По обе стороны правды. Власовское движение и отечественная коллаборация Мартынов Андрей

Приводил Моисеев и один случай, который, представляется симптоматичным для понимания механизмов коллаборации. Генерал-майор вспоминал, как «идя утром в штаб, я встретил сотника Коваленко, кубанского казака, с человеком мне незнакомым. Он представил его мне как майора Красной армии, сброшенного с аэроплана для руководства отрядом в 200 партизан; руководить действиями партизан в районе Матовиловки — Фастов. Первое их действие заключалось спуском поезда под откос.

Встреча наша была очень неприветливая, но поздоровались мы с рукопожатием и вошли в помещение, в мой кабинет. Коваленко я удалил, и остались мы вдвоем. Мое предложение было такое, что я — Белый офицер, с оружием в руках боролся с большевиками, России я не изменял и, служа в Зондерштабе, продолжаю служить России.

Майор может быть покоен, что он не будет задержан — это мое офицерское слово. Майор смотрел с недоверием, затем достал револьвер и положил на стол. На это я ему сказал, что разве мы встретились для того, чтобы убивать друг друга, предупредив, что если он пристрелит меня, то живым и он не останется. Мои суждения видимо подействовали, и последовало предложение револьвер положить в ящик стола. Он сказал, что я его обезоружил — он мне доверяет. После был принесен завтрак, майора накормили, снабдили сигаретами, консервами, вернули револьвер. Узнали где что есть и условились встретиться в будущем, как друзья — Россияне.

Так оно и было, были встречи. 200 человек партизан перешло, изъявив желание поступить в РОА; часть вернулась домой на территорию, занятую немцами, часть ушла на работы в Германии.

Майора я еще встретил в Мюнхене, и он уехал в Америку»^{358}.

Судя по всему, Моисееву в этой истории гордиться особо было нечем. Похоже, безымянный майор с самого начала хотел сдаться и искал только лишь гарантий безопасности для себя и своих людей. Поэтому он и пошел на контакт, сначала с Коваленко, а затем и с самим Моисеевым. Впрочем, генерал-майор подчеркивал, что это не было единственным случаем, когда «многие отряды партизан, переходившие к нам», просили «дать им возможность поступить в РОА»^{359}.

Вместе с тем были и обратные переходы. Тот же Моисеев вспоминал, что его предшественник по должности в Зондерштабе «бывший полковник генерального штаба Красной армии ушел обратно к красным, так что положение было и сложное, и очень опасное»^{360}. Моисеев признавал, что в варшавском Зондерштабе, где «появлялись различные люди… я убедился, что большой процент был из разведки советской, из-за чего было немало жертв»^{361}. В свою очередь Иван Грибков, Дмитрий Жуков и Иван Ковтун утверждали, что большая часть попыток внедрить советских агентов в состав Зондерштаба были безуспешными. Так, в приказе № 00188 от 8 сентября 1943 года Хольмстон-Смысловский объявлял благодарность сотрудникам 2-го отдела «в ликвидации коммунистической ячейки в системе Зондерштаба»^{362}. И действительно, если посмотреть «Схему построения немецкого разведывательного и контрразведывательного органа “Зондерштаб Р”», составленную начальником 2-го управления НКГБ БССР, подполковником госбезопасности Федоровым 27 августа 1944 года, то нельзя не отметить, что она явно устарела. Например, согласно Федорову, отдел информации и пропаганды у Хольмстона-Смысловского возглавлял Александр Вюрглер^{363}. В реальности, еще в конце 1943 года, он был отстранен от занимаемой должности. Правда, чекистам все-таки удалось расшифровать псевдоним фон Регенау, и в начале 1945 года у генерал-майора появилось новое агентурное имя Артур Хольмстон.

Важно учесть, что некоторые «кроты» в свою очередь переходили на сторону немцев. Так, майор разведуправления генштаба (будущий ГРУ) Демченко был оставлен в Киеве для формирования антинацистского подполья. Он должен был, в частности, руководить диверсионно-разведывательной деятельностью. В числе прочих его инструктировали замнаркома внутренних дел УССР Тимофей Строкач, курировавший формирование истребительных батальонов и партизанских отрядов на Украине, и 1-й секретарь ЦК КП(б) Украины Никита Хрущев. В итоге, Демченко действительно возглавил отдел контрразведки. Правда, в рамках киевского отделения Зондерштаба, в котором он боролся с городским подпольем и местными партизанскими отрядами.

Случалось бывшим сотрудникам НКВД быть причиной и комических историй. Об одной из них после войны рассказывал Георгий Клименко. Однажды Хольмстон-Смысловский (тогда еще подполковник[78]) инспектировал один из недавно созданных батальонов в районе Пскова. В тот же день ему было необходимо попасть в соседнюю часть. Путь (примерно 22 км) в основном лежал через лес, в котором располагались партизаны. У местного коменданта не оказалось свободных военнослужащих для охраны Хольмстона-Смысловского, тогда «оказавшийся здесь командир русского батальона предложил ему своих людей.

— А люди у вас проверенные? — спросил подполковник.

— Люди отличные. Можно им смело доверять, — ответил командир…

— А давно ли они с нами?

— Ну… недели две, как перешли к нам.

— Что ж, давайте!

Команда была дана, и, когда подполковник подошел к своему “гелэнде вагену” (возможно, Daimler-Benz Gelandewagen Тур 4 (G4). — А. М.), он увидел в ней уже сидящих четырех молодцов. Сев сзади, он был немедленно окружен конвоирами. Двое сели по сторонам, впереди с шофером — еще двое. Все вооружены автоматами и гранатами.

— Не беспокойтесь, господин подполковник! — Обернулся один из конвоиров, улыбаясь во весь рот — Довезем преотлично! Мы старые энкавэдисты. У нас большой опыт, как конвоировать.

Шофер — немец, понимавший по-русски, весь съежился (возможно, обер-ефрейтор Вебер. — А. М). Неприятно сидеть с вооруженными энкавэдистами. Не совсем уверенно чувствовал себя и подполковник. Но что же было делать? Проявить недоверие было нельзя.

— Поехали, с Богом! — сказал он…

Подполковник… отстегнул пистолет и бросил его на заднее сиденье, подчеркивая тем самым свое доверие к конвоирам. И они это доверие оправдали. Дорога шла густым лесом. Непроглядный ночной мрак окутал землю. Конвоиры могли сделать в лесу все, что им угодно. Организатор русских национальных сил был целиком в их руках. И то, что им было угодно, они выполнили: благополучно доставили его к месту назначения»^{364}.

Следует, впрочем, отметить, что даже исключая «кротов», состав зондерштабов организации Смысловского был различен. Как среди немецких сотрудников, так и эмигрантов были люди, искренне верившие в нацистскую идеологию. Так, эмигрант первой волны, дешифровалыцик подполковник Ростислав Долинский (сын главы канцелярии великого князя Кирилла Владимировича генерал-майора Евгения Доливо-Долинского), в своих воспоминаниях разделял многие положения нацистской мифологии, например, о восстании в Варшавском гетто 1943 года, как якобы инспирированном союзниками^{365}. По некоторым сведениям в Зондерштабе какое-то время состоял Иван Демьянюк, служивший охранником концлагерей^{366}. Были и русские националисты, как, например, монархист Борис Коверда (оперативные псевдонимы «Сергеев», «Василенко», «Сафонов»), застреливший 7 июня 1927 года одного из убийц последнего русского государя красного полпреда Петра Войкова. Он служил вместе с другим монархистом, Митрофаном Моисеевым^{367}, в осведомительном секторе 2-го отдела киевского Зондерштаба. Из других известных личностей можно назвать полковника Сергея Ряснянского (псевдоним «Репнин»), участника мятежа Корнилова, «быховского узника», служившего в разведывательном отделе Добровольческой армии, и Бориса Врангеля (племянника главнокомандующего), бывшего помощником резидента города Остров и, одновременно, работавшего в знаменитой Псковской миссии^{368}.[79] Представляется, что, при лояльности к Германии со стороны Смысловского, подобные взгляды, очевидно, не входили в противоречия с его собственными убеждениями. Вместе с тем такой «плюрализм» приводил к не всегда здоровой обстановке в команде, что усугублялось и столкновениями на личной почве. В частности, возник конфликт между полковником Михаилом Шаповаловым и генералом Митрофаном Моисеевым, закончившийся клеветническим доносом в адрес последнего. По версии генерала, столкновение было вызвано его нежеланием отвезти супругу и сына Шаповалова в Киев — «так, чтобы они не вернулись». Официально Моисеев был обвинен по бытовой статье — за утрату 40 бутылок водки и в ходе суда оправдан^{369}.

Парадоксально, но после перехода (вызванного доносом «иудами из Зондерштаба») Моисеева в РОА там же вскоре оказался и Шаповалов, возглавивший формировавшуюся 3-ю дивизию ВС КОНР^{370}. Из других сотрудников Зондерштаба, перешедших к Власову, в числе прочих, можно назвать капитана Алексея Родзевича и майора Игоря Юнга.

Впрочем, в эмиграции имела место и обратная тенденция. Так, например, бывший начальник строевой части офицерской школы ВС КОНР майор Владимир Книрша-Стрельников вышел из власовского Союза Андреевского флага и вступил в Суворовский союз, где возглавил его бельгийское отделение^{371}.[80]

Еще один конфликт возник между Хольмстоном-Смысловским и членами эмигрантского Национально-трудового союза нового поколения. В Зондерштабе служило около 200 членов союза^{372}. Некоторые из них сделали неплохую карьеру, как уже упоминавшийся глава польского отдела НТСНП Александр Вюрглер.

Думается, отношения между солидаристами и Хольмстоном-Смысловским изначально несли в себе заряд напряженности. НТСНП еще до войны одновременно сотрудничал с разведками нескольких государств[81].^{373} Так, например, японский военный атташе в Польше генерал-лейтенант Савада Сигару финансировал школу НТСНП по заброске агентов в Советский Союз, спонсировалась Токио их деятельность и в Германии^{374}. Естественно, подобная позиция не могла не настораживать руководство Зондерштаба, так как не исключала двойной игры со стороны солидаристов.

Впрочем, было еще несколько фактов, которые нельзя не учитывать. Подчеркнутая деполитизированность Зондерштаба, в соответствии с прусской военной традицией, исключала любую альтернативную пропаганду, в том числе и ту, которую вели солидаристы. Также союз, как и любая другая партия (кроме НСДАП), был запрещен на территории рейха. Кроме того, помимо собственно агитации члены союза передавали проездные документы служащих Зондерштаба (marschbefehl), позволяющие ездить по заранее заданным маршрутам по оккупированной территории Советского Союза, своим сопартийцам, не являющимся сотрудниками Хольмстона-Смысловского. Поэтому глава новопоколенцев Байдалаков в шутку называл Зондерштаб «наше рейзбюро» (от нем. Reisebtiro — бюро путешествий)^{375}. НТСНП занимался и прямой уголовщиной. Члены союза (и одновременно сотрудники Зондерштаба) пополняли свой бюджет посредством спекуляций. Член НТСНП Юрий Изместьев описал механизмы одной из таких афер: «В 1943 г. у руководителей союза возникла мысль о необходимости создания союзной материальной базы. Работа в Sonderstab'e давала известную возможность осуществления этого дела. Я решил воспользоваться этим. Официальный курс оккупационной немецкой марки в Польше равнялся двум злотым, а на чёрной бирже — четырём-пяти злотым. Агенты нашего штаба, едучи на территорию оккупированной России, получали деньги в злотых, которые им обменивали на оккупационные марки при переезде границы. Я узнал, что этот обмен можно производить дважды — и на границе, и в Варшаве.

Я брал у едущих в Россию проездные документы и с ними отправлялся в соответствующий “амт”, менял там злотые на остмарки и возвращал злотые едущим, которые на границе меняли их на остмарки. На заработанные таким образом деньги покупались золотые монеты и разные золотые вещицы, которые переправлялись в наш центр в Берлин. Хранились они у нашего казначея Гракова (Александра Гракова. — А. М). Впоследствии я пересылал Гракову золото из Минска»^{376}.[82]

Возможно, подобная деятельность и не привела бы к росту напряженности (по некоторым свидетельствам, и сам фон Регенау был не чужд махинаций на черном рынке)^{377}, если бы глава Зондерштаба не перехватил письмо члена болгарского отделения НТСНП Виктора Заприева, в котором руководство партии требовало установить контроль над Хольмстоном-Смысловским и его организацией^{378}. Последнее косвенно вынужден был признать и Виктор Байдалаков, когда после войны вспоминал, что с целью подчинить себе партизанские отряды НТСНП было «решено использовать немецкую службу по борьбе с партизанским движением, возглавляемую… майором Регенау». В качестве второй причины он называл стремление Хольмстона-Смысловского «овладеть ценными молодыми кадрами союза, отрезав их от руководства»^{379}. Также, как пишет Александр Окороков, Хольмстон-Смысловскому было известно о беседе Байдалакова с офицером японской разведки капитаном Накагава, в которой руководитель союза говорил о двойной игре по отношению к руководству Зондерштаба^{380}. Последнее были вынуждены признать и сами члены НТС^{381}. О том, что солидаристы использовали Зондерштаб для прикрытия, пишет и Кирилл Александров^{382}.

Конфликт разрешился парадоксальным образом. Арест Хольмстона-Смысловского привел к частичному или полному роспуску структур его подразделений, в том числе штаба, в котором служили многие члены НТСНП, или же их сокращению. После освобождения фон Регенау просто не включил нелояльных себе членов союза в 1-ю РИА[83]. Правда, немногим меньше месяца спустя после ареста главы Зондерштаба 23 декабря в районе площади Старо Място неизвестными был застрелен Александр Вюрглер.

Об обстоятельствах его гибели есть разные версии^{383}. Автор настоящей книги склоняется к версии, что Вюрглер был застрелен сотрудниками гестапо, так как судебное преследование гражданина нейтральной Швейцарии (каковым являлся убитый) не было выгодно рейху. Официальная версия о причастности к покушению сил польского Сопротивления сомнительна, так как все удачные акции «боювок» использовались аковцами в качестве пропаганды. Как ни парадоксально, но не было смысла ликвидировать Вюрглера и Хольмстону-Смысловскому. Во-первых, у него на руках и так были доказательства, неопровержимо свидетельствовавшие о двойной игре солидаристов. Во-вторых, убийство наталкивало на предположение об устранении главой Зондерштаба неудобного «свидетеля» или «соучастника».

Несмотря на регулярные пополнения Зондерштабом власовской армии взятыми в плен перебежчиками, отношения Хольмстона-Смысловского и Власова были неоднозначными (по мнению некоторых сотрудников Зондерштаба и самого командующего 1-й РНА, одной из причин ареста последнего был отказ подписать Смоленское воззвание)^{384}. Вместе с тем, думается, все же и не столь напряженными для главы РОА, как с другим ветераном Гражданской войны, генералом Петром Красновым. Хотя объединения двух армий так и не произошло.

Вот как описывал свои встречи с Власовым сам Хольмстон-Смысловский.

Первое свидание состоялось по поручению ОКН, как вспоминал фон Регенау, в конце 1942 года в охотничьем домике, вблизи некоего города Н. в Восточной Пруссии. «Мы поговорили около 2-х часов. Разговор, как принято говорить, совершенно не клеится. Власов, — он был тогда в форме советского генерала и, если память мне не изменяет, в лампасах, но без погон. Я же — в форме немецкого полковника[84]. Власов говорил со мной с тем хорошо укрытым недоверием, с каким привыкли говорить подсоветские люди, прошедшие полную школу революционного коммунизма. Старался больше слушать, чем высказывать свое собственное мнение. В моей манере говорить, как он мне потом сказал, была сдержанность и обдуманность каждого слова, воспитанная суровой дисциплиной германского генерального штаба. Я приехал слушать Власова, а не говорить сам. Он же не хотел говорить, а только слушал, а потому, как я уже сказал, в течение нашего первого двухчасового свидания мы так и не смогли найти общего языка. Власов сухо, очень сухо относился к возможности говорить с кем-нибудь, кто носил германскую форму и, конечно, с особенным подозрением, если носящий эту форму был по происхождению русским»^{385}.

Воспоминания Хольмстона-Смысловского подтверждаются и мемуарами подполковника вермахта, бывшего военного атташе в СССР Владимира Шубута, сопровождавшего Власова в первой половине 1943 года в поездке по тыловым районам группы армий «Центр»: «Так как он, многолетний воспитанник советской системы, заподозрил во мне надзирателя… он говорил со мной сдержанно, что меня ничуть не удивило». Правда, в отличие от разговора с главой Зондерштаба, общение генерал-лейтенанта и Шубута приняло доверительные формы: «чем больше Власов узнавал о моем опыте и моем отношении к русским людям, тем сильнее улетучивалось начальное недоверие. Вскоре он отбросил свою сдержанность, и мы совершенно открыто говорили о необходимых ограничениях (инструкции. — А.М.), которые нельзя упускать из виду во время предстоящей поездки»^{386}.

С сожалением отмечал Хольмстон-Смысловский и сложность преодолеть или хотя бы отчасти изменить советское поведение пленного генерала и все связанные с ним стереотипы и клише, хотя, пожалуй, не меньшую роль при первой встрече сыграли и аналогичные комплексы его самого, что, впрочем, признавал и сам мемуарист. «У генерала Власова во всем еще сказывалась привычка на многое смотреть сквозь очки советского воспитания, а на немцев, как на исторических врагов России. Мне чрезвычайно трудно было перейти Рубикон не столько русско-немецкий, сколько бело-красный. Мысль, что я говорю с крупным советским генералом, в молодости воевавшим против нас, белых, сыгравшим большую или меньшую роль в причине нашего великого исхода и 22-летний эмиграции, а потом долго и успешно строившим Советскую армию, — мысль эта камнем стояла поперек горла и мне было очень трудно взять себя в руки и скользить по той объективной политической плоскости, по которой мне было приказано. Мы оба пробовали и хотели, но нам это ни в какой мере не удалось. Мы расстались еще суше, чем встретились, и несколько месяцев об этом свидании не думали, тем более, что носило оно исключительно секретный и военный характер. Власов, прощаясь со мной очень вежливо, думал: что же в конце концов хотел от него узнать этот полковник и где же кончается его германский мундир и начинается русское сердце? А я унес с собой горечь неудавшегося выполнения задачи и неразрешенную проблему: как глубоко сидит во Власове пройденная им коммунистическая школа и где же начинается его русская душа?»^{387}. По мнению главы Зондерштаба, несмотря на неудачу, разговор все же определил до известной степени взаимоотношения Власова с вермахтом. Это уже впоследствии, вспоминал Хольмстон-Смысловский, генерал, установив контакт с политическими кругами Германии, начал строить свое освободительное движение, непосредственно опираясь на германское правительство.

