодого шотландского лорда, он в 1766 году возвращается в свой родной город Керколди, чтобы заняться созданием задуманной им книги.

Книга, которая появилась на свет 10 лет спустя, получила название «Исследование о природе и причинах богатства народов». Ее по праву можно считать одним из величайших достижений научной мысли в истории. Фактически Смит попытался дать ответ на самый важный в макроэкономике вопрос: «Что обеспечивает рост экономики?» В его «Исследовании» накопление капитала и свободная торговля прямо названы ключевыми факторами национального процветания, а роль государства и верховенство закона отнесены к этим факторам косвенно. Но главное, он впервые указал на роль индивидуальной инициативы: «Естественное стремление каждого человека к улучшению условий жизни, которое может свободно проявляться, настолько могущественно, что оно одно без всякой помощи... способно привести общество к богатству и процветанию». По его мнению, для преумножения богатства нации каждый человек должен в рамках закона «свободно преследовать собственную выгоду по своему разумению». Конкуренция является ключевым фактором потому, что она заставляет людей повышать свою производительность чаще всего через специализацию и разделение труда. А чем выше производительность, тем выше благосостояние.

Это привело Смита к формулированию его наиболее известного высказывания: люди, которые конкурируют в стремлении к личной выгоде, действуют, словно «повинуясь невидимой руке», на общее благо. Фраза о невидимой руке захватила воображение многих, возможно, потому, что она придавала своего рода божественную благосклонность и всеведение рынку, который на деле беспристрастен, как естественный отбор, описанный Дарвином больше чем полвека спустя. Сам Смит, похоже, не придавал слишком большого значения словам «невидимая рука», они встречаются в его работах всего три раза. Однако эффект, который эти слова описывают, он прослеживает на всех уровнях общества — от обмена товарами между странами до повседневного взаимодействия между соседями: «Мы рассчитываем на то. что мясник, пивовар и булочник поставят продукты к нашему столу не из благосклонности, а исходя из собственной выгоды».

Понимание Смитом важности личного интереса было тем более революционным. что на протяжении истории многих культур преследование собственной выгоды. т.е. стремление к богатству, считалось недостойным и даже противозаконным. И все же, с точки зрения Адама Смита, правительству достаточно обеспечить лишь стабильность и предоставить свободу гражданам, а общее благо будет создано индивидуальной инициативой. В своей лекции в 1755 году он сформулировал это следующим образом: «Чтобы государство превратилось из крайне примитивного в предельно богатое, нужно совсем немного — мир, необременительные налоги и сносное отправление правосудия, все остальное появится в результате естественного хода вещей».

Смиту удалось сделать далеко идущие выводы о природе коммерческой организации, опираясь на крайне скудные данные. В отличие от сегодняшних экономистов у него не было правительственной и отраслевой информации. Тем не менее с течением времени факты лишь подтверждали его выводы, В цивилизованном мире свободный рынок сначала обеспечил население средствами к существованию, а потом, намного позже, привел к процветанию, позволившему повысить общий уровень жизни, равно как и продолжительность жизни. Как следствие граждане развитых стран получили возможность оперировать долгосрочными личными целями, В прошлых поколениях мало кто мог позволить себе такую роскошь.

Капитализм изменил также и образ жизни. На протяжении большей части истории, отраженной в письменных источниках, люди жили в статическом и предсказуемом обществе. В XII веке молодой крестьянин мог рассчитывать на то, что он будет обрабатывать один и тот же участок хозяйской земли до тех пор, пока болезнь, голод, стихийное бедствие или насильственное действие не лишат его жизни. А из жизни он уходил обычно очень быстро. Средняя продолжительность жизни не превышала 25 лет, примерно столько отводилось человеку в прошлом тысячелетии. Более того, этот крестьянин мог рассчитывать, что его дети и внуки будут обрабатывать все тот же участок. Не исключено, что в условиях такой жестко запрограммированной жизни чувство защищенности связывалось с полной предсказуемостью, в которой не было места для индивидуальной инициативы.

