Остаться в живых. Прицельная дальность Валетов Ян

Холод привычно обжег ладони и ступни, прошелся металлической щеткой по пальцам и медленно потянул тепло из насиликоненных тел.

По договоренности в более узкий проем, где покоился капитанский сейф, Изотова пошла первой. Он сунулся было за ней, но потом, ухватив фалини, приподнялся над обломками и подтянул к себе воздушные понтоны. Из темного проема каюты показалась рука, и после того как Ленка махнула кистью, Пименов открыл вентиль. Морская вода вступила в контакт с химическим реагентом, и газ хлынул в понтоны, надувая и расправляя плотную прорезиненную ткань. Понтон был рассчитан на подъем гораздо большего груза, чем сейф весом в центнер с лишним. Фал натянулся. По плану Пименова, задачей Ленки было скорректировать траекторию подъема железного ящика и прежде всего сделать так, чтобы сейф не застрял в дверном проеме, который теперь был практически люком в полу («Нота», а вернее то, что от нее осталось, все более заваливалась на бок). Но груз пошел вверх стремительнее, чем можно было ожидать, — два больших «воздушных шара» поволокли его с удивительной прытью. Сейф развернуло и после сильного удара о лутки расклинило посреди двери. От столкновения с металлом дерево треснуло, и углы ящика плотно впились в разбухшую древесину, завязнув в ней, как лезвие топора в отсыревшем комле. Пименов нажал на стенку сейфа, скользкую, как обмылок, от покрывавшей ее слизи, смешанной со ржавчиной, но с таким же результатом он мог биться в каменный забор. Подать тяжелый железный куб вниз не удавалось. Причем мешали не натянутые, как струны стропы, тянувшие груз на поверхность, а дерево, плотно охватившее добычу.

Пименов похолодел.

Изотова оказалась заперта в каюте, и как вытащить ее оттуда, он представления не имел. Леха еще раз приложился к железной массе плечом, но только ушибся и едва не ударил об угол компьютер. Он посветил вниз проема и в «каше» из кружащегося ила увидел отблеск Ленкиной маски, потом в щель выскользнула рука — Изотова попыталась протиснуться вперед плечом, просто чтобы примериться, даже не снимая баллонов, но тут же подалась назад.

«Пошла к иллюминатору!» — сообразил Пименов и, забыв о холоде и усталости, юркнул под нависающий борт, но тут же остановился, уяснив бесполезность Ленкиной попытки.

Взрыв зарядов не только разрушил левый борт пакетбота, но и опрокинул останки судна. Иллюминаторы были видны только в своей верхней части, но не то, чтобы вылезти наружу, а и протянуть через узкую полукруглую щель руку было задачей непростой.

Он сверился с компьютером. На то, чтобы освободить Ленку, оставалось не более пятнадцати минут. А то и менее — это как будет дышаться. А дышаться будет тяжело.

Пименов опять взмыл над остовом «Ноты», стравил воздух из жилета и камнем ринулся вниз, к перекрытым сейфом дверям. Он едва не врезался головой в натянутые фалини, на которых, будто цепные псы на привязи, болтались раздутые понтоны.

Страшнее всего было то, что особых идей не было, и от этого он постепенно впадал в панику, а паника на такой глубине и с таким запасом воздуха означала смерть для обоих. Он заставил себя остановиться на несколько секунд. Просто остановиться, зависнуть на время, перевести сбившееся дыхание, закрыть глаза и подумать. Подумать, потому что единственный шанс для Изотовой мог быть только в том, что он придумает выход из этого положения.

И Пименов остановился, и повис в мутной воде, шевеля ластами. И даже закрыл глаза. От попавшего в кровь адреналина ему стало теплее, сердце гулко билось в груди, и он слышал его стук в ушах.

Спустя секунды Леха понял, что будет делать.

Он развернул корпус и одним взмахом ласт направил тело в каюту Чердынцева. Риск, конечно, был, но Пименова это не волновало. Он нашел фалини, прикрепленные к экспедиционному сейфу, нащупал баллон с реагентом и, выскальзывая прочь из тесного проема, крутанул вентиль. Понтоны начали раздуваться, и Пименов, просунув полтуловища внутрь помещения, ждал, пока подъемная сила не оторвет сейф от пола, а когда это случилось, ухватил ящик поперек и, сдавая назад, направил его в пустую лутку. Он таки не рассчитал немного, и сейф прижал его пальцы к деревянной кромке, как раз там, где из черного от воды дерева торчали ржавые остатки петли. Пальцы хрустнули, и Пименов практически перестал ощущать средний и безымянный на левой руке. Но сейф выскользнул из каюты, и Леха мощно заработал ластами, не давая грузу уйти вверх и оттаскивая его в сторону, да так, чтобы он завис над вторым, застрявшим сейфом. И в тот момент, когда ему почти удалось это сделать, чиркнул по фалиням своим острым, как бритва, водолазным кинжалом. Фалини лопнули, как нитки. Чердынцевский сейф провалился вниз, и в какой-то момент Пименов подумал, что он ошибся в расчете и удар придется по переборке, но случилось так, что падающий сейф пришелся прямо в торчащий над луткой угол. Звук был звонкий, словно кто-то ударил железной палкой по трубе. Оба ящика ухнули обратно в капитанскую каюту, вздымая вверх новый заряд ила.

Пименов, не теряя времени, нырнул за ними, растопыривая руки, чтобы нащупать Изотову. Конечно, Ленка могла оказаться и под упавшими сейфами, но тут еще бабка надвое гадала — как упадет, как придавит и придавит ли…

И он не ошибся. Руки Изотовой ухватили его за раненую кисть, и он вытащил Ленку из корабельного чрева, как неуклюжий буксир выволакивает из узкой бухты круизник.

Она была в панике. Он сразу определил это по рваному ритму движений. По-хорошему — медлить было нельзя. Надо было сразу начинать подъем — воздуха оставалось на 9 минут, если верить компьютеру, и на меньший срок, если верить интуиции. Пименов принял решение. Он развернул Ленку лицом к себе и встряхнул, как мог. Он видел ее глаза за стеклом маски, но не был уверен, что Изотова видит его. Она была смертельно испугана этими минутами заточения, испугана донельзя. Может быть, потому, что наверху, на корме «Тайны», лежал тот, кто провел на дне долгие годы, безо всякой надежды подняться наверх, и Изотова знала, что близка к тому, чтобы повторить его судьбу. Но, встретившись с Лехой глазами, Изотова замерла, будто бы тот дал ей пощечину, и сразу же перестала хаотично двигать руками и ногами. Пименов встряхнул ее еще раз, уже на всякий случай, и показал пальцем наверх. Изотова энергично замотала головой и, выскользнув прочь из пименовских объятий, метнулась к каюте, из которой секунды назад спаслась чудом.

Времени на борьбу и споры не было — он это понимал. Потратить несколько минут на то, чтобы вытащить Изотову из внутренних помещений «Ноты», было равносильно тому, что за эти несколько минут помочь ей осуществить задуманное.

Мощный подводный фонарь светил словно через молоко, но разобраться в обстановке было несложно. Механизм запирания капитанского сейфа прогнил настолько, что удар, пришедшийся в запорное колесо, практически уничтожил замок и петли. Дверца просела, съехала набок, и Ленка, просунув нож в щель, сдвигала ее все дальше. В конце концов вторая петля отвалилась тоже, и Изотова, сунув руки внутрь ящика, начала выбрасывать наружу его содержимое: какие-то похожие на обрывки сгнивших тряпок куски, кожаный переплет без единого листика внутри… Потом в руках у нее оказалась объемистая шкатулка, похожая на денежный ящик. Делались когда-то такие для хранения ценностей в пути — вместительные, достаточно прочные, с неплохим замком. Судя по тому, что Ленке для того, чтобы достать находку, понадобилась помощь второй руки, — шкатулка была тяжелой. Изотова, не глядя, сунула ее в руки Пименову и принялась шарить дальше в верхнем отделении сейфа. Там обнаружился ржавый револьвер, больше похожий на кусок темно-красной глины с торчащим из него стволом, старинный бронзовый секстант и шкатулка размером поменьше.

Шесть минут — воздуха на вторую декомпрессионную остановку могло не хватить. Пименов принялся оттаскивать Ленку от сейфа, но Изотова больно его лягнула и сноровисто, словно грузчик, налегла на опустевший ящик, сдвигая его в сторону.

Сейф Чердынцева лежал на боку, и обрезанные куски фалов свисали с запорного колеса, как мертвые щупальца. Изотова попыталась его перевернуть, но даже не сдвинула с места и, только отчаявшись приподнять непосильный груз, взглянула на Пименова, висевшего вплотную рядом с ней. Тот встретил ее отчаянный взгляд и покачал головой, а потом показал на пальцах оставшееся время — четыре минуты. Пальцы — а именно по ним пришелся удар — были ободраны почти до кости, и из ран в воде расползались облачка крови.

Ленка замотала головой, но Пименов ухватил ее за кисть и, придерживая раненой рукой прорезиненный мешок с добычей, притороченный к поясу, рванулся вверх, таща Изотову за собой.