Было бы ошибочным заключить, как это сделал офицер охраны главы РОА Тихон Туманов, что эмигрантов Власов «не больно жаловал»^{388}. Вернее говорить о «переходном периоде», когда за довольно короткое время генерал преодолел советские стереотипы в отношении своих бывших противников по Гражданской войне^{389}. Также расхождения могли быть обусловлены серьезными политическими разногласиями, как это произошло с майором вермахта Игорем Соломоновским, для которого Власов оставался «сталинским генералом и предателем»^{390}.

Важно иметь в виду, что тогда же, во второй половине 1942 года, вскоре после переезда Власова в Берлин произошло его знакомство с другим эмигрантом первой волны, Игорем Новосильцевым, сыном полковника белой армии, «быховского узника» и общественного деятеля Леонида Новосильцева. В отличие от Хольмстона-Смысловского, с ним отношения сложились сразу же. В первый же день (а точнее ночь, согласно мемуарам Новосильцева, встреча затянулась допоздна, и генерал заночевал в его комнате) они перешли на «ты». Новосильцев вспоминал: «Я хорошо помню, как Андрей Андреевич, который очень скоро начал мне говорить “ты” — меня это не удивило — сказал: “Не туши свет, мы будем разговаривать”. И всю ночь до утра мы проговорили. Сначала Андрей Андреевич меня “прощупывал”. Он хотел знать, с кем он имеет дело. Я Андрею Андреевичу подробно все рассказал. Всю свою жизнь. Когда у нас начался разговор, как говорится, на щекотливые темы, я сказал Андрею Андреевичу, что сейчас, если мы будем разговаривать на эти темы, то самое важное: имеет ли он ко мне доверие или нет? Я помню хорошо, как Андрей Андреевич высунул руку из-под одеяла: “Давай, говорит, руку пожмем, будем друзьями. Ты русский и я русский, мы сговоримся”. И он меня спросил: “А ты в победу немецкую веришь?”… Я Андрею Андреевичу сказал, что выиграть битву можно, но выиграть мир Германия не сможет. На это Андрей Андреевич мне тогда ответил: “Вот это для нас и есть самое лучшее”»^{391}.

В последующем, как уже отмечалось, Новосильцев по настоянию Власова возглавил отдел культуры КОНР. И это при том, что их политические взгляды во многом разнились. Мемуарист сожалел, что «Андрея Андреевича очень огорчало, что у нас было очень много разногласий. Он не был монархистом. Не мечтал ни о какой реставрации»^{392}. Да и со многими другими белыми эмигрантами отношения складывались если и не дружескими, то вполне профессиональными. Полковник Константин Кромиади руководил личной канцелярией Власова, последний командир «дроздов» генерал-майор Антон Туркул был по непосредственному распоряжению главы РОА включен в состав вооруженных сил, а 17 декабря его кооптировали в члены КОНРа^{393}, несмотря на энергичные протесты начальника штаба ВС КОНР генерал-майора Федора Трухина: «это личность очень одиозная, его знает почти вся Россия по боям и рейдам в период Гражданской войны»^{394}.[85] Тогда же, в декабре, после личной встречи с Власовым вошел в резерв ВС КОНР, как уже писалось ранее, глава Особого совещания при главнокомандующем Вооруженными силами Юга России генерал от кавалерии Абрам Драгомиров[86]. Одним из последних решений КОНРа было введение в свой состав генерал-майора врангелевской армии Алексея фон Лампе, так же, как и Драгомиров, зачисленного в резерв власовской армии^{395}. В разговоре с уже упоминавшемся Билимовичем Власов так сформулировал свое отношение к эмиграции: «для меня, конечно, безразлично… кто со мной сотрудничает — монархист или республиканец — лишь бы он был прежде всего русским, не в расовом, разумеется, смысле, а в государственном»^{396}.

Подобные действия, принятые руководством КОНР в конце войны, опровергают утверждение Иоахима Хоффманна будто «к 1945 году можно говорить уже о намеренном оттеснении старых эмигрантов»^{397}.

Одновременно следует иметь в виду, что и власовцы, и белогвардейцы осознавали риск обвинения в реставрации со стороны советской пропаганды, в случае, если в руководство РОД войдут известные деятели эмиграции или Белого движения. Подобные опасения не были безосновательны, так как до 1942 года советская пропаганда эксплуатировала тему восстановления монархии, а до 1943-го — возвращения помещиков^{398}. Поэтому, по ироничному предложению Василия Малышкина руководством считалось необходимым «спрятать наших “белобандитов”»^{399}.

Хотя, конечно, напряженность между эмигрантами и недавними подсоветскими коллаборантами сохранялась. Она была вызвана взаимным непониманием. Часть власовцев всю вину за приход к власти коммунистов возлагала на политическую элиту российской империи^{400}. В свою очередь имело место и недостаточное знание со стороны эмигрантов культуры СССР.

Вторая встреча Хольмстона-Смысловского и Власова произошла между 30 апреля — 10 мая 1943 года, во время посещения главой РОА тыловых районов группы армий «Север».

По мнению фон Регенау, «она была более продуктивной, хотя лишь отчасти удачной. На этот раз, после хорошего ужина, мы проговорили до 4-х часов утра. Разговор с официального тона сорвался следующим эпизодом. Власов долго и интересно рассказывал мне о некоторых своих боевых операциях против немцев и, увлекшись, показывая на карте ход боя, воскликнул: “Вот здесь мы вам здорово наклали!”

“Кому вам?” — спросил я холодно. “Ну, конечно, немцам”, — ответил генерал. “Ах, так? Значит, вы — коммунисты — разбили здесь кровавых фашистов?” Андрей Андреевич спохватился и рассмеялся. “Нет, я думаю иначе, — сказал он, — здесь русские разбили немцев”. “Русские всегда были непобедимы!” — возразил я. “Ну, ясно!” — сказал Власов, и мы, оставив фашистско-коммунистическую тему, перешли на чисто русскую и, таким образом, нашли язык, который позволил нам весьма интересно проговорить всю ночь. Власов говорил некрасиво, но удивительно просто и, я бы сказал, очень ясно. Много было логики и веры в то, о чем он говорил. Власов не любил пустословить и говорить вот так, зря, на любые темы. Он брал жизнь и относился к исполнению своего долга весьма серьезно. Рассказывал только то, что, по его мнению, засуживало внимания, и задерживался только на тех темах, которые его интересовали или в которых, по его личному убеждению, он хорошо разбирался. Там, где он не чувствовал себя компетентным, он избегал задерживаться и переходил на другую тему. Зато там, где он считал себя специалистом, он говорил весьма интересно, авторитетно и с большим знанием дела»^{401}.

Следует отметить, что не все мемуаристы разделяли подобные точки зрения Хольмстона-Смысловского о Власове. Журналисту Александру Казанцеву не казалось, что генерал говорил «некрасиво»: «Власов много рассказывает о Китае, о Чан Кайши, о встречах со Сталиным в Кремле, куда он был вызван в тяжелые для Москвы дни, о боях на окраине столицы и о том, как скованная морозом немецкая армия под ударами сибирских дивизий покатилась от Москвы на запад. Рассказывает он мастерски, и есть рассказы, которые могли бы сделать честь профессиональным чтецам и артистам»^{402}. Высоко оценивали ораторские способности генерала Николай Старицкий и Константин Кромиади. Старицкий писал: «Говорил Власов образным и ясным языком, с искренним чувством, но без пафоса. Это не был пропагандный монолог, бьющий на эффект, а деловой доклад, рисующий создающуюся обстановку. Лишь в заключительной части его речи почувствовалась горечь и страстность». В свою очередь Кромиади обращал внимание на то, что «Власов обладал незаурядным даром речи, говорил просто и доходчиво, и знал хорошо историю России, нравы и обычаи народов, часто в своих выступлениях пользовался примерами исторического и бытового порядка, что делало его речь красочной и убедительной»^{403}.

Что же касается переходов на темы, то, по мнению Богатырчука, Власов умел быстро ориентироваться «в самых сложных вопросах, даже в том случае, если он не имел с ними предварительного знакомства»^{404}.

По мнению фон Регенау, у Власова «чувствовалась хорошая военная и политическая школа, а также навык разбираться в крупных вопросах, в особенности в вопросах организационного характера. Он был, безусловно, прекрасным организатором и отлично знал военное дело. Ему, конечно, трудно было разобраться во всей сложности немецкого государственного аппарата, да и в общей политической обстановке. Взаимоотношения между отдельными западными державами были ему неизвестны и малопонятны. В этом отношении сидение “за чертополохом”[87] сказывалось на каждом шагу»^{405}.

