Моссад. Тайная война Млечин Леонид

Неожиданно из дома Герды Шарф появился доктор Гебхард. Вид у него был встрепанный.

— А, коллега, — приветствовал он Марисселя, пытаясь пригладить волосы и привести себя в порядок. — Были на похоронах? А я с пяти утра на ногах, еле живой. Даже не завтракал, только выпил кофе с коньяком. Мечтаю домой попасть. А вы главную новость знаете?

— Какую? — спросил Мариссель.

— Герда лишила всех наследства, — вид у Гебхарда был убитый. — Деньги и дом завещала детскому приюту. Вот это сюрприз! Дочь в истерике, сын в бешенстве. Еле успокоил обоих. Будут судиться с приютом.

— Почему она так поступила? — тихо проговорила Черил.

— Это у нее надо бы спросить, — пожал плечами Гебхард.

— Со странностями была дамочка, между нами говоря. Вздорная, возражений не терпела, детей разогнала.

Гебхард ухмыльнулся, и непонятно было, то ли он восхищается необузданным нравом своей бывшей пациентки, то ли осуждает ее.

— Ладно, пойду к Берфельде, — сказал он. — После похорон ему дурно стало, гадость какая-то мерещится.

— Господин Эдер тоже себя плохо чувствует, — сказал Мариссель. — Я дал ему успокоительное. А то у него видения начались, — добавил он с улыбкой.

Гебхард заинтересованно поднял голову.

— И у него тоже?

Он пошел вперед. Потом остановился.

— Берфельде на всякий случай полицию вызвал. Может, попросить полицейского и к вам заглянуть — потолковать насчет видений?

Эдер проснулся к вечеру. Он выглядел отдохнувшим, на щеках появился слабый румянец. Мариссель пересказал ему разговор с Гебхардом.

— Выходит, ваше предположение не подтвердилось. Племянница Берфельде меньше всего выиграла от смерти свекрови.

Они поужинали и перебрались к камину. Но в этот вечер Эдер не был расположен к разговору. Дотянув кое-как до одиннадцати, они разошлись по спальням.

Мариссель проснулся от шума внизу. Стучали в дверь. Он посмотрел на часы: пять часов. Опять что-то случилось?

Он оделся и спустился вниз. В комнате сидели — помимо хозяина — следователь Вессель и доктор Гебхард. За стеклянной дверью маячили фигуры полицейских.

— Хорошо, что вы спустились, — сказал следователь. — Присоединяйтесь к нам: есть тема для беседы, равно интересной всем.

Следователь был хмурый и злой, но не потому, что ему не удалось поспать.

— Только что убит доктор Берфельде, — объяснил Гебхард.

У него был такой вид, словно он вообще не ложился в эту ночь. Костюм из дорогого материала превратился в тряпку. Глядя на него, Мариссель подумал, что Гебхард просто пьян.

— Как это произошло? — спросил Эдер.

Гебхард посмотрел на следователя, тот кивнул.

— Доктор Берфельде позвонил мне примерно в начале второго. Я только вернулся и начал раздеваться. Он был очень встревожен, просил меня немедленно приехать. Но я не предполагал, что ему понадобится такого рода помощь. Я знал, что у его дома дежурит полицейский. Племянница приезжала к нему вечером, очень нервная барышня. Он дополнительно расстроился. Я вывел машину из гаража и поехал…

— Рассказывайте все, что вы видели, — подбодрил его следователь. — У меня нет оснований что-то скрывать от этих господ.

Гебхард кивнул и продолжал:

— Полицейского я не увидел. Дверь была открыта. Это не похоже на Берфельде. Он тщательно запирал двери и окна. Даже летом. Доктор лежал на полу. Вид его был ужасен. Вероятно, концентрация яда была недостаточной. Он мучился перед смертью. Недолго, но мучился. Рядом с телом лежал расколовшийся стакан. В доме никого не было. Но потом я заметил чьи-то следы на ковре и позвонил в полицию.

— Я дополню картину, — сказал следователь, — хотя это выходит за рамки моих служебных обязанностей. Берфельде не отравился. Судя по всему, это хладнокровно совершенное преступление. Полицейского ударили по голове камнем и связали. На осколках стакана остались отпечатки пальцев, я отправил их в Кельн. Судя по всему, преступник заставил доктора Берфельде выпить яд. Так что это лишь инсценировка самоубийства.

Следователь повернулся к Эдеру:

— Я не случайно приехал сразу к вам. Какое видение явилось вам вчера во время похорон?