Конечно, в XVI-XVII веках совершенствование методов землепользования и развитие торговли за пределами самодостаточных феодальных хозяйств углубляли разделение труда повышали уровень жизни и создавали условия для роста населения. Однако темп роста был ничтожным. 8 XVII веке большинство людей практиковало те же подходы к производству, что и многие поколения до них.

Смит утверждал, что для создания богатства нужна изобретательность, а не простое усердие. В начале «Исследования о природе и причинах богатства народов» он подчеркнул критически важную роль повышения производительности труда. По его словам, определяющими для уровня жизни нации являются «мастерство, проворство и рассудительность, с которыми выполняется работа». Это противоречило более ранним теориям, например меркантилистской заповеди о том, что богатство нации измеряется количеством слитков золота в сокровищницах, и догмату физиократов о тон, что стоимость происходит от земли. «Какой бы ни была земля, климат или территория той или иной нации, — писал Смит, — избыток или недостаток продукции [должен зависеть] от производительности труда». За прошедшие с тех пор два столетия экономическая мысль мало что добавила к этому утверждению.

Под влиянием Смита и его прямых последователей меркантилизм постепенно сдавал позиции и уступал место экономической свободе. В Великобритании этот процесс подошел к своему логическому концу в 1846 году. когда были отменены хлебные законы — система пошлин, которые на протяжении многих лет блокировали импорт зерна, поддерживая необоснованно высокие цены, а вместе с ними и ренту землевладельцев, и заставляя промышленных рабочих очень дорого платить за хлеб. Переход на смитовскую экономику преобразил коммерческую жизнь в «цивилизованном» мире.

В эпоху индустриализации отношение к Адаму Смиту изменилось. Он уже не был героем для тех, кто боролся в XIX-XX веках против того, что называлось варварством и несправедливостью, присущими ничем не ограниченной рыночной экономике. Роберт Оуэн, успешный британский фабрикант, считал, что капитализм, основанный на свободной конкуренции, по своей природе способен привести только к бедности и болезням. Он стал родоначальником утопического движения, которое пропагандировало, по словам самого Оуэна, «поселки сотрудничества». В 1826 году его последователи создали коммуну под названием «Новая гармония» в штате Индиана, США. По иронии судьбы соперничество между членами коммуны привело к ее развалу через два года. Тем не менее Оуэн продолжал находить многочисленных последователей среди тех, кто зарабатывал на хлеб тяжелым трудом.

Карл Маркс совершенно не принимал Оуэна и его учение, однако и сторонником Смита он не был. Хотя строгость доводов Смита привлекала Маркса (он считал, что Смит и другие так называемые классические экономисты правильно описывали истоки капитализма и механизмы его функционирования). по его мнению, Смит упустил главное, а именно то. что капитализм всего лишь промежуточный этап. Сам Маркс рассматривал его кап один из исторических этапов на пути к пролетарской революции и торжеству коммунизма. Его последователям удалось свернуть значительную часть населения Земли с капиталистического пути на некоторое время.

В отличие от Маркса, сторонники фабианского социализма в конце XIX века не ожидали революции. Название этого движения произошло от имени римского полководца Фабия, который одержал верх над армией Ганнибала, применяя тактику изматывания и уклонения от решительного сражения. Целью фабианцев было не свержение, а сдерживание капитализма. Государство, по их мнению, должно активно ограждать общественное бытие от грубого воздействия рыночных сил. Они проповедовали протекционизм в торговле и идею национализации земли. В их рядах были такие личности, как Бернард Шоу, Герберт Уэллс и Бертран Расселл.

