Доспехи бога Вершинин Лев
Они стояли кучкой — полтора десятка мальчишек, смешные, нахохлившиеся в ожидании младшие сыновья, не имеющие никаких надежд на наследство, они смотрели на него, грозного орденского брата, как на судьбу… а чуть поодаль переминался с ноги на ногу еще один — угловатый, жилистый.
Не такой, как все.
Впервые в жизни видел брат Айви настоящего бьюлку, и первой мыслью было: «Прогнать!» Подросток же, словно подслушав невысказанное, втянул голову в узкие плечи… но рука паладина, уже готовая указать на ворота, так и не поднялась.
Ибо сказано в Книге: «Они, несомненно, люди, и они не есть оскорбление Вечного, но поле брани меж Ним и Низвергнутым. Они становятся героями, мудрецами, исполинами духа — либо величайшими злодеями, еретиками, развратителями. Третьего не дано», — и будущий магистр подумал: разве не долг Ордена принять и воспитать того, кто помечен Вечностью?., нет ограды от искушений, надежнее стен Ордена, и нигде не принесет юный дан-Карибу большей пользы, нежели в служении Ему…
О решении, принятом тогда, до недавних пор сожалеть не приходилось.
Бьюлку Турдо, бесспорно, один из лучших витязей Вечности.
И, пожалуй, можно было бы даже закрыть глаза на ночные бдения в Тшенге, будь дело всего лишь в алчности паладина. Корыстолюбие затмевает подчас самые крепкие души, но оно излечимо — братским вразумлением, постом, молитвой. Однако тот, кто приваживает слуг Хаоса, подрывающих сами устои мироздания, кто тщится, обретя ложное знание, изыскать путь к бессмертию, совершает не просто тяжкий грех…
— Что это, если не ересь? — прошептал старик, и густая тень легла на высокое чело Третьего Светлого.
…Среди братьев Ордена не должно быть еретиков.
Запретное для мирян втройне воспрещено слугам Вечного; не пристало им выискивать в проклятых книгах рецепты бессмертия, коль скоро сам Третий Светлый в земном воплощении своем принял смертную муку на иззубренном ложе, утвердив непреложность смерти…
— Ведь так, Милостивец? Ведь не мог же брат Турдо, прославленный твердостью в вере и отвагой в битве, сам поскользнуться?!.. Его подтолкнули!., подтолкнули, и подхватили под локоть, и повели прочь от торного пути враги Вечности…
Долг великого магистра — удержать брата, скользящего в бездну. Пусть признается и покается; многое может быть прощено тому, чье раскаяние непритворно. Видит Вечный, его накажут лишь малой епитимьей, обязав читать три дополнительных псалма ежедневно в течение года. Он даже останется членом капитула и паладином крепкостенного Тшенге… хотя, конечно, с мечтой о перстне и посохе великого магистра ему придется проститься.
Не так уж и высока плата за тяжкий проступок, зато душа грешника, обойдясь без очищения огнем, обретет былую чистоту и будет спасена для мира вечного!
Но если дан-Карибу назовет доносы слуг клеветой, тревогу магистра — напрасной, заботы — излишними? Что тогда? Тогда, вернувшись в Тшенге, он посулами и пытками вызнает имена соглядатаев, накажет болтунов, заменит присных, и вновь в подвалах замка будут гореть по ночам печи, булькать в колбах зелье, и брат Турдо, опутанный вражьей лестью, будет возноситься в пустых мечтах — над братьями, Орденом, над Вечным! — к пределам ложного могущества и славы, к вечной юности и бессмертию.
Несчастье глупости, подумал магистр.
Что-то в дан-Карибу, недавно еще — ближайшем из близких, раздражало его с такой силой, что он уже не мог думать о нем здраво и снисходительно.
Добиваться правды, по всем резонам, не стоило бы, не будь тшенгенский паладин первым кандидатом в преемники; собственно говоря, единственным — и по выслуге, и по заслугам, и по числу сторонников в капитуле. И не будь этой беспрестанной, то негромко ноющей, то жгучей, как укус таррантлы, боли в груди…
Нельзя умирать, не выяснив все до конца.
Если есть хоть малая толика надежды, ее необходимо использовать.
Если же нет, то…
Тоненькое, словно бы комариное, жужжание возникло вдруг ниоткуда — и тотчас угасло, растворившись в тишине.
Магистр прикрыл глаза, вслушиваясь.
Острые, обтянутые сухой пергаментной кожей скулы заострились.
— Я понял, Заступник. Мне было тяжело думать об этом. Но если иначе нельзя, значит, быть по сему! — сказал старик отвердевшим голосом, и ему почудилось, что Третий Светлый печально кивнул.
Магистр совершил положенный четырехсложный поклон и, сдерживая стыдное стариковское кряхтенье, поднялся с подушек. Мельком подумал с отвращением: вот так, на подушках да пуховиках, придется, пожалуй, выехать на последнюю свою битву — а она уже не за горами…
Хлопнул в ладоши; не глядя на вошедшего служку, распорядился:
— Пусть придет тшенгенский паладин. Но прежде пусть явится брат Ашикма.