Мариссель пожалел о своей откровенности. Наверное, не стоило пересказывать доктору Гебхарду разговор с Эдером. Он может обидеться, хотя в тот момент Мариссель не придал значения словам о «видении» и заговорил о нем с Гебхардом в шутку.

Но Эдер даже и не посмотрел в сторону Марисселя. Он ничего не собирался скрывать.

— Мне показалось, господин следователь, что в церкви и позднее на кладбище я видел человека, который перед войной работал в детском приюте Ахенхоф. Он был столяром, садовником, дворником, словом, занимался всей хозяйственной работой. Прошло столько лет, но я уверен, что это был он, и что он узнал меня. Он очень плохо выглядел. Подумать только, он выглядел как старик. А перед войной был молодым парнем…

— Как его звали? — следователь буквально впился взглядом в Эдера.

— Ганс. Фамилии не знаю. Все называли его по имени. Приятный добродушный парень, но со странностями, малоразвитый. В другом месте, возможно, его бы не стали держать, но приют был католическим, кто-то назвал парня Божьим человеком, и Ганса взяли на работу.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Перед началом войны с Россией, когда приют закрыли, а епископ произнес свою знаменитую речь.

— Вы его больше не встречали? Ничего о нем не слышали? Вспомните, пожалуйста.

— Мы вернулись после войны, и я сказал жене: «Поедем в Ахенхоф, может быть, найдем кого-то из знакомых». Но это была напрасная надежда. Местечко обезлюдело, и никто из прежних обитателей сюда не вернулся. Что произошло с Гансом и всеми, кто работал в приюте, не знаю. Считал, что нацисты разделались с ними.

— Так, — произнес удовлетворенно следователь, — похоже, мы имеем дело с призраком, вернувшимся с того света.

— А что испугало доктора Берфельде? — задал вопрос Эдер. — Почему он попросил защиты у полиции?

— Он сообщил, что его угрожает убить человек, который хочет ему за что-то отомстить, — нехотя рассказал следователь. — У нас не было информации, которая свидетельствовала бы о том, что существует опасность для жизни доктора. Но на всякий случай я прислал полицейского, что не помогло предотвратить преступление.

— Я, честно говоря, сильно сомневаюсь, что ваше видение, господин Эдер, и смерть доктора Берфельде как-то связаны между собой, — упрямо сказал Гебхард. — Что это еще за граф Монте-Кристо? И за что можно мстить врачу? Нет, тут какое-то более тривиальное преступление.

— Там будет видно, — молвил рассеянно следователь. — Сейчас важно найти следы вашего Ганса.

— Архивы приюта не сохранились, — предупредил его Эдер. — В конце войны нацисты все уничтожили.

На следователя пессимизм Эдера не произвел впечатления.

— В нашем бюрократическом государстве, — поучающе поднял палец Вессель, — ничего не пропадает. Надо только уметь искать.

Он закрыл свой портфель и вышел.

— Рюмочку чего-нибудь покрепче? — предложил Эдер доктору Гебхарду.

— Не откажусь. Я должен был участвовать в земельном съезде врачей, выступать, но теперь вынужден все отменить, — пожаловался Гебхард. — Выступление мне сейчас не по силам.

Эдер вернулся с бутылкой французского коньяка и тремя рюмками.

— Я уже забыл, когда Берфельде стал главным врачом?

— По-моему, в сорок седьмом году. Сначала у него были какие-то недоразумения с оккупационными властями.

— Почему? — насторожился Эдер. — Он не служил ни в армии, ни в СС.

— Не знаю, — ответил Гебхард. — Я никогда его не спрашивал. Наверное, напал на слишком рьяного антинациста. Тогда же было настоящее сумасшествие, хватали и виновных, и невиновных.

— Но, в конечном счете, все уладилось?

— Да, он прошел денацификацию и получил право работать. В Кельне не захотел остаться, перебрался сюда.

Гебхард налил себе еще коньяку.

Заскрипели ступеньки лестницы, ведущей наверх. Черил проснулась и присоединилась к мужчинам.

— Мы разбудили вас, — с сожалением сказал Гебхард.

Пока Мариссель излагал ей события прошедшей ночи, Эдер приготовил завтрак.

— А что это за приют Ахенхоф? — спросила Черил.

— Он существовал здесь с начала века. Для детей, родившихся психически неполноценными. В основном это были сироты или те, кого родители не могли или не хотели воспитывать.

— И что стало с приютом?