На вторую декомпрессию воздуха не хватило.

Они вынырнули у подветренного борта «Тайны». В бухте уже творился настоящий ад. В берег с пушечным грохотом били волны, полоса гальки и камней практически исчезла. Та часть берега, где под осыпью находилась могила Чердынцева, от прибоя страдала меньше — там волна уже теряла свою убийственную мощь, обрушиваясь на каменную банку в сорока метрах от береговой линии, и гудела гневно мощными водоворотами, отступая в море. Воздух дрожал от ветра. Скала прикрывала «Тайну» от прямых ударов ветра и волн, но все равно они силились сорвать бот с якорей, и мощные цепи, доставшиеся «Тайне» из прошлой военно-водолазной жизни, надсадно скрежетали в клюзах.

Они висели, ухватившись за фал, свисающий с борта, дрожащие, замерзшие и обессиленные. Изотова, все еще дыша со свистом, сдвинула маску на лоб и неловко, словно слепая, коснулась ледяными пальцами небритой щеки Пименова. Тот попытался улыбнуться ей в ответ, но мышцы лица онемели, и вместо ободряющей улыбки получилась какая-то страшноватая гримаса.

Ленка попыталась что-то сказать, но ее почти не было слышно за грозным гулом, наполняющим воздух. Но ему показалось, а может быть, и не показалось, что она сказала: «Спасибо!»

Когда Пименов исхитрился подняться по болтающемуся, как свиной хвост, короткому штормтрапу на палубу, ему стало страшно по-настоящему.

Небо над морем было цвета детского пюре «земляника со сливками» — смесь серого, розового и сиреневого с пороховым металлическим отблеском. Это «пюре» клубилось, как дым пожарища, над потерявшей все оттенки синего водой. Море стало пепельно-серым и даже черным в некоторых местах — наверное, когда-то именно в такую погоду оно получило свое имя. Оно кипело — только снизу поднимались не безобидные пузырьки, а свинцовые, тяжелые валы, украшенные траурными кружевами грязной пены. Над «Тайной» все еще светило яркое солнце, и контраст между синевой мертвеющего от урагана неба и надвигающимся на него штормовым фронтом мог привести в ужас самого отчаянного моряка.

И Пименов, и Кущенко, и Изотова выросли в Новороссийске и видели шторма, подобные этому. Они видели и зимнюю «бору», с легкостью срывавшую крыши с домов, ломающую заводские трубы, выворачивавшую вековые деревья и уносившую их в море. Но одно дело видеть все это с берега, и совершенно другое — встретить шторм такой силы на борту утлого суденышка, пусть и укрывшегося за невысокой скалой в крошечной бухте. Находиться вблизи от берега было даже опаснее, чем в нескольких милях от него. Здесь, в зоне прибоя, там, где шельф поднимался вверх до небольших глубин, волны могли достигать добрых десяти метров в высоту, а для такой волны подхватить суденышко, вроде «Тайны», и разбить его всмятку о береговые скалы было так же легко, как человеку сдуть песок с ладони.

Кущенко стоял у фальшборта в каких-то нелепых штанах, которые нашел в каюте бота, и, не отрываясь, смотрел на «Ласточку», которая билась в волнах, словно в силках, волоча якоря по ненадежному дну. Пименов провел в море достаточно времени, чтобы с первого взгляда понять, что яхте конец. Каждый взлет на гребень передвигал ее на несколько метров ближе к берегу, и якоря не оборвало только потому, что они не держали белый, стройный корпус судна на месте, а медленно ползли по дну. До начала длинной каменной гряды, скрывавшейся в пене, оставалось всего ничего, и как только якоря «станут», «Ласточка» обречена. Несерьезные тросы лопнут, как струны под рукой пьяного гитариста, и яхту вышвырнет сначала на банку, где ее разнесет вдребезги первый же вал, а потом и на берег, где останки будут превращены в пыль ударами о скалы. Гибель ее была неизбежна, и предотвратить эту гибель не было никакой возможности. Займись этим Кущ еще полчаса назад, когда они с Ленкой начали погружение — яхту можно было спрятать за приземистым и широким крупом «Тайны», а сейчас… Впрочем, можно было рискнуть, но делать это он никак не собирался. В конце концов Владимир Анатольевич не бедный человек и вполне может позволить себе еще одну яхту, например, «Ласточку-2». И даже «Ласточку-3».

Изотова тоже не стала скорбеть о судьбе яхты вместе с грозой контрабандистов, а поволокла баллоны на зарядку по ходящей ходуном палубе. За шумом ветра Пименов не сразу понял, что Кущ таки сообразил завести двигатели бота, и это было правильным и разумным действием опытного моряка. А вот почему он не перебрался к себе на яхту, пока волнение это позволяло сделать, оставалось неясным, и выяснять это ни времени, ни желания не было.

Кущ медленно, словно сомнамбула, повернулся к ним и уставился на Леху белыми слезящимися глазами.

— Достал? — спросил он, но Пименов не услышал слов, а угадал вопрос по движению губ.

Он покачал головой. Застучал компрессор. «Тайну» качнуло так, что Изотова, не удержавшись, кубарем покатилась по палубе и всем телом ударилась о фальшборт, разбив в кровь губу, но баллоны остались в креплениях. Корма бота взлетела в воздух так высоко, что винт завращался в воздухе, рассыпав веер брызг. Потом «Тайна» тяжело просела на массивный зад, а нос взмыл вверх на невозможный угол. В каюте что-то с грохотом рухнуло. Почти что на четвереньках Леха пробежался по накренившейся палубе и, сняв с креплений маленький желтый баллон, торопясь, проверил показание манометра. Баллон был полон.

Компрессор мог одновременно закачивать воздух только в один комплект — сейчас заполнялась «фаберовская» спарка. Вариантов было два: возиться на палубе до тех пор, пока не заполнятся оба комплекта баллонов, либо уходить под воду с трехлитровым баллоном за спиной и десятиминутным запасом времени на все про все, имея за спиной Изотову с полными «Фаберами» и возможность перехватить воздух из ее загубника. Третий вариант — уйти отсюда к чертовой бабушке, бросив все до лучших времен, к сожалению, отсутствовал — «Тайне» было не покинуть бухты, слишком маломощны были дизеля. Даже «Ласточке» с ее мощными моторами это бы не удалось: стоило судну высунуть нос за спину «медведя», и смельчаку не удалось бы дочитать «Отче наш».

Огромная волна хлестнула о скалу так, что Пименов присел от громового удара, а Изотова невольно прикрыла голову руками — пена и несколько тонн водяной пыли перелетели каменный вал и обрушились на «Тайну», словно тропический ливень.

Кущенко, мгновенно ставший мокрым, как упавшая в стакан мышь, заорал, перекрывая шум прибоя, и изо всех сил заколотил кулаком по деревянной части ограждения.

«Ласточку» сорвало с якорей и одним махом швырнуло на банку. Пименов не услышал — расстояние было слишком велико — но детально представил себе, как с хрустом ломается о камни длинное перо киля и гнутся и слетают с валов скоростные винты. Огромная стена переливающейся, как змеиная кожа, воды настигла раненую «Ласточку» в середине каменной мели, поставила на нос и понесла к скальной стене, поднимая все выше и выше. Изотова, не в силах оторвать глаз от этого зрелища, прикрыла окровавленный рот тыльной стороной ладони.

А зрелище было величественным. На серо-черной поверхности гигантской волны яхта казалась почти игрушкой, красное закатное солнце отражалось от остекления рубки, играло на ней, пока судно проносило мимо «Тайны», в каких-то пятидесяти метрах от ее кормы. Волна неслась к берегу, как скорый поезд: быстро, ровно и неумолимо, с каждой секундой становясь все выше, и с ее ростом взлетала вверх и «Ласточка», и это был ее последний полет. Могучая косматая спина вала закрыла яхту от их глаз, но грохот от удара многотонного судна о скалу донесся до них явственно — волна встречалась с берегом с совершенно иным звуком. Вода обрушилась вниз пылью, а то, что миг назад было «Ласточкой», осыпалось вниз фейерверком мелких и крупных обломков, стеклянными брызгами и бензиновыми фонтанами из разбитых баков, парящей над обрывом антенной системы навигации. Только встрявший в расщелину флагшток с российским триколором остался на обрыве на миг дольше, чтобы и его тут же слизала следующая жадная волна, набежавшая следом.

Смешно переваливаясь с ноги на ногу, словно боцман Рома из старого мультфильма о попугае, Кущенко побежал по палубе и навис над полулежащим Лехой, скалясь хищно и зло.

— Это все из-за тебя! — провизжал он. — Это все ты, мудак! Ты — неудачник! Что, Ленка?! Говорил я тебе — он из собственной жопы ничего не достанет! Не получится у него! Блядь, наняли бы профессионалов! Секретности захотелось? Ну, утопили бы и их, как этих телок! Долго ли умеючи? Моя «Ласточка»! Ты, придурок, хоть знаешь, сколько она стоила?

