Звёздный огонь Осояну Наталия

– Н-не надо, – ответил Хаген. – Зачем вы меня позвали?

Невидимые жаровни разгорелись сильнее, на его лбу и шее выступили крупные капли пота. Пейтон смотрел на своего племянника, прищурив глаза, и выразительное лицо старого пересмешника словно превратилось в мраморную маску.

– Хеллери рассказала мне о том, что между вами произошло, – сказал он ровным голосом. – О том, что ты готов хоть сейчас отправляться к его величеству и требовать восстановления справедливости… Так, да?

Хаген опустил голову. До чего же глупо он, должно быть, выглядит…

– Винить я тебя ни в чем не собираюсь. Юности свойственна горячность, а ты ведь еще и сын своего отца – Гэри поступал точно так же, сначала делал и лишь потом – думал. Храни Эльга его душу… Лучше скажи мне, что ты собираешься предпринять?

– Прогоняете? – вырвалось у Хагена. – Я задерживаться не стану.

– Да куда ты спешишь! – Пейтон всплеснул руками. – Право слово, я теперь не удивляюсь тому, что Хеллери решила тебя проучить. Хорошо, спрошу напрямик: ты недоволен игрой в кошки-мышки, которую ведет с нами Аматейн?

– А разве мышка может быть довольна этой игрой? – запальчиво воскликнул Хаген и вскочил… чтобы тотчас же повалиться обратно в кресло, потому что комната закружилась. Да что с ним такое? – Я от своих слов не откажусь!

– Тебе следует быть осторожнее, – обеспокоенно заметил Пейтон. – Твои ушибы еще не зажили до конца.

«Но ведь я их даже не чувствую…»

– Хаген, что бы ты хотел сделать… для семьи? Что бы ты хотел изменить?

Этот вопрос он задавал себе не раз, но ответа найти так и не сумел. Он знал лишь одно, о чем не преминул честно сообщить Пейтону:

– Я готов сделать ради клана все, что угодно! Все, на что хватит сил. Прикажите, дядюшка!

Пейтон откинулся на спинку высокого кресла.

– Что угодно? Не советую бросаться такими словами. Вдруг я попрошу тебя о чем-то низком и даже подлом? К примеру, я могу приказать тебе принять чужой облик и стать чьим-то другом лишь для того, чтобы потом предать этого человека.

У него пересохло в горле.

– Если так будет нужно для блага семьи… – медленно проговорил Хаген.

– Я могу попросить о чем-то более серьезном, – продолжил Пейтон таким небрежным тоном, словно они беседовали о погоде. – Ты что же, и на убийство согласишься? Нет, не отвечай. Взгляни для начала туда, – он махнул рукой в сторону второго стола. – Что ты видишь?

– Нечто спрятанное… – Хаген пожал плечами. – Мне кажется, ему пристало бы находиться в кабинете ворона, а не пересмешника.

– Почти угадал, – сказал Пейтон с улыбкой и, поднявшись, аккуратно снял темный покров, под которым оказалось беспорядочное нагромождение стеклянных колб разных форм и размеров, витых трубок и прочих инструментов, о предназначении которых Хаген и не пытался догадаться. Выходит, он был прав – дядя на досуге балуется алхимией, – но странное открытие почему-то не удивляло.

– Видишь это?

Пейтон показал Хагену заполненный черной жидкостью небольшой флакон, горлышко которого было запаяно сургучной печатью. При первом же взгляде на безобидную с виду вещицу давешнее тревожное предчувствие нахлынуло заново, но не сумело побороть странной слабости, овладевшей его телом.

– Представь себе, мой мальчик, – торжественно произнес Пейтон, – что этой безделице предназначено вернуть наше прошлое. Ты спросишь – как именно? Весьма просто. Одна капля этой жидкости лишает человека воли. Две – погружают его в сон, который продлится не меньше двух месяцев. Ну а от трех капель он уснет навсегда… Остается лишь применить сие средство в нужное время и в нужной пропорции. Так что, ты по-прежнему готов на что угодно для восстановления нашего доброго имени? Или признаешься, что не способен на что-то, выходящее за пределы пустых мечтаний сумасбродного мальчишки?

– Ради клана, – проговорил Хаген, закрыв глаза. Происходящее сделалось слишком уж странным и страшным, чтобы быть реальностью, но и сон не мог оказаться столь четким и ясным. – Ради клана я готов на все…

Комната вновь закружилась, нахлынула невыносимая духота.

– Тебе плохо… выпей воды…

Пейтон что-то с ним сделал – и теперь удовлетворенно улыбается. Сытый паук! Нет… он сам что-то сделал не так… он что-то сказал, и изреченные слова клеймом отпечатались на лбу.

Теперь нет дороги назад.

– Выпей воды, и все пройдет.

И Хаген, конечно, выпил.