— Нацисты уничтожили. В рамках программы эвтаназии.

— А-а, — протянул Гебхард. — Дурацкая идея. И всех детей?..

— Удалось спрятать лишь нескольких, кого согласились взять крестьяне из округи.

— Так этот ваш Ганс — мститель за убитых детей, так, что ли? — пробормотал Гебхард. — Но при чем здесь Берфельде? Разве он работал в приюте?

— Нет, Берфельде в приюте не было, — ответил Эдер. — И я до войны никогда не слышал его имени.

— Фантастическая история, — пробормотал Гебхард. — Пойду-ка я домой, а то окончательно сойду с ума. А вдруг этот ваш Ганс ополчился на всех врачей? Впору и мне просить защиты у полиции.

Эдер проводил его и вернулся.

— Господин Эдер, простите меня за болтливость, — произнес Мариссель. — Это я рассказал о вашем «видении»…

Эдер отмахнулся:

— Вам не о чем сожалеть. Какие тут секреты в такой ситуации.

— То, что вы рассказали о детском приюте, это и в самом деле так ужасно? — запинаясь, задала вопрос Черил. — Нацисты убили всех детей? Просто потому, что они больные?

Эдер кутался в теплую куртку, ему явно нездоровилось.

— Приютом занималась зондеркоманда СС. У нее был приказ — уничтожить всех, чье существование вредит нравственному и физическому здоровью нации, как тогда говорили. А люди вокруг… Немецкий народ был равнодушен к судьбе детей-калек.

— Я работал тогда в кельнском епископате, — продолжал Эдер. — Я ушел из школы, потому что не мог преподавать то, что требовали нацисты. Проповеди нашего епископа, человека мужественного и честного, произвели на меня впечатление. Я подумал: вот человек, рядом с которым я должен быть в такое время. Он, не скрываясь, говорил о своей оппозиции режиму.

В начале сорокового года эсэсовцы потребовали выдать им тридцать детей-калек. Они подогнали к приюту серый автобус с занавешенными окнами. Эти автобусы, использовавшиеся зондеркомандами, принадлежали нацистской организации «Бесплатная перевозка больных». Директор не отдал детей, и епископ его поддержал. Эсэсовцы уехали. И мы успокоились, решив, что дети спасены.

Разумеется, мы недооценили силу и настойчивость партийного аппарата. По распоряжению партийной канцелярии в приют прислали анкету. Каждый воспитанник должен был пройти планово-экономическую регистрацию. В анкете были два главных вопроса: диагнозы больных и их расовая принадлежность. Директор приюта скрывал у себя нескольких еврейских детей, и нацисты узнали об этом: ведь в приюте работали не одни праведники.

Наибольшей опасности подвергались самые беспомощные и неработоспособные обитатели приюта. Тогда директор собрал всех нас, кому он доверял, и попросил написать новые истории болезни. Мы сидели всю ночь, и к утру больничные карты были исправлены в пользу несчастных детей. На основании новых больничных карт мы ставили в анкетах спасительные пометки: «условно работоспособен», «способен к обучению». Но и эта победа была недолгой.

В конце концов, нацистам просто надоело с нами возиться. Эсэсовцы явились в приют и вывезли всех, кого сочли недостойными жизни. Воспитательницы рассказывали мне потом, что дети, даже не понимая, что именно их ждет, уезжали с криком и плачем.

Мальчики постарше срывали со стен портреты Гитлера и топтали их ногами. Воспитательницы, плача, увязывали им узелки с одеждой и упаковывали игрушки, хотя было ясно, что игры для этих детей закончены навсегда.

Директор приюта уже ничего не мог поделать. Он все-таки хотел остаться на этом месте, чтобы избежать худшего. На его место могли назначить человека, который разом отправил бы весь приют на эвтаназию. Директор жертвовал одними, чтобы спасти других. Он еще на что-то надеялся.

— В те дни я часто приезжал в приют, — вспоминал Эдер. — Епископ хотел знать, что там происходит. По его просьбе я попытался проследить путь детей, увезенных из приюта. Один католический священник помог мне. Он сказал, что дети находятся в бывшей больнице для туберкулезников. Их либо убивают смертельными инъекциями, либо используют для медицинских экспериментов.

Вместе с мужественным священником мы проникли в больницу, куда отвезли наших детей. Трое мальчишек еще были живы. Священник потребовал, чтобы ему разрешили их увидеть. Он носил партийный значок, и старшая сестра не посмела ему отказать.