Но полной искренности опять не возникло. Хольмстон-Смысловский не смог растопить весь лед, а Власов в свою очередь не чувствовал в себе достаточного доверия к собеседнику. Тем более, что «многое, о чем я говорил ему, его искренне удивляло, а многому он просто не поверил… Чувствовалось, однако, что он все больше и больше сбрасывает с себя “премудрости” политграмоты и начинает вставать во весь свой большой русский рост. Одной из характерных черт Власова была чисто русская способность глубокого анализа. Власов был русским, насквозь русским. Плоть и кровь русского хлебопашца, а потому он не только знал, но понимал и чувствовал чаяния и нужды русского народа удивительно ясно, больше того — резко. Революция и партия, конечно, наложили на него сильный отпечаток. Он плохо разбирался в вопросах государственной стратегии и исторической политики. История тысячелетий динамики российского народа была совершенно чужда ему и ему, безусловно, нужно было бы побывать в Европе, чтобы на многое взглянуть иначе, значительно шире, глубже и с иной точки зрения. Проще — он не знал жизни по ту сторону “чертополоха”, то есть политических, военных, социальных и исторических взаимоотношений, а также техники и метода западной дипломатии. В военном отношении он был превосходный тактик, но не глубокий стратег. Ему нужно было бы еще поучиться, чтобы проникнуть в “тайну магии” вышеупомянутых наук и вопросов, а также русских исторических задач, геополитических законов и доктрин государственной стратегии. Зато, повторяю, во всех иных вопросах, касающихся тактики военного дела, организации, политической сноровки, понимания психологии народов России, их быта и стремлений — Власов безусловно стоял на высоте того исторического задания, которое ему пришлось выполнять[88]. Психологически он “разгрызал” людей замечательно и, например, мне он указал на целый ряд моих личных недочетов, которых я сам в себе не замечал. В этом отношении я был ему очень благодарен, ибо впоследствии, когда мне пришлось формировать 1-ю Русскую армию (1-я Русская национальная армия. — А. М), и ко мне пришло приблизительно 20% старых, а 80% новых, критика генерала Власова моей психологии мне пригодилась.

“Вы, полковник, широко охватываете стратегические и государственные вопросы, — говорил генерал Власов, — но вы слишком узко сидите в казарме. Я верю вам, что вы любите Россию, вернее, вы влюблены в ее историю, но вам слишком импонирует германская сила и германский удар. Вы не хотите понять, что русского вопроса нельзя разрешить войною или ударом даже 50-ти прекрасных броневых дивизий. Его можно разрешить только продолжением народной революции, то есть тем, чего вы так не любите и мысль о чем приводит вас в содрогание.

Вы мечтаете о возрождении России, но прежде всего вы думаете о возрождении марсового поля, красивых полков, крепкой казармы и славы старых знамен^{406}. А потом уже вы думаете о воле народа, о государственном образе правления, о парламенте и о проведении всех тех хозяйственных и социальных реформ, которые так необходимы нашему измученному народу.

Вы — солдат не только по профессии, но и по натуре, да еще развращенный прусским милитаризмом. Я тоже солдат, но только по профессии, а не по натуре и не вышел, как вы, из сугубо военной касты[89]. Я не оторвался от поля и от фабрики, и все это — для меня живое тело, а для вас — это только изучаемая абстракция”.

Я не хочу утомлять читателя его дальнейшими, чрезвычайно для меня интересными выводами. Но, повторяю, этот ночной разговор на нас обоих произвел большое впечатление. Я не остался в долгу и говорил ему о его недостатках.

“Вы не были вне Советской России и вам непонятна европейская обстановка и западные методы работы. Революция России не нужна. Она от всех этих социалистических экспериментов устала. Партизанщиной и восстанием вы ничего не сделаете. На Запад также мало надежды, как и на розенберговскую политику»^{407}.

Приводил Хольмстон-Смысловский и ответные возражения своего визави: «генерал Власов не соглашался со мной. Он считал, что РОА — это только точка опоры: для национально-революционного пожара, для организации крупнейшего партизанского движения, саботажа и новой гражданской войны. Нельзя допускать немцев слишком глубоко в Россию.

“Вы поймите, — говорил он, — что мы живем в эпоху не профессиональных войн, а революционных движений. Народ — это не статист, а активный участник исторических событий”. Я не соглашался с ним. И пробовал доказать ему, что личности делают историю. Толпа остается всегда толпою и, в конце концов, идет за победителем. Андрей Андреевич возмущался.

“Позвольте, — говорил он, — ведь вот, большевики победили, однако русский народ не воспринял коммунизма”. “Воспринял или не воспринял, а потом изжил — все это не играет никакой роли.

Исторический факт налицо, что в Москве сидит коммунистическое правительство и управляет двухсотмиллионной массой”, — возражал я.

“Вы слишком заражены германским фюрерпринципом”, — нападал Власов.

“А вы, генерал, слишком тонете в доктринах революции”, — парировал я»^{408}.

Важным в споре был и вопрос о роли Германии в военном и послевоенном устройстве России. Фон Регенау утверждал: «Победа германских армий должна привести нас в Москву и постепенно передать власть в наши руки. Немцам, даже после частичного разгрома Советской России, долго придется воевать против англосаксонского мира. Время будет работать в нашу пользу, и им будет не до нас. Наше значение, как союзника, будет возрастать, и мы получим полную свободу политического действия»^{409}.

Следует учесть, что, хотя Хольмстон-Смысловский и не строил никаких иллюзий по поводу национал-социализма, его позиция «покоилась на следующих основаниях:

Русский народ не может сбросить с себя коммунистического ига без посторонней внешней военной помощи. Каждый русский военный эмигрант должен принять участие в вооруженном столкновении Германии с СССР, несмотря на цели, преследуемые германской политикой.

Германская армия на своих штыках не несет России национального правительства, но зато несет уничтожение советской власти, которая уже 24 года убивает тело и дух русского народа. Биологическая сила русского народа, по сравнению с тою же силой германского народа, настолько велика, что нам, русским, не приходится опасаться, что немцы нас проглотят и переварят»^{410}.

Следует отметить, что подобного мнения придерживался и Власов. Гауптман СА Сергей Фрелих вспоминал слова генерала: «Территория России равна 22 миллионам квадратных километров. И это нужно завоевать! И это должно превратиться в немецкую колонию! Давайте проделаем простое арифметическое действие. Для господства над этой землей потребуется в среднем по одному солдату или полицейскому на квадратный километр. Как может Германия выделить такую военную силу для постоянной оккупационной службы? А вот и другой вариант “великого полководца”: довести войну до Урала и установить там еще невиданное в истории положение — “ни мир, ни война”. Этот вариант абсурден и наивен. Если Гитлер не пошлет свои танки в Сибирь, то вскоре по велению логики ему придется ожидать удара оттуда. Хочет ли он этого или нет, но его победы кончатся смертью»^{411}. Схожие надежды разделяли и другие коллаборанты. Бывший военный инженер, майор РККА Петр Палий, ставший в конце 1944 года майором ВС КОНР, вспоминал: «опасения, что гитлеровская Германия будет доминирующей силой в формировании жизни России после падения советской системы, нам казались нелепо смешными, просто из сопоставления размеров территории и количества населения этих двух стран;>. А офицер полка СС «Варяг» Николай Чухнов писал, что тогда создавалось впечатление, что «немцы, несомненно, победят советскую власть, но вряд ли осилят русский народ, который, в случае надобности, скорее справится с Германией, нежели с коммунистическим аппаратом принуждения»^{412}.

Хотя в отношении роли Германии Хольмстон-Смысловский и Власов скорее сходились в оценках, «в конце концов, мы оба решили, что без водки этого дела не разберешь, и, уходя от Власова под утро, я чувствовал, как говорят моряки, что слишком ложусь на борт, но что Андрей Андреевич Власов, безусловно, большой и умный человек. Часто потом, вспоминая наш интересный разговор, я думал: прав ли Власов, что Белое движение захлебнулось от того, что не сумело продолжить революции Керенского против активно выступившего большевизма, или был прав я, когда доказывал ему, что Белое движение проиграло, ибо в критический момент на решающем Орловском операционном направлении генералу Деникину не хватило десяти хороших дивизий? Ведь были в Советской России потом всевозможные восстания и народные движения? — Все они также окончились полной неудачей»^{413}.

Следует отметить, что высказанные на этот раз замечания Власова, судя по всему, не остались без внимания. В послевоенном творчестве фон Регенау поднял вопрос о «военной политике» как определенной оппозиции обычной дипломатии, которую обвинял в лицемерии и двойных стандартах и экономическим интересам^{414}. Также он много писал и о «малой» (партизанской) войне, четко увязывая ее причины с политическими (в том числе и революционными) факторами (монография «Война и политика», 1957 г.). Впрочем, в последнем случае основную роль сыграли не столько беседы с генерал-лейтенантом, сколько личный опыт контрпартизанских действий. Правда, «развращенность прусским милитаризмом» все же осталась. В том числе и идеализация вермахта. Так, например, в статье «От тактических побед — к стратегическому поражению» фон Регенау в числе прочего писал о «сознательном, прекрасно обученном и в военном отношении глубоко понимающем свой маневр германском солдате», которого «вел высокообразованный и с большим боевым опытом офицер». Армии вермахта «были скованы железной прусской дисциплиной, и командовали ими лучшие генералы мира»^{415}.[90] Правда, Хольмстон-Смысловский оговаривался: «я, как солдат, родился в рядах российской императорской гвардии, но созревал в германском генеральном штабе. Этому штабу я благодарен за большую военную школу, которую мне пришлось пройти в моей жизни»^{416}. Одновременно генерал-майор подчеркивал: «Меня упрекают в том, что я германофил. В ответ на это я со всей решительностью подчеркиваю, что я, прежде всего и до самого конца, только русофил»^{417}.

Изменился и взгляд на причины поражения белых в Гражданской войне. Не соглашаясь с Власовым в оценке роли Керенского, он признавал, что без политической программы выигрыш белогвардейцев был невозможен, даже при «целой цепи блестящих тактических побед». В частности, генерал-майор писал: «благодаря полному непониманию главным командованием духа времени, процесса революции, психологии воюющей русской нации, государственно-стратегических целей войны и политических задач, начался оперативный отход, который привел нас к полному стратегическому поражению… Армия шла без политико-идеологической души, а главное командование воевало без конкретной формулировки государственно-стратегических целей войны»^{418}.