На следующий день Хаген вместе с остальными продолжал трудиться, приводя «Невесту ветра» в порядок. Капитан был с ними суров. За несколько месяцев на борту фрегата пересмешнику не раз случалось все дежурство не выпускать щетки или скребка из рук, но еще никогда ему не приходилось драить палубу и переборки с такой тщательностью. Крейн был болезненно придирчив, отдавал команды не вслух и даже не мысленно, а путем бесцеремонного толчка в нужную сторону. Выглядело это следующим образом: разобравшись с каким-нибудь малозаметным пятном или наростом, Хаген вытирал пот со лба, вздыхал – и тотчас же против собственной воли поворачивался, наклонялся или поднимал голову, видел новое местечко, где нужно было как следует поработать щеткой, и все начиналось сначала.

Время от времени выбираясь из трюма, он видел Крейна: феникс стоял на палубе совершенно неподвижно, словно четвертая мачта, и его лицо казалось безмятежным. Обман, все обман! Пересмешник отлично понимал, что за шторм бушует в душе у магуса, да и для прочих моряков это не было секретом. Они старательно обходили капитана стороной, делая вид, что вовсе его не замечают, но от работы никто не отлынивал даже в шутку.

– Есть тридцать пять разновидностей паразитов, от которых страдают фрегаты, – сказал Корноухий, когда они с Хагеном и еще двумя матросами, обвязавшись веревками, чистили корпус снаружи. Был уже вечер, и пересмешник здорово устал, но продолжал водить рукой туда-сюда с усердием марионетки. – Тридцать пять! Кажется, я видел сегодня по меньшей мере двадцать. Да-а, запустили мы нашу рыбку, чего только в ней нет! И жгучка, и шебаршилы, и цветок-хватунок, и фиолетовая язва…

– Двадцать – это ты загнул, – возразил висевший слева от него матрос по имени Танибет, улыбчивый крепыш с ярко-рыжими волосами, которые вечно стояли дыбом. – Я бы сказал, десятка полтора.

– Когтешип, раззява, забывайка, – продолжал перечислять Корноухий, не обращая внимания на Танибета, – петлильщик, алая сеть, крестоплюй…

– Крестоплюй? – встревоженно переспросил Танибет и опустил щетку. – Ты его сам видел?

– Ага, – сказал Корноухий, счищая белые кристаллы соли.

Хаген знал, что это за паразит: маленький, похожий на два скрещенных детских пальчика, но очень вредный. Ощутив поблизости достаточно крупное тело – неважно, чье, – созревший крестоплюй выстреливал в него комком слизи из утолщения в месте пересечения «пальцев», и там, куда попадала эта слизь, вскоре появлялся болезненный нарыв, в котором созревал новый паразит. Его приходилось вырезать острым ножом.

Фрегаты, как теперь убедился пересмешник, тоже чувствовали боль.

– Где? – Танибет нахмурился и почесал левое плечо, где был старый шрам, выглядевший так, будто кто-то выкусил из руки матроса кусок плоти. – В трюме? Не в кубрике, я надеюсь?

– Не в кубрике, – безмятежно проговорил Корноухий. – На полтора локтя выше твоей головы и чуть левей.

Танибет негромко выругался, поднял глаза и выронил щетку.

– Крабьи потроха! – заорал он. – Снимите их оттуда!!!

Корноухий не соврал: над Танибетом действительно расположились сразу три паразита, небольших и, судя по всему, несозревших. Они были темно-коричневыми, в цвет корпуса «Невесты ветра», и если бы Хаген не знал, куда смотреть, ничего бы не увидел. Он подтянулся чуть выше, протянул руку с зажатым в ней скребком к крестоплюям, а потом покосился на шрам Танибета и не стал спешить. Если приглядеться, паразиты были не такими уж маленькими. Вздумай один из них плюнуть вбок, пересмешник получил бы комок ядовитой слизи прямо в лицо.

Спустя миг перед его мысленным взором последовательно возникли три образа: беспомощный щенок с разъезжающимися лапами, слепой новорожденный котенок и одинокий цыпленок посреди пустого птичьего двора. Он сердито фыркнул, но не успел ничего сказать или даже подумать. Над краем борта появилось бесстрастное лицо Крейна; феникс посмотрел на прилипших к корпусу паразитов, прищурился – и они почернели, скрючились, отвалились. Один безвредный уголек шлепнулся Танибету на голову; моряк опять заорал и принялся так размахивать руками, что сам едва не упал в воду. Корноухий рассмеялся; кто-то наверху – но не Крейн, конечно, – тоже развеселился и сказал пару беззлобных, но обидных слов про тех, кто слишком трепетно относится к собственной шкуре.

Пересмешник поглядел, как Танибет пальцами вычесывает из густых и жестких волос угольную крошку, и вдруг подумал, что ему не мешало бы заняться собственной шевелюрой. На борту «Невесты ветра» все уже привыкли к тому, что она двуцветная, бело-рыжая, но, отправляясь на берег, приходилось повязывать голову платком. Он любил прятать свои секреты куда глубже и основательней.

Вот этим он и займется… когда разрешат.