Нам пришлось ждать три часа. Столько времени понадобилось санитарам, чтобы привести детей в порядок. Нас провели в только что вымытую комнату, дети лежали на чистых простынях. Священник потребовал, чтобы старшая сестра вышла из палаты, и тогда мальчики показали, что с ними сделали. Их худенькие тела были в красных, синих и желтых кровоподтеках. Им делали какие-то болезненные уколы. Им пересаживали кусочки кожи, в том числе от животных.

Когда мы уходили, мы понимали, что детей не оставят в живых. Священник дал им последнее причастие. Они умерли еще до того, как я успел добраться до епископа.

Выслушав меня, епископ спросил: «Что я могу сделать?» Я не знал. Мы не могли противостоять нацистам. Что такое совесть, они не знали, а законы приспособили к своей идеологии. Нацисты могли подчиниться только силе, но сила была в их руках.

Епископ был смелым человеком. Монархист и консерватор по убеждениям, он первоначально приветствовал усиление Германии под руководством Гитлера, но уже очень скоро отказался одобрить политику нацистов.

Епископ написал воскресную проповедь, которую произнес в переполненной церкви. Но лишь немногие из тех, кто слушал епископа, были готовы согласиться с ним: его склад мыслей противоречил настроениям в немецком обществе.

«Если когда-нибудь будет признано, что люди имеют право убивать «непроизводительных» людей, пусть даже для начала речь идет о душевнобольных, тогда будет разрешено убийство всех «ненужных», будь то неизлечимо больной, инвалид труда или войны. Затем станет позволительным убийство всех нас, когда мы станем старыми, ослабеем и тоже превратимся в «ненужных», — говорил епископ, и голос его разносился над паствой. — Горе людям, горе нашему народу, если святая заповедь Божья «Не убий!», которую Господь, Творец наш, провозгласил на горе Сион и с самого начала записал в души людей, постоянно преступается, к тому же совершенно безнаказанно для тех, кто вершит сие зло».

Текст воскресной проповеди, размноженный на гектографе, разошелся в тысячах экземпляров. Британские самолеты сбрасывали ее над Германией в виде листовок. Имперский министр пропаганды и руководитель столичной партийной организации доктор Йозеф Геббельс назвал проповедь «бесстыдной и провокационной речью, ударом в спину».

Епископа не тронули, чтобы не портить отношения с Ватиканом и призывниками-католиками. С епископом решили посчитаться после войны, когда Германия одержит победу…

Проповедь возымела некоторое действие. Партийные власти отступились. Приют на какое-то время оставили в покое, и я подумал, что худшее позади. В этот момент мы с женой окончательно решили уехать в Швейцарию, потому что началась война с Россией, меня могли призвать, а я не хотел воевать на стороне нацистов. Заграничные паспорта с помощью епископа мы получили достаточно легко и, таким образом, сумели спастись.

— А что же произошло с приютом после того, как вы уехали? — спросила Черил.

— В сорок третьем я получил письмо от того самого священника, с которым мы навещали умирающих детей в больнице. Директору приюта местные власти сообщили, что район Кельна подвергается бомбардировкам союзников и детей нужно эвакуировать в безопасное место. Причина казалась вполне правдоподобной. Директор и врачи ничего не заподозрили, хотя в письме была фраза, которая должна была их насторожить: «Необходимо оповестить родственников о перемещении больных, но это следует сделать после эвакуации». В приюте должны были понять скрытый смысл этого предупреждения. И вот вновь появились эти длинные серые автобусы с зашторенными окнами. Забрали всех детей, и всех убили. Приют обезлюдел, а в сорок пятом сгорел. За несколько месяцев до конца войны немецкие епископы распорядились прочесть в церквах послание волхвов о десяти заповедях. В этом послании осуждалось убийство «невинных и беззащитных, слабоумных и душевнобольных, неизлечимо больных и смертельно раненых, людей с наследственными заболеваниями и нежизнеспособных новорожденных, безвинных заложников, безоружных военнопленных и уголовных преступников, людей иной расы и происхождения». Само по себе это было прекрасное послание, но оно уже никого не спасло. Слишком поздно…

Эдер замолчал. Он залпом выпил стакан воды и откинулся в кресле.

Черил молчала, потрясенная его рассказом.

— Я много читала о Третьем рейхе, — сказала она. — Я слышала и об эвтаназии, но ничего конкретного. Я не могу понять, как же немецкие врачи перестали лечить людей и стали их убивать.

Эдер устал и потому говорил теперь медленно:

— Врачи, которые занялись программой эвтаназии, были очень молоды, честолюбивы и озабочены исключительно карьерой. Они жаждали участия в крупных проектах, разработанных партийным аппаратом, и воспринимали такого рода поручения как возможность выдвинуться, как честь, им оказанную… Эти врачи охотно откликнулись на лозунг нацистов о здоровой нации и решили, что душевнобольных и инвалидов в обществе быть не должно.

В марте сорок пятого Гитлер одобрил меры, которые предполагалось предпринять после победы: провести всегерманское рентгеновское обследование, и больных, страдающих заболеваниями сердца и легких, отсортировать и стерилизовать.

— В марте сорок пятого Гитлер, видимо, уже находился в состоянии параноидального бреда, — произнес Мариссель.

Эдер провел рукой по лицу, прикрыл глаза. Ему были неприятны слова Марисселя.

— Поймите, дорогой Мариссель, вы совершаете величайшую ошибку, когда называете бредом нацистские идеи. Гитлер предложил людям программу, которую они поддержали. А многие поддерживают и сейчас. Даже в либеральных общественных системах, таких, как Швеция или Соединенные Штаты, еще в сороковых-пятидесятых годах люди подвергались насильственной стерилизации. Так наказывали алкоголиков, проституток, бродяг. Их жизнь тоже признавалась ненужной обществу, а потомство опасным. И эта идея очищения общества от вредных элементов медико-биологическими средствами не умирает. Теперь сторонники таких мер предлагают избавиться от больных СПИДом.

Мариссель хотел продолжить разговор, но, увидев, в каком состоянии находится Эдер, уговорил его идти спать. Мариссель и Черил остались одни. Черил посмотрела на Марисселя:

— Наверное, я понимаю, зачем ты повез меня сюда.

Мариссель посмотрел ей прямо в глаза.

— Нет, ты не понимаешь, — проговорил он ровным голосом.

— Ты просто плохо знаешь историю своей семьи. Один из твоих близких родственников погиб вместе с другими обитателями приюта Ахенхоф.

Черил с изумлением посмотрела на него:

— Это невозможно, все мои родные бежали из Германии вскоре после прихода нацистов к власти.

Мариссель покачал головой:

— Все, кроме твоей сестры.

— Но у меня не было сестры! — удивилась Черил.

— У тебя была сестра, — произнес Мариссель. — Просто твои родители никогда тебе о ней не рассказывали. Они сами хотели забыть обо всем и уж тем более не желали отравлять жизнь тебе.

Черил была потрясена:

— Моя сестра? У меня была сестра?

— Точнее сказать, сводная сестра, — сказал Мариссель. — Твой отец рано женился, когда жил в Германии. Девочка родилась слепой и с некоторыми другими отклонениями. Ее отдали в приют Ахенхоф. Здесь она и погибла. Ее звали Рита. Твой отец был женат на немке. Нацисты заставили ее развестись с твоим отцом. Он бежал из Германии и уже в Америке познакомился с твоей матерью, которая тоже была родом из Германии.

Ошеломленная Черил спросила:

— Откуда ты это знаешь?

— Люсиль попросила меня помочь ей найти родственников тех, кто погиб в приюте. Это ведь история приюта подействовала на нее так сильно, что она решила приехать в Израиль. Она составила списки всех погибших в приюте. Люсиль хотела найти в Израиле их родных. Но не все живут в Израиле. Я стал искать других, — так мелькнула прежняя фамилия твоего отца. Он сменил фамилию, когда переехал в Соединенные Штаты.

— Почему же Люсиль сама мне ничего не сказала?

— Я не успел ей об этом рассказать, — вздохнул Мариссель. — Я узнал о твоем отце совсем недавно.

Они помолчали.

— Но почему же он никогда об этом не говорил? — недоумевала Черил.

Мариссель улыбнулся:

— Станешь матерью, поймешь, почему так хочется избавить детей хотя бы от некоторых неприятностей, — и тут его лицо вновь стало серьезным. — Я прошу тебя быть осторожной. Из-за того, что здесь случилось, ситуация стала щекотливой. Никому не говори о том, что я тебе рассказал. Твоя личная заинтересованность может насторожить следователя, а я не хотел бы привлекать к тебе внимание.

Черил отвернулась:

— О своей службе ты не в состоянии забыть ни на секунду. Я даже не знаю, в состоянии ли ты позволить себе быть просто человеком.

Мариссель развел руками.