Завещание бессмертного Санин Евгений
—Нет — мрут быстро, — объяснил старший носильщик, приваливаясь плечом к стене и хрипло дыша. — Иногда мне чаще приходится тащить отсюда мертвецов, чем руду. Но и руды много… очень много… Скоро, пожалуй, и меня… — не договорив, он махнул рукой и пополз дальше, постепенно замедляя ход.
Когда навстречу им показался еще один старик, тащивший за собой кожаный мешок с рудой, у Эвбулида уже не было сил продолжать путь. Голова кружилась, нестерпимо жгло лоб, саднило разбитые в кровь колени и локти. Но самое страшное было то, что ему совсем нечем стало дышать. Уже не закрывая рот, он глотал несытный воздух и никак не мог надышаться. Стены и низкий потолок начали тяготить его. Казалось, еще немного, и они сомкнутся над ним, раздавят своей многотонной тяжестью.
Эвбулид хотел, было, лечь, но старший надсмотрщик не дал ему сделать этого. Он подтолкнул его, пропуская вперед себя, и крикнул своему помощнику:
— Эй, возьми еще одного!
Новый старик, как догадался Эвбулид, был младшим носильщиком. Он передал своему начальнику мешок и, с ненавистью посмотрев ему вслед, неожиданно подтолкнул Эвбулида острым локтем.
—А правда, он выглядит совсем изможденным?
—Правда, — провожая тоскливым взглядом человека, который уже возвращается к свежему воздуху, тогда как ему еще быть здесь до конца смены, кивнул Эвбулид.
— И больным! — добавил старик, в голосе которого прозвучала надежда.
—Да, — подтвердил грек, удивляясь этому. — В конце пути ему стало так плохо, что он дал мне понять, что скоро и его вынесут отсюда.
—Так и сказал?! — захлебываясь от восторга, воскликнул носильщик и, пообещав Эвбулиду давать только небольшие мешки, мечтательно прошептал: — Тогда мне осталось совсем немного ждать!
—Чего?..
—Неужели ты не понимаешь? — Старик повернулся к греку, и тот невольно отпрянул, увидев перед собой лицо явно ненормального человека, его блестящие, глубоко запавшие глаза и оскаленный в счастливой улыбке рот. — Я жду, когда он, наконец, подохнет, чтобы занять его место!
—А если он проживет годы? — недоумевая, спросил Эвбулид.
— Годы? — захохотал старик и, не в силах остановиться, захлебываясь смехом, переспросил: — Ты… сказал… годы?! Ох, уж мне эти… новички!
Эвбулид недоуменно пожал плечами и вздрогнул оттого, что старик рывком подался к нему.
— Запомни! — неожиданно оборвав смех, зашептал он. — Здесь никто никогда не жил больше года! Я единственный кому удалось протянуть девять месяцев! И все потому, что каждую минуту мечтал стать надсмотрщиком. Ничего, недолго осталось…
— Но он полз поначалу гораздо быстрее нас! — заступился Эвбулид.
— Еще бы! — усмехнулся старик. — Ведь совсем недавно он был победителем Олимпийских игр!
— Совсем недавно?! — переспросил грек, решив, что ослышался.
— Да, на последней Олимпиаде.
— Три года назад? Так сколько ж ему тогда лет?!
— Не больше тридцати.
— Трид–цати?!!!
— Да, — оглянулся, чтобы насладиться произведенным эффектом, старик. — А правда, он выглядит уже на все девяносто? — Он неожиданно нахмурился и заворчал, продолжая путь: — Когда я первый раз увидел его, молодого, сильного, с крепкими зубами, то чуть было не бросился на него с лопатой от отчаяния. Ведь старшим носильщиком уже должны были поставить меня. А поставили из уважения к прошлому его — все–таки олимпийский чемпион, хоть и проданный в рабство пиратами. Но потом решил — нет… Я и тебя переживу! Я ведь младше его…
— Младше?! — вскричал ошеломленный Эвбулид, отказываясь верить своим глазам. — Ты хочешь сказать, что тебе…
— Двадцать пять!.. — горько усмехнулся «старик» и, считая, что он выглядит моложе своего врага, продолжил: — Ты привык к сытой пище, думал я, всегда тренировался на
природе. Здесь же твои могучие легкие будут требовать свежего воздуха, а мышцы — мяса и сыра, и твоя сила обернется против тебя! А мне к худому не привыкать. Я и раньше жил впроголодь, в духоте гончарной мастерской… А вот ты… — он снова оглянулся, и Эвбулид даже приостановился, поймав на себе взгляд, предназначенный старшему носильщику, — помучайся, поноси слабеющими руками руды в пять раз больше, чем я! Ведь у него пять таких коридоров!..