Ночью уставший пересмешник спал так крепко, что его не разбудило бы и нападение кракена. Пришло новое утро; выяснилось, что работы осталось немного, поэтому после полудня Крейн отпустил половину команды на берег. Хаген оказался среди счастливчиков.

Он перекусил в одной из портовых таверн, потом бесцельно прошелся по набережной. Кольнуло воспоминание: когда-то давно они с Триссой вот так слонялись по ослепительно красивой Фиренце, и бездельничать вдвоем было легко и приятно.

В лавках с дорогим товаром не стоило спрашивать о краске для волос, так что пересмешник пустился на поиски большого базара, без которого не обходится ни один мало-мальски уважающий себя город. «Невеста» подсказала направление, но все равно пару раз ему пришлось спросить дорогу у местных – уж слишком запутанной была сеть улиц и каналов. Добравшись до нужного места, магус обомлел.

Каамский «базар» представлял собой заводь, окруженную со всех сторон берегами рукотворных островов-кварталов. Ее поверхность покрывали, как кувшинки озеро, плоты всевозможных размеров – на маленьких стояли палатки и шатры, а на больших кое-где возвышались самые настоящие здания, даже двухэтажные. По мостам с веревочными перилами, украшенными пестрыми лоскутами, раковинами и перьями, сновали горожане; они приценивались, шумно торговались, радостно разглядывали покупки или ругались с теми, кого заподозрили в недобром умысле, – в общем, делали все, что обычно делают посеттели любого базара, не обращая ни малейшего внимания на воду, плещущуюся едва ли не под ногами.

Хаген невольно восхитился их бесстрашием. Конечно, жители Каамы привыкли к воде, они с детства ощущали ее близость. Наверное, в этом городе появилось на свет много отважных моряков.

– Хаген! – позвал знакомый голос.

Пересмешник огляделся и увидел неподалеку Эсме. Целительница стояла у начала одного из веревочных мостов и явно боялась на него ступить. Она посмотрела на магуса с отчаянием в глазах, и он, спрятав улыбку, взял ее под руку.

Лучшее средство борьбы со страхом – помощь тому, кто боится сильней.

Поначалу они шли молча, привыкая к тому, как скрипел и прогибался мост под ногами. Потом Хаген почувствовал, как целительница расслабилась и перевела дух.

– Что ты здесь делаешь? – спросила Эсме.

– То же самое я хотел спросить у вас… у тебя, – сказал Хаген. – Не страшно бродить по незнакомому городу одной?

– А что такого? – Она пожала плечами. – В Тейравене мне случалось глубокой ночью идти одной на пристань, где какому-нибудь грогану упавшим ящиком отдавило ногу. Мы с учителем часто исцеляли гроганов. Тейравен, может, и поменьше Каамы, но тихой рыбацкой деревушкой его никак не назовешь. И там никто не следил за мной…

Она подняла свободную руку и полусогнутым пальцем постучала по виску, намекая на присутствие «Невесты ветра» в их головах и ту самую помощь, которую Хагену обещали на крайний случай.

– Все равно ты поступаешь неосмотрительно, – заупрямился пересмешник. – Да, «Невеста» нас оберегает, но много ли нужно времени, чтобы обидеть хрупкую девушку? Вдруг помощь придет с опозданием?

Эсме улыбнулась краем рта:

– Надеюсь, о том, сколько времени требуется, чтобы обидеть девушку, ты знаешь не по собственному опыту… О, я шучу, не обижайся! Наверное, все просто: команда Кристобаля Крейна не страдает излишней осмотрительностью, и ко мне это тоже относится.

Хаген рассмеялся и кивнул, не зная, что еще сказать.

Они ступили на первый островок. Торговец тотчас же расплылся в улыбке, предлагая выбрать из пестрой россыпи бус что-нибудь «столь же прелестное, как эта луноликая девушка». Эсме не обратила на льстеца ни малейшего внимания и проследовала мимо. Она делалась все более уверенной и явно знала, за чем пришла. Хаген понял, что ей не нужна опека, но, поддавшись любопытству, решил не бросать целительницу одну.

Эсме шла вперед, на развилках довольно быстро выбирая нужный поворот по каким-то загадочным ориентирам. Внимательно наблюдая за ней, пересмешник догадался, в чем дело: разноцветные лоскуты, бусины, раковины и прочая дребедень были привязаны к веревочным перилам не для красоты, а в качестве указателей пути к тому или иному торговцу.

«Умно!» – восхитился Хаген, ни разу не встречавший подобного за все время своих странствий по Десяти тысячам островов.

Они забрались в самое сердце плавучего базара – туда, где вокруг не было видно ничего, кроме плотов с шатрами и плетеными навесами, – как вдруг целительница резко остановилась и пробормотала чуть слышно:

– Это здесь.

Ее лицо сделалось до странности отрешенным, и о присутствии пересмешника она явно забыла. Плот, на который она смотрела, ничем не выделялся; его владелец – худощавый, узколицый и темнокожий, как вяленая рыба-игла, – скучал за прилавком, будто не замечая покупателей.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровалась Эсме. Торговец в ответ лишь кивнул. «Нет-нет, – подумал Хаген, – он совсем не такой, как остальные. Он не пристает к нам. Словно мы ему и вовсе не нужны!» – Я имею честь видеть перед собой Амэра, знатока древностей?