И Пименов сделал то, что давно хотела сделать целая толпа народу, и если хотя бы часть этой толпы присутствовала где-то рядом, то шум бушующей стихии утонул бы в грохоте аплодисментов.

Он размахнулся здоровой правой и въехал Владимиру Анатольевичу в ту часть лица, которую не зря называют «пятаком». Морской труд превратил его мышцы в твердые, как камень, жгуты, а кулаки — в мечту боцмана. Удар вышел знатным. Кущ полетел к противоположному борту впереди собственных соплей, как кегля, сбитая шаром.

Но Владимир Анатольевич был бойцом, иначе никогда бы низкорослому парню с писклявым голосом не взлететь так высоко по служебной лестнице. Отфыркиваясь вишневыми каплями, он вскочил с досок палубы и кинулся на Пименова разъяренным быком. Тот не стал уворачиваться, а просто поставил под удар кущенковского кулака баллон, который продолжал держать в руках. Кости знатного пограничника хрустнули, как первый наст под упряжкой, и Кущ завизжал на грани ультразвука, тряся раздробленной кистью, а потом рухнул на колени, прижимая искалеченную руку к груди.

Солнечный свет померк. «Земляника со сливками» залила небо полностью, сожрав краски заката и синеву над горами. С неба косыми, неровными потоками обрушился ливень. Стало темно, но не так, как ночью, а как бывает зимними сумерками, когда невидимая кисть внезапно смывает с предметов все краски, превращая мир в черно-белое, исцарапанное фото. На этот раз цвета смывал не мельтешащий снежок, а невероятно плотный дождь, наполнивший ревущие потоки воздуха тяжелым шуршанием струй и влажным, словно арбузная мякоть, дыханием.

Вода была сверху и снизу, она окружала «Тайну» со всех сторон. Казалось, что они дышат водой, она смешивалась с кровью, с каплями пота, стекала по силиконовой пленке — Лехе захотелось, чтобы у него отрасли жабры, как у Ихтиандра, подводный мир, из которого он только что вынырнул, теперь казался колыбелью покоя. Еще хорошо было бы отрастить крылья и взлететь над грозой…

Низкое небо расколола длинная ветвистая молния, многопалая, как пальмовая ветвь, ослепительная, невыносимо белая. И тотчас же прямо над головой ударил гром, и Пименов едва не оглох, от боли закрыв уши ладонями. На высоком обрыве факелом вспыхнула сосна — занялась мгновенно, словно ее облили бензином, и порывы ветра радостно затрепали оранжево-желтое пламя.

Во всем мире были только они трое, высохший труп в скафандре, лежащий рядом с ними, кораблик, который бросало волнами, словно детскую игрушку, море и пылающее под дождем дерево. Остальное сокрыло стеной воды, падающей с небес, и стеной воды, взлетающей к небу.

— Дурак… — крикнул Кущ. — Какой ты все-таки дурак, Губатый! Ты думаешь, ты ей нужен? Ты думаешь, что у вас любовь? Да она тебя пользует, как тампакс, ничтожество ты наивное! Она же ко мне с этой идеей пришла, не к тебе! Это я тебя посоветовал! Я! Тебя! Дурака!

— Что, Ленка? — спросил Леха сорванным голосом. Он почти оглох от удара грома и не слышал себя. — Правду говорит наш Джульбарс? А? Что ж ты, Изотова, такой грех на душу взяла? Бог с тобой, что мне врала, — не хотел бы, не поверил! Но зачем же вы девок потопили с этим Малютой? Он же их сюда, как щит живой, притащил! На заклание!

Ленка помотала головой, и водяной вихрь слетел с ее волос.

— Ошибаешься, Лешенька! Девок он хотел на тебя повесить. Мол, ты их притопил. Напился, как раньше, ну, крыша у тебя поехала, и ты их… А потом и сам — того, от угрызений, ясно! А все остальное — вне плана. Муженька моего он полагал уже в открытом море кончить. Мы же морем хотели уйти, на «Ласточке». А девок я не топила…

— Точно! — заорал Владимир Анатольевич во все горло и встал, баюкая на груди сломанную руку. — Точно! И Кеннеди — тоже я! И Старовойтову! Давай, сука, все на меня вали! Пима, а ты хоть знаешь, что у нее погружений больше, чем у тебя, да и в Арктике подо льдом — штук двадцать! Что не ты ей, а она тебе уроки давать могла? А? Покойный Олежка не рассказывал?

— Это правда?

— Да! — Изотова одним движением, словно палуба не уходила из-под ног, оказалась возле Пименова. — Да! Правда! Все правда, только одно неправда — я против тебя плохого не замышляла. А ты думаешь, мне этот толстый козел нужен?! Поэтому я с ним договаривалась? — заорала Изотова, перекрикивая завывания штормовых порывов, и ткнула в Куща пальцем. — Я что, ненормальная? Ты посмотри на это удолбище? Он думает, что с ним из удовольствия можно?! Только за бабки! Да нет в мире таких бабок!

Владимир Анатольевич смотрел на Изотову круглыми, как плошки, глазами, словно не веря своим ушам — с веселым удивлением.

— Ты думал, что мне нужен?! Нет, мне твоя «Ласточка» была нужна, козел!

И Ленка с разбегу, сильно, совершенно по-мужски, резко толкнула Куща, так что он ударился спиной о планшир и крякнул от боли в ушибленной спине. «Тайну» качнуло. Кущенко взмахнул короткими ручками, теряя равновесие, а Изотова, ловко подсев, подхватила его под колени и одним рывком отправила за борт. В воздухе мелькнули короткие ножки в мокрых штанах, яркая «гавайка» и голая пятка.

— Ты что?!! С ума сошла?!! — крикнул Пименов и бросился вперед, готовый прыгнуть за борт, в кипящие волны.

Это был рефлекс, не обдуманный акт мужества, а обыкновенный рефлекс, выработанный морской жизнью. Человек за бортом! А это значит — надо спасать! То, что несколько минут назад Пименов был готов проломить Владимиру Анатольевичу череп, не играло ровным счетом никакой роли. И он бы бросился вниз еще до того, как осознал, кого спасает, но, как всегда бывает в таких случаях, все решила случайность.

В тот момент, когда Пименов начал свой жертвенный забег, водолазный скафандр с Глебом Изотовым внутри завалился на бок от очередного кульбита «Тайны», и Леха, зацепившись босой ногой за грязный ботинок с тяжелой свинцовой подошвой, рухнул на палубу, как застреленный немец в старом кино, больно зашибив колено. Ленка проскользнула мимо него и быстро, по-паучьи, побежала вдоль борта, цепляясь за леера.

— Спасите! — запищал снизу Кущ, и тут у него внезапно прорезался бас, и он заревел на октаву ниже, дребезжа, как расстроенный контрабас. — Спасите!!!

Пименов перегнулся через фальшборт как раз в тот момент, когда набежавшая волна ударила грозу контрабандистов о корпус «Тайны» и принялась крутить во все стороны, но Владимир Анатольевич вцепился единственной здоровой рукой в болтающийся фал, как голодный клещ в живот туриста, и первый удар выдержал, хоть приложило его действительно крепко, до хруста в ребрах.

— Лови! — крикнула Изотова откуда-то слева, Пименов повернул голову и увидел Ленку, держащую в руках нечто черное, длинное, искрящееся на конце… Она перегнулась через борт в двух шагах от остолбеневшего Лехи, размахнулась, и к бьющемуся в волнах, как оглушенная рыба, Кущу полетел…

Это был кабель питания, который Пименов совсем недавно набросил на клеммы генератора. И он был под напряжением.

Кущенко потянулся было к летящему на него черному шнуру, но потом сообразил (он всегда соображал достаточно быстро, но сейчас это уже ничего не решало), что несет ему оголенный кабель, и шарахнулся в сторону, засучив ногами в бессмысленном беге на месте. Борт судна просел под волну, и провод упал в воду прямо возле него. Что-то оглушительно щелкнуло — так «стреляет» кнутом укротитель в цирке. Владимира Анатольевича тряхнуло, тело выгнулось дугой, а рот раскрылся до предела. По коже лица прокатились судороги, и казалось, что на волосах пляшут огни святого Эльма. Он замычал так, что этот низкий гул сведенной в комок утробы перекрыл вой ветра — рот его разевался все шире и шире, хотя казалось, что шире уже невозможно, и при этом нижняя челюсть дрожала, как у эпилептика. Глаза лезли из орбит, и на какой-то миг Пименов даже разглядел в разверстой глотке скрюченный в улитку язык.

Генератор, громыхнув металлом, выплюнул фонтан искр и облако вонючего дыма, мгновенно слизанное ветром.

«Тайна» в очередной раз пошла вверх, волна подхватила тело парализованного ударом тока Куща, отнесла на несколько метров от борта, приподняла и с размаху, словно грузовик зазевавшегося суслика, ударила головой о листы обшивки. Звук был таким, какой получается, если бросить большой арбуз с высоты нескольких этажей. Мычание, от которого у Лехи свело спину, прекратилось.