Одновременно, и командующий ВС КОНР, похоже, очень внимательно принял все слова в свой адрес со стороны главы Зондерштаба. По крайней мере, его политическая эволюция шла от левого спектра политической мысли в сторону центра.

Вместе с тем, несмотря на разногласия, в этот период Хольмстон-Смысловский продолжал исправно поставлять бойцов в Русскую освободительную армию из советских партизан, перевербованных его зондерштабами. Правда, и руководство власовцев не оставалась в долгу. Выпускники Дабендорфской школы пропагандистов РОА в дальнейшем могли служить и в Зондерштабе. Так, Алексей Бабниц-кий по окончании школы служил у Хольмстона-Смысловского, а после расформирования Зондерштаба вернулся в РОА^{419}.

Размышляя о последней встрече уже с председателем КОНРа, Хольмстон-Смысловский не упоминал о причинах вновь возникшего напряжения между двумя генералами, которое никак не вытекало из вполне дружеских пикировок предшествующего общения. Вряд ли фон Регенау не знал, скорее он не хотел говорить, что на встрече с Гиммлером Власов, в соответствии с советской традицией использования административного ресурса, настаивал на подчинении себе всех «русских» формирований вермахта и ваффен СС. Поэтому, думается, Иоахим Хоффманн ошибался, когда писал, что никаких шагов к объединению между 1-й РИА и ВС КОНР не предпринималось^{420}.

Хольмстон-Смысловский вспоминал, что «третье свидание с Власовым состоялось в одной из пригородных вилл Берлина в конце 1944 года. Мы не виделись больше года и взаимоотношения испортились, как принято говорить, вконец. Мы были разные люди и по характеру и по воспитанию. Военное образование получили в диаметрально-противоположных школах, а потому вполне понятно, что нашим врагам, вернее, друзьям, легко было начать грязнейшую интригу и вырыть между нами, как потом оказалось, непроходимую пропасть. Свидание это тщательно подготовлялось начальником штаба Власова генералом Трухиным и командиром 3-й формирующейся дивизии генералом Шаповаловым. С Федором Ивановичем Трухиным меня связывало старое знакомство. Я был первым офицером, который допрашивал его в штабе немецкого северного фронта… (группы армий “Север”. — А. М.) после того, как он был взят в плен, будучи в Советской армии начальником штаба ПрибОВО (Трухин занимал должность заместителя начальника штаба Северо-западного фронта, в который был развернут Прибалтийский особый военный округ. — А. М). Мне удалось значительно облегчить его участь и помочь ему в тех условиях, которые помогли ему выйти на свободу. Этого он не забыл. С генералом Шаповаловым судьба нас столкнула в бытность мою командиром дивизии… Он, тогда еще полковник, был моим начальником штаба». После расформирования дивизии, связанного с арестом Хольмстона-Смысловского, «Шаповалов перешел, после долгих переговоров, в РОА и на некоторое время сделался моим ярым противником, однако, год спустя, когда я начал формировать 1-ю Национальную армию, он пережил гнев на милость и стал упорно проситься ко мне обратно, засыпая меня “политически-любовными” письмами, которые и до сих пор сохранились у меня. В конце концов работа Трухина и Шаповалова увенчалась успехом, и, больше чем после годового перерыва, Власов согласился на встречу со мной. Разговор продолжался около 4-х часов. В это время Освободительное движение достигало своего апогея, а Власов был в зените своей славы. Вопрос шел о слиянии формирующейся 1-й Армии с РОА и о назначении меня на должность начальника штаба Русских освободительных армий. 1-я Русская армия, переформировываясь в 1-й корпус, перешла бы в командование генерала Трухина. 2-й корпус должны были составить первая и вторая дивизии РОА. 3-й корпус предполагалось развернуть из Русского охранного корпуса… и 3-й дивизии генерала Шаповалова. Мы не сговорились.

Сегодня, когда я пишу эти заметки для истории, я считаю своим долгом передать чистую правду, даже тогда, когда она сможет сделаться обвинительным актом против покойного Власова или, вернее, против меня самого. Я знаю, что всем не угодишь…

Мы не сговорились и расстались очень сухо с оттенком неприязненности. Не сговорились мы по трем следующим вопросам:

По вопросу политическому — я не разделял его взглядов и выдвинутой им программы в так называемом Пражском манифесте. Мне казалось, что с этим идти в Россию нельзя. Она сильно устала от всяких социалистических экспериментов, и что лучше всего вести исключительно военную акцию, не предрешая никаких политических вопросов и не навязывая народу приготовленных в эмиграции программ и форм.

Второе. Я считал, что мы должны воевать только на Востоке. Беречь русскую кровь. Поэтому я был против того, чтобы генерал Власов написал воззвание, призывающее русских солдат бороться не только против коммунистического, но и против западно-капиталистического мира. Я считал, что этим он сжигал мосты к будущим разговорам с англосаксонцами.

Третий вопрос, на котором мы кардинально расходились — это было отношение РОА к Германии. Конечно, германская восточная политика была самоубийством. Это историческая правда, благодаря чему Германия проиграла войну. Наряду с этим я считал, что германская армия была нашим союзником, снабжавшим нас оружием, деньгами и военным снаряжением»^{421}. Интересно, что оценка министерства Розенберга совпадала со взглядами Сталина. Хольмстон-Смысловский вспоминал, как Власов «объяснял автору: когда начался Восточный поход, в Кремле возникла определенная нервозность. Но после того как руководитель Советского Союза, Иосиф Сталин, был проинформирован о том, что немцы проводят “самоубийственную политику” в оккупированных вермахтом областях — немецкие комиссары видят в русских “унтерменшей”, он сказал: Теперь можно спокойно продолжать войну с немцами. Они ее уже проиграли!»^{422}.

Также фон Регенау не мог удовлетворять тот факт, что «войска Власова, в первую очередь, должны были служить целям пропаганды, чтобы разлагать боевой дух советских войск»^{423}.

Хольмстон-Смысловский подчеркивал: «мне казалось, и я твердо стоял на той точке зрения, что мы, русские офицеры, должны быть лояльными по отношению к германской армии до конца. И вот тут наш разговор перешел в ту драматическую стадию, которая, как оказалось потом, сделалась “началом всех начал”, то есть привела генерала к тем оперативным решениям, эпилогом коих был удар — совместно с чешскими партизанами — по отступающим немецким дивизиям и результат — освобождение Праги.

Победоносная советская армия находилась в это время в двух переходах от власовских полков. Доведенный моим упорством почти до бешенства, Андрей Андреевич воскликнул: “Это преступление, русскому думать так, как думаете вы!” В ответ на это я встал и холодно заметил, что осуждению подлежат не мысли, а совершенные действия. Я отдаю на суд истории этот трагический финал нашего третьего свидания. Больше мы с Власовым не встретились»^{424}.

Думается, в контексте подобных аргументов утверждение Кирилла Александрова, что Борис Смысловский «отказался от подчинения командованию частей КОНР, не получив удовлетворения собственных амбиций», представляется ошибочным^{425}. Вернее говорить о привнесении каждым «в идею вооруженной борьбы с коммунизмом своей индивидуальности», которая оказалась несовместима со взглядами потенциального союзника^{426}.

Одновременно факт неоднократных переговоров командующих, а также взаимная помощь в комплектовании и обучении личного состава опровергают и утверждения Хольмстона-Смысловского, изложенные в письме к Францу-Иосифу II, будто он не имел «ничего общего с Власовым или частями казаков»^{427}.

Впрочем, ко времени последней встречи основной целью главы 1-й РНА стало стремление спасти собственные кадры. Армия Хольмстона-Смысловского 23 января 1945 года отошла израйона Бреслау к Дрездену. Штаб из-за постоянных бомбардировок часто не имел связи с передовыми частями. Вскоре чинам 1-й РНА пришлось вновь эвакуироваться, на этот раз в район Плауэн^{428}. Особенно мощным был один из налетов в начале апреля, когда отступавшие колонны армии недосчитались половины своего состава^{429}. 18 апреля генерал собрал военный совет и объявил о своем решении интернироваться. Местом первоначальной концентрации армии был избран Мемминген. Возможно, оттуда планировался путь на северо-запад с целью сдачи англичанам^{430}. Но в ситуации «полного паралича путей сообщения» и опасности гибели эшелонов было решено прорываться через перевалы Тироля^{431}. Судя по всему, решение Хольмстона-Смысловского было согласовано с его непосредственным начальником, главой отдела военной разведки «Иностранные армии Востока» полковником Герхардом Весселем, сменившим 9 апреля 1945 года на этом посту генерал-майора Рейнхарда Гелена, и его начальником штаба подполковником Германом Бауном. Баун выдал фон Регенау «Удостоверение служебного передвижения», согласно которому армия Хольмстона-Смысловского ведет «спешное служебное передвижение в секретных целях», а как часть, принадлежащая к армейской разведке, не может быть привлечена постоянно или временно к выполнению других заданий. Оно было действительно с 2 по 26 мая^{432}.

В эти дни имел место еще один телефонный разговор с Власовым из штаба ОКН, о котором позже вспоминал Хольмстон-Смысловский, предварительно подробно остановившись на обстановке, предшествовавшей беседе.