Фабианцы заложили фундамент современной социал-демократии, их влияние на мир не менее значимо, чем влияние марксизма. Хотя капитализм стабильно обеспечивал более высокий уровень жизни рабочих на протяжении XIX-XX веков, именно смягчающий эффект фабианского социализма. по мнению многих, сделал рыночную экономику политически привлекательной и предотвратил распространение коммунизма. Фабианцы участвовали в создании британской лейбористской партии. Они также оказали глубокое влияние на британские колонии после обретения независимости: в 1 947 году Джавахарлал Неру положил фабианские принципы в основу экономической политики Индии, в которой проживала пятая часть населения Земли.

Я познакомился с работами Адама Смита после Второй мировой войны, когда его теория практически была предана забвению. На протяжении холодной войны экономика по одну сторону железного занавеса существовала а условиях жесткого регулирования, а по другую — в условиях централизованного планирования. Понятие «свободная конкуренция» воспринималось как оскорбление* Идею рыночного капитализма отстаивали лишь такие бунтари, как Айн Рэнд и Милтон Фридман. Маятник экономической мысли качнулся в сторону Смита в конце 1960-х годов, когда я начинал карьеру публичного деятеля. Возвращение было медленным, особенно на его родине. Когда в 2000 году один американский экономист посетил могилу Адама Смита в Эдинбурге, ему, как рассказывают, пришлось разгрести гору пивных банок и прочего мусора, чтобы прочитать полустертую надпись на камне:

«Здесь покоятся останки Адама Смита, автора "Теории нравственных чувств" и "Исследования о природе и причинах богатства народов"».

Шотландия все же воздала должное Адаму Смиту. На его могиле сегодня красуется новый камень с цитатами из «Исследования о природе и причинах богатства народов», а колледж неподалеку от Керколди носит имя Смита. На Ройял-Майл в Эдинбурге планируется установить его бронзовую скульптуру высотой 10 футов. Создание этого памятника финансируется из частных средств. Что касается меня, то я с радостью принял в 2004 году приглашение моего друга Гордона Брауна, тогда министра финансов, а ныне премьер-министра, прочитать первую в Керколди лекцию, посвященную памяти Адама Смита. То. что лидер британской лейбористской партии, чьи фабианские корни так далеки от принципов, проповедуемых Смитом, становится организатором такого мероприятия, наглядно демонстрирует масштаб произошедших перемен. Далее я еще вернусь к подходу Великобритании, которая стремится совместить определенные принципы фабианства и рыночного капитализма, — подходу, довольно широко распространенному в мире.

13. МОДЕЛИ КАПИТАЛИЗМА

В паузах между докладами до участников заседания в большом заде штаб-квартиры МВФ долетало скандирование и выкрики противников глобализации, собравшихся на улице. Тогда, в апреле 2000 года, в Вашингтон съехалось порядка 10-30 тысяч студентов, представителей религиозных групп, профсоюзов и зеленых с тем, чтобы помешать проведению весенней сессии Всемирного банка и Международного валютного фонда. Хотя министры финансов и главы центральных банков не могли разобрать слов, смысл требований был ясен. Манифестанты протестовали против того, в чем они видели несправедливость результатов расширяющейся глобальной торговли, особенно против угнетения и эксплуатации бедных в развивающихся странах Подобные выступления всегда расстраивали меня, поскольку от разрушения системы глобальной торговли в случае успеха протестующих больше всего пострадают сотни миллионов бедных, как раз те. кого хотят защитить демонстранты.

Хотя централизованное планирование не может больше считаться заслуживающей доверия формой организации экономики, сражение в умах людей за его антипод — рыночный капитализм и глобализацию — еще далеко от завершения. На протяжении жизни 12 поколений капитализм демонстрировал одно достижение за другим и обеспечивал беспрецедентный рост уровня жизни на значительной части земного шара. Уровень бедности кардинально снизился, а продолжительность жизни увеличилась более чем в два раза. Повышение материального благосостояния (десятикратный рост реального дохода на душу населения за два столетия) сделало возможным шестикратный рост численности населения. Тем не менее многие лишь мирятся с капитализмом, а число принимающих его полностью не так уж велико.