Стараясь не смотреть на то, что вода слизывала с борта, Пименов выпрямился и увидел буквально в сантиметрах от своих глаз глаза Изотовой, глядевшей на него в упор. Они были спокойны, чтобы не сказать холодны. Они завораживали. Они примиряли с произошедшим.

— Вот и все, — сказала она хриплым низким голосом, который был отчетливо слышен, несмотря на шум бури. — Остались только мы с тобой. Ты и я, Пима. Только ты и я. И еще — одно дело, которое мы должны завершить. Так?

Небо над ними снова лопнуло, как вскрытый гнойник, выплеснув наружу чудовищный электрический заряд, раздвоенный змеиный язык которого хлестнул воду в бухте и спину скалы-медведя одновременно. Брызнули вверх мелкие камушки. Воздух наполнился озоном и веселым треском, тысячи иголок впились в кожу на лице Лехи, а клуб пара над водой в месте удара молнии мгновенно разорвало в клочья.

Море вздохнуло. «Тайна» взлетела к пузырящемуся небу, заставив Пименова сделать шаг навстречу Ленке, а раскат грома просто бросил их друг другу. Вначале они обнялись, чтобы не упасть, но, обнявшись, сплелись между собой, как две затянутые в неопрен пиявки. Их лица почти соприкасались, и Пименов был готов поклясться, что слышит биение ее сердца.

— Осталось совсем чуть-чуть, — вкрадчиво прошептала она ему на ухо. — Один шаг — и мы у цели! Я успела наполовину заполнить баллоны. Нам хватит?

Если бы в этот момент Изотова попросила у него жизнь — он отдал бы ее не колеблясь. Этот шторм, это рухнувшее на плечи небо, струи дождя, хлещущие по ним, словно плети, и кровь — да, да, кровь, пролившаяся сегодня в изобилии — заставили его стать иным. Он не верил ей ни на секунду, он знал, что под этой загорелой кожей с нежными пятнышками веснушек скрывается жесткий хитиновый панцирь, а под пухлой плотью губ — острые жвала самки богомола. Но…

Но ему было плевать. Ревела буря, острое, как лезвие самурайского меча, чувство опасности кипятило кровь в жилах, и осознание того, что такое случается только один раз в жизни, превращало откровенное безумство в единственно возможное действие.

Это была его женщина.

Это было ее желанием.

Они были вместе в минуту смертельной схватки со всем миром.

И все остальное могло катиться к черту!

Он схватил ее за плечи и впился взглядом в мокрое, окровавленное после падения лицо, силясь запомнить его навсегда. Запомнить так, чтобы в любой момент вызвать из памяти — если они, конечно, выживут сегодня — ресницу, прилипшую к щеке, еле заметные «гусиные лапки» в уголках глаз, небольшой, похожий на оспину шрам над верхней губой, родинку над левой бровью…

Новая огромная волна перехлестнула через «малого медведя» и обрушилась на палубу «Тайны» водопадом. Страшно заскрежетали в клюзах якорные цепи, но бот опять устоял на месте, только присел под тяжестью воды, словно штангист перед толчком. Пименова с Ленкой еще теснее прижало друг к другу.

Скафандр Глеба Изотова закружило в пенном водовороте и только чудом не смыло за борт — он распластался на палубе, и, глядя на воду, вскипающую в шпигатах, Леха благословил свою предусмотрительность — падая, он успел швырнуть желтый баллон в рубку, и его не смыло за борт.

Он отпустил ее и отступил на полшага назад, стряхивая наваждение, но не затем, чтобы отказаться от того, что прочувствовал за эти минуты, а потому, что наступило время действовать.

Баллон закатился в угол штурманской и при каждом скачке судна бился о ножку привинченного к полу стола. Шатаясь, как пьяный, Пименов подхватил желтый цилиндр, потом открыл рундук и достал последний грузовой понтон.

Последний понтон. Последний шанс. Розыгрыш того самого лотерейного билета. Второго розыгрыша не предвиделось. Слишком много объяснений нужно будет дать по приходу в порт. Кто знает, что успел наговорить нужным людям только что скончавшийся господин Кущенко? Тем более, что с одним обстоятельством спорить было бесполезно: количество трупов в истории, которая так мирно начиналась, превысило среднее количество умерших в сказках братьев Гримм и стремительно догоняло трагедии Вильяма Шекспира. Случилось то, что случилось, и хотя Пименов ненавидел, когда его жизнью управляли обстоятельства, но, как поживший в этом мире человек, он не мог не признать, что сейчас не в силах противостоять им.

Но признать — это не значит смириться.

И он шагнул из рубки под проливной дождь, плотно притворив за собой двери. Пусть призовой шар крутился в игровом барабане вместе с десятками пустышек — он знал, что ему надо сыграть, даже если шансов победить не будет вовсе.

Изотова ждала его на корме, уже в акваланге и в ластах, с трудом балансируя на выплясывающей тарантеллу палубе. Леха молча сунул сверток ей в руки и, освободив от креплений кран-балку, развернул стрелу над бортом, а потом потянул за рычаг лебедки. Увлекаемый тяжелым крюком трос пошел вниз. Леха дал ему уйти в глубину метров на десять и затянул тормоз. Потом забросил за плечи легкий, как пушинка, трехлитровый баллон и ввел данные в наручный компьютер. Времени у него не было.

У него совсем не было времени…

На глубине всегда царит штиль.

Они провалились в тишину сразу же, едва погрузившись в бурлящие воды бухты. Леха, несмотря на малый запас воздуха, пошел вниз вдоль кормовой якорной цепи и остался доволен осмотром. Если ветер не переменится градусов на десять-пятнадцать, а цепи выдержат, то с «Тайной» ничего не случится. Оба якоря были надежно закреплены среди крупных валунов неправильной формы — остатка скальной россыпи. Пименов видел, как волнение беспощадно треплет бот по постоянно меняющемуся натяжению цепей: они то провисали, то рывком натягивались, и в этот момент по дну прокатывался неприятный железный звук, отдававший в десны и затылок. Но валуны держали надежно, и слава Богу!

Фонари пришлось зажечь в самом начале.

Гроза и густые сумерки накрыли бухту, и перед погружением Леха включил на «Тайне» сигнальные огни — по привычке, естественно, а не потому, что кто-то их мог заметить в такую погоду. Бушующее море было темным, как приближающаяся ночь, и, спускаясь все глубже и глубже, Пименов подумал, что в такой вот момент особенно хочется выжить. Вырваться из холодных и сильных объятий смерти, выплыть, убежать и оказаться где-нибудь, где в камине трещат дрова, прыгают за проволочным экраном чертики-искры, колется шерстяной плед и в небольших рюмках дышит ароматом золотистый коньяк.

Спускаться приходилось очень быстро — они с Изотовой просто летели во тьме, как два боевых пловца, идущих на задание. Ленка, теперь уже не скрывавшая навыков, шла рядом с ним уверенно, не делая ни одного лишнего движения, — собранная, целеустремленная, стремительная. Пименов легко держал выбранный темп, хотя усталость сказывалась, и последний подъем без остановки давал о себе знать болями в суставах.

Они вышли прямо на скалы-близнецы, почти синхронно, как в бассейне на тренировке, поменяли угол погружения и оказались над разбитыми остатками пакетбота. Над каютой Чердынцева, которая сегодня едва не стала Ленкиной могилой, весело реяли два надутых понтона — прекрасный ориентир в темноте. Ему показалось (но особой уверенности не было — из-за того, что во время ночного погружения увидеть общую картину невозможно), что за короткое время их отсутствия судно еще больше завалилось направо и просело. «Нота» исчезала, проваливалась в песок и небытие, и если раньше ее не было в мире живых, то теперь она покидала и мир мертвых. Не обнаружь ее настырный Изотов, не потревожь ее Пименов с командой, не упусти колокол покойный Кущ, и пакетбот еще многие годы дремал бы в тени скал, медленно погружаясь в донные отложения. Многие годы, а может быть, и столетия вода, растворившая кости мертвых моряков за какие-то 80 лет, долго бы жевала порванные бока «Ноты», превращая их в красноватую взвесь. А сейчас судно разлагалось, как труп на солнце, распадалось на куски, и Пименов мог сказать наверняка, что на следующий сезон из песка будут торчать только ребра шпангоутов и остатки мачт, да горб паровой машины, выброшенной из трюма недавним взрывом. А еще через пару лет все окончательно затянет, и обломки потеряют всякую живописность.

Одним оставшимся понтоном сейф было не поднять, и даже для буксировки подъемной силы одного газового мешка не хватило бы никогда. Нужно было добавить его к уцелевшим понтонам и с помощью их, выведя сейф наружу, буксировать к крюку, свисающему с грузовой стрелы «Тайны». На все про все у Пименова было девять минут, то есть чуть более четырех минут для работы на дне и еще пять на подъем с двумя короткими остановками.