«Апрель 1945 года. Трагические дни германской ставки. Я приехал получать последние распоряжения. Это было мое последнее посещение мозга германской армии. Трудно было узнать еще так недавно гордый и полный строгого порядка немецкий генеральный штаб. Страшная подавленность и гробовое уныние царило теперь в его стенах. Работа шла по инерции, как хорошо заведенная машина, но я не узнавал моих товарищей по оружию, еще вчера полных энергии генштабистов. Атмосфера смерти и исторической катастрофы висела в воздухе. Чувствовалось, как будто вы присутствуете на своем собственном погребении.

Я получил приказы о передаче в мою армию Русского корпуса… и 3-й дивизии РОА генерала Шаповалова»^{433}. Не совсем понятно, о каком подчинении идет речь. Как уже отмечалось, Русский корпус еще в январе 1945 года вошел в состав ВС КОНР. Косвенно это подтверждается ответной репликой Власова: «Поздно. Я командую сейчас всеми русскими частями». По мнению Ивана Грибкова, Дмитрия Жукова и Ивана Ковтуна, генерал посредством своих связей в ОКН, при помощи Гелена, переподчинил эти соединения^{434}. В свою очередь Сергей Каширин утверждал, что решение о включении корпуса и 3-й дивизии в состав 1-й РНА было принято ОКН еще в момент создания армии в марте 1945 года^{435}.

Представляется, это было оперативное подчинение, которое было обусловлено только одной мыслью: «Надо было спасать все, что еще можно было спасти. Положение было критическое. Я принял решение пробиваться на запад и уходить в нейтральную Швейцарию». Хотя нельзя исключать и прагматического расчета: по мнению Сергея Дробязко, включая в состав 1-й РНА части Штейфона и Шаповалова, Хольмстон-Смысловский рассчитывал развернуть свою армию, увеличив ее на 15 000–16 000 тысяч бойцов, то есть примерно в 3,5 раза^{436}.

Кстати, и некоторые власовцы в это время считали, что нужно «держаться ближе к швейцарской границе»^{437}. Подобные планы разрабатывались руководством Главного управления казачьих войск в отношении Казачьего стана в январе 1945 года^{438}.

Хольмстон-Смысловский писал, что «выполняя мои директивы, мой начальник штаба, генерального штаба полковник Ряснянский, повел кадры 1-й Русской национальной армии в направлении на Мемминген. Туда же я решил направить и переданный мне Русский корпус. Установить телефонную связь с немецким штабом того района, где находился Русский корпус, не было никакой возможности, а поэтому я, по совету Ставки, выслал нарочного курьера. Капитан С. выехал, снабженный приказом и специальным предписанием немецким штабам не препятствовать движению корпуса и дать ему возможность выйти из боя, если он находится на линии огня.

Генерал Штейфон унес с собою в могилу тайну: получил он или не получил этот приказ, который, если бы был выполнен, то, конечно, судьба этого доблестного офицерства решилась бы совершенно иначе»^{439}. Непонятно, что подразумевает командующий 1-й РНА под словом «иначе». Никто из корпусников не был депортирован в СССР.

Хольмстон-Смысловский вспоминал, как «в Энгентритте, в районе города Меммингена, мы ждали подхода корпуса 10 дней и 26-го апреля, вследствие сложившейся обстановки, двинулись в направлении Фельдкирха. Кадры моей армии под общим руководством полковника Ряснянского, имея во главе полковника Соболева[91], в полном порядке перешли Альпы и, миновав заградительные отряды СС, вышли в долину Боденского озера. 30-го апреля полковник Ряснянский вошел в Фельдкирх.

Я, ночью обогнав двигающиеся колонны, прибыл в город утром и в тот же день вступил в непосредственное командование вверенной мне армии.

Приехавши, я получил сведения о трагедии, разыгравшейся с дивизией генерала Шаповалова. Он получил два совершенно противоположных приказа.

Первый, от Власова, двигаться из района Вангена, где он тогда находился, через Фюссен в направлении на восток, то есть в Чехословакию, и второй, от меня, приказывающий ему немедленно идти на юг, в Фельдкирх, на соединение с колоннами полковника Ряснянского. Шаповалов очутился в тяжелом положении. Письменного приказа о переходе в мое подчинение он ждал, но получил только радиограмму, а потому, продолжая выполнять директиву Власова, пошел на восток, то есть к своему трагическому концу. В районе Кемптена произошла встреча его колонн, двигавшихся на восток, с нашими, двигавшимися на запад. Здесь я должен отметить исторический факт совершенно противоположного характера, а именно — спасения кадров РОВСа, около 2500 человек. Вся честь спасения этих кадров принадлежит и тогдашнему возглавителю генерального штаба генералу фон Лампе.

В конце марте, когда штаб моей армии находился еще в Воль-хаузене, ко мне приехал фон Лампе и после коротких переговоров, желая спасти кадры, предоставил их в мое распоряжение, а сам решил подчиниться мне, несмотря на свое старшинство. Я понял его и принял его предложение.

Чинам РОВСа был указан маршрут и выданы соответствующие проездные бумаги. Мне было легко сделать это, ибо в это время я был командующим отдельной армии, непосредственно подчиненной немецкой Главной квартире (ОКН. — А. М.), но генерал проявил полное понимание обстановки, большое гражданское мужество и отсутствие всякого эгоизма»^{440}.

Причина столь странного на первый взгляд поступка фон Лампе, состоящего на момент отдания приказа о включении чинов ОРВС в состав 1-й РИА во власовской армии, была, очевидно, связана со стремлением спасти кадры союза, не включенные в состав ВС КОНР от мобилизации в фольксштурм^{441}.

Хольмстон-Смысловский писал, «я отклонился от непосредственной передачи моего последнего разговора с генералом Власовым, но я хотел осветить для будущего историка и эту страницу минувших дней. По понятным причинам об этих событиях до сих пор было очень скупо написано. Перейдем теперь снова к концу апреля и к моей предпоследней поездке в главную немецкую квартиру. На основании записок я точно воспроизвожу последний, поистине трагический разговор со ставкой генерала Власова.

— У аппарата генерал Хольмстон. Хочу спешно говорить с генералом Власовым.

— Здесь генерал Трухин. Я вас слушаю. Здравствуйте. Генерал Власов подойти к аппарату не может. У него важное совещание.

— Здравствуйте. Скажите, вам известна обстановка? Если известна, то что вы намерены делать?

— Да. Мы двигаемся, согласно приказу главнокомандующего, в Чехословакию. Предполагаем совместно с чехами организовать фронт и ждать подхода американцев.

— Это безрассудно. Вспомните Колчака. Вы должны знать, что на Западном фронте были взяты тысячи пленных в форме РОА.

— Хорошо. А что вы предполагаете делать?

— Я иду на юго-запад, к нейтральной границе. Буду пытаться перейти швейцарскую границу. Мне переданы Русский корпус и Шаповалов.

— Шаповалову приказано идти на соединение с нами.

— Моя директива прямо противоположна.

— Подождите, я доложу главнокомандующему.

— У аппарата генерал Власов. Трухин передал мне разговор с вами. Кто отдал приказ о передаче вам 3-й дивизии?

— Германская главная квартира.

— Поздно. Я командую сейчас всеми русскими частями, и в этот исторический момент они должны исполнять только мои приказы.

— Разрешите доложить, что обстановка требует изменения ваших директив. Идти на восток — это безумие. Я, во всяком случае, иду на запад.

— Вы генерал вермахта и можете делать что вам угодно. До свидания. — Власов отошел от аппарата. Колонны РОА двинулись на восток»^{442}.

Подводя итоги, Хольмстон-Смысловский писал: «вопрос — живем ли мы в эпоху, когда надо вести войну при поддержке политики или политику при поддержке бронированного кулака — этот вопрос разрешила сама жизнь. Над ним теперь нечего философствовать. Я должен откровенно признаться, что генерал Власов был во многом прав». Прав был Власов и в своей стратегии во время войны. «Расчет Власова на революцию правилен, — обескровленная Германия и западные державы, победители и побежденные не смогли бы полностью заняться русским вопросом и начавшееся движение РОА, обрастая партизанщиной, всевозможными восстаниями могло бы вылиться в широкое революционное движение. На опыте Германии мы видим, что оккупация России немыслима и значение русского союзника, частично сидящего в городах, а главным образом в лесах, постепенно возрастая, приобрело бы полноценное политическое значение». Важным преимуществом генерала было и то, что он «был чужд и свободен от всех кастовых военно-белых и военно-немецких влияний, а потому мог подойти к возглавляемому им делу наиболее просто, по-современному, чисто по ново-русскому. В этом преимущественно и заключался его личный авторитет и сила его Движения». Хотя, оговаривался генерал, трагедия РОА, «по своим размерам уступающая трагедии гибели Белого Движения, но по своему историческому значению она, вероятно, займет одно из первых мест в истории Русской революции и в борьбе против советской власти»^{443}.

А вот генерал-майор Митрофан Моисеев, служивший в свое время и в Зондершабе, и в ВС КОНР[92], считал виновником неудачи переговоров фон Регенау: «создавая отдельную армию (1-ю РНА. — А. М.), исключительно связанную с немецким штабом, Смысловский вносил раскол в формирование РОА, куда уже примкнули все, начиная от ОВ союза (Объединение русских воинских союзов. — А. М.) возглавляемого генералом фон Лампе, казачьих атаманов… Я помню, когда ко мне явился полковник Трошин (подполковник Григорий Трошин. — А. М), который представился как начальник штаба, указанной выше армии Смысловского, прося помощи о принятии чинов этой армии в РОА, — все это было бы осуществлено, но наступил всему конец»^{444}.