— Зачем же ты так стремишься к должности, на которой надо больше работать? — изумленно спросил Эвбулид.
— А затем, чтобы… — начал младший носильщик, но, прислушавшись к чему–то, вдруг вынул из–за пояса железный прут и втиснулся в ближайшую нору. Тотчас оттуда послышались глухие удары, стоны и его яростный крик: — Будешь еще спать без моего приказа? Будешь?! Почему корзина еще пуста?!
Последовало еще несколько ударов, жалобный стон, и попутчик вылез из норы, откуда донесся уже знакомый Эвбулиду звон железа о камень.
— Выходит, ты здесь еще и за надсмотрщика? — с не приязнью уточнил он.
— И за надсмотрщика, и за кормилицу, а под конец — и за Харона! — похвастал носильщик. — И успеваю лучше всех. Ведь только отличившегося младшего носильщика могут поставить старшим. И я добьюсь этого! А этот больше не уснет! — убежденно добавил он. — Теперь пока не выполнит мою норму — не отвалится!
— А какая здесь норма?
— Мешок или корзина руды! — отрезал носильщик. — То, что у меня окажется под рукой. Ах, негодяй! — вдруг воскликнул он и неожиданно пополз назад. — Кого вздумал перехитрить! Меня?!
Эвбулид, вынужденный уступать дорогу, с трудом уворачивался от его колодок, так и норовивших угодить ему в искалеченный клеймом лоб.
Так они добрались до предыдущей норы.
Носильщик втиснулся в нее и вскоре вытащил вслед за собой мертвое тело с запрокинутыми назад руками.
— Готов! — объявил он и сердито взглянул на растерянного грека. — Ну, что уставился? Лезь в его нору. Норму знаешь, инструмент там, корзина тоже. Работай!
Он ловко перехватил ноги умершего веревкой и, перекинув ее через плечо, поволок его к выходу, проклиная тех господ, которые отправляют на рудники таких слабых рабов.
Вдалеке что–то грохнуло. Своды коридора содрогнулись, словно Аид принял в свое царство нового подданного. Слабые звуки работы, доносившиеся со всех сторон, снова ожили.
«Ничего, — подумал Эвбулид. — До вечера как–нибудь выдержу».
Он лег на живот и вполз в нору, еще более низкую и узкую, чем коридор. Взял в руки кайло, деревянная рукоятка которого еще хранила тепло пальцев уже мертвого человека. Прикинул, как можно им работать в такой темноте. Оказалось, что только, лежа на боку.
От первых же ударов по твердому камню на лицо посыпалась слепящая крошка. Сразу ожила притупившаяся было, боль в обожженном лбу. Эвбулид отбросив кайло, взял лежащий тут же молот.
Бронзовый клин был уже вбит его предшественником в небольшую трещину в камне, и ему осталось только несколько раз с силой ударить по нему, чтобы от стены откололся небольшой кусочек.
«Да… — с тоской подумал Эвбулид, снова прикладывая клин к трещине. — Так много не наработаешь!»
Через час в корзине лежало всего несколько кусков руды величиной с кулак, а правая рука разламывалась от напряжения, словно в нее саму вбили этот клин.
Эвбулид, помня о том, что должен успеть наполнить корзину до вечера, продолжал приставлять клин к трещинам и ударять по ним тяжелым молотом.
Молот соскальзывал, больно ударял по пальцам, клин падал, и ему приходилось все начинать сначала. Наконец, удалось выворотить от стены огромный камень, который занял в корзине столько же места, сколько все прежние.
Но эта удача оказалась последней. Напрасно он вглядывался в стену, ища новых трещин, приставлял клин и бил по нему то в одном, то в другом месте.
Стена словно мстила ему, не уступая даже каменистой крошки.
Захлебнулся и погас в коридоре светильник. Задыхаясь, Эвбулид отбросил, ставшие бесполезными в кромешной мгле, молот и клин, нащупал кайло…
Острая жажда оказаться сегодня наверху, где, по его убеждению, должен быть какой–нибудь сарай для отдыха рабов, справившихся с нормой, не давала ему покоя.
Но для того, чтобы он мог вновь дышать полной грудью и хоть на несколько часов уйти из норы, все больше напоминавшей ему могилу, нужно было доверху наполнить корзину. И он, едва не крича от нестерпимой рези в руках и боли в саднящих буквах «Эхей: феуго», на которые вновь посыпалась крошка, с остервенением долбил и долбил ненавистную стену. Наконец в коридоре снова зажегся светильник. В проеме норы, заслоняя и без того тусклый свет, показалась голова знакомого носильщика.
— Ну–ка, посмотрим, что ты тут наработал! — устало проворчал он и удивленно воскликнул: — Ай да новенький! Да тут на полную корзину наберется!
Эвбулид огляделся и увидел, что весь пол, его грудь и ноги усеяны мелкими камнями.
— Успел… — зашептал он, собирая камни в пригоршни и торопливо бросая их в корзину.
Носильщик принял из его рук корзину, вытащил ее из лаза и уперся ладонью в грудь рванувшемуся за ним Эвбулида.
— А ты куда?
— Как куда? — радостно улыбаясь, не понял грек. — Наверх, отдыхать!
— Куда?! — изумленно протянул носильщик, насильно вкладывая в руки Эвбулида миску с дурно пахнущей жидкостью. — Об этом теперь и не мечтай!
— Как это? — растерялся Эвбулид.
— А так! Даже я не могу подняться туда пока… Думаешь, для чего я так стараюсь получить место старшего носильщика? Для того чтобы вдохнуть хоть глоток свежеговоздуха, увидеть солнце…
— Но у нас в имении было принято отпускать всех, кто хорошо поработал, ночевать в сарай!.. И даже из кузницы выпускали, если сделал норму.
— Забудь о своем имении! — отрезал носильщик. — Здесь рудник. Каждая такая корзина — это горсть серебряных монет для наших господ, которым невыгодно, чтобы ты расслаблялся хоть на час. Попробуй потом затащить тебя обратно. Уж лучше они заменят нас новыми рабами, которых приведут им в аренду. И потому эта нора, — кивнул он за спину Эвбулида, — будет отныне для тебя и рабочим местом, и спальней, и столовой, и…
Вдалеке снова послышался какой–то грохот.
— … быть может, могилой! — обернувшись на шум, докончил носильщик и с опаской покосился на задрожавший в нише светильник.
— Что это? — испуганно спросил Эвбулид. — Я слышу такое уже второй раз.
— Обвал! — коротко ответил носильщик.
— Но ведь так может обвалиться и здесь! — в ужасе обвел взглядом стены Эвбулид.
— Конечно, — согласился носильщик, берясь за корзину. — Каждый день где–нибудь, да обвалится…
- Постой! — закричал ему вслед Эвбулид. — Неужели я так и останусь здесь… навсегда?!
— Конечно!.. — донеслось в ответ.
— Но я не хочу! Нет!! Выпусти меня отсюда! — закричал, выбираясь из лаза, грек. — Мысли его путались, он никак не мог найти убедительных слов, чтобы носильщик поверил ему, что он ни минуты не может больше оставаться в этом страшном месте. — Выпусти… Хоть на минутку… Понимаешь? Не могу я здесь, оставаться, не могу–у–у!!
— А ну, назад! — отставляя корзину, выхватил железный прут носильщик. — Назад, кому говорю!
Но Эвбулид уже не хотел назад. И только посыпавшиеся на него удары по лицу, наконец, прямо по ране на лбу остановили его и опрокинули на землю.