Он проскользнул в каюту, развернул корпус на 180 градусов, чтобы зависнуть ногами вниз, и принялся крепить фалини понтона на запорное колесо. Реагент смешался с морской водой, мешок начал раздуваться. Пименов уперся ногами в переборку и принялся толкать сейф так, чтобы он оказался напротив дверного проема, который теперь был потолочным люком. По мере того, как третий воздушный мешок набирал объем, железный ящик становился все легче, и наконец заскользил по старым доскам. Он толкнул его от себя и вверх, и в этот момент переборка под его ногой хрустнула, и нога провалилась в образовавшуюся дыру по колено. От неожиданности Пименов едва не запаниковал, рванулся в сторону и потерял равновесие, ударившись о доски грудью. И почти сразу вместе с равновесием и ориентировку — где верх, где низ.

Это длилось доли секунды, но за это время Леху, смертельно продрогшего за эти дни, пробил холодный пот. Он закрыл глаза, чтобы успокоиться, и медленно досчитав до пяти, потянул ногу из провала. Судно заскрипело, вздрогнуло, и Пименов почувствовал, как что-то твердое схватило его за икру и сжало так, что от боли он забился, как пойманная на крючок рыба. Он прекрасно понимал, что ничто живое не могло таиться в темном провале, что ногу зажало ломающейся переборкой или придавило чем-то массивным, но воображение оказалось сильнее его. Он мог поклясться, что в этот момент ощутил холодные костлявые пальцы, вцепившиеся в его плоть, и это леденящее прикосновение мертвеца он чувствовал через неопреновый костюм. Он едва не вывернул себе колено в отчаянной попытке освободиться, но безрезультатно — нога осталась в ловушке, а он распластался по мшистым доскам, не в силах сдвинуться и на десять сантиметров.

А вот сейф оторвался от пола и медленно пошел вверх, в проем дверей, туда, где отсвечивал фонарь Изотовой. Пименов дотронулся до него рукой — самыми кончиками пальцев. Металлический ящик был скользким на ощупь, язвы ржавчины, затянутые пленкой слизи, покрывали его бока. Он проскочил между исковерканными лутками и растворился в мутной мгле, а сверху в глаза Губатому ударил тусклый желтый луч.

Пименов призывно махнул рукой, и Изотова, змеиным движением скользнув в каюту, остановилась рядом с ним. Два работающих рядом фонаря позволяли рассмотреть все детали — Губатый видел глаза Ленки за прозрачным стеклом маски, пузырьки от ее дыхания, рвущиеся вверх. Он подергал ногой, напрягся и рванулся изо всех сил — так рвется зажатый железными челюстями капкана волк — и вновь припал к полу.

Изотова смотрела на него не мигая, и Пименов вдруг понял, что она размышляет. Вверх уходили понтоны, увлекая за собой драгоценный груз, и если сейф всплывет на поверхность, то с мечтой о жемчуге придется распрощаться — кто знает, куда отнесут его волны? А здесь, в осклизлых внутренностях разрушенного судна, застрял…

«Никто, — сказали ее глаза. — Случайный попутчик. Очередной костыль, сломанная подпорка. Никто и имя ему — никак. Бобыль, одиночка, исчерканный жизнью по собственной глупости. Он — просто эпизод, который можно забыть через несколько минут. Разве рискуют жизнью ради эпизода? Разве рискуют ради эпизода богатством?»

Все так же не мигая, она приблизила свое лицо к лицу Пименова и легко, словно рыбьим плавником, коснулась пальцами его щеки. А потом, попятившись, исчезла, как русалка, — мгновенно и без следа.

Пименов замер, словно бык, увидевший собственную смерть в глазах матадора. Всматриваясь в черный прямоугольник проема, как в раскопанную могилу, он представил себе, как, мощно работая ластами, Изотова настигает понтоны и, придерживая причудливую связку раздутых подушек рукой, уверенно направляет их в сторону «Тайны».

Он знал, что она не оглянулась. Знал наверняка.

И сердце его замерзло.

Компьютер завибрировал на кисти, сообщая, что до конца последнего акта затянувшегося представления осталось ровно три минуты. А если учесть перерасход воздуха на этой глубине, то и того меньше. Леха подумал, что единственный, кто мог бы прочувствовать происходящее с ним, сейчас лежит на корме «Тайны», ухмыляясь грязным окошкам водолазного шлема, обнажив темно-коричневые десны. Уж кто-кто, а Глеб Изотов достоверно знал, что такое одиночество после смерти и во время ее.

Пименов представил себе, как безмозглые рыбешки будут растаскивать его гниющую плоть. Как на запах разложения спустятся с каменной гряды колючие крабы, и через неделю его белый, словно мел, костяк, лишенный даже сухожилий, распадется на отдельные части и останется лежать в углу каюты на десятилетия, пока морская вода не вымоет кальций из костей — и он растворится, превратившись в ничто, в молекулы, рассеянные по мировому океану.

Он рванулся еще раз, сильно и неожиданно, словно то, что его держало, было действительно живым существом и для того, чтобы выскользнуть из смертельных объятий, нужно было обмануть чью-то бдительность. Вырваться не получилось, а вот ногу он едва не сломал, но, казалось, в ответ на его движение старый пакетбот застонал, словно от мучительной боли — тяжело и страшно. Скрипели шпангоуты, похрустывали стрингера, трещали изуродованные взрывами бимсы, ныли, изгибаясь, оставшиеся переборки. Пименов не мог ошибиться — судно валилось на бок, рассыпалось, как карточный домик. Разрушенный силовой каркас, построенный более века назад, уже не мог удержать собой тяжелые листы металлической обшивки. Все эти балки, доски, поперечины выходили из зацепления друг с другом, выскальзывали из некогда плотных пазов, нарушали бывшими идеальными зазоры. «Нота» распадалась на куски — ограбленная, взорванная, обманутая и более никому не нужная. Она умирала, как тяжелораненый, забытый санитарной командой на нейтральной полосе, совсем рядом с берегом и безо всякой надежды достигнуть его в будущем.

Судно уже падало так, что это стало заметно и изнутри. Ногу Пименова сжало еще сильнее, и ощущение было такое, что ее принялись жевать. Он исхитрился перевернуться на спину — в этом положении он мог помочь себе свободной ногой. Медленно, словно в рапиде, из переборки выдавило доску, она вращаясь упала на пол рядом с ним. Вылетела, лопнув надвое, еще одна. Треснул борт — искореженные и ржавые листы обшивки разошлись, словно гнилая рогожа, легко — по одному, по двое выщелкивали из креплений шпангоутные ребра, раскололась балка. Часть корабля внезапно просела, и Лехе показалось, что нога попала в испанский сапог. Он замычал, рванулся, словно пес с привязи. Что-то острое проехалось по икре, вспарывая неопреновую штанину, кожу и плоть, но хватка ослабла, и Пименов, вытягивая ногу из «капкана», увидел, как падает на него расщепленная балка, и выставил руки, закрывая маску от удара.

Он пришел в себя оттого, что компьютер на руке бился в конвульсиях. Притороченный к груди фонарь буравил бледным лучом мутную воду, но подводной тюрьмы вокруг уже не было — «Нота» перестала существовать, превратившись в груду гнилых досок и металлолома, лежащих на дне между двумя скалами-стражниками. На этой груде — благо, что не под ней — и лежал Леха. Сознания он не терял — просто ошалел от ударов, от тех кувырков, что проделал, падая вместе с остатками «Ноты». Нужно было всплывать — воздух должен был уже иссякнуть, и то, что он мог еще дышать, было маленьким чудом. Он попытался приподняться, и ему это удалось, только пришлось сбросить с груди несколько досок и изрядный кусок металла. Нога, побывавшая в капкане, немела — Пименов бросил на нее взгляд и увидел в луче света легкое кровяное облако, вившееся над черным неопреном. Но рассматривать раны и считать ушибы было некогда. Леха попытался оглядеться, но понял, что поднявшийся ил не даст определить нужное направление, мысленно плюнул и пошел вертикально вверх.

И в этот момент в баллоне закончился воздух.

Пименов ожидал этого, но все равно обмер от ощущения, что в легких уже ничего нет. Над ним была тридцатипятиметровая толща воды. Тридцать пять метров — ерунда, если плыть по горизонтали, но если они над тобой, а баллон пуст, то смерть поджидает тебя по пути, довольно потирая потеющие руки.

Пименов заработал ластами, как испуганный тюлень, и устремился вверх, сбрасывая с себя все лишнее — баллон, пояс, нож. Он летел, рассекая воду, не чувствуя боли в разорванной мышце, скользил, обмирая от красной пульсации перед глазами, от колокольного звона крови в висках. Он закусил губы, чтобы рефлекторно не открыть рот и не начать дышать водой в тот момент, когда тело и разум перестанут повиноваться ему, а начнут служить рефлексу самосохранения. Он знал, что от декомпрессионной болезни можно излечиться, потомившись в декомпрессионной камере, а вот смерть от удушья — это уже навсегда.