Продолжая рассказ о последнем походе 1-й РНА, командующий вспоминал, как «30-го апреля на военном совещании в Фельдкирхе я дал для разработки моему штабу идею операции перехода швейцарской границы. 1-го мая я перевел армию в Нофельс, где она и заняла исходное положение. На главные дороги были высланы роты для демонстрации. Момент неожиданности был решающим в этой операции, а потому я использовал для перехода труднопроходимый горный путь»^{445}.

Во время перехода произошла одна символическая встреча. В районе австрийского города Фельдкирх к колонне Смысловского, шедшей под трехцветным национальным флагом, примкнул великий князь Владимир Кириллович (правнук Александра II, старший сын великого князя Владимира Александровича, брата Александра III). Недалеко от границы машина князя сломалась. Генерал вспоминал в разговоре с историком Николаем Толстым, «как он собрал своих солдат и попросил тащить машину великого князя. Он не знал, как отреагируют на это предложение солдаты, выросшие при советской власти, что они скажут, узнав, что среди них находится наследник “Николая Кровавого”. И его приятно удивила готовность солдат помочь: последние сотни метров машину Владимира Кирилловича толкали бывшие красноармейцы»^{446}. Несколько иную трактовку событий с великим князем дал полковник-корниловец Евгений Месснер, в свое время состоявший в запасной роте в Русском корпусе на Балканах, а у Хольмстона-Смысловского возглавлявший в чине майора отдел пропаганды штаба. По версии Месснера, машина князя сломалась спустя полчаса после перехода границы. Когда генерал вел переговоры об интернировании, к нему «подбегает офицер:

— Ваше превосходительство! Автомобиль великого князя застрял в снегу.

Командующий армией обращается ко мне:

— Распорядитесь, чтобы помогли. И на ухо добовляет:

— Вы нашим “подсоветским” растолкуйте, что великому князю нельзя не подсобить.

Шутка сказать — растолкуйте! Ведь ребята наши никогда о великом князе не слыхали, а с детства воспитывались в неуважении к носителям высоких титулов.

Подхожу к одной из рот.

— Ребята, надо вытащить из снега автомобиль великого князя. Кто со мною?

Вся рота выступает вперед. Идем к автомобилю, и солдаты дружно берутся за него — мотор испортился, и автомобиль беспомощен.

Солдаты с напряжением толкают его в гору целых два километра и довозят великого князя до лихтенштейнского села Шелленберг»^{447}.

Кроме того, к колонне коллаборантов присоединились разрозренные венгерские части^{448}, лидеры прогерманского правительства Виши маршал Анри Петен и премьер-министр Пьер Лаваль, а также сотрудники комитета русских эмигрантов из Польши во главе с Сергеем Войцеховским (двоюрдным братом колчаковского генерала и участника чешского Сопротивления в годы Второй мировой войны)^{449}. Войцеховский сотрудничал с Хольмстоном-Смысловским в Варшаве.

Интересны в данном контексте слова одного из бойцов 1-й РИА. Он писал, что в Лихтенштейне интернировалась «группа русских эмигрантов и советских подданных», не упоминая, что это были коллаборанты. Касаясь добровольного возвращения, по его мнению, «выехало лишь несколько десятков человек, с самого начала заявивших о своем желании сделать это»^{450}.

Находясь на западе Австрии, генерал, 462 солдата и офицера и 32 члена их семей, а также князь со свитой в 11 часов ночи 2 мая 1945 года в полном боевом порядке[93] после предварительной договоренности с немецкими пограничниками пересекли границу Княжества Лихтенштейн (Приложение I)[94].

При описании перехода в мемуарной литературе не понятно отождествление двух государств — Швейцарии и Лихтенштейна. Так, Каширин писал: «колонна штаба и часть армии перешла швейцарскую границу Княжества Лихтенштейн и добровольно там разоружилась, после того как швейцарские власти гарантировали чинам армии право политического убежища»^{451}.

По некоторым сведениям, еще в 1943 году, когда вопрос о поражении Германии не вызывал сомнений, Хольмстон-Смысловский принял решение о поиске страны, где можно получить политическое убежище. Первоначально действительно рассматривалась Швейцария, но вскоре выбор остановился на Лихтенштейне^{452}. По другим — в Меммингене генерал-майор получил сведения о трудностях, связанных с переходом швейцарской границы^{453}. Последнее, возможно, было связано с запретом, который Берн ввел 7 сентября 1944 года на прием в страну «восточных кавалерийских соединений»^{454}. Также нельзя исключить, что отождествление было обусловлено тем, что Лихтенштейн с 1923 года выступил ассоциированным (конфедеративным) государством по отношению к Швейцарии. Швейцария представляет интересы княжества на международной арене. Страны имеют единую валюту (швейцарский франк) и состоят в едином таможенном союзе.

Возможно, в случае упоминания Швейцарии в послевоенной мемуаристике коллаборантов, происходило конструирование новой мифологии, призванной показать преемственность от Суворова к 1-й РИА и Хольмстону-Смысловскому, а затем и к Российскому военно-национальному освободительному движению имени генералиссимуса А.В. Суворова. На гербе движения изображен меч на триколоре в обрамлении тернового венца и две даты: 1799–1945. Так, Хольмстон-Смысловский вспоминал: «На рассвете кадры Первой Русской Национальной Армии расположились бивуаком в долине Рейна в тех деревнях, где почти 150 лет тому назад после Альпийского похода отдыхали чудо-богатыри генерал-фельдмаршала Суворова»^{455}. О том же писал и Каширин: «Со вступлением наших частей в г. Фельдкирх, мы фактически вступили на те тропы, которые были путями славы великого русского фельдмаршала А.В. Суворова в 1799 году. Интернировавшаяся 1-я Национальная армия стояла в тех же деревнях, в которых когда-то стояла на отдыхе великая армия Суворова. После 146-летнего перерыва Швейцария вновь увидела русских солдат»^{456}.

В любом случае вопрос о причинах уподобления Лихтенштейна и Швейцарии остается пока открытым^{457}.

Переход прошел (часть маршрута пролегала через Сент-Готардский перевал, легендарный «Чертов мост») у деревушки Шелленберг, где в итоге бойцы и интернировались^{458}. Столь малый состав 1-й Русской национальной армии был обусловлен ее изначальной распыленностью по всей линии Восточного фронта (дробление шло по батальонному составу и ниже), а также дезертирством[95]. Границу перешли подразделения, оказавшиеся в оперативном подчинении Хольмстона-Смысловского, и только те из них, кто выбрал для себя эмиграцию. Также нужно учитывать потери, понесенные в ходе марша. Грибков, Жуков и Ковтун исчисляют их примерно в 2000 человек^{459}. Тем не менее 1-я РИА была сведена в два полка, хотя численность группы не превышала двух с половиной рот^{460}. Помимо собственно военнослужащих 1-й РИА к ним примкнуло некоторое количество военнопленных и восточных рабочих^{461}. Возможно, последнее обстоятельство заставило Сергея Ряснянского в эмиграции характеризовать 1-ю РНА как «полуодетых и полуоборванных людей… ни к каким боевым действиям не способных»^{462}.

Переход границы произошел при сильной снежной буре. С двух сторон колонны, состоящей из машин и конных повозок, с гражданскими и ранеными двигались вооруженные пехотинцы^{463}. Интернирование не обошлось без драматических подробностей. У солдат был строжайший приказ ни в коем случае не открывать огня, оказав сопротивление, Смысловский лишился бы шансов получить убежище[96]. Генерал ограничился лишь ложной демонстрацией, с целью отвлечь немногочисленных пограничников княжества от намеченного места перехода границы^{464}. Он «решил, что потери от огня пограничников будут невелики, самое большее человек 10 убитых и 20 раненых, а увидев, что нарушители не отвечают, они вообще прекратят стрельбу»^{465}. Однако, когда после нескольких предупредительных выстрелов пограничники начали стрельбу на поражение, Смысловский, ехавший во главе колонны, приказал остановиться. К пограничникам с криком «не стреляйте, не стреляйте, здесь русский генерал!» стремительно побежал офицер дивизии^{466}. В итоге все «эти расчеты оказались более чем верными: единственной жертвой стала бутылка коньяка в генеральской машине»^{467}.

Просьба о предоставлении политического убежища, отправленная на имя князя Франца-Иосифа II, была удовлетворена для всех военнослужащих и членов их семей (в колонне была, в частности, жена Хольмстона-Смысловского Ирина). Исключение составили лишь для вишистов, Владимира Кирилловича и его свиты (по обвинению в коллаборации) и группы Войцеховского, о которых мемуаристы из числа 1-й РНА не любят вспоминать^{468}. Сергей Войцеховский вспоминал, что «все они были заверены в предоставлении им возможности остаться в Лихтенштейне, но в то же утро обманным путем были переброшены через границу в Австрию»^{469}.

