Утешный мир Мурашова Екатерина
– Я на самом деле пришла, чтобы вас спросить. Вот вы давно работаете психологом и живете… тоже давно. Скажите, любовь… она может вернуться?
– Вернуться? Это как? – глупо спросила я.
– Ну да, да! Чего тут непонятного! – она затрясла головой, как щенок, который треплет украденный у хозяина носок. Слезы из глаз полетели в разные стороны. – Он совсем-совсем не изменился, понимаете? Все его достоинства – при нем. И все недостатки тоже, я их и раньше все знала, ничего нового. Но я его почему-то разлюбила! То, на что раньше я и внимания не обращала или умилялась, сейчас – раздражает. Его спрашивают: Геня – это сокращенное от «Геннадий»? Он смеется: «Нет, от «Гений»!» Мне раньше самой было смешно, а теперь я просто зубы от злости стискиваю: какой ты гений, к чертям собачьим, обычный инженер, чьи-то чужие идеи стандартно реализуешь и ни одной звезды с неба не схватишь никогда. Придет с работы, с детьми чуть-чуть повозится – и за компьютер или «Формулу 1» смотреть. Так ведь он и раньше таким был, а я думала и чувствовала: мой, чудесный! Носки он всегда бросал вывернутыми наизнанку, и, когда жует, у него за ушами как-то странно щелкает… Вы поняли, да?
– Уши Каренина, хрестоматия для девятого класса, ага, – кивнула я.
– Мне всего тридцать четыре года, впереди еще много лет. Мне есть с чем сравнивать. Я сейчас как под водой; наверное, это называется отчаянием. Это пройдет? У нас двое детей, он их любит, они любят его. У нас все хорошо, я не встретила никого другого. Но он тоже замечает, конечно, как-то сказал: ты не заболела? В тебе как лампочку вывернули… Я детям меньше даю, на работе я всегда была выдумщицей, а сейчас делаю проект, и все. Мне как будто воздуху все время не хватает, я столько лет дышала любовью. Я спрашиваю вас: есть ли шанс, что любовь, любовь именно к нему, к Гене, моему мужу, отцу моих детей, вернется, бывает ли это вообще? Может быть, я могу что-нибудь для этого сделать? Какой-нибудь тренинг? Аутогенная тренировка? Гипноз? Антидепрессанты? Я готова, я сделаю что угодно, и я готова просто ждать, если вы скажете, что это просто этап, кризис и есть хоть какая-то надежда…
– Ой… – я