Точно так же, как несколькими часами раньше мертвеца, носильщик деловито связал ноги обмякшего грека и, ругая новичков, которых только таким способом можно образумить в первый день, потащил его по коридору к норе и втолкнул на покрытый каменистой крошкой пол.
5. Кто есть кто
Через неделю лавку Артемидора было не узнать.
Хитрый купец продумал каждую мелочь, чтобы развеять мысли царя после посещения мраморной могилы матери и придать им нужное направление.
Часть стеллажей рабы вынесли прочь. Их места заняли удобные клине, застланные пурпурными одеялами с орнаментами из золотых нитей, низкие столики с вином и фруктами, серебряные тазы для умывания, высокие мраморные канделябры, клепсидра и краснофигурная амфора для сбрасывания в нее объедков. Помня о давнем увлечении царя исследованием рыб и птиц, Артемидор приказал рабам повесить под потолком скелетик небольшой, особенно любимой пергамцами рыбешки, а прямо над входом прикрепить чучело диковинного орла, размах крыльев которого был вдвое больше человеческого роста.
Следуя указаниям хозяина, рабы придали птице самый воинственный вид, будто орел сошел с древка знамени римского легиона, и повернули голову так, чтобы он «смотрел» золотыми бусинками глаз прямо на рыбешку.
Не забыл Артемидор и лекарств, изобретенных царем. На самых видных местах он разложил колбы и ликифчики с его знаменитым «Атталовым белилом», порошками и мазями от водянки, воспалений и болях в печени и селезенке.
Желая напомнить царю о главном, он расставил вазы, на которых его художники за несколько бессонных дней и ночей изобразили взятие римскими воинами Карфагена, Коринфа, Сиракуз. В самом центре стеллажа он поставил особенно яркую вазу с сюжетами, рассказывающими об унижении сирийского базилевса Антиоха Эпифана римским сенатором. Гаем Попилием Ленатом.
Чтобы Аттал из первых уст смог услышать о страданиях пергамской бедноты и купцов от притеснений римских ростовщиков и торговцев, Артемидор распорядился поставить в дальнем углу скромные стулья для «случайных» посетителей. Затем приказал убрать над входом снаружи старую вывеску и повесить новую — «Улыбка Селены».
Оставались свободными два угла.
Один из них Артемидор велел ничем не заставлять, чтобы туда выбежали танцовщицы и кифаристки, если вдруг Атталу захочется развлечься после серьезного разговора с братом. Для этого в одной из подсобок уже разместились полтора десятка юных гречанок, умеющих лучше всех в Пергаме петь, танцевать и играть на кифаре.
В другой угол рабы поставили вынесенную из подвала статую Селены. Артемидор придирчиво осмотрел ее и, не найдя ни одной пылинки на складках мраморной одежды, велел задернуть богиню луны легким покрывалом так, чтобы его можно было сорвать одним движением, дождавшись подходящего момента.
Словом, к тому часу, когда Аттал в сопровождении немногочисленной свиты вельмож, Аристарха и тысячи воинов в золоченых доспехах выехал в карете из дворца и направился по Священной дороге к мавзолею своей матери, в лавке Артемидора все было готово к приему высочайшего гостя.
«Случайные» посетители уже дожидались знака купца в расположенных напротив харчевнях. Рядом с ними в надетых под одеждой ремесленников и крестьян доспехах, со спрятанными под столами мечами и кинжалами попивали вино, мирно беседуя, переодетые воины Никомаха. Они были готовы по первому зову броситься на врагов царя.
Еще один отряд коротал время за игрой в кости в подвале, где раньше собирались заговорщики.
Сам Артемидор, то и дело поглядывая на клепсидру, ходил по лавке, лихорадочно прикидывая, не забыл ли он еще чего.
Нет, не забыл…
Каждый крестьянин и ремесленник, который войдет в его лавку, не говоря уже о купцах и командирах наемников, знает, о чем ему говорить и как вести себя в присутствии царя.
Он сделал так, чтобы ни один рассказ о жестокости и наглости римлян не повторял другого.
Каждому бедняку он дал из своего кошелька по несколько медных монет, дабы тот сам смог расплатиться за вино и еду, не вызывая подозрения Аттала.