– Увидеть Амэра нетрудно, – скрипучим голосом ответил торговец, уставившись на целительницу правым глазом; левый сильно косил и глядел мимо, на соседнюю лавку. – И даже услышать – невелика задача. Загвоздка в том, что сам Амэр видит и слышит лишь то, что ему интересно.

Хаген изумленно вытаращил глаза, но Эсме опять повела себя так, словно ничего другого и не ждала. Она спокойно спросила:

– А что же может заинтересовать почтенного Амэра?

Торговец вздохнул и задумчиво поджал губы.

– Понимаешь, девушка, – проговорил он через некоторое время, самую малость смягчив тон, – я уже очень-очень давно живу на белом свете. Через мои руки прошло столько вещей… столько драгоценностей… Знаешь, что про меня говорят? Если Амэр заинтересовался какой-нибудь ерундовиной, значит, она на самом деле стоит целое состояние из-за своего прошлого или будущего. Да-да, будущего! – Он самодовольно приосанился. – Я есть мера всех вещей. И чтобы измерить то, что тебе требуется, нужно всего ничего: история, которая схватит меня за шиворот и приколотит к этому месту гвоздями, да-да, гвоздями. Ну? Я слушаю.

Тут Эсме дрогнула – Хаген понял это по тому, как ссутулились ее плечи. Она посмотрела налево, потом направо, будто в поисках подмоги, но не обернулась к нему. Зачем, зачем она сюда пришла?..

– Что-то тут не вяжется, – сказал пересмешник, шагнув вперед, чтобы быть поближе к Эсме. – Тебя послушать, многоуважаемый, мы должны рассказать историю, и, если она окажется интересной, ты посмотришь нашу вещь, оценишь ее… Но ведь если ты возьмешь эту вещь в руки, это будет означать, что она интересна сама по себе! Сам сказал – если Амэр заинтересовался какой-нибудь ерундовиной, ей нет цены. Выходит, вещь – и есть история.

Торговец подался вперед, изумленно приоткрыв рот, и заморгал. Правый глаз у него тоже косил – даже странно, что Хаген этого не заметил, – и вообще почтенный Амэр все больше и больше казался похожим на рыбу.

Он хлопнул рукой по прилавку и расхохотался:

– А ты умник! Ты умник, каких свет не видывал! Ну ладно, ладно. Показывайте, что у вас там за вещь.

«В самом деле, что у нас за вещь?»

Целительница, поколебавшись мгновение, стянула с шеи зеленый шелковый шарф, с которым никогда не расставалась, и протянула Амэру.

Странный торговец взял вещицу аккуратно, с некоторой почтительностью. Хаген приготовился на всякий случай к какому-нибудь неожиданному поступку – мало ли что еще мог учудить этот рыбоглазый.

– Ох, Заступница, – пробормотал Амэр. – Эльга Пресветлая! Откуда у тебя… это?

Эсме растерянно пожала плечами:

– Досталось по наследству.

– От кого?

– От матери. – Слова прозвучали сухо, даже жестко.

– От матери… – повторил торговец, качая головой. У пересмешника не осталось сомнений в том, как называется чувство, с которым Амэр держал зеленый шарф – красивый и, возможно, дорогой, но совершенно обычный кусок материи.

Благоговение.

– Позволь кое-что показать, – сказал Амэр. – Только не пугайся, с ним все будет в порядке.

Он расправил шарф, взмахнул им, подбросил в воздух и, поймав за противоположные углы, с силой дернул в разные стороны. Эсме ахнула, но с изумрудно-зеленой тканью ничего плохого не случилось, как и обещал торговец.

Зато по краям шарфа проступили темные полосы, почти сразу превратившиеся в чудесные узоры из цветов и листьев, завораживающие своей сложностью. По зеленому полю побежали серебристые искорки, и ткань… изменилась. Из гладкого шелка она превратилась в нечто, напоминающее облако серебристо-зеленого тумана, и этим туманом Амэр бережно и почтительно окутал плечи совершенно растерянной целительницы.

– Друг твой верно подметил, – сказал торговец, не сводя с нее взгляда. – Все непросто со мной и вещами, и я сам, по правде говоря, не знаю, в чем правда: становится ли вещь интересной в тот момент, когда попадает в мои руки, или раньше? Может, я сам их интересными делаю. Но даже если так, из любого правила есть исключения, и этот шарф – одно из них. Он старый, о, очень-очень старый. Старше всего, что ты видишь.

– Старше всех вещей на этом базаре? – удивленно уточнила Эсме. – Мне говорили, ему лет триста.

Амэр покачал головой и повторил:

– Старше всего, что ты видишь. Всего. Кроме, может быть… ну нет, ее-то здесь нет. Если спросите меня, так это к лучшему, что ее нет.

Он, скорее всего, был безумен, но точно не шутил.

– Вскоре к нему вернется привычный вид, – продолжил Амэр. – Захочешь еще раз полюбоваться – ты видела, что надо делать, это несложно. Только позаботься о том, чтобы этого не увидели ничьи алчные глаза. Я ведь не один так много знаю о вещах…

– Спасибо, – растерянно проговорила Эсме. – Я такого не ожидала, но все равно благодарю тебя за помощь, почтенный Амэр.

– Это я тебя должен благодарить, – сказал торговец, переводя взгляд с нее на Хагена и обратно. – Столько лет тут стою… столько лет барахлом торгую… Я давно живу на белом свете, но все же подобное чудо вижу в первый раз. А ведь когда-то оно было мелочью, пустяком, вроде той ленточки, что привязана к перилам моста. В те времена люди умели летать – разве мог их удивить какой-то яркий лоскут? Это теперь кругом одни развалины да мусор!

Амэр с презрением посмотрел на свой прилавок, и Хаген невольно сделал то же самое. Поначалу увиденное и впрямь показалось ему мусором: простенькие кольца с поцарапанными, потускневшими камнями или просто стекляшками, гребни для волос (один был симпатичным – в виде мотылька с зеленым камнем вместо тельца и зелеными эмалевыми крылышками – но выглядел так, словно пролежал на морском дне целую вечность), серьги с парами и без, броши в виде рыб, цветов, глаз…

Глаз. Серебряный глаз. С крыльями.

Хаген ахнул от неожиданности – как в тот раз, когда открыл дверь, которую нельзя было трогать.

– …Это лаборатория господина Рейго, сюда слугам входить запрещено. Тебе разве не объяснили, дубина? – гневно сказала Ардалия Лар.

На дверной створке за ее спиной виднелось полустертое изображение крылатого ока.

– Прошу прощения… – пробормотал Хаген, отступая и униженно кланяясь.

Его мутило, от увиденного было все еще темно в глазах и хотелось бежать отсюда, из этого страшного дома, бежать без оглядки! Ардалия Лар почему-то ограничилась выговором и не стала наказывать чрезмерно любопытного слугу. Должно быть, она понимала, что он уже наказал себя сам, заглянув в святая святых ее супруга, господина Рейго, – туда, где творились чудеса древней алхимии. Позже Хаген узнал еще кое-что об искусстве полужизни, но в тот день он почувствовал себя так, словно побывал в обители Великого Шторма – в той ее части, что предназначалась для грешников.

То, что оборотень увидел в лаборатории, еще долго снилось ему по ночам…

– Заступница! – вскричала Эсме и шагнула в сторону, словно Хаген вдруг превратился во что-то страшное, опасное.

Он несколько раз моргнул, пытаясь избавиться от тумана в голове. В сознании всплыло какое-то правило трех шагов… Впрочем, и без всяких правил было понятно, что целительница почувствовала и увидела то же самое, что и он. Она побывала в той же лаборатории, пусть на миг – но этого хватило, чтобы ужаснуться.

– Где ты это взял? – тихо спросил Хаген, устремив взгляд на Амэра.

– Не помню, – пробормотал торговец, явно растерянный.

– Врешь, – уверенно сказал пересмешник. – Где-то в Кааме убили щупача, и тебе достались его вещи? Или, может… Нет, глупости, воронов никто и пальцем не тронет. Только не говори, что эту штуку украли у щупача, а сам он до сих пор бродит по здешним улицам! С ней связана кровь. Вероятно, мне стоит показать ее кому-то из приближенных короля или даже самому Лайре Арлини.

– Нет-нет, ни в коем случае! – сказал чей-то голос, показавшийся знакомым.

Хаген обернулся и увидел в двух шагах от себя девушку лет шестнадцати, рыженькую и зеленоглазую, очень миловидную. Она каким-то образом сумела подойти так тихо и осторожно, что он ее заметил лишь сейчас… и, судя по взгляду Амэра, не он один.

– Все гораздо проще! – пылко проговорила незнакомка. – Эту брошь нашла я, в старом доме у самых скал, там давным-давно никто не живет. Даже если она принадлежала кому-то из семейства Лар, то он уехал отсюда еще до прибытия короля. Вы уж мне поверьте, я знаю, о чем говорю! Дядюшка Амэр ничего плохого не делал, это точно!

У нее была родинка под правым глазом.

«Где же я ее видел…»

– В этом доме водятся привидения, – сказал торговец и бросил странный взгляд на свою рыжеволосую… племянницу? – Вещи из него гуляют по всей Кааме, будто у них есть ноги или крылья. Ну что, если у вас двоих нет больше вопросов к старому Амэру, ступайте, ступайте прочь! А я, пожалуй, посплю.

Хаген мрачно посмотрел на брошь и подумал, не забрать ли ее, но потом понял, что не сможет даже пальцем прикоснуться к серебряной штуковине.

Он повернулся к Эсме.

– Ближе трех шагов не подходи, – предупредила целительница, глядя с опаской. – Я видала разное, но это…

– Как же ты вернешься обратно?

– Сама справлюсь. – Она шагнула назад и привычным жестом коснулась шарфа, который, как и обещал Амэр, принял свой обычный вид. – Ты лучше сам… будь осторожнее, хорошо?

Хаген пожал плечами, потом повернулся к рыжеволосой девице:

– Где, говоришь, этот старый дом?

– У скал. – Племянница Амэра одарила пересмешника лучезарной улыбкой. – Меня зовут Мара, и я знаю этот город…

^– …как свои пять пальцев, – сказала Трисса и легонько потянула Хагена за рукав. – Только веди себя тихо, очень тихо. Они не любят гостей. Мы должны ступать неслышно, как призраки.

Кузина подвела его к неприметной двери в стене, толкнула – та отворилась без скрипа. Обернувшись, Трисса приложила палец к губам:

– Тс-с-с!

Они вошли и очутились в темноте; пришлось немного обождать, чтобы глаза сумели разглядеть хоть что-то. Просторный зал, чьи дальние углы терялись в кромешном мраке, был заставлен загадочными предметами разных форм и размеров, накрытыми плотной тканью. Наверху захлопали крылья, послышался писк – летучая мышь оказалась единственным свидетелем вторжения непрошеных гостей. Хаген растерялся: и что же Трисса хочет ему показать?

– Идем! – чуть слышно шепнула девушка и сжала его руку.

Трисса пробиралась по лабиринту и уверенно волокла кузена за собой; было ясно, что она здесь далеко не впервые. Хаген послушно шел за ней, прислушиваясь; где-то впереди два человека вели беседу, но уши пересмешника улавливали только ее невнятные отголоски.

А еще он чувствовал странный запах – резкий и довольно неприятный.

– …И это все, что я могу сказать. – Первый незнакомец, судя по голосу, был очень молод, почти как сам Хаген. – Согласись, она не могла быть такой уж красавицей, как твердят легенды.

– Маркус, ты слишком жесток! – с легким смешком отозвался второй. Пересмешник почему-то решил, что он намного старше и опытнее. – Только представь себе, что подумают прихожане, увидев такое?

– Не увиливай от ответа! – чуть сердито проговорил юноша. – Я прав или нет?

– Не знаю и, признаться, знать не хочу. Я позволил тебе проявить самостоятельность, но теперь заставлю все переделать, даже если ты опять начнешь угрожать мне самоубийством. Взгляни на дело рук своих… Что чувствуешь? Только не лги.

Трисса и Хаген осторожно выглянули из-за угла.

В огромном круглом зале пахло, как теперь понял Хаген, краской. До самого потолка вздымались строительные леса, хрупкие и шаткие – и как только они выдерживали свой собственный вес? На них осмелился бы ступить лишь безумец, но как раз двое таких сумасшедших и вели неспешный разговор на невообразимой высоте.

Хаген поднял голову и на миг растерялся: когда они с Триссой вошли в ту маленькую дверь, был ясный полдень, а теперь над ним сияли звезды. Спустя мгновение пересмешник осознал, что смотрит на купол, где изображено звездное небо – настолько правдоподобное, что он почти услышал голоса ночных птиц и ощутил дуновение прохладного бриза. Его взгляд скользнул дальше по стенам, не в силах объять всю роспись сразу, выхватывая лишь отдельные ее части: зеленеющие острова, бурное море и фрегат, сражающийся со штормом, белые башни…

А потом он увидел Ее.

У женщины, изображенной на одной из стен, было очень странное лицо: его правая половина показалась Хагену немыслимо, неизъяснимо прекрасной – она словно источала сияние. Но левая сторона того же лица поражала столь же немыслимым уродством: красный глаз, лишенный ресниц; безгубый рот, кривящийся в горькой, немного презрительной усмешке; чешуя, тут и там проступающая сквозь нежную кожу. Две части, такие непохожие друг на друга, складывались, тем не менее, в единое целое, и Хаген зажмурился, не в силах больше вынести этого зрелища: еще миг – и он сойдет с ума, раздираемый противоположностями.

– У тебя злой талант, Маркус, – с упреком сказал тот собеседник, который казался старше. Он был, несомненно, учителем. – Ты необычайно жесток, а в храме нет места жестокости.

– Я ценю истину, маэстро, – ответил ученик. – И еще я понимаю, что свет, соприкоснувшись с тьмой, не может остаться незапятнанным. Она отдала часть себя в уплату за тех, кто ушел в море, – вот эту часть я и изобразил. Справедливо, по-моему.

– Ох, мальчик мой. Ты сам не понимаешь, похоже, с какими силами решил поиграть. Знаешь, чего мне стоило добиться запрета на посещение этого зала, пока мы здесь работаем? А ведь если бы сюда проник хоть один эльгинит, обладающий мало-мальски заметным влиянием в Братстве, нас бы объявили еретиками. Темные столетия, конечно, давно прошли, однако поверь мне на слово – прослыть еретиком даже в наши дни весьма неприятно.

– Маэстро, но ведь…

– Не перебивай! Нам не дано узнать, как на самом деле выглядела Она, поэтому будем следовать канонам. Заступница была прекраснейшей из женщин, и точка. У тебя превосходно вышла правая сторона лица, вот и сделай левую такой же… – Учитель немного помолчал и продолжил чуть мягче: – Есть вероятность – весьма небольшая, – что ты прав. Я много раз думал о том, какую цену Она заплатила за свои Сады.

– Жуткую.

– Да. Безусловно, жуткую. Но мое решение не изменится… Эй, а вы кто такие?!

Трисса схватила кузена за рукав, и они бросились бежать со всех ног. Обратный путь показался Хагену вдвое короче – ведь теперь они не заботились о тишине и мчались едва ли не напролом, – но снаружи Трисса не остановилась. Они неслись так, словно спасали свои жизни от самого Великого Шторма, ничего не видя вокруг, падая и подымаясь, не чувствуя ссадин и царапин.

«Заступница! Какое святотатство!..»

Безумный бег закончился в заброшенном саду на окраине города, где оба упали в высокую траву и долго молчали, не в силах отдышаться. Потом Трисса взглянула на кузена горящими глазами и хрипло проговорила:

– Вот это приключение, да?! Я не знала… Когда я была там в прошлый раз, они еще не закончили Ее лик. Я думала, левая сторона будет такой же, как и правая… Нет, подумать только – изобразить Заступницу чудовищем!

– Кто они, эти двое? – спросил Хаген. – Художники?

– Старший – Тео Фиренца, племянник ее величества Алиеноры, а младший – птенец. Зовут его, как ты сам слышал, Маркус.

– Птенец? Бескрылый?

– Не совсем. Соловьи не делают разницы между земными и небесными детьми, когда речь идет о таланте, и берут на воспитание одаренных, не обращая внимания на их происхождение… Короче говоря, он человек, а не магус. Хотя многие из рода Фиренца завидуют ему, если верить слухам.

– Чему тут завидовать, – пробормотал Хаген. – До сих пор мороз по коже…

– Глупый ты! – Трисса ласково улыбнулась. – Так ничего и не понял, да?

Он смущенно промолчал, а девушка неожиданно вскочила и закружилась, раскинув руки.

– Посмотри вокруг! – воскликнула она. – Ты видишь? Ты чувствуешь?!

Он огляделся. Сад медленно погружался в осень; трава начала желтеть и сохнуть, ее пожухлые стебли издавали терпкий сладковатый запах. Дерево, под которым отдыхали двое пересмешников, отличалось от остальных: его крона была ярко-алой, и Трисса в своем красном платье казалась листом, который сорвался с ветки и закружился в последнем танце.

Хаген поднялся с земли, и кузина тотчас же упала к нему в объятия.

Быть может, у нее закружилась голова?..

Он хотел что-то сказать, что-то очень важное – но вдруг увидел застрявший в волосах Триссы сухой цветок. Пятерка жухлых лепестков тускло-желтого цвета, короткий стебель. Это растение было знакомо Хагену по занятиям с дядюшкой Пейтоном, и он, не отдавая себе отчета, произнес вслух:

– Ведьмин цвет. Одно из самых ядовитых растений, что встречаются на этом острове.

Лицо Триссы изменилось мгновенно, словно туча закрыла солнце.

– Пошли домой, – сказала она голосом, напоминающим шелест сухой травы. – Нас, наверное, хватились.

В этот раз Хаген был настороже, но все равно едва не пропустил тот момент, когда Каама опустела.

Раздался еле слышный щелчок, и все изменилось. Каналы и улицы, дома и вздымающиеся над ними скалы сделались неестественно четкими, резкими, словно выпуклый рисунок на плоской поверхности; на них почему-то было больно смотреть. Вода опять превратилась в черное зеркало, которое искажало и перевирало реальный мир – если вообще называть его таковым, – и пересмешник, краем глаза разглядев в канале существо, давно испустившее дух в лаборатории лорда Рейго, предпочел сосредоточиться на своей спутнице.

Мара шла вперед целеустремленно, не замечая того, что творилось вокруг. Почему возле лавки Амэра она показалась Хагену миленькой? Теперь он не видел в ней совершенно ничего привлекательного: худая как щепка, с острыми локтями и чересчур длинными пальцами; нос тоже длинноват, скулы слишком уж выступающие, а рот такой большой, что окажись он еще самую малость шире, смотреть на нее было бы попросту неприятно.

Но эта родинка на правой щеке…

Он ее, конечно, вспомнил сразу же, просто не осмеливался признаться в этом себе.

Со стороны моря раздался звон колоколов – в городе, который казался пустым, этот звук пробудил леденящий душу ужас, и Хаген на миг утратил самообладание. Он остановился, спрятал лицо в ладонях. Хотелось убежать, скрыться где-нибудь от той стоглазой твари, что засела на дне и наблюдала за ним из-под воды; хотелось отрастить шипы и когти, как у скопы. Почему, почему его клан такой слабый и не может защитить себя иначе, как при помощи хитрости и яда? Неужели он до конца своих дней будет вздрагивать всякий раз, когда понадобится взглянуть на свое отражение в зеркале? Чем он заслужил такое наказание?..

– Идем, – спокойно проговорила Мара и, взяв его за запястья, вынудила убрать руки от лица. Ее глаза были синими, зелеными и серыми, бездонными и бескрайними, небесными и морскими. – Мы почти на месте.

– Кто ты такая? – хрипло спросил пересмешник, не тронувшись с места. – Зачем я тебе понадобился?

ТЫ ЗНАЕШЬ, КТО Я.

Он вздрогнул. Ее имя вдруг улетело легкокрылой бабочкой; его собственное понеслось вдогонку.

– Идем, – повторила девушка, и он не смог отказать.

Это был обыкновенный дом – двухэтажный, серый, непримечательный. В окнах сгустилась мгла, но не страшная – ничто не сравнится с подводной тьмой, – а спокойная, тихая, даже навевающая мысли об уютной норе, где можно спрятаться не только от чужих глаз и ушей, но также и от резких звуков и ярких цветов. Они вошли. Как и следовало ожидать, внутри обнаружились лишь крысы и пауки. Последние чувствовали себя здесь особенно вольготно, и их паутина простиралась от пола до потолка; местами темнота превращала ее в изящно задрапированную кружевную ткань.

«В этом доме водятся привидения… Вещи из него гуляют по всей Кааме, будто у них есть ноги…»

Когда-то, должно быть, здесь приветливо встречали гостей: пересмешник легко представил себе, как в просторной комнате, занимающей почти весь первый этаж, пировали за накрытым столом или танцевали. Он прошелся вокруг, заглянул в огромный камин и неосторожно коснулся дверцы старого шкафа – она тотчас же рассыпалась, превратившись в горку рыжеватой трухи.

– И впрямь подходящее место для привидений, – сказал он, обернувшись. Безымянная стояла все там же, у двери, и отблески заката, проходя сквозь витражное окно, которого раньше не было, разноцветными бликами ложились на ее лицо, придавая ему неземной вид. – Зачем я здесь?

И ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, ЗАЧЕМ ТЫ ЗДЕСЬ?

– Не знаю, – признался пересмешник. – А ты?

Она рассмеялась.

Серая паутина начала осыпаться неряшливыми клочьями, которые таяли, едва коснувшись пола. В комнате сделалось чисто и светло, как будто зажглись невидимые лампы; витражное окно заискрилось, заиграло всеми цветами радуги. Пересмешник не удивился – он теперь знал, с кем имеет дело.

Волны на воде.

ВИДИШЬ? ТЫ ЭТО ВИДИШЬ?

Двое подымаются по широкой лестнице на второй этаж, и с каждым шагом, с каждой ступенькой странный дом становится больше, словно превращается в дворец, но это не важно. Он ступает решительно, ее шаги по-кошачьи легки и невесомы, а глаза излучают мерцающий свет.

НЕ БОЙСЯ!

Все голоса и лица теперь в ней одной, и имена – в ее имени, которое ускользает из памяти, словно торопливый гость. Она Ризель и Трисса, она Эсме и Камэ, она… Она та, про кого он знал с детства, но даже в мечтах не рассчитывал повстречать.

Дворец начинает заполняться водой. Со всех сторон ручейками и реками, ревущими горными потоками хлещет зеленоватая океанская вода, но она говорит – не надо бояться, и он не боится. Тот огонь, что разгорается все ярче, так просто не погасишь. Быть может, у них вырастут рыбьи хвосты и жабры, и тогда им будет принадлежать весь бескрайний Океан – так даже лучше. Пересмешник отбрасывает последние сомнения, позволяя себя увлечь: осенний лист, сорвавшись с дерева, отдается сначала воле ветра, а потом – течению реки. Его терзания и воспоминания о прошлом падают на дно – туда, где темно и тихо; его разум отделяется от тела и теперь скользит над глубиной, словно водомерка, легкий и невесомый.

СУМАСШЕДШИМ БЫТЬ ПРИЯТНО…

Ложе под балдахином, достойное королей. Ткань платья на ощупь кажется то гладким шелком, то грубой холстиной, а то и дырявой ветошью, и уже в следующий миг его пальцы касаются затейливых узоров из жемчуга и драгоценных камней. Но что платье? Она стряхивает одежду, как змея – старую кожу.

Теплая плоть становится холодным камнем, а потом – хвостом, покрытым блистающей зеленой чешуей. «Поверь мне, – сказала она, – даже самая хрупкая из них в один миг сломает тебе шею своими тонкими изящными ручками». Нет-нет, не стоит и думать о морских девах. Перед ним – рядом с ним – в его руках – куда более могущественное и древнее создание.

Она опять смеется. Ее смех похож на звон хрустальных колокольчиков.