Подъем казался бесконечным, хотя на самом деле занял не более минуты. Он вылетел на поверхность по пояс, вдохнул живительного кислорода и едва не отправился на тот свет — волна накрыла его с головой, но он снова вынырнул, отфыркиваясь, и его вырвало — желчью, морской водой и отвратительными полутвердыми кусками мяса, невесть сколько пролежавшего в желудке. Следующая волна потащила его вправо, и, взлетев на ее гребень, Пименов на доли секунды увидел совсем близко силуэт «Тайны» — темный абрис низкой кормы и тусклые ходовые огни, едва видимые в дождливой мгле.

На первый взгляд, до бота было рукой подать, но Пименов сразу же убедился, что это не более чем иллюзия. Волны играли его телом, как шариком для пинг-понга, и Леха постоянно терял судно из виду.

Он не мог также понять — достигла ли борта «Тайны» Изотова. Палуба не просматривалась, а в тот момент, когда валы с грохотом перелетали через спину «медведя», не было видно вообще ничего, кроме белоснежной, как фата, пены, падающей с небес. Поняв, что по поверхности до судна не доплыть, Пименов перестал барахтаться, набрал полные легкие воздуха, поймал направление и, нырнув метра на полтора, поплыл под водой. Он тут же понял, что на этой глубине борется с мощным течением, относившим его к середине бухты, как раз под удары огромных волн. Он вынырнул еще дальше от бота, чем был до того, отдышался, насколько это было возможно, и снова нырнул, но теперь глубже и погружался до тех пор, пока не почувствовал, что течение ослабло, прекратилось, а потом его потащило, но уже в попутном направлении — он натолкнулся на поток, идущий к краю бухты, к «медведю». Поток был быстрый, как будто бы Пименов попал в холодный горный ручей, стремительно стекающий с крутого склона. Он терпел, пока мог, а когда дыхание начало заканчиваться, пошел вверх и вынырнул правее судна, под самой скалой. Отсюда добраться до «Тайны» стало легче, но при этом его пару раз крепко приложило о камни. Пришлось нырять снова и буквально ползти к боту, перебирая руками по каменной стенке. В момент, когда Леха вцепился в балясины штормтрапа, он был близок к истерике — в горле клокотала соленая вода, пальцы сбитых в кровь рук скрючило, словно судорогой, и, похоже, кровотечение из раны на ноге было больше, чем он предполагал. Пименов повис на веревочной лестнице, не в силах подняться на палубу и молясь лишь об одном: не упасть, потому что отнеси его, упавшего, волна хоть на несколько метров в сторону, и сил на возвращение больше не найдется.

Ему показалось, а может быть, и не показалось вовсе, что ветер еще более усилился за те минуты, что он был под водой. Струи дождя били косо, под углом градусов в 45, и секли лицо, как ледяная крупа.

Пименов по-прежнему не мог понять, есть ли на борту Ленка, — рев бури заглушал звуки на палубе, а здесь, на штормтрапе, Леха еще и отчетливо слышал двигатели «Тайны», бубнящие в тесном моторном отсеке, и ощущал вибрации от дизеля. Каждый удар волны заставлял бот биться в конвульсиях, и сопровождался пронзительным скрежетом якорных цепей. Одно было хорошо — направление ветра не менялось, и от буйства стихии «Тайну» прикрывала скала.

На секунду вокруг стало белым-бело: очередная молния, еще большая, чем те, что сверкали прежде, полыхнула в небе, оставив на сетчатке красный след. Она ударила в береговую линию, почти в основание скалы, совсем недалеко от того места, где нашел вечный покой Чердынцев, и на мгновение Пименов увидел панораму в негативе — на белых скалах прилепились черные кривоватые сосны. Белые волны, окаймленные черной пеной, били в пятнистый берег. Сосна на обрыве догорала, чадя белым дымом и рассыпая черные искры. Потом сверху упал громовой раскат такой чудовищной силы, что Леха закричал от боли в ушах, но крика своего не услышал.

Он собрался с силами и начал карабкаться по штормтрапу, и этот короткий путь показался ему длиной в целую милю. Леха перевалился через планшир и рухнул на палубу, не чувствуя боли от падения, потому что эта боль терялась среди многих. Болели натруженные легкие, и ободранное горло, болели суставы, голова, руки и раненая нога. Болело и все остальное, но в меньшей степени. Он попытался встать, но сумел только перевернуться на живот. На противоположном борту что-то зазвякало, и он подумал, что Ленка, скорее всего, на борту, а значит, жива.

И эта мысль сделала его счастливым.

Он прополз несколько метров на четвереньках, как раз до того места, где фальшборт становился ниже, и там, ухватившись здоровой рукой за мокрый планшир, с трудом встал.

Опять сверкнуло, и Пименов увидел через стекла штурманской рубки Ленку, возившуюся с кран-балкой у противоположного борта. Раскат грома бросил Пименова на одно колено, но он упрямо встал и вышел на корму, где качкой болтало привязанное к лееру тело Изотова, и вода с шумом убегала в шпигаты. Теперь он видел Ленку в пелене дождя. Конечно, не в деталях — черный неопреновый костюм делал ее малозаметной на темно-сером фоне, но, наблюдая мельтешение теней, он знал, что Изотова там — вот мелькнула рука, силуэт со знакомым разворотом плеч, светлое пятно лица.

Пименов шагнул к борту, поднимая руку в приветствии, но не успел и рта открыть, как верхушка волны, перелетевшая через спину «медведя», сбила его на доски палубы и проволокла до леера. Когда он вновь поднялся на ноги, Ленки у кран-балки уже не было. Неуклюже двигаясь, как раненый краб, он проковылял вдоль борта, рискуя вылететь в море во время очередного кульбита судна. Где-то невдалеке завыла корабельная сирена — звук был слабым, нечетким, но Леха не мог ошибиться — какой-то корабль был в беде. Это могло случиться и в миле отсюда, и в нескольких милях — ветер, заглушавший все звуки вблизи, вполне мог принести крик корабельного ревуна с большого расстояния.

Пименов развернулся, чтобы пройти обратно на корму, и как раз вовремя: новая волна окатила его с головы до ног, и он смог устоять только потому, что успел вцепиться в планшир двумя руками. «Тайна» присела под тяжестью вала, но опять выдержала удар. Заскрежетали цепи, и Пименов подумал, что если одна из них лопнет или не выдержит крепление кабестанов, то бот зашвырнет на скалы повыше, чем «Ласточку».

Ленки не было ни на юте, ни на баке. Она исчезла, словно привидение, но Леха, будучи в здравом уме, понимал, что ошибиться не мог — в свете молнии он видел Изотову у кран-балки, и если ее, не дай Бог, не смыло волной, то она оставалась на судне.

Он дважды падал, оступаясь на раненую ногу, но терпеливо вставал. Подойдя к туго натянутому тросу, уходящему на глубину, перевесился через планшир, ухватившись рукой за холодный металл фермы крана, и попробовал натяжение стальной нити. Трос был гружен значительным весом, раскачивался тяжело, значит, до кранового крюка Изотова сейф добуксировала. Дальше все было просто: отпустить тормоз и покрутить лебедку. Молния ударила в глаза белым светом, вонзилась в кипящую воду бухты. Пименов повернулся к барабану лебедки и увидел рядом темный силуэт, причудливо изогнутый, словно исполняющий па из фламенко, белое лицо Ленки с темными провалами глазниц, и лишь спустя миг сообразил, что Изотова вовсе не танцует, а замахивается. Так можно замахиваться двуручным мечом. Или бейсбольной битой — в свое время среди новороссийской братвы был чрезвычайно популярен этот спортивный снаряд.

Леха еще успел сообразить, что хоть замахивается Ленка неуклюже, но промахнуться в такой тесноте невозможно и удар придется ему в голову или в плечо, а в руках у нее не бита и тем более не меч, а короткий багор, которым он давеча грозил покойному ныне Кущенко…

Свет грозового разряда был похож на вспышки клубного стробоскопа или на работу флэш-лампы фотоаппарата, он словно разрывал движение на последовательные стоп-кадры, и время текло медленно. И цвета были искажены, будто бы весь мир состоял из черного и белого, и не было в нем ни оттенков, ни других звуков, кроме рева ветра, шума дождевых струй и лязга цепей, и никакой возможности остановить кадр насовсем тоже не было и быть не могло…

Багор скользнул по его голове, сорвав кожу над виском, и грубо выкованный крюк, пройдя насквозь под ключицей, с хрустом пробил лопаточную кость и доски переборки, намертво, словно мотылька к картонке, приколов Пименова к рубке. Изотову по инерции бросило вперед, и они оказались так близко, что лица их буквально соприкоснулись, будто они готовились поцеловать друг друга или слиться в страстном объятии. Только на этот раз объятия не получились бы — между ними наискосок проходило древко багра. Лехе даже не было больно. Левая сторона омертвела, словно гуманный анестезиолог впрыснул в его жилы наркотик. Теперь он мог не бояться упасть, железный крюк держал его намертво.

— Зачем ты вернулся? — спросила Изотова, горячо дыша ему в лицо, и в первый раз ее дыхание не показалось ему благоуханным. Оно пахло сигаретами и тленом. — Я же попрощалась с тобой там? Зачем ты выплыл, Пима? Ты что, хочешь приходить ко мне по ночам? Да? Так забудь об этом! Ты должен был остаться там, в глубине, тогда бы я вспоминала о тебе иногда. С легкой грустью и сожалением.

Пименов молчал. Неопрен, облегавший тело, давил на него, сковывая дыхание, но при этом он, слава Богу, не чувствовал вкуса крови во рту. Тогда, в ту давнюю осень, когда он умирал на дороге, пуская кровавые пузыри из пробитой ребрами груди, во рту было солоно, и каждый раз, когда он отрывал голову от асфальта, с губ скатывались крупные черные капли. И, вообще, тогда было гораздо больнее телу.

А сейчас…

Соленая вода хлестнула Пименова по лицу, приводя в чувство.

Никакой дороги не было.

Не было больничной койки.

Не было бьющего в лицо света бестеневых ламп и лиц, закрытых зеленоватыми марлевыми масками.

И осенней ночи за мокрыми стеклами тоже не было.

Ничего не было. Не пели соловьи у озера, не плыла луна по черной воде, и не билось на сохранивших жар дня, выгоревших до белого пайолах гребной шлюпки, гибкое загорелое тело, пахнущее молодостью и желаниями.

И не было бессмысленного, банального, как набивший оскому марш Мендельсона, вопроса: «Зачем?»

— Мне никто не нужен, слышишь? — сказала она. — Никто! Я ничего ни с кем не хочу делить. Ни деньги, ни кровать, ни воспоминания. Я хочу начать с чистого листа, с первой страницы…

Он услышал, как она со свистом набирает воздух в легкие, а потом она заорала так, что он чуть не оглох:

— А ты, урод, мне мешаешь!

Она рванула багор за древко, но крюк засел мощно, и Изотова чуть не вырвала себе плечевые суставы.

— Почему ты не сдох, Леша! Зачем ты заставляешь меня убивать тебя дважды!

— Я бы отдал тебе все, — произнес Пименов, с трудом выдавливая из себя членораздельные звуки. В плече родилась тупая, как ржавый нож, боль и начала растекаться в стороны, словно масляное пятно по воде. — Я бы и так отдал тебе все, Лена…

Изотова отшатнулась и с размаха ударила его по лицу так, что треснула верхняя губа, и от удара Леха пришел в себя, словно в старом ламповом телевизоре покрутили ручку «Резкость».

С моря опять донесся звук корабельной сирены — долгий, страшный и тоскливый, но его съели волны, с ревом накрывшие «Тайну», словно с небес обрушился водопад.

— Я все беру сама! — прокричала Изотова срывающимся голосом. — Мне не надо ничего отдавать. Оно мое! Я заслужила, слышишь, это мой, мой, шанс! И больше ничей! А ты — сдохнешь здесь, раз не захотел там!

Бот ударило волной так, что затрещали крепления кабестанов, и бубнящие двигатели, казалось, захлебнулись на мгновение. Корпус судна заныл громадным колоколом так, что у Лехи зачесались зубы. Кран-балка заскрипела, трос пошел к борту «Тайны», потом побежал прочь.

Изотова рванула древко багра еще раз, зарычала от бессилия и, оставив попытки вытащить металл из переборки, кинулась к лебедке.

Барабан вращался тяжело, Изотова вскрикивала, как штангист, поднимающий рекордный вес, и налегала на рукоять всем телом. Трос наматывался медленно, бот качало, и стрела крана то склонялась к воде, то устремлялась вверх. Новый разряд ударил с небес и вонзился в обрыв, и от удара грома ветер взревел с новой силой, как будто бы то, что было раньше, называлось легким бризом. Пименов увидел, как над спиной «медведя» атакующей коброй встает прибойная волна, и даже не испугался.

Вид бородатого вала, надвигающегося из тьмы, был прекрасен! Он был наполнен силой, величием неизбежности и таким превосходством, что Пименов подумал: именно так должно выглядеть олицетворение судьбы — волна, сметающая на пути все — скалы, корабли и человеков.

Гребень перелетел через скалу и рухнул вниз тоннами воды, но сила и высота волны были настолько велики, что пенный шквал прошел над «Тайной» и обрушился в бухту уже за ее бортом, обдав бот ливнем из струй морской воды.

Обомлевшая за секунду до этого Ленка расхохоталась хриплым каркающим смехом, должным означать радость. Сейф показался из воды. Он неуклюже, боком, висел на крюке, вращаясь вокруг своей оси. Тут, на поверхности, он показался маленьким, этакая коробчонка, подвешенная на веревочках. Изотова заработала рычагом, приводящим в движение поворотный круг, стрела пошла вправо, «Тайну» качнуло, и сейф с треском врезался в фальшборт, отколол кусок планшира и угрожающе заплясал на подвесе, в полной готовности рухнуть в глубины, из которых его едва извлекли…

Изотова кошкой прыгнула на расколотые перила леерного ограждения, ловко, словно монтажник-высотник, ухватилась за решетчатую ферму кран-балки одной рукой, второй поймала трос, на котором болтался железный улов, и, использовав инерцию волны, качнувшей судно в очередной раз, направила сейф в сторону палубы «Тайны», в сантиметрах над лопнувшим планширом. Сейф пересек линию ограждения, пошел обратно, но не успел разогнаться настолько, чтобы пробить фальшборт, ударил в него и замер, уже лишенный возможности рухнуть вниз, в бурлящие волны.

Ленка, растянувшись в воздухе, как гимнаст Тибул из «Трех Толстяков», полоснула по фалиням неизвестно откуда взявшимся ножом, и тяжелый ящик с грохотом обрушился на палубу вслед за очередной волной, перепрыгнувшей через бот.

«Тайну» завалило на бок, освобожденная стрела с держащейся за нее Изотовой указала на невидимый зенит, из которого ударила молния — огромная, ветвистая молния, упирающаяся головой в нависшие небеса, а одной из ног в металлическую ферму крана. Волосы на голове у Изотовой вспыхнули, окружив ее ореолом легкого сиренево-алого пламени, и на эти мгновения, которые растянулись в вечность, она стала похожа на святую, нарисованную кистью сюрреалиста.

Пименов с фотографической точностью запечатлел детали, которые могли бы свести с ума любого человека, которому довелось это увидеть. И он бы с удовольствием сошел с ума, только чтобы забыть это, но Бог не подарил ему такого счастья — он не успел даже отвернуться. Времени не хватило даже на то, чтобы мигнуть. Но его хватило на то, чтобы увидеть, как взорвались Ленкины глаза, потек чернилом неопрен и обуглилась и взлетела хлопьями сажи кожа ее лица. Нож в руках Изотовой рассыпался искрами сварки, а она все еще стояла в белом свете разряда, соединившего «Тайну» и небеса.

Пименов почувствовал, что кожа у него сухая и горячая, а на голове с треском, словно подожженный тополиный пух, догорают остатки волос. В воздухе, перебивая озонную свежесть и запах штормового моря, отвратительно запахло горелой плотью и бойней.

Его затрясло, неопрен костюма начал обжигать тело, взвыл и умолк дизель, и в этот момент молния с чудовищным грохотом ушла в небо, словно змея, притаившаяся за тучами, втянула свой раздвоенный язык в раззявленную пасть.

То, что было Ленкой, застыло на планшире, закачалось.

«Если она упадет мне под ноги, я сойду с ума! — подумал Пименов отрешенно. — Я этого не выдержу!»

Но Бог сжалился над ним, может быть, потому, что он заслуживал жалости.

Тело упало за борт, и вместе с ним исчез запах, от которого выворачивало внутренности. Леха медленно закрыл лишенные ресниц обожженные веки.

Ее губы пахли табачным дымом, а плоть морем. Она была горьковатой и соленой на вкус. Ее поцелуи жалили, как укусы пчел.

Отчаянно заскрипели доски палубы, стараясь удержать кабестан массивными рым-болтами. Зазвенели, натянувшись, уставшие якорные цепи. Крик корабельной сирены раздался прямо над головой.

Пименов открыл глаза и увидел нависающий над ним борт огромного судна, которое несло на скалы боком. В свете яркой, как пограничные прожектора, молнии он рассмотрел силуэт сухогруза — беспомощного, скорее всего лишенного двигателей из-за поломки — волны катили его перед собой, как детскую игрушку. Корабль был обречен, и именно его предсмертный крик слышался издалека все это время.

До того как судно вылетит на скалы, словно кит, кончающий жизнь самоубийством, оставались считанные секунды.