Так, по плану Артемидора, должно было продолжаться до приезда Аристоника. Отправляя за ним своего гонца, купец рассчитал все так, чтобы побочный брат царя прибыл в то время, когда на Аттала, потрясенного услышанным, наибольшее впечатление произведут слова о подосланном сенатом римлянине. А что Аристоник не будет знать, с кем ему предстоит встретиться, — не беда!
Указывая в послании о необходимости его срочного присутствия в Пергаме, он, Артемидор, специально умолчал об этом — тем неожиданнее и естественней будет встреча братьев!
И еще, зная Аристоника, он опасался, как бы тот, прослышав обо всем наперед, не решил заручиться поддержкой собрания своих гелиополитов, прежде чем пойти на встречу с царем. А так ему надо только успеть шепнуть Аристонику, чтоб тот рассказал брату про римлянина и Эвбулида. И он это сделает в тот момент, когда внимание царя будет отвлечено звоном разбитой вазы с Антиохом и сенатором, и воплями совершившего это «преступление» ремесленника, чью дочь за долги забрал себе в наложницы римский ростовщик.
Словом, все предусмотрел Артемидор. Не предвидел он лишь одного.
Аттал неожиданно задержался у гробницы своей матери, решив слегка изменить одну из внешних стен мавзолея. Он увлекся, отдавая указания скульпторам, и Артемидор уже решил, что начальник кинжала обманул его, убоявшись чего–то в последнюю минуту.
Дважды отсвистели часы после назначенного срока, когда, по заверению Никомаха, царь должен был появиться в лавке, а его все не было.
Наконец, за дверью послышались голоса.
—Хвала богам! — обрадованно воскликнул Артемидор, бросаясь к выходу, и остановился в растерянности, увидев входящего в лавку… Аристоника.
—Что случилось? — с порога спросил брат царя. — Я едва не загнал лошадей, получив твое послание!
—Понимаешь… — не зная, как теперь быть, не сразу ответил купец. — Сегодня ты должен встретиться здесь с человеком… от которого зависит будущее Пергама.
—Кто он?
—Ты это скоро увидишь сам, — справился с минутной растерянностью Артемидор и невольно покосился на готовую засвистеть в третий раз клепсидру. — Если, конечно, он еще придет…
—Любишь ты таинственность, Артемидор! — усмехнулся Аристоник. — Ну да ладно, подождем твоего всемогущего гостя! Все равно мне нужно отдохнуть с дороги!
Он сел на один из скромных стульев и с удивлением огляделся вокруг.
— Артемидор? Что все это значит? Ты решил открыть гостиницу для приезжающих в Пергам базилевсов?
— Да нет, я…
— Не скромничай, Артемидор! Эти вазы, яства, клине из слоновой кости! Таких покрывал я не видел даже когда жил во дворце! И еще этот орел… Постой–постой! — прищурился Аристоник, переводя взгляд с орла на скелет рыбешки, а затем на вазы. — Римляне, римляне — сплошные римляне! Клянусь Гелиосом, мне предстоит сегодня встреча с самим послом Рима в Пергаме!
— Нет, Аристоник! — покачал головой Артемидор. — Это будет не римский посол.
— Тогда базилевс Вифинии или сам Митридат Эвергет? — продолжал надсмехаться над купцом Аристоник. — Его взгляд неожидан но упал на прикрытую статую, в очертаниях которой угадывалась знакомая ему Селена, несущая в руке факел, с двурогим месяцем в прическе. — О! И она уже здесь! Кого же ты ваяешь в подвале на этот раз? Идем, покажешь!..
— В подвал нам сейчас нельзя, — остановил его Артемидор.
— Почему?
— Там прячется охрана.
— К чему такая предосторожность? Если понадобится, меня есть кому защитить.
— Это не твоя охрана, Аристоник.
— Не моя?! А чья же?
— Твоего брата.
— Ты хочешь сказать, что все эти вазы, клине, орел, статуя предназначены…
— Да, — кивнул Артемидор.
— И я должен сейчас встретиться…
— С Атталом Филометором, твоим побочным братом.
— Здесь?!
— Но ты же сам назвал это место достойным того, чтобы принимать базилевсов! Почему бы одному из них не быть царем Пергама? — усмехнулся Артемидор.
— Сумасшедший! — сбрасывая руку купца с плеча, рывком поднялся Аристоник и быстрыми шагами заходил по лавке. — Ты хоть понимаешь, что делаешь?!
— Конечно! Ты должен сказать брату о цели того коварного римлянина, попросить доставить сюда Эвбулида, чтобы он указал нам на него, и этим спасти Пергам от владычества Рима и бунта черни!
— Что? — вскричал Аристоник. — Что ты сказал?!
— Не надо, Аристоник! Давай хоть друг перед другом не будем ломать комедию! Разве мы, состоятельные люди Пергама, не понимаем, что все царство Гелиоса, — презрительно повел плечом Артемидор, — необходимо тебе только для того, чтобы овладеть троном или, по крайней мере, встать вровень с братом. Так же как и нам, чтобы избавиться от римлян, которые не дают ни свободно дышать, ни торговать…
— Артемидор, опомнись, что ты говоришь?!
— А то, что сегодня это может решиться само собой. Я уверен, твой брат в благодарность за спасение предложит тебе прямо отсюда отправиться во дворец, и не нужно будет никакого царства Гелиоса!
— Не нужно царства Гелиоса?! — переспросил пораженный Аристоник.
— Я не отрицаю, что ты сдержишь слово, данное черни, — торопливо возразил Артемидор. — Ты добрый, сам хлебнул немало горя и облегчишь жизнь пергамской бедноте. Поверь, живя во дворце, ты сможешь сделать для них гораздо больше, чем ютясь в трущобах Пергама или крошечных Левках! Ты убедишь царя дать многим из них ателию, снизишь налоги, а тех рабов, что особенно близки тебе, отпустишь на свободу.
—Вот ты, оказывается, какой, Артемидор… — медленно произнес Аристоиик, словно впервые увидев купца.
—Да! Такой! — не в силах остановиться, воскликнул Артемидор. — Ты не можешь не понимать, что Тапробана — это вымысел мечтателя Ямбула! Что Пергам никогда не станет государством Солнца, а его рабы и беднота гелиополитами, потому что этого не позволит Рим! Да что там Рим — те же Вифиния, Каппадокия, Понт, все государства, где существуют рабы и господа, а значит, весь мир, боясь, что пергамская зараза перекинется на их чернь, сразу же ополчатся против тебя, Аристоник! И ты, желая дать людям добро, обречешь их на новые муки. Не римские легионы, а ты зальешь кровью Пергам!
—Вот ты какой! — хмурясь, повторил Аристоник.
—Да! — крикнул купец. — И не только я! Еще неизвестно, как поведешь себя ты, оказавшись во дворце, не верю я, что ты успел отвыкнуть от старых привычек. До панибратства ли тебе тогда будет с чернью?
—Жаль! — сухо заметил Аристоник.
— Чего? — невесело усмехнулся Артемидор, досадуя на себя, что не сумел сдержаться и наговорил много лишнего, как знать, может, уже завтрашнему базилевсу. — Того, что не можешь казнить меня прямо сейчас? Или не знаешь, каким способом?
— Нет, — покачал головой Аристоник. — Мне жаль, что так думаешь не один ты. А насчет казни… Ты сам казнил в себе, то, что могло бы сделать тебя счастливым — чистую душу и сострадание. Но если когда–нибудь в войске Митридата или Никомаха, а может, и Рима, чему я уже нисколько не удивлюсь, ты выступишь против меня с мечом… — глаза его сузились, и он вплотную приблизился к Артемидору, — то тогда я отвечу тебе на оба твои вопроса.
— Значит, ты не будешь говорить с братом? — упавшим голосом спросил Артемидор, чувствуя себя неуютно под взглядом Аристоника.
— Ну почему же? Буду! — усмехнулся тот, удобно устраиваясь на стуле. — В кои–то веки не виделись! Тем более, что уже как–то и неудобно уходить, — добавил он, кивая на дверь, за которой послышался нарастающий шум многочисленных копыт.
6. Братья
Не прошло и минуты, как дверь распахнулась, и в лавку вбежал начальник кинжала. Подслеповато щурясь с яркого солнечного света, он закричал:
— Артемидор, у тебя все готово? Можно заводить базилевса?
— У него все более чем готово! — выделяя каждое слово, ответил за купца Аристоник. — А у тебя, Никомах?
— Кто это? — услышав знакомый голос, вскричал начальник кинжала.
Аристоник вместо ответа взял со стола канделябр и осветил им свое лицо.
— И теперь не узнаешь? — усмехнулся он. — А ведь помнится, всего год назад ты гонялся за мной по всему царству со своими головорезами!
— Аристоник! — вздрогнул Никомах и в ярости оглянулся на пожавшего плечами Артемидора.
— Наконец–то признал! — одобрительно заметил Аристоник и нарочито любезным тоном заторопил окончательно растерявшегося начальника кинжала. — Веди же скорее сюда моего брата! Я так соскучился по нему, пока жил вдалеке от дворца…
Никомах озадаченно повертел головой, прикидывая, что ему теперь делать. Понимая, что отказ царю, которого он всю дорогу уговаривал посетить лавку, может принести ему еще большие неприятности, он обреченно махнул рукой и направился к выходу.
— Учти, Артемидор, — на ходу предупредил он купца, который догнал его и шепотом пытался убедить, что Аттал останется доволен встречей с братом, — если нам обоим за это придется расплачиваться головой, то твоя отлетит первая!
Через минуту за дверью послышалось бряцанье оружия берущей «на караул» личной охраны базилевса. В лавку в сопровождении Никомаха и Аристарха вошел Аттал.
В длинной, почти до пят траурной одежде, нечесаный, со спадающим на глаза лавровым венком, он небрежным движением руки ответил на приветствие бросившегося ему в ноги Артемидора и с удивлением посмотрел на продолжавшего сидеть Аристоника. Наконец, глаза его, привыкнув к полусумраку лавки, расширились, дрогнули: Аттал узнал брата.
— Ты? — удивился царь.
— Я, — невозмутимо ответил Аристоник.
— Здесь? В Пергаме?!
— Как видишь.
Аттал с минуту помолчал и вдруг неожиданно для всех присутствующих направился к поднявшемуся навстречу Аристонику, обнял его за плечи и притянул к себе,
— Это хорошо, что ты здесь! — порывисто произнес он, и его голос надломлено зазвенел. — Ведь ты помнишь мою мать — Стратонику? Какая беда… какая беда… Я только что был у нее. Сходил бы и ты, поклонился, ведь она была тебе второй матерью… А эти, — злобно сверкнул он глазами, вспоминая строителей, — даже мавзолея для нее как следует сделать не могут!
Аттал оттолкнул от себя Аристоника, не успевшего произнести слова сочувствия и обернулся к лекарю, которому Артемидор показывал свои многочисленные колбы:
— Аристарх, подойди! Это мой брат! Я тебе рассказывал о нем…
Аристарх приветливо улыбнулся Аристонику, с интересом вглядываясь в его открытое, мужественное лицо. Тот, слегка уязвленный тем, что не ему, а его представили лекарю, сдержанно кивнул в ответ, досадуя на себя, что в нем после рабских спален, сомнительных постоялых дворов, действительно, до сих пор живы дворцовые привычки.
— А это — мой лекарь, спасший меня от всех болезней и одиночества! — нахмурился, заметив холодный кивок Аристоника, Аттал и стал срывать зло на хозяине лавки, который не знал, в какую сторону броситься, чтобы угодить базилевсу:
— Света мало! Душно! И вообще, чем ты собрался меня удивлять?
— Статуей, о, бессмертный! — собственноручно зажигая внесенные рабами светильники и канделябры, низко поклонился Артемидор. — Своей недостойной для твоих божественных глаз работой…
Он кинулся в угол, собираясь откинуть покрывало с Селены, но Аттал жестом остановил его.
— Постой, — заметно успокаиваясь, сказал он. — Статуи так не смотрят. Ведь это не живые люди — посмотрел и сразу забыл! А я устал с дороги, голоден. Надеюсь, в твоей лавке найдется достойная пища, чтобы угостить меня?