…Грузно ступая, прошел к узкому стрельчатому окну, раздвинул тяжелые шторы, впуская в кабинет утро — ясное и прохладное.
Отсюда, с высоты пятого, предпоследнего уровня страж-башни, вид на город распахивался во всю ширь: вот — темно-коричневые бастионы Аарнэпяэва, за ними — черно-вишневые, поросшие мхом стены Обители Красноголовых, а еще дальше — приземистые арки Предмостных врат, сложенные из нетесаных валунов.
Полукруг рва, обоими концами упирающийся в быструю Кимбру.
Слева за внешней стеной, почти у клоаки, нелепо подергивается на крохотной виселице смешная куколка, сучит ножками, никак не желает успокоиться; что ж, рассветный час — обычное время исполнения приговора Судной Палаты.
С левого берега втягивается на Ягвин мост вереница бычьих упряжек, волочит в крепость какой-то обоз, повозка за повозкой.
Торговая площадь кишит народом — вот-вот начнется ярмарка.
На узких улочках, как всегда, белым-бело от послушничьих плащей; белизна густо усеяна фиолетовыми крапинками: семерки полубратьев, ведомые рыцарями Ордена, спешат сменить уставшие караулы; на стенах в ожидании скорой смены, картинно отставив копья, замерли замковые стражи…
Всей грудью вдохнул магистр прозрачный воздух, и глаза его потеплели.
Этот прекрасный город — ясный знак Вечного, порука Его непреходящей благодати, дарованной смиренным братьям свыше. Что было здесь, пока Орден не принес сюда свет истинной веры? Ничейная земля. Холмистая степь, густо заросшая жестким кустарником, убогие хижины бесхозных вилланов, бежавших от законных владельцев, и змеиные норы песчаных людей, молившихся на каждый камень.
Больше — ничего.
Не счесть жертв, принесенных Орденом во имя обуздания дикарей, и с тех пор, как встали в степном краю замки смиренных братьев, нет дороги в. Империю кочевым ордам, бродящим в пустыне. Ибо долг каждого верного — хранить и поддерживать порядок, установленный Вечным; лишь в этом — смысл жизни, и презревший заветы Его не удостоится после смерти слияния с Ним, душа же его канет в Хаос…
Но где же, однако, брат Ашикма?
— Я здесь, — отозвалась тень. — Почтительно слушаю.
Старик привычно вздрогнул.
Много лет, еще со времен паладинства в Раамику этот человек неотлучно рядом, но, странное дело, по сю пору магистру так и не удалось ни привыкнуть к внезапности его появлений, ни даже запомнить лица. Мужчина высокорослый и широкоплечий, брат Ашикма был словно соткан из тусклого, пыльного сумрака коридоров обители: бесшумный, незаметный, неизменный.
И незаменимый.
— Скоро здесь будет Турдо из Тшенге. Если, выйдя, он велит принести мне стакан холодной воды, проводите его через галерею Всех Радостей…
— Повинуюсь, — прошелестел брат Ашикма. И сгинул, как растаял.
Магистр же, бросив последний взгляд на суету города, медленно и осторожно добрел до кресла, уселся поудобнее и запретил себе думать о чем-либо, кроме предстоящего разговора.
— Паладин Тшенге, — чуть приоткрыв дверь, доложил служка.
— Пусть войдет.
Дверь широко распахнулась, и рослый рыцарь, закутанный в фиолетовый орденский плащ, пружинистой походкой вошел в покой. Длинные, прямые, абсолютно белые волосы красивыми прядями ниспадали на широкие плечи, и отсветы огня плясали в красных зрачках бьюлку.
— Ты хотел видеть меня, брат Айви?
— Да, брат Турдо. Присядь.
Магистр пошевелил кочергой поленья; пламя подпрыгнуло, высветив лицо гостя.
— Здоров ли ты, — помедлив, вежливо поинтересовался хозяин, — спокоен ли твой дух, в порядке ли вверенные тебе земли?
— Благодарение Вечному, — гость почтительно склонил голову, — все хорошо, и рыцари Тшенге готовы выступать.
Старый лис не может без ритуальных формул, подумал паладин. Вот сейчас скажет, что воин Вечности всегда должен быть готов к битве.
— Воин Вечности всегда должен быть готов к битве, — голос магистра стал почти веселым. — Но всему свое время. Сермяжная рвань может и подождать.
— Бунтовщики приближаются к Новой Столице, — тихо, ничем не выдавая удивления, напомнил брат Турдо. — Три провинции обратились в прах…
— О да, ведь нынче любое отребье сотрясает небеса, — усмехнулся магистр. — А отважные эрры удирают от собственных вилланов, словно никогда меча в руке не держали. И поделом. Да, поделом!