Заскрежетал рвущийся металл, торжествующе заухала вода, врываясь во вспоротые внутренности сухогруза. Внутри исполинского корпуса что-то защелкало, загрохотало, лопнуло с надсадным звенящим звуком — корабль с маху ударился бортом об основание «медведя», спускающееся к шельфу. Сухогруз лопнул от киля до палубы, переломился, словно хрустящие палочки «Твикс» в рекламном ролике, и начал заваливаться на бок. Исполинская кормовая надстройка зависла над маленькой, словно рыбацкий ялик, «Тайной». Что-то с грохотом обрушилось на скалу, справа от бота, и, просвистев над рубкой бесформенной, смятой массой, обрушилось в воду за ее кормой. Пименов с ужасом узнал в упавшем предмете сорокафутовый контейнер, напряг последние силы и, теряя сознание от боли в искалеченной плоти, навалился телом на древко багра, выворачивая его из досок и собственного плеча.

Еще один контейнер спикировал вниз и влетел в воду между бортом «Тайны» и скалой. Другой запрыгал по спине «медведя» и чудом свалился на обратную сторону гряды. Потом на рубку обрушилось человеческое тело — треснула крыша и разлетелись стекла. Второй человек, наверное бросившийся в волны с тонущего корабля, вошел в воду в нескольких метрах от форштевня бота и сразу за ним на то же место рухнул следующий многотонный ящик. В свете нового разряда Пименов увидел, как нависшая над ним корма медленно разворачивается вокруг своей оси и, скрежеща листами обшивки по камню, надвигается на его судно. Он рванулся еще раз, и древко поддалось, крюк заворочался в плоти и выскочил из досок и из плеча. Леха рухнул на палубу, обливаясь кровью.

Корма сухогруза ударила «Тайну» в скулу, цепи лопнули, со свистом вырвало кормовой кабестан, и суда, сплетясь в смертельном объятии, понеслись к близкому берегу. Пименов приготовился умереть в третий раз за этот длинный день.

Киль сухогруза заскрежетал по скалам, застонали листы обшивки, внутри опять что-то с грохотом обрушилось. «Тайна» плясала на низкой стремительной волне, которая гнала ее к пляжу впереди оторванной кормы тонущего гиганта. Громовой удар, от которого все внутренности Пименова сжались в комок не больше перепелиного яйца, прозвучал в тот момент, когда «мини-медведь», подставив каменную холку, заставил корму остановиться. Это случилось в один миг — так автомобиль с размаху въезжает в бетонный блок. Бот продолжал свое движение к берегу, а остатки сухогруза заваливались на бок, пытаясь накрыть «Тайну» и раздавить ее, как орех.

Пименов зажмурился и стиснул зубы, чтоб не заорать. Он знал, что никто не услышит его крика, но почему-то не мог позволить страху вырваться из него.

«Тайна», оседлав волну, вылетела на мель боком, вода развернула ее, ют ударил в скальную стену, и Пименов с размаху врезался лбом в переборку, отметив угасающим сознанием, что прямо над ним, подобно гигантской пушке, висит жерло пароходной трубы.

С неба, похожего на серую клочковатую вату, сыпался мелкий, похожий на пыль дождь. У Деда Мороза, которого к маленькому Леше приглашали родители, была такая борода. Тот далекий Новый год был бесснежным, дождило, и от красного мокрого кафтана на ватине пахло сыростью, прелым и нафталином. Дед Мороз протягивал к Лехе руки в рукавицах и совал в лицо приоткрытый мешок, а тот пронзительно, по-детски плакал и прятался в юбке у мамы. Пименов слышал свой плач, но потом разобрал в нем и шум прибоя, и визгливые крики чаек, и свист ветра.

Он медленно приходил в себя.

Морем не пахло. Пахло мазутом, мокрым металлом и дизтопливом. Облака, в которые Пименов упирался взглядом, уже не неслись, как испуганные лошади, а висели на низком небе плесенью. Он попытался сесть, и у него это получилось. Левая рука не поднималась, под ключицей, из-под неопреновой оболочки лезло что-то красное, запекшееся, и там жила тупая, непроходящая боль.

Он повернул голову и обомлел.

Корма сухогруза, закрывшая «Тайну» от смертоносного шторма этой ночью, висела над ботом, как дамоклов меч. Только глубокая осадка помешала ей раздавить бот вдребезги, просто дальше не было куда падать. Исполинские останки корабля лежали с дифферентом на левый борт, и с разгромленной палубы свисал на тросах контейнер с распахнутыми створками. Контейнер раскачивался, дверцы хлопали с неприятным жестяным звуком.

Пименов дотянулся до планшира и медленно встал, стараясь не опираться на порезанную ногу. Ферма кран-балки была оплавлена, как будто бы ее пытались резать сваркой. Сейф стоял рядом, вверх ногами, упираясь краем в планшир.

Он был уродлив. Металлический ящик, ржавый, заросший какой-то коричневой дрянью, длинные нити которой прилипли к палубе, покрытый слизью и мхом. От удара в источенном водой и временем механизме что-то сломалось, и Пименов сумел одной рукой повернуть запорное колесо. Он подобрал с палубы багорик и, засунув острие под деформированный уголок, отодрал дверцу от уплотнителя.

Коробка лежала внутри. Та самая коробка — 14 на 8 и на 5 дюймов, деформированная влагой, со сдвижной крышкой, вросшей в узкие пазы. Пименов осторожно расколол крышку тем же багром и вынул по частям. Ткань, прикрывавшая жемчужную россыпь, истлела за эти годы и рассыпалась у него в руках паутиной, а вот рисовая бумага потемнела, стала хрупкой, но осталась цела. Он осторожно развернул первый комочек. Потом второй. Потом зачерпнул из ящичка горстью.

Падающий с неба дождь смывал с его ладоней белые и темные потеки.

Жемчуга не было. Он был мертв, таинственный жемчуг, найденный экспедицией Чердынцева на сгоревшей джонке. Жемчуг не вечен. Он стареет и умирает так же, как и люди, превращаясь в известь, из которой когда-то родился. Как человек, родившийся из праха, превращается в прах по прошествии времени. Жемчуг любит свет и тепло женского тела и погибает во мраке. Он становится пеплом, потому что не может жить без любви.

Пименов растер пальцами остатки черной жемчужины и отложил коробку в сторону.

На нос «Тайны» спикировала мокрая нахохлившаяся чайка и уставилась на него внимательным мрачным взглядом. Берег был залит вытекшим из лопнувших цистерн мазутом, усыпан обломками. Прибой уныло пережевывал черную масляную грязь и трепал о гальку тело, одетое в синюю джинсовую рубашку.

Оценить повреждения «Тайны» было тяжело, но Пименову хотелось думать, что они не очень велики, ведь кроме удара о скалы, отправившего его в нокаут, он не помнил других ударов. Он огляделся. Корма была пуста. Глеб Изотов покинул борт бывшего водолазного судна, чтобы вернуться назад, в море, к которому он привык за проведенные на дне десятилетия.

Хромая, Леха прошел в штурманскую рубку. Крыша была проломлена, но мертвого тела внутри не было. Скорее всего, погибшего смыло за борт еще ночью. Внизу, в каюте, стояла гладкая маслянистая вода. По ней плыла смятая пачка сигарет. Ленкиных сигарет. Сигарет, которые курила Изотова.

Кожа которой была бархатиста на ощупь.

Голос которой касался нервов в позвоночнике.

Тело которой было сладкой ловушкой.

Он отвернулся, чтобы не вспоминать о том, как взорвались ее глазные яблоки.

Корпус «Моторолы» висел на одном креплении, но когда он включил рацию, зеленый огонек индикатора ожил, как проснувшийся светлячок. Пименов уже поднес микрофон к губам, когда увидел лежащий в углу мешок с содержимым экспедиционного сейфа, которой он зашвырнул туда вчера днем.

В мешке по-прежнему лежали ржавый револьвер, дорожный сейф из тонкого металла и небольшая шкатулка. Пименов достал из рундука нож, вскрыл шкатулку, замочек которой жалобно всхлипнул под напором нержавеющей стали. На дне лежали четыре золотых монеты, возможно, те самые остатки казны, о которых было написано в бумагах Ельцова, и пирамидка длиной со средний палец руки. Под налетом, покрывавшим ее грани, обнаружилась металлическая поверхность, покрытая значками иероглифов. Пименов отложил ее в сторону и принялся вскрывать дорожный сейф. Он весил не менее десяти килограммов, а может, и на пару килограммов больше, Пименов вспомнил, как Изотова доставала его двумя руками.

Изотова, которая…

Замок уступил силе. Крышка распахнулась.

От долгого пребывания в воде золотые монеты потускнели, но когда Пименов потер одну из них пальцами, профиль Николая Второго проявился и заблестел на желтом боку. Вторая монета оказалась иностранной, Пименову неизвестной. Третья — опять золотым червонцем. Монет было много. Не одна и не две — сотни штук. История, которую они с Ельцовым и Изотовой сочиняли для Кущенко, обрела плоть и кровь.

Леха рассмеялся, и от этого, а может быть, и от приложенных усилий рана под ключицей открылась, и по костюму скатились алые капли.

Денег было достаточно, чтобы восстановить «Тайну». Или купить «Ласточку». Или восстановить «Тайну» и купить «Ласточку». На них можно было купить многое, но ничего нельзя было вернуть.

«Ты — лучшее, что случилось со мной в жизни!» — сказал он, прощаясь.