Моссад. Тайная война Млечин Леонид

— Да, — сказал Ганс своим тихим голосом, — ее звали Рита.

«Бог мой, — подумал Мариссель, — это же сестра Черил…»

Рите было девять лет. Несмотря на то, что она уже несколько лет провела в приюте, Рита не сумела адаптироваться. В ней жила память о родительском доме и матери. Она безумно тосковала, и все ее мысли были о доме.

Другие дети, попавшие в приют в младенчестве, иной жизни не знали и инстинктивно избегали разговоров о доме и родителях. Рита оказалась в полной изоляции. Ее единственным собеседником, заступником и другом стал Ганс.

И опять же Мариссель не мог определить, что это было: привязанность, или же Ганс испытывал некие отцовские чувства к девочке. Сидевший на кровати старик не в силах был ничего объяснить. Даже если в нем и сохранились воспоминания о пережитых тогда чувствах, он не мог подобрать слова, чтобы все выразить.

Было ясно, однако: на пороге подстерегавшей их смерти, в одичавшем мире, эти двое, брошенные на произвол судьбы, остались людьми.

Ганс подкармливал девочку, мастерил ей игрушки. Охватившее его чувство сделало юношу предусмотрительным. Он узнавал наперед об очередном обходе Манфреда (его осмотр пациентов именовался по-прежнему врачебным обходом, хотя на самом деле руководитель клиники отбирал детей для эвтаназии) и с утра уводил девочку из палаты к себе в мастерскую… Рита прожила на три месяца дольше, чем ей полагалось.

Возможно, Ганс, при всей малости его возможностей, сумел бы ее спасти: до конца войны оставалось не так уж много времени, — но в клинику к Манфреду приехал молодой и подающий надежды доктор Берфельде. Он гордился своей научной работой, имеющей важное расовое значение, и был полон решимости довести ее до конца. Манфред широким жестом отдал в его распоряжение весь контингент клиники.

Берфельде не тратил время на обход палат. Он засел с утра в больничной канцелярии, пробежал глазами по больничным формулярам и поставил галочки против нужных фамилий. Об этом Ганс ничего не знал. Девочку забрали в его отсутствие.

Когда Ганс хватился, на ее койке лежала другая девочка. Он пытался задавать вопросы, на него смотрели с удивлением: валаамова ослица заговорила, — но никто не утрудил себя ответом. К Гансу относились как к чему-то неодушевленному, предмету обстановки.

Еще один раз Ганс встретился с Ритой — когда хоронил ее вместе с другими детьми, которые своей жизнью послужили германской медицине и ее представителю доктору Берфельде. При погребении каждого пятидесятого трупа Ганса посылали за вином. На сей раз он потряс могильщиков тем, что отказался идти. Он похоронил Риту в гробу, который сколотил ночью. Ганса, впрочем, и без того считали помешанным, поэтому последствий его выходка не имела.

После убийства девочки Ганс все время проводил у себя в мастерской. Он безостановочно вырезал фигурки из дерева, пытаясь придать им черты Риты. Незадолго до конца войны ему неожиданно приказали изготовить еще один гроб. Этот гроб был предназначен для него самого.

Никто в клинике и представить себе не мог, что Ганс посмеет сопротивляться. Когда врач, который делал смертоносные уколы, пошел к шкафу с инструментами, Ганс выскочил из кабинета и убежал из клиники. До конца войны он скрывался где-то за городом, питался отбросами и осмелился выйти только тогда, когда пришли союзники.

Мысли о девочке не покидали его. Он точно не понимал, что именно заставляло его искать следы ее родителей. Едва ли желание рассказать, какая судьба постигла Риту. Скорее — нечто мистическое, надежда увидеть хоть кого-то, кто напомнит ему Риту…

Оборванный, нестриженый, таким он появился в кабинете доктора Манфреда. Оба не виделись всего несколько месяцев, но за это время все изменилось. То, что еще недавно ставили Манфреду в заслугу, теперь вполне могло стоить доктору свободы. Ганс вовсе не собирался доносить на Манфреда, но тот увидел в юноше опаснейшего свидетеля. Внешний вид Ганса, его странные манеры подсказали Манфреду спасительный выход: звонок коллегам, и беглец надолго попадает в руки психиатров.

Мариссель видел и слышал многое, но эта трагическая история, растянувшаяся на многие десятилетия, ошеломила его. Он не сомневался ни в едином слове Ганса. Этот человек, кажется, действительно не умел врать. Каким образом он смог выжить в тюрьме?

Наверное, его спасла полная неприхотливость и абсолютная нечувствительность к оскорблениям и обидам.

Лотар Эдер принес Гансу еду, налил в чашку горячего кофе, но тот не стал есть. Мариссель ожидал увидеть в его глазах ярость, гнев, ненависть, но старик был спокоен и почти равнодушен к окружающему миру, словно смерть Берфельде примирила его с жизнью.

Мариссель заговорил о том, что они с Эдером попытаются спасти его от новой тюрьмы, но Ганс слушал его без всякого интереса. Он не боялся тюрьмы? Или, напротив, не верил в возможность ее избежать?

Ганс прикрыл глаза и провел рукой по лицу.

— Он устал, — решительно произнес Эдер, поднимаясь со стула, — ему надо отдохнуть.

Закрывая за собой дверь, Мариссель оглянулся на Ганса. Он, не снимая одежды, прилег на кровать.

— Я бы посоветовал вам тоже немного поспать, — сказал Эдер. — Утро едва ли будет легким.

Мариссель представлял себе, что начнется утром, когда следователь Бессель появится здесь с ордером. Ганс обнаружен, следователь торжествует, допрашивает Эдера, Марисселя и Черил уже как соучастников преступлений, совершенных Гансом, возможно, добивается в прокуратуре разрешения на их арест, везет в город, их фотографии появляются в газетах…

Видит Бог, при всей своей смелости Мариссель никак не желал испытать нечто подобное. Тенью скользнуло сожаление: им давно следовало уехать.

Эдер, вероятно уловив настроение Марисселя, молчал. Он налил себе кофе, следовательно, не собирался ложиться. Мариссель минуту колебался, не присоединиться ли ему к Эдеру, но все-таки предпочел поспать несколько часов. Он поднялся к себе. Переложил из бумажника во внутренний карман пиджака паспорт и другие документы, захлопнул чемодан, понимая, что в следующий раз его — нельзя исключать — откроют уже полицейские.

В поселке что-то произошло, пока он спал! Эта мысль первой пришла в голову Марисселю, когда он услышал внизу возбужденные голоса и шум подъезжающих автомобилей. Часы показывали пять утра.

Он с трудом вылез из кровати и оделся. Неужели следователь привел свою угрозу в действие столь буквальным образом: явился в дом Эдера с первыми лучами солнца?

Мариссель спустился по лестнице. В доме было пусто. Эдер не откликался. Увели? Он вышел на улицу. Недалеко от дома Эдера стояли четыре полицейских автомобиля, несколько человек суетилось вокруг. Он узнал Эдера и Весселя.

Про Марисселя словно забыли, и ему никак не хотелось напоминать о себе полиции, но, судя по тому, что, вместо обыска в их доме, полиция занималась чем-то другим, произошло нечто неожиданное, и он хотел знать, что именно.

Он захлопнул дверь и быстро зашагал вперед. Несмотря на раннее утро, было уже тепло, но Марисселя била какая-то странная дрожь.

Полицейские возились в придорожной траве и фотографировали небольшой участок земли. Мариссель подошел поближе. Ему показалось, что среди зелени травы мелькнуло что-то красное. В одной из машин на заднем сиденье в компании двух полицейских он увидел доктора Гебхарда.

Гебхард, похоже, хотел было с ним поздороваться, но потом отвернулся. Зато полицейские пристально посмотрели на Марисселя. В их лицах не было откровенной враждебности, но Марисселю стало не по себе. Он подошел к следователю. На звук его шагов одновременно повернулись Вессель и Эдер.

— Пришли посмотреть на негодяя, который терроризировал весь поселок? — лицо Весселя, несмотря на явно бессонную ночь, было свежим и бодрым. — Его уже увезли. Так что можете чувствовать себя в полной безопасности и продолжать отдых. Прошу извинить за ночное вторжение. Меня ввели в заблуждение мои помощники. Господину Эдеру я уже принес извинения.

Эдер тронул Марисселя за плечо и отвел в сторону.

— Полчаса назад из охотничьего ружья доктор Гебхард убил Ганса. Вот на этом самом месте, — показал Эдер. — Вернее, смертельно ранил, но у бедняги нет ни единого шанса.

— Гебхард? — Мариссель не верил своим ушам.

— Да. Гебхард уверяет, что проезжал мимо, увидел подозрительную фигуру и выстрелил.

— Что Гебхард делал здесь ночью?

Эдер покачал головой, показывая, что не имеет ответа.

— А Ганс? — растерянно спросил Мариссель.

— Он выбрался из гаража так тихо, что ни я, ни полицейский, следивший за домом, ничего не заметили. Он полз по земле, скрываясь в траве. А здесь, можно предположить, решил перебраться через дорогу, чтобы идти в сторону автобусной остановки. Надеялся уехать. Однажды ему удалось спастись…

— И все же как здесь оказался Гебхард? И почему он выстрелил?

Эдер вновь ничего не ответил.

Полицейские закончили свою работу и стали рассаживаться по машинам. Вессель поговорил с кем-то по радиотелефону и подошел к Эдеру и Марисселю.

— Ганс умер по дороге в больницу. Пожалуй, это лучший вариант для всех. Честно говоря, я не хотел бы с ним возиться. До суда дело бы все равно не дошло, пришлось бы отправлять в клинику для нервнобольных — на сей раз пожизненно.

— А что ждет Гебхарда? — спросил Мариссель.

Вессель пренебрежительно махнул рукой.

— Психопат. Увидел ночью бандита — и сразу стрелять!.. Нервы не в порядке. Получит несколько лет условно. Учтут все смягчающие обстоятельства.

Следователь сделал энергичный жест, и полицейские машины стали отъезжать. В одну из них уселся и Вессель.

— Грешно так говорить, но хорошо, что Вессель все-таки не стал проводить обыск, — с облегчением сказал Мариссель. — Быстро он отказался от подозрений в отношении вас.

— А я думаю, у него и сомнений нет в том, что Ганс все эти дни скрывался у меня, — спокойно сказал Эдер.

— Но почему же тогда Вессель не обыскал ваш дом? — удивился Мариссель.

— Ганс мертв, и больше всего Весселю хочется закрыть дело. Обыск же заставил бы его возиться с вновь полученными доказательствами существования у преступника сообщников. Работы будет много, а результат мизерный. Посадить меня он не сможет, а иные результаты своей деятельности он считает браком. Ему интересно поймать преступника и доложить, что тот обезврежен в результате его умелых розыскных действий. Гебхард украл у него этот победный рапорт.

И все-таки Мариссель испытывал облегчение из-за того, что все кончилось подобным образом. Но Эдеру он этого не решился сказать.

Они вернулись домой. Через полчаса у Эдера начался сильный сердечный приступ. Мариссель сам сделал укол, Черил вызвала врача. Медицинская бригада, которая приехала в карете «Скорой помощи», с большой охотой посудачила бы о событиях прошедшей ночи, но вид страшно бледного Эдера их встревожил. Возникла мысль сразу отправить его в больницу, но Эдер энергично запротестовал.

Мариссель, всегда считавший, что больничная обстановка сама по себе является стрессовым фактором, предложил не трогать Эдера. Кардиограмма была не очень оптимистической, но в целом терпимой. Договорились, что на ночь приедет сиделка, а утром врач примет окончательное решение.

Черил пошла проводить медиков. Мариссель открыл в комнате Эдера окна нараспашку, принес еще одну подушку, чтобы Эдер мог повыше поднять голову, и присел рядом.

— Теперь я понимаю, что своим приглашением отдохнуть в тишайшем городке я надолго отбил у вас охоту приезжать в Германию, — тихо сказал Эдер.

— Да уж, никто не мог предположить, что вы в нашу честь сумеете организовать такие приключения.

— Я и сам не предполагал, — еще тише заметил Эдер. — Пожалуй, вам стоит поспать. Я уже прекрасно себя чувствую и вполне могу побыть один.

— Совершенно не хочу спать, — немедленно возразил Мариссель. — И мне как раз не хотелось бы оставаться одному. Так что прошу вас потерпеть меня немного.

— Узнаю профессионального медика, — усмехнулся Эдер.

Время от времени Мариссель проверял пульс Эдера. Марисселю не хотелось пичкать своего хозяина лишними лекарствами, но, чтобы избавить его от необходимости глотать капсулы, следовало быть уверенным, что состояние стабилизировалось.

Черил всем принесла чая, очень слабого, чтобы Эдер тоже мог выпить чашку. Мариссель утром пересказал ей все, что услышал от Ганса, и Черил была потрясена.

Эдеру было очень неудобно, что он эксплуатирует гостей.

— Жаль, что у меня нет здесь телевизора, — сказал он. — Все-таки какое-то развлечение для вас.

— Раньше у вас бывали приступы? — Мариссель не без удовольствия вернулся к привычной роли врача.

— Таких сильных, как сегодня, еще не было. Иногда сердце жмет, но это быстро проходит. Не было причин…

— А к врачу обращались? Что он вам советовал?

Эдер вдруг перестал слышать Марисселя.

— Когда я увидел Ганса с залитым кровью лицом, мне стало страшно и стыдно, — вдруг произнес Эдер. — Он пришел ко мне за помощью, и я ничем ему не помог.

— Как же так! — запротестовала Черил. — Вы спрятали его, рискуя всем. Уж кому-кому, а вам не в чем себя винить.

— Нет, — отчетливо сказал Эдер. — Я виноват в его смерти. И не только в его. Я не служил в вермахте, не состоял в партии нацистов, ни в кого не стрелял. Ну и что? Велика заслуга — сам никого не убивал. А чем я помог обреченным?

— Но вы пытались, — Мариссель искренне считал, что Эдеру не в чем себя винить.

— Пытался… Но я думал при этом о себе и боялся только за себя. А потом и вовсе сбежал из страны.

— Никто не вправе осудить вас за отъезд, — молвила Черил. — Вы уехали, чтобы не стать палачом. Если бы так поступили и другие, нацизм бы рухнул.

— Да, но меня мучает то, что я ничем не помешал палачам. — Эдер прикрыл глаза. Было видно, что ему трудно говорить, но Мариссель не знал, как перевести разговор на другую тему. — И сейчас Ганс пришел ко мне за помощью, а его убили. Получается, я дважды предал его.

— Но он же сам убежал! — не выдержала Черил.

— Убежал, потому что он оказался благороднее меня. Он-то не хотел подвергать риску других и всегда был готов пожертвовать собой.

— И все же, согласитесь, никто не мог предположить, что он убежит и, тем более, что какой-то доктор Гебхард со страху выстрелит в него и попадет.

— Да не со страху, — вдруг громко сказал Эдер. — Теперь-то я понял, в чем дело. Он подкарауливал Ганса. Каждую ночь бродил по поселку с ружьем, клинику забросил. Днем спал, ночью охотился.

— Зачем? — не поняла Черил. — Неужели он так сильно жаждал отомстить за доктора Берфельде?

Эдер ответил не сразу. Он словно колебался. Потом, видно, решился и, с усилием приподняв над одеялом руку, показал на свой стол.

— Откройте верхний ящик.

Мариссель пододвинулся к столу и неуверенно потянул ручку на себя. В ящике лежали папки, писчая бумага, старые телефонные книжки.

— Развяжите верхнюю папку.

Мариссель вытащил из папки связку писем и повернулся к Эдеру.

— Эти письма Ганс принес из дома Берфельде.

— Зачем?

— Берфельде пытался от него откупиться, полез в сейф за деньгами, а письма разлетелись по полу. Ганс нагнулся и увидел, что на одном было крупно написано «Детский приют Ахенхоф». Он отдал письма мне, поскольку читал только по слогам, и просил пересказать, что там говорится о приюте.

— И?..

— Прочитайте сами, а я попробую уснуть.

Эдер отвернулся к стене, а Мариссель, поколебавшись, стал читать письма вслух.

Это были письма, которые призванный на военную службу доктор Берфельде писал оставшейся дома молодой жене.

«Дорогой мой ангелочек!

Еще один трудный день позади. Я сижу одиноко в гостинице и только что съел на ужин вареную треску с картошкой и горчичным соусом. Сейчас я осиливаю полбутылки вина «Греттнахер ойхариерберг» урожая 1934 года. Сегодня работа шла довольно быстро. Приют Ахенхоф уже почти готов. Тридцать воспитанников я обработал сам. С завтрашнего дня (суббота) и до понедельника наша работа приостанавливается, так как мы не хотим нарушать евангельский воскресный покой в городе».

«Дорогой мой ангелочек!

Теперь я, как офицер резерва войск СС, прикомандирован к городской больнице. Мой шеф — доктор Манфред, человек в городе известный, великолепный врач. Сегодня мы еще не приступали к работе, потому что люди из СС должны предварительно оформить шапки бланков, которые мы будем заполнять. В клинике больше тысячи человек, но мы справимся быстро».

«Дорогой мой ангелочек!

Сейчас шесть вечера, я выполнил свою дневную норму и снова сижу в гостинице. Работа продвигается быстро, потому что шапки бланков уже заполнены, и мне остается только вписать диагноз, основные симптомы и так далее. Доктор из гражданских тоже сидит при этом, шарфюрер СС приводит мне пациентов: все организовано безупречно».

«Дорогой мой ангелочек!

Вчера и сегодня я обработал триста двадцать человек. Тот, кто быстро работает, экономит время. Итак, детка, твой папочка составляет такие заключения, что и сам не может нарадоваться. Стопроцентный результат: после меня у пациента только одна дорога — на тот свет».

«Дорогой мой ангелочек!

Вчера я осмотрел морг в подвале и печь крематория, которая тоже находится в подвальном помещении. Эта печь используется для сжигания тех, кого ликвидируют по программе эвтаназии. Почти ежедневно приезжает серый автобус и привозит материал для печи.

Поскольку вчера печь не использовалась, мы смогли ее осмотреть. В ней был пепел четырех неполноценных. Как мало остается от человека, когда сгорают все органические вещества! Зрелище этой печи несет в себе что-то успокаивающее… Перед моим кабинетом сейчас цветут чудесные белые акации, точно такие же, как у нас в саду».

«Дорогой мой ангелочек!

Если бы ты знала, как много вкусненького слопал твой папочка за последние полчаса! Четыре булочки с маслом и сто граммов мясного фарша, а к этому две порции вишневой водки… Сегодня утром во время прогулки я увидел, как здесь в городе старая культура соединяется с современной национал-социалистической культурой. Везде натыкаешься на гений Вагнера, Гете, Шиллера, Гитлера…

Я видел сегодня доктора Манфреда, вели переговоры о снабжении трупами его клиники в Кельне. Одновременно с письмом отправляю тебе большую посылку. В ней четыре килограмма жидкого мыла стоимостью двести марок. Посылку, пожалуйста, не распаковывай, дождись моего возвращения».

«Дорогой мой ангелочек!

Потливость моих ног полностью прошла! Исключительно благодаря двукратному применению мази для ног, выпускаемой вермахтом. Сегодня после обеда я просидел три четверти часа на крыше, загорая на солнце. Справа и слева от меня лежали отбеленные скелеты, ждущие отправки в Страсбург. Через неделю я вновь отправлю тебе посылку: жидкое мыло и продукты. Общая стоимость — триста рейхсмарок. Все — кроме продуктов — куда-нибудь спрячь».

«Дорогой мой ангелочек!

Сегодня на улице противный восточный ветер. Я сильно прищемил пальцы дверцей машины, когда ездил отправлять тебе очередную посылку — яблочный компот. Стоимость — двести семьдесят рейхсмарок. Возможностью отправлять эти посылки я обязан доктору Эрнсту Гравитцу.

Он выдающийся врач и генерал СС. Доктор Гравитц привез ценкер и карной — самый роскошный подарок, на который был только способен. Доктор Гравитц осведомился, получаем ли мы кофе и пирожные. Когда я ответил отрицательно, он отдал необходимые распоряжения».

«Дорогой мой ангелочек!

Кажется, скоро я смогу обнять тебя. Сегодня я составил последний диагноз, который уже не стоил мне никакого труда. Рука выводит сама: «Прогноз неблагоприятный, испытуемый не способен к обучению и труду. Характер асоциальный, полная интеллектуальная неразвитость, действует бесконтрольно».

Несколько дней назад я написал рапорт: не могу безучастно наблюдать за тем, как в подвале института трупы бессмысленно превращаются в пепел. Я считаю это бесхозяйственностью. Кажется, я убедил начальство, что в трупах находятся прекрасные скелеты по цене сорок марок, черепа по пять марок, внутренние органы и ткани для препарирования…

Надеюсь, что скоро попаду домой. В саду созревают косточковые, а я не могу принять участие в сборе урожая. В прошлом году тебе нравилось, как я тряс фруктовые деревья».

Мариссель сложил письма и вернул пачку Эдеру.

Они сидели в гостиной. Черил приготовила чай, но ни один из них не притронулся к чашке. Эдеру нездоровилось. У Черил и Марисселя пропал аппетит.

— А раньше вы не знали, что доктор Берфельде участвовал в программе эвтаназии? — спросила Черил.

— Какие-то слухи ходили. Но Берфельде после войны успешно работал. Молодой врач, он проводил хорошее впечатление на пациентов. И к науке у него были способности.

— Но какая все-таки связь между военным прошлым Берфельде и выстрелом Гебхарда в Ганса?

— Гебхард был учеником Берфельде, — пояснил Эдер. — Он защитил диссертацию по соматическому стрессу. В диссертации фигурировали ссылки на результаты неопубликованных научных изысканий Берфельде. Это привлекло внимание коллег. Берфельде объяснил: старые работы послевоенного времени он не стал публиковать, потому что изменились его научные интересы, а охотно передал способному молодому ученому.

Коллеги-врачи обратили внимание на то, что и Берфельде, а затем и Гебхард располагали большим количеством хорошо приготовленных препаратов — печенью, селезенкой, поджелудочной железой, зафиксированных, как отмечено в диссертации, «в свежем состоянии». У кого были взяты эти органы? Кто-то задался вопросом: не в ходе ли опытов над живыми людьми получены эти препараты? Берфельде клялся, что все собранные им препараты получены абсолютно законным способом — в анатомическом отделении военного госпиталя, где он работал в последний год войны.

— Считаете, что он соврал? — спросил Мариссель.

— Вы, как медик, конечно, знаете, что такое карной и ценкер? — вопросом на вопрос ответил Эдер.

— Бельгиец Жан-Батист Карной был специалистом в клеточной биологии, немец Фридрих Альберт фон Ценкер — патологом. Они разработали методы консервирования свежей живой ткани. Обычно лабораторные пробы помещали в спирт или формальдегид. Но такие препараты годятся только для учебных целей. Для научной работы используют растворы карной и ценкер, которые обеспечивали полную сохранность препаратов.

Эдер удовлетворенно кивнул.

— А вы обратили внимание на то, что Берфельде все время отправлял домой посылки? Откуда Берфельде вообще брал такое количество медицинского жидкого мыла или яблочного компота? И почему мыло и компот стоили таких бешеных денег?

— К сожалению, этого я не мог заметить, поскольку не знаю курса марки военного времени, — сказал Мариссель.

— Берфельде отослал домой компота на двести семьдесят марок, тогда как полукилограммовая банка стоила всего двадцать пять пфеннигов! Получается, что он отправил домой полтонны компота! Для этого нужен был грузовик. Да где же он мог раздобыть столько еды в военное время?

— Что же за этим скрывается? — спросила Черил.

— Берфельде посылал домой не мыло и не компот. В военном снабжении мыло и компот упаковывались в консервные банки большой вместимости. Берфельде предусмотрительно запасался пробами печени, селезенки, поджелудочной железы для своей будущей научной карьеры. Эти пробы он погружал в растворы ценкер или парной, чтобы они надежнее сохранились, и отсылал домой в консервных банках.

— Вы хотите сказать, что он брал органы у живых людей? — Черил подалась вперед.

— Первой медицинской специальностью Берфельде был соматический стресс, — произнес Эдер. — Можно ли представить себе более сильный соматический стресс, чем тот, что испытывает жертва, которую оперируют без наркоза?

Черил обхватила голову руками. Марисселя передернуло.

— Я бы, честно говоря, чего-нибудь выпил, — неожиданно сказал он.

Эдер вытащил из бара бутылку водки, налил и себе, но под встревоженным взглядом Марисселя только пригубил.

— После войны Берфельде побоялся обнародовать свои изыскания, основанные на изучении препаратов, полученных в результате операций на живых людях. Но прошло время, и своему лучшему ученику Гебхарду он с легкой душой отдал замечательный в научном смысле материал.

— Значит, Гебхард знал, где взяты препараты.

— Без сомнения. Гебхард и сам бы догадался, Берфельде наверняка ничего от него не скрывал… Но Гебхард переоценил опасность, — совсем тихо добавил Эдер. — Он испугался, что эта история выплывет наружу, и его репутация пострадает. Думаю, письма Берфельде вообще никто бы не стал читать…

…Последние минуты перед отправлением поезда Черил и Мариссель простояли на платформе молча. Им казалось, что все уже переговорено и добавить, собственно, нечего. Эдер приглашал приехать еще. Но они не были уверены, что увидятся вновь. Эдер плохо себя чувствовал, ему следовало полежать, но он бодрился перед гостями.

Сигнал к отправлению поезда Черил и Мариссель восприняли с облегчением. Они поднялись в вагон и прошли в свое купе. Но не сели на свои места, а остановились у окна.

Эдер улыбнулся им в последний раз и помахал рукой. Когда поезд мягко тронулся, Мариссель пересказал Черил рассказ Ганса о судьбе ее сестры Риты, убитой нацистами.

Черил, не таясь, плакала. Закончив рассказ, Мариссель закрыл глаза. Поезд уносил их все дальше от дома Эдера, от могилы уважаемого согражданами доктора Берфельде, от могилы несчастного Ганса и от неизвестных могил обитателей детского приюта, которого больше не существовало.