Офицеры были размещены в Вадуце, остальные — в Ругтеле и Маурине. В августе часть солдат также перевели в Вадуц. Позднее, с января 1946-го по февраль 1948-го, все интернированные находились в Шаане. Попутно, во избежание социальной катастрофы, пришлось срочно создавать отделение Красного Креста, который возглавила супруга главы Лихтенштейна княгиня Георгина («Джина») фон Вильчек. На интернированных выделялось 30 тыс. швейцарских франков в год, которые позволяли довольно скромно существовать. Так, рацион одного военнослужащего составлял в день 250–300, а в дальнейшем 500 г хлеба, 400 г картошки, 0,5 л кисломолочных продуктов, 40 г сыра, 20 г суповых добавок. Кроме того, 2 раза в месяц выделялось 50 г мяса и каждую неделю 1 яйцо. Женщинам дополнительно выделялось ежедневно 0,4 л молока. Больные получали полноценный рацион^{470}. Для сравнения интернированные и взятые в плен союзниками коллаборационисты с 9 мая до 18 августа 1945 года «не находились на плановом снабжении американских хозяйственных организаций, продукты поступали из трофейных запасов со случайных складов», что приводило к нерегулярным, а зачастую неполным поставкам. В итоге в некоторые дни на человека приходилось 200–250 г хлеба, 70–100 г гороха, а в другие 60–80 г хлеба, 6–10 г гороха и 10–20 г муки. В ряде случаев нерегулярность поставок имела место и в течение зимы 1945–1946 годов. Согласно воспоминаниям полковника Алдана, «были и такие дни, когда горячую пищу совсем не готовили, а людям выдавали на руки суточный рацион 30–50 г муки и ничего больше. Из этой муки каждый волен был делать, что угодно. Одни пекли на камнях две лепешечки, другие же варили котелок похлебки». Полковник писал, что временами порция горохового супа на человека содержала от 7 до 12 горошин, вследствие чего в начале июля треть власовцев не вставала с постели и не выходила из палаток^{471}.

Всего, за время пребывания 1-й РИА в Лихтенштейне, правительством княжества на содержание коллаборантов было потрачено 450 тыс. швейцарских франков. Позже все расходы были компенсированы правительством ФРГ^{472}.

В течение пребывания 1-й РИА в Лихтенштейне помощь княжеству оказывала Швейцария^{473}.

Частично проблема разрешалась посредством разрешения интернированным работать в сельском хозяйстве, чем воспользовалось 150 человек^{474}.

Парадоксально, но и без насильственной выдачи после переговоров 14 мая добровольно вернуться в СССР изъявило желание 186 солдат и офицеров, то есть порядка двух третей от общего числа перемещенных лиц^{475}. Сложно определить мотивацию подобного поступка, тем более, что с Хольмстоном-Смысловским перешли границу только добровольцы. Сам генерал считал, что «причины этого решения разнообразны и объяснить их трудно. На многих оказало едва ли не гипнотическое действие появление тех, от кого еще так недавно они полностью зависели, другие боялись, что их в любом случае вышлют силой, третьи поверили в обещание амнистии, а четвертые просто изнывали от ностальгии»^{476}. Не отрицая приведенных главой 1-й РНА аргументов, нельзя также исключить попытку Хольмстона-Смысловского с помощью части репатриантов восстановить и активизировать агентурную сеть^{477}.

Утверждение Сергея Дробязко, что все репатрианты были казнены на территории Венгрии (эпизод с расстрелом, в частности, присутствует и в фильме о 1-й РНА «Ветер с Востока» режиссера Робера Энрико), представляется ошибочным^{478}.[97] Если учитывать, что многие офицеры РОА и Казачьего стана были отправлены в концентрационные лагеря (как, например, родственник знаменитого атамана полковник Николай Краснов), то зачем было расстреливать рядовых бойцов. Если же сотрудники СМЕРШа подозревали в числе возвратившихся неприятельских агентов, то вполне логично было провести необходимые следственные действия с целью выявления всей разведывательной сети.

Касаясь депортации, важно учитывать, что Москва требовала непосредственно выдачи лишь Хольмстона-Смысловского и 59 офицеров его штаба, обвиняемых в «военных преступлениях»[98]. Впрочем, так как никаких документальных свидетельств, изобличающих генерала и его сотрудников, предоставлено не было, парламент княжества отклонил требование^{479}. В дальнейшем, после того как чины 1-й РНА перебрались в Аргентину, со стороны Кремля предпринимались неудачные попытки их депортации в Советский Союз. Из 7085 беженцев за 1947–1952 годы удалось репатриировать 22 человека, при этом как минимум 6 из них сбежали по дороге. К сожалению, по приведенной статистике нет возможности определить, попали ли в число репатриантов военнослужащие Хольмстона-Смысловского^{480}.

Представляется, что важную роль в отказе Советскому Союзу в депортации 1-й РНА сыграла агентурная сеть, которую сохранил генерал (а позже передал главе Федеральной разведывательной службе Германии Гелену). Она не могла не заинтересовать союзников в контексте надвигающейся холодной войны. В данном случае в диалоге с союзниками у Хольмстона-Смысловского было более выгодное положение, в отличие от Власова, которому нечего было предложить, кроме нескольких обычных дивизий, так как эффективную разведывательную сеть руководство ВС КОНР не успело подготовить, несмотря на создание нескольких школ^{481}. Поэтому в противостоянии с Москвой поддержку Хольмстону-Смысловскому оказывал уже упоминавшийся Аллен Даллес.

Что же касается правительства Лихтенштейна, то оно не было заинтересовано в интернировании 1-й РНА. В письме правительству секретарь князя отмечал, что Франц-Иосиф II «считает, что настало время, что представители 1-й Русской армии покинули страну, так как расходы на их проживание и питание для страны непомерны». Также князь выражал обеспокоенность, что граждане Лихтенштейна, находящиеся на территориях, контролируемых Советским Союзом, могут подвергнуться репрессиям^{482}. Данное письмо опровергает послевоенные рассуждения Франца-Иосифа о том, что ни при каких обстоятельствах не допустило бы насильственную репатриацию коллаборантов, которых он называл «несчастными скитальцами»^{483}.

Пожалуй, в схожей ситуации оказались лишь военнослужащие Русского охранного корпуса, в полном составе избежавшие насильственной репатриации, и большая часть ВВС РОА. Благодаря дипломатическим способностям и секретной информации доктора Теодора Оберлендера, создателя «Роланда», «Нахтигаля» и «Бергманна», сдавшегося вместе с власовскими летчиками, они избежали выдачи. За исключением самого Виктора Мальцева и 200 человек его офицерского корпуса^{484}.

1) Блюмер — гражданин Швейцарии, дата рождения 27.7.1907;

2) Паенко Иван[99];

3) Тышкевич Николай;

4) Усанов Виктор, г. р. 1.10.1923;

5) Кротов Михаил, г. р. 24.5.1923;

6) Долинин Георгий, г.р. 21.6.1921;

7) Загорулько Иван, г. р. 21.9.1909;

8) Нишин Анатолий, г. р. 20.5.1919;

9) Линьков Александр, г. р. 24.4. 1922;

10) Нянизев Григорий, г. р. 25.10.1921;

11) Синяк Александр, г. р. 13.5.1912;

12) Гречухин Александр, г. р. 27.7.1920;

13) Салтинков Александр, г. р. 24.7.1920;

14) Езоречин Владимир, г. р. 1.5.1924;

15) ВовкИван, г. р. 5.5.1912;

16) Руссов Петр, г. р. 10.6.1901;

17) Пономарчук Дмитрий, г. р. 1906;

18) Жуков Василий, г. р. 1.1.1922;

19) Иванов Василий, г. р. 23.2.1922;

20) Баранов Алексей, г. р. 13.6.1922;

21) Коросов Алексей, г. р. 20.5.1908;

22) Каширский Павел, г. р. 3.12.1912;

23) Кусов Георгий, г. р. 4.11.1913;

24) Чубенко Федор, г. р. 26.12.1906;

25) Бачинский Василий, г. р. 8.8.1916;

26) Немзер Прохор, г. р. 20.7.1902;

27) Лещенко Степан, г. р. 24.7.1925;

28) Талет Вуди (англичанин);

29) Твердохлебов Иван, г. р. 30.10.1915;

30) Лихобабин Иван, г. р. 11.9.1926;

31) Смашелюк Захарий, г. р. 24.3.1897;

32) Степанов Иван, г. р. 2.9.1907;

33) Петренко Григорий, г. р. 23.2.1927;

34) Козлов Иосиф, г. р. 5.10.1917;

35) Родионов Александр, г. р. 24.11.1925;

36) Ишмаков Хан, г. р. 1912;

37) Токин Петр, г. р. 1.11.1928;

38) Куликов Павел, г. р. 10.12.1924;

39) Богачев Николай, г. р. 27.3.1925;

40) Бузигин Василий, г. р. 15.3.1924;

41) Шевченко Иван, г. р. 24.12.1925;

42) Коваль Николай, г. р. 20.8. 1915;

43) Кавканный Иван, г. р. 20.10.1914;

44) Торакутин Сергей, г. р. 1922;

45) Прокошев Филипп, г. р. 10.1.1897;

46) Кохув Михаил, г. р. 8.8.1911;

47) Голубев Михаил, г. р. 20.10.1925;

48) Берников Леонид, г. р. 9.5.1926;

49) Немашев Владимир, г. р. 7.5.1927;

50) Ткаченко Иван, г. р. 17.9.1914;

51) Кавун Григорий, г. р. 16.6.1909;

52) Василенко Сергей, г. р. 24.5.1924;

53) Карбовский Михаил, г. р. 25.10.1912;

54) Ильченко Спиридон, г. р. 26.12.1913;

55) Шаланов Федор, г. р. 8.9.1908;

56) Казаров Григорий, г. р. 15.3.1916;