— Конечно, — обрадовался Артемидор, радушным жестом приглашая братьев пройти к двум клине.
Аттал забрался на покрывало при помощи скамеечки, которую услужливо подсунул ему под ноги купец, отщипнул с золотого блюда несколько вяленых виноградин и вопросительно взглянул на удобно устроившегося на соседнем клине брата.
— И ты будешь утверждать, что оказался в этой лавке случайно? — после долгого молчания хмуро спросил он.
— Конечно же, нет! — покачал головой Аристоник и тоже отщипнул пару ягод.
Артемидор торопливо разлил по золотым кубкам вино. Царь отпил несколько глотков и спросил, не сводя глаз с брата:
— И чего же тебе надо? Денег? Рабов? О чем хочешь просить меня?
Аристоник последовал его примеру, выпил вино. Выдержав взгляд царя, спокойно ответил:
— Брат…
Аттал недовольно подернул плечом.
— Базилевс… — пересилив себя, поправился Аристоник, — я пришел сюда, чтобы просить тебя быть осторожным…
— Меня? — удивился царь. — Разве тебе не известно, что теперь у меня во дворце больше нет врагов?
— И, тем не менее, тебе угрожает опасность. Я должен предупредить о ней.
— Ты? О котором все мои начальники кинжала говорили как о самой большой для меня опасности? — насмешливо спросил Аттал.
— И где же они теперь? — тоже усмехнулся Аристоник и кивнул в сторону насторожившегося Никомаха: — О твоем нынешнем я пока не говорю.
— Хорошо, продолжай! — помолчав, разрешил царь.
Но продолжить Аристонику не удалось. Заждавшиеся крестьяне и ремесленники, все те «случайные» посетители, которым Артемидор наказал заходить ровно через четверть часа после того, как в лавку войдет царь, один за другим стали появляться на пороге и рассаживаться в дальнем углу, словно в настоящей харчевне.
— Это еще что?! — схватился за рукоять меча начальник кинжала. — А ну, марш отсюда!
Но Аттал неожиданно остановил его:
— Пусть остаются. Могу я хоть раз в году посидеть со своим народом? Надеюсь, не от этих жалких и грязных людей исходит для меня опасность? — спросил Аристоник.
— Наоборот, базилевс! Это честнейшие и преданные тебе люди! — искренне воскликнул тот. — Они…
Договорить он не успел. Услышав слово «базилевс» ремесленники и крестьяне наконец сообразили, что царь находится среди них, одетый в скромную траурную одежду, и, перекрикивая друг друга, а заодно и Аристоника, стали громко ругать римлян и перечислять, сколько бед и несчастий принесли они им.
Аттал слушал сначала с удивлением. Потом — с интересом. Наконец, словно только что вошел в лавку, обвел взглядом вазы, задержавшись глазами на рыбешке. И после того, как один из ремесленников, косясь на Артемидора, с криком: «Да будь они прокляты, эти римляне!» хватанул посохом прекрасную вазу, захохотал, хлопая в ладоши:
— Ай, да Артемидор! Ай, насмешил! — и, уже обращаясь к побледневшему Аристонику, спросил: — Значит, разговор у нас пойдет о Риме?
— Да, — ответил тот, делая незаметный жест купцу прекратить комедию, и, глядя, как пятятся к выходу, униженно кланяясь его брату, гелиополиты, добавил: — О Риме и одном негодяе, которого подослал в Пергам сенат.
— И что же хочет от меня этот негодяй? — поднимая кубок, поинтересовался Аттал.
—Совсем немного, — без улыбки сказал Аристоник. — Чтобы ты написал завещание, в котором бы передал свое царство Риму.
—Недурно придумано! — покачал головой Аттал. — И это все?
—Все! За исключением того, что после этого он должен отравить тебя!
—Отравить? Меня?! — откинувшись на персидские подушки, засмеялся царь. — Аристарх, слышишь? Это уже совсем интересно! Как будто римскому сенату неведомо, что мне известны противоядия от всех существующих в мире ядов!