Проблема в том, что динамичность, связанная с капитализмом, т.е. с неумолимой рыночной конкуренцией, вступает в противоречие со стремлением людей к стабильности и определенности. Еще существеннее то. что у большом части общества возникает ощущение несправедливости распределения плодов капитализма. Конкуренция, движущая сила капитализма, порождает тревогу в каждом из нас. Один из основных ее источников — хронический страх потерять работу. Другое, более глубокое беспокойство связано с тем. что конкуренция ведет к непрерывному изменению привычного положения вещей и образа жизни, в котором большинство людей находит успокоение. Уверен, американские сталепроизводители, которых я консультировал в 1950-х годах, были бы рады, если бы их японским конкурентам не удалось так заметно повысить качество и производительность. Я сомневаюсь также, что IBM а свое время порадовалась бы, если бы какой-нибудь текстовый процессор оказался эффективнее электрической пишущей машинки Sefectric.

Капитализм порождает противоречия внутри нас. В каждом человеке живет агрессивный предприниматель и безынициативное существо, для которого предпочтительна менее конкурентная экономическая среда, где все получают одинаковый доход. Хотя конкуренция принципиально важна для экономического прогресса, я не могу сказать, что мне всегда нравится этот процесс- Я никогда не чувствовал расположения к конкурирующим фирмам, пытавшимся перетянуть к себе клиентов Townsend-Greenspan. Однако конкуренция заставляла меня совершенствоваться. Мне нужно было повышать качество услуг, повышать производительность. 8 конечном счете я становился лучше. То же можно сказать о моих клиентах и, подозреваю, моих конкурентах. 8 своей основе это, пожалуй, и есть идея капитализма — «созидательное разрушение», т.е. отказ от старых технологий и методов производства в пользу новых. Это единственный путь стабильного повышения производительности и. как следствие, среднего уровня жизни. Открытие запасов золота, нефти или других полезных ископаемых, как показывает история, не позволяет добиться того же самого.

У капитализма нет истории неудач. Рыночная экономика была успешной на протяжении столетий в результате последовательного отказа от всего неэффективного и неподходящего и вознаграждения тех, кто предвидит спрос и удовлетворяет его путем самого эффективного использования труда и капитала. Двигателем этого неумолимого глобального капиталистического процесса все более становятся новые технологии. Чем больше государство «ограждает» население оттого, что оно считает грубой конкуренцией, тем сильнее оно снижает уровень жизни своего народа.

К сожалению, экономический рост не приносит долговременного ощущения удовлетворенности или счастья. В противном случае десятикратный рост глобального дохода на душу населения за последние два столетия привел бы к резкому повышению удовлетворенности. Факты говорят, что рост доходов приносит радость, но лишь в определенной мере и на некоторое время. За пределами удовлетворения базовых потребностей счастье -состояние относительное, которое а долгосрочной перспективе не имеет прямой связи с экономическим ростом. Оно зависит главным образом от того, как мы оцениваем собственную жизнь и достижения по отношению к другим людям своего круга.

По мере роста благосостояния или, пожалуй, в результате его роста многие начинают бояться конкуренции и перемен, грозящих изменением воспринимаемого статуса, который принципиально важен для самооценки. Счастье зависит от того, как доход человека соотносится с доходом тех, кого он считает равными себе, или тех. кого он выбрал в качестве модели, а не от абсолютного размера получаемых материальных благ. Когда выпускников Гарварда спросили, что доставит им больше радости: $50 000 в год, если другие зарабатывают в два раза меньше, или $100 000 в год, если другие зарабатывают в два раза больше, — большинство выбрало более низкий доход. В свое время, узнав об этой истории, я посмеялся и хотел было выбросить ее из головы. Однако она напомнила мне о любопытном исследовании, проведенном Дороти Брейди и Роуз Фридман в 1947 году.