Третий Светлый свидетель, старик говорил не о том, о чем собирался вести речь. Он, волею Вечного — глава Ордена, никому, кроме Вечного, ничего не обязан объяснять. И самому себе не признался бы магистр, что, возможно, бессознательно стремится отдалить разговор о главном, печальный миг разоблачения и возмездия…
— Орден выступит по моему слову, не раньше, ибо нельзя оказывать помощь тем, кто сам вызвал на себя гнев Вечного, никого не карающего без вины! Сейчас, когда эра Лучника на исходе, а эра Единорога еще не пришла, столпы миропорядка зыбки…
Ну так скажи это свое слово, раздраженно думал гость, все так же невозмутимо внимая брату Айви. И при чем тут астрология?
— …да! Именно потому Вечный попустил бунтовщикам побеждать! Ибо сей мятеж есть последнее предупреждение: терпение Его на исходе. И зря ли во главе сброда идет Ллан из Вурри?! Я лично знал его в юности, и я свидетельствую: Ллана, будь он трижды безумен, не упрекнуть в потакании греху!!
Тшенгенский паладин слушал брата Айви все так же почтительно, но недоумение его росло, а с ним росла тревога.
Что он несет, этот маразматик?
— Волею Вечного бунтующая чернь будет раздавлена беспощадно. — Худая, похожая на птичью лапку рука вознеслась к потолку. — Но лишь тогда, когда исполнит предназначение, очистив Империю от стократ худшей мерзости! Орден сокрушит мятежников, как сокрушил пустынные орды!!! — торжествующе провозгласил магистр.
Белесая бровь бьюлку чуть дрогнула.
Дед, похоже, впал в детство. Перестал отличать доблестное прошлое от прискорбного настоящего. Когда-то, спору нет, он был великим полководцем, может быть, величайшим со дня Основания. Он единственный сумел поставить на колени князей пустыни и принудить их к вечному миру. Но те князьки давно зарыты в песок, а новые клятв не давали. Правда, пустынные все еще боятся Ордена, но лишь потому, что понимают: за ним стоит Империя.
А если Империи не станет?
Конечно, Орден отразит первый натиск, но варвары придут вновь; против каждого брата-рыцаря встанут сотни голых дикарей; песчаным князькам не жаль тратить жизни воинов, а каждый погибший брат — невосполнимая потеря, и кем пополнять гарнизоны, если Империи не станет? Не вилланами же…
Да, могущество Империи прирастает Орденом, но и Орден без Империи — мертв.
— Нет Империи, есть гниль и есть тлен! Эрры не повинуются владыке, жены купчишек разодеты в шелка, земледелец копит лихву, забывая о милостыне, гнусные жонглеры невозбранно бегают по канату… — Магистр закашлялся, обрызгав собеседника слюной. — Даже Орден затронут ржавчиной духа, брат Турдо! Ходят слухи о неких братьях, копящих злато, и о других, получающих письма от родни, — последнее слово старик произнес с натугой, словно грязное ругательство, — и о третьих, держащих при себе блудниц и приживших с ними ублюдков!
Если Ордену и суждено погибнуть, думал тшенгенский паладин, не забывая согласно кивать, то виной его гибели станет эта зажившаяся развалина. В столь тяжкие дни — подсматривать в замочную скважину! Об этом ли должно думать великому магистру? Или ты, брат Айви, возомнил себя, подобно Первоалтарному, единственным ответчиком перед Четверкой Светлых? Какая рьяная забота о чистоте веры…
Да что знаешь ты о людях, чьими душами распоряжаешься?
«Орденскому брату приличны кротость, и нестяжание, и сугубое целомудрие, и семья их — Орден, в миру же родни у них нет», — наверное, давным-давно, когда люди были чище и лучше, все это и было возможно. Святые, непорочные угодники писали Статут, но кто нынче живет по изветшавшим заповедям? Эти замшелые хартии давно пора переписать — от первого параграфа до последнего, дабы Орден, по рукам и ногам связанный мертвым пергаментом, воспряв, обрел новую жизнь!
Каждый воин Вечности по-прежнему готов отдать жизнь во имя Четырех Светлых, и многие попрежнему любят и уважают заслуженного, славного брата Айви, но все ждут дня, когда придет новый магистр, живой человек, а не говорящий мертвец…
Какая польза Вечному в том, что я, паладин Тшенге, не уступая могуществом самому эрру Каданги, живу в скудости, ем на олове и сплю на кровати, помеченной казенной печатью? Ужели сами Светлые лишили братьев-рыцарей права послать денег нищающей родне? Разве могущество Ордена возрастает, если женщины, которых мы любим, несут клеймо содержанок, а дети наши растут приемышами в домах смердов?
Оглядись вокруг, брат Айви! — даже у брата Ашикмы, готового прыгнуть в пропасть по слову твоему, в глазах — мутная тоска; его тайный сын, толковый пятнадцатилетний паренек, затерялся ныне в кровавой круговерти мятежа…
— Впрочем, люди слабы перед соблазнами плоти, — совсем другим тоном, негромко и веско сказал старик. — Одни по врожденной порочности, иные по слабости. Лишь мы, высшие служители Ордена, всегда преданы долгу. Сердца наши непорочно чисты, души неотступно крепки в вере. Долг спасения заблудших — наше высокое и самое сильное желание. Не так ли, милый брат?
Дан-Карибу привычно кивнул.
— Воистину так, брат Айви.
— Указом Императора Ацмаута, мир его памяти, — голос старика становился все вкрадчивее, — занятие алхимией запрещено под страхом смертной казни. Нарушителей-простолюдинов предписано варить в кипящем масле, благородных — казнить мечом. Еще раньше Император Никайон, мир его памяти, повелел лишать герба дворян, осквернивших себя чтением проклятых книг. Орден, брат Турдо, окружен врагами, множество недоброжелателей всегда готовы порочить нас. И нам невыгодно, если станут говорить, что мы благоволим нечестивцам, отвергающим заветы Вечного…
— Разве мы благоволим? — спросил Карибу, чуть склонив голову. — У нас, хвала Четырем Светлым, нет каффаров. И ни один адепт алхимии мне неизвестен.
— А мне, брат Турдо, известен, — возвысил голос магистр. — Каффаров на Юге нет, это правда, но у тебя в замке, в старой пивоварне, по ночам пылает в печи огонь ада, а в шкафах укрыто то, что отнимают у еретиков, стремящихся превратить в золото свинец. И в этом подвале, брат Айви, ты проводишь ночи, творя тысячекратные мерзости…
Старик многозначительно умолк, но на спокойном лице бьюлку не отразилось ни ожидаемого смятения, ни испуга.
— Молчишь?!
Сбился, закашлялся — и заговорил тише.
— Зачем? Ради золота? Нужно ли золото смиренным нищенствующим братьям? Или ради бессмертия? Им может наградить лишь Вечный — достойнейших! Души планет, души мертвецов, души металлов… Мерзость, мерзость! Ртуть и сера! Сера!!!
Магистр говорил быстро, запальчиво, и дан-Карибу щурил алые глаза, уже не стараясь, да и не желая казаться почтительным.
«Невежда, — думал паладин, кусая губу. — Слышал звон… Видимо, даже читал что-то — с отвращением, во имя долга. Но древние книги не открывают тайн непосвященным. А посвящение примет лишь возлюбивший истину, которая — верно сказано в „Увэхоль Цааль“! — превыше страстей и вне их… Ты же, брат Айви, клубок ненависти и зависти к тем, кто будет жить после тебя. И даже служение твое — ложно. Как еще удержался промолчать о невинных младенцах, не поплакал над бедными, злодейски умерщвленными малютками? Забавно было бы послушать червя, мнящего себя глашатаем воли Вечного. Но нет, не вспомнишь. Не захочешь вспоминать. Чтобы не вызвать тени младенчиков, вырезанных когда-то Айви Раамикуским, Усмирителем пустыни… Где уж тебе понять, что не золото, не вечная жизнь даже влечет ищущего к ретортам, а жажда счастья, тайна слияния с Предвечным. Допусти тебя к Таинствам — ничего не увидишь, а что увидишь — не поймешь, а понятое — исказишь и очернишь. Но знание, существовавшее до Вечности, не всякому доступно. Как дикарю не дано уяснить смысл трех сходств и трех отличий Первого Светлого от Третьего, так невежде невнятен язык Откровений. И если каффары — да! — воистину мерзки и отвратны, то совсем иное дело — хранимое ими Предвечное Знание…»
— Молчишь! — нахмурив брови, повторил магистр. — Как понять твое молчание? Если это признак скорби и сожаления, то…
— Нет, — спокойно ответил Карибу. — Мне грустно. Я скорблю, что мы не уничтожаем клеветников, но потворствуем им. Если мы не возьмемся за ум, нас когда-нибудь уничтожат, ибо Орден сгниет изнутри. При желании можно бросить в кипящее масло любого аптекаря или ювелира — у них тоже есть тигли, колбы, печи…
— Но ты, брат Турдо, хвала Вечному, не аптекарь и не ювелир!
— К счастью, нет. Я — паладин и член капитула Ордена. И, как член капитула, я думаю: нет пользы в доносах людей, чьи сердца замутнены жаждой раздора…
— Неважно, что думают люди, — прервал бьюлку брат Айви. — Важно, что думают, видя наши дела, Четверо Светлых и что доносят они Вечному! Не так ли, Турдо?
Бьюлку вздрогнул, и красные глаза его побагровели.
Старик не назвал его братом, словно он, Турдо дан-Карибу, уже допрошен Судилищем и признан отступником. Значит, сейчас потребует покаяния. Письменного, разумеется. Получив же, отпустит грехи и благословит, но никогда уже не быть тшенгенскому паладину магистром. И никому из молодых, запятнанных дружбой с раскаявшимся грешником, не видать перстня и посоха как своих ушей. Во всяком случае, пока жив хоть один из старцев капитула. А они живучие…
Можно, конечно, спорить и отрицать. Можно плакать и валяться в ногах, изображая жертву интриг. Можно все — лишь бы вернуться в Тшенге. Но отпустят ли без повинной грамоты? Или он пропадет бесследно — как брат Кууво, как брат Муэйра, как иные братья, на свою беду излишне уважаемые орденской молодежью? Многие видели их спешивающимися у Врат, но никто не видел, как они покидали замок…
— Воистину так, — кивнул беловолосый. — Но даже Вечность не пребывает неизменной.
— Что?!
Старик напрягся, словно не веря своим ушам.
Вот оно! Еретик не удержался, он сам выдал себя с головой! Лишь каффарствующие позволяют себе сомнения в неизменности мироздания, ибо отсюда всего лишь полшага до вопроса: что было перед Вечностью и что станет после?
— Ибо, когда Вечный задумал строить мир, у кого Он покупал кирпичи — и кто выметет мусор, когда мир рухнет? — с улыбкой, нараспев произнес бьюлку и нахально подмигнул. — Разве не так сказано в «Увэхоль Цааль»? Ах да, ты ведь не читал; хочешь, пришлю для ознакомления?
Он уже стоял на ногах — готовый ко всему, жалея разве что о том, что оба меча, кинжал и булаву паладина пришлось оставить за дверью. Но не щелкнула тетива в углу, и метательный нож не вылетел из тени, и магистр не хлопнул в ладоши, призывая стражу. Напротив, губы его растянулись в улыбке; повернув голову, он пристально посмотрел на изваяние Третьего Светлого и сказал, спокойно и облегченно:
— Не держу тебя. Иди. Скажи слугам: пусть принесут стакан воды, да похолоднее…
Он позволил усталой спине опереться на спинку кресла.
И тяжко вздохнул, оставшись в одиночестве.
Жаль доблестного рыцаря, но Вечный, слава Ему, наградил свои творения свободой воли. Турдо сам выбрал себе судьбу…
Потом он, кажется, задремал. На миг, на два — не больше. А очнувшись, увидел прямо перед собою брата Ашикму, держащего на серебряном подносе высокий запотевший стакан.
Зачем вода, хотел спросить он, ведь я не просил воды, это просто…
Но поглядев в глаза брату Ашикме — Третий Светлый, да он, оказывается, зеленоглазый! — понял все.
Каждому приходит срок испить свой стакан…
…Какое-то время брат Ашикма стоял, опустив голову.
Затем быстрым, привычным движением приподнял левое веко старика, коснулся виска, запястья — и опустился на колени. Взяв в обе ладони иссохшую жилистую кисть, бережно прикоснулся к ней губами. Всмотрелся в умиротворенное, чуточку удивленное и совсем еще живое лицо усопшего.
— Спокойной дороги, брат Айви. Вечный устал ждать. Твое время миновало, а ты этого даже не заметил…
Поднялся. Бесшумно прошел к двери. Распахнул ее, переступил порог; поглядел в глаза стоящему у стены бьюлку.
Кивнул.
— Спокойной ему дороги, — тихо сказал дан-Карибу. — Выше голову, брат Ашикма, твоего сына никто не посмеет звать ублюдком Его герб будет славен, а судьба высока.
И закричал:
— Лекаря! Скорее, лекаря!!!
Крик паладина Тшенге был исполнен неподдельного горя.
Глава 4. ЗНАЕТ ТОЛЬКО НОЧЬ ГЛУБОКАЯ…
Настой рутуты все-таки сделал свое дело — я сумел не заснуть, и к трактиру мы добрались без приключений. Сумерки еще только-только начинались, но окна «Тихого приюта», приземистой избы, стоящей почти у обочины дороги, были уже ярко освещены; обширное, с расчетом повозок на двадцать подворье с первого взгляда показалось пустым, и лишь потом я заметил пару потрепанных крытых фур, сиротливо приютившихся под просторным навесом.
«Войди, здесь тихо!» — предлагала недавно обновленная надпись на потемневшей от времени и непогод доске над входом.
Мы вошли.
Нельзя сказать, чтобы в главной комнате и впрямь царила тишина, зато хозяин, плотный крепыш неопределенного возраста, встретил нас как родных. Он подкатился шариком, одернул заляпанный жирными пятнами передник, оскалил щербатый рот в, как ни странно, весьма гостеприимной улыбке и склонился в глубочайшем поклоне.
— Господин лекарь! Какая высокая честь для «Тихого приюта»! Прошу, прошу… а насчет лошадки не извольте беспокоиться, все будет сделано!
Затем мы узнали, что «Тихий приют» — заведение старое и почтенное, что основано оно еще дедом хозяина, которого, кстати, зовут Тайво, но можно называть и Тощим, как люди сызмальства прозвали, что он очень рад, нет, он просто счастлив лицезреть в своем скромном доме таких достойных гостей и что он, Тайво Тощий, готов поручиться, что все здесь придется по нраву и мне, и моей юной спутнице…
— Любезнейший… — начал было я, но трактирщик, похоже, умел читать мысли.
— Гостям угодно поесть? Прекрасно! Моя кухарка славится своим мастерством по всей округе, в хорошие времена ее приглашали готовить бжюбжю и карафилло в усадьбы к здешним сеньорам, и неудивительно, ведь она раньше жила в Новой Столице и служила главной стряпухой самого дан-Каданги…
— А как насчет…
— Ночлега? — вновь не дал договорить хозяин. — Об этом не нужно и спрашивать, господин лекарь, — комната, разумеется, есть, чудесная комната; ручаюсь головой, вы и юная дама будете спать как дома, не будь я Тайво Тощий… проходите же, проходите и присаживайтесь, нет, не сюда, прошу пожаловать на чистую половину…
— Погоди же… — уже в небольшом, достаточно уютном кабинете я еще раз попробовал заткнуть фонтан, но опять безуспешно.
— Нет, нет и нет! Никогда Тайво Тощий не позволит себе взять деньги у столь высокой персоны. Но если бы почтенный господин лекарь соизволил на досуге осмотреть мои ничтожные суставы…
Понятно.
Я благосклонно кивнул: там, мол, будет видно, и все же вручил хозяину сребреник, после чего у Тайво выросли крылья.
Он порхал по залу, то и дело выбегал на кухню, возвращался, еще и еще раз протирал выскобленный добела стол, покрикивал, подгонял прислугу, крутился около стола, рассыпая прибаутки. При этом глаза у него были умные и печальные, глаза человека, чье налаженное дело затухает из-за гадких, неприятных событий, каковые человек этот предвидел давно, но предотвратить не в силах.
Я поймал его за край передника, настойчиво пригласил присесть, собственноручно наполнил кружку элем и приказал выпить.
Не нужно так усердствовать, милый Тайво, сказал я, слухи о тебе как о достойном человеке и без того разошлись весьма широко. Выпей эль, которым я угощаю тебя от чистого сердца, и устрой девочку спать. Да пусть ей дадут умыться.
Он глотнул зеленоватой, пахнущей ягодами жидкости, властно взмахнул рукой, и молодая миловидная женщина в грязноватой крахмальной наколке поверх вороных волос, выслушав распоряжение, увела Оллу наверх, а мы остались вдвоем, если не считать висящего на стене портрета, нарисованного углем, неряшливо, но вполне правдоподобно; широкоскулая, угрюмо насупленная физиономия со шрамом поперек щеки казалась почти живой.
— Неплохая парсуна, — сказал я. — Это твой брат, уважаемый Тайво?
— Упаси меня Вечный от таких родственничков…
Трактирщика передернуло. Нет, нет! Как я мог подумать? Это розыскной лист, намалеван по описанию очевидцев, а гнусная харя принадлежит главарю шайки, учинившей смертоубийство в трактире «Три гнуэма»; только представьте себе, сеньор лекарь, этот подлец нарядился монахом!.. да, монахом, и зарезал не кого-нибудь, а дворового человека его сиятельства графа Баэльского!.. теперь «Три гнуэма» разорены, а хозяина, почтенного Муклу, хватил удар, и никто не знает, встанет Мукла или нет!..
Тайво захлебнулся от негодования.
О! Гильдия трактирщиков этого так не оставила!., пять златников назначил совет старейшин за поимку негодяя!.. целых пять златников!.. за такие деньжищи, прости Вечный, можно купить и голову благородного эрра, а уж этого меченого мерзавца и подавно… но теперь, когда мир встал на голову, а дорожная стража разбежались кто куда, всем, понятное дело, не до пяти златников…
Хозяин сокрушенно вздохнул, в два глотка допил эль и поспешил на кухню.
Я же вышел в общую столовую, присел за стол и прислушался.
Тайво недаром вертелся волчком.
По рассказам хуторян, «Тихий приют» в этих местах считался заведением, приносящим завидный доход. Но сейчас, когда мятеж, словно запруда, перегородил торговые пути, остановив поток путников, даже мой жалкий сребреник явился для него истинной манной небесной. Пустовало не только подворье: в зале, рассчитанном десятка на четыре едоков, я насчитал шестерых, да и с тех, судя по невзрачной одежонке, навар намечался небольшой. Сидели они плотной кучкой и, потягивая эль, вели неспешную беседу; компания подобралась уже несколько часов тому, и постояльцы успели перезнакомиться и пришлись друг дружке по душе.
На мое появление отреагировали вполне дружелюбно, нефритовая ящерка снова сыграла должную роль. Приличные случаю короткие приветствия, традиционные фразы, имена, штрафная, тост за пополнение компании, тост за знакомство, пригоршня осторожных, но неизбежных вопросов…
— Вот, загорбок, трах его тарарах, ломит к дождю, господин лекарь, так как тут быть?., ага, вот как!., ну, спасибо, господин лекарь, великое спасибо, от всей души!..
— А ежели вдруг колика, что тогда присоветуете?., о, благодарю, разумеется, позже!
…и я был признан своим и принят в беседу.
Угощал компанию высокий худощавый купчик с синеватым лицом южанина; судя по всему, он только что вернулся с запада, где мятеж набрал полную силу, и, чувствуя себя центром внимания, распинался вовсю.
— Цто и говорить, скверно нынце на жападе, — не привыкший к столь пристальному вниманию к своей особе, рассказчик был крайне польщен общим интересом и заметно волновался, отчего характерный южный говор казался пародией на самое себя; он округлял раскосые глаза и время от времени зловеще понижал голос. — Жамков челых и не осталось, а торговли нет, всех, кто с чепями, ижвели под корень, уз вы, господин лекарь, не обизайтесь…
Я кивнул: ничего, мол, из песни слова не выкинешь.
— Всех, да не всех, — ввернул кто-то въедливый, — Арбиха-то, сам говоришь, не тронули, обошли усадебку…
Компания зашевелилась.
— Так то ж Арбих, — рассудительно протянул пожилой хуторянин. — Кто ж его тронет? Таких больше нет…
Народ согласно заворчал, даже поглощенная друг другом парочка женоподобных, цветасто одетых юнцов — то ли переростки-школяры, то ли бродячие проституты — дружно закивала; речь, безусловно, шла о личности широко известной и, судя по всему, весьма примечательной. Один я был не в курсе, и это следовало исправить немедленно.
— Арбих? — вопросительно произнес я. — А кто это?
Сделалось тихо. Шесть пар глаз уставились на меня.
— Сеньор лекарь и впрямь иждалека прибыл, чистосердечно удивился купчик. — Арбих дан-Лал-ла, он… он…
— Он — маанак мехес, — негромко, но внушительно подсказал старик.
— Иначе не скажешь, — согласился хмурый дядька, похожий на отставного кнехта, и, ставя точку на пустом обсуждении очевидного, вновь развернулся к южанину: — Слышь, дорогой, а ты мне вот еще что скажи…
Я не стал настаивать на продолжении темы — святой так святой, потом разберемся, — а приободрившийся купчик уже припоминал все новые подробности, сыпал именами, названиями замков, испепеленных полностью и частично, живописал — явно с чужих слов — расправы; он заметно дрожал, говоря об этом, ему, как и всякому порядочному человеку, было не по себе, но и остановиться он не мог, его тянуло вспоминать и рассказывать снова и снова, как и всякого, вырвавшегося из крупной передряги.
— А товар? С товаром-то как же? — с придыханием спросил кто-то
Южанин печально улыбнулся.
— Поцти все бросил, самую малость только и смог уберець. Нет, братья, Вецный с ним, с товаром, зизнь дорозе, ладно, хоть ноги унес, так цто больше, братья, я никуда не ходок, покуда жаваруха не концится, хоть так, хоть эдак.
Слушатели супили брови, качали головами, переглядывались. Школяры-проституты украдкой посмеивались; ну, этим все трын-трава, что ни происходи, — была бы бутылка да где приткнуться на ночь, желательно, чтобы матрас помягче и бок потеплее. Пожилой хуторянин хмурился; ему было жаль не столько даже незадачливого купца, сколько потерянного товара, и он не считал нужным это скрывать. Отставник свирепо сопел, сжимая тяжелые кулаки.
А я просто слушал, прикладываясь время от времени к нежному, слегка горчащему элю, слушал — и размышлял.
Ай да «Айвенго», ай да сукин сын! Он не бросил свое скопище прямиком на столицу, как поступил бы на его месте какой-нибудь пассионарный андроид; он ведет бунтарей по провинциям, концентрическими, неуклонно сужающимися кругами.
Это было бы глупо, находись Империя в расцвете. Но, к несчастью для Империи, ее расцвет миновал; сеньоры, еще не понюхавшие гари, вряд ли помчатся на помощь собратьям, напротив, пока жареный петух не клюнет их собственные драгоценные задницы, они станут с удвоенным усердием решать под шумок личные проблемы. А когда спохватятся, спасать будет уже некого, а драться — бессмысленно.
Вот тебе и хлам. Вот тебе и сбой логических контуров.
С некоторым удивлением я понял, что улыбаюсь.
Приятно, черт побери! Если даже бракованные наши киберы способны мыслить столь стратегически, значит, Федерацию рано еще списывать со счетов, что бы там ни вопили в Ассамблее…
И значит, мне, Ирруаху дан-Гоххо, тем более нужно спешить, ой как нужно спешить, нужно не жалеть бедного Буллу, чтобы догнать это воинство до того дня, когда оно добьет последних сеньоров и возьмет столицу. Потому что победа сделает вождя бунтарей не просто настоящим королем, но и бессмертным богом, сошедшим с небес на землю, и подобраться к нему у меня уже не будет никакой возможности, поскольку за три месяца мне уж точно ни в жрецы, ни в фавориты не выбиться.
Я расспросил купчика о дорогах. Мои карты в этих местах уже не годились.
Дорогой друг ведь понимает, что мне не хочется подвергать племянницу опасности? Нужно ли говорить о том, как я опасаюсь озверевшего мужичья? Нет, дорогому другу все ясно, он, правда, не советует сеньору лекарю путешествовать в столь неспокойное время, он лично, если сеньора лекаря интересует мнение очевидца, порекомендовал бы пересидеть весь этот ужас дома, но если сеньор лекарь настаивает, то он, разумеется, готов подробно и обстоятельно все объяснить…
Мне оставалось лишь поблагодарить и откланяться.
Что я и сделал.
Еще часа полтора снизу в нашу с Оллой комнатку доносились голоса, потом все понемногу стихло, и только Тайво еще какое-то время возился во дворе, вполголоса распекая некую Зорру за непотребство и беспутство, каковые, понимаешь, никак не терпимы в столь почтенном заведении, каким, хвала Вечному, является «Тихий приют», и по поводу коих невесть что подумает сеньор лекарь, а ведь сеньор лекарь наверняка будет рассказывать своим почтенным друзьям о трактире Тощего Тайво, а ежели мерзавке Зорре на репутацию заведения плевать, то пускай она и пеняет только на себя и ни на кого больше, потому как на ее место охотницу найти раз плюнуть, а позорить себя и своих предков Тайво никому не позволит; монолог завершился и начался снова, девушка, до сих пор покорно молчавшая, заплакала навзрыд, и суровый хозяин, сменив гнев на милость, отпустил бедняжку переживать разнос, напомнив, однако, что такое поведение больше спускать не намерен и чтобы Зорра не обижалась, потому как предупреждена и надзор за нею впредь будет особый.
Полоска света под нашим окном потускнела: в большой зале погасили свечи, оставив лишь два-три светильника для запоздалых путников.
Нельзя не признать, Тайво и впрямь поставил дело неплохо, сеньор лекарь, во всяком случае, охотно порекомендовал бы «Тихий приют» друзьям и знакомым, имейся у него таковые на Брдокве: комната выглядела чистенько и уютно, простыни дышали хрусткой чистотой, в настенной плошке курился розоватый дымок, отгоняющий комаров и прочую гадость; от пучков травы, подвешенных к потолку, исходил пряный, слегка приторный, мягко усыпляющий аромат, в ногах постели свернулось пушистое одеяло, а в кровати напротив, разметавшись во сне, посапывала Олла.
Я погасил светильник и моментально вырубился.
Но, похоже, совсем не надолго.
Потому что во дворе зафыркали кони, и донесся негромкий говор.
Для придорожного трактира — звуки самые обычные. Но я не стал засыпать. Потому что снова, как на подходе к Козьим-Воздусям, почувствовал неладное. То ли голоса звучали уж слишком глухо, то ли кони фыркали и топотали слишком громко…
Я встал, подошел к окну и осторожно выглянул.
Кони топтались посреди двора, около распахнутых настежь ворот.
Интересные, однако, путники. Добрались до постоя, а лошадей ни расседлывать, ни вываживать не спешат. Возможно, конечно, спешат, ночевать не собираются, а только харчами хотят запастись. Но и это вряд ли; незачем было им в гаком случае заезжать во двор всей кодлой. И самое главное, ворота — настежь. А ведь Тайво не мог не запереть их, впустив ночных гостей. Никак не мог. Согласно уставу гильдии, не имел права…
Протянув руку, я нащупал панталоны. Что бы все это ни значило, любые неожиданности следует встречать при полном параде.
Скрипнула лестница, кто-то сдавленно охнул, поперхнулся.
Опять ни звука.
В коридорчике — шаги, с пятки на носок, вперекат.
Нехорошо…
Я уже дошнуровывал рубаху.
Ничего страшного. Судя по шагам и голосам, их там человек пять. Еще один, скорее всего — главный, дожидается во дворе. Но он пока что не в счет: окно высоко, да и ставни уже заперты.
В дверь деликатно постучали.
— Кто там? — спросил я. — Вы, дорогой Тайво? Но, милейший, я сплю, и племянница спит, неужели нельзя подождать до утра?
— Премного извиняюсь, сеньор лекарь, имею до вас настоятельную надобность, — голос Тайво звучал напряженно, рядом с ним дышали, правда, очень тихо, но совсем не дышать эти ребята все-таки не могли.
Читать бесплатно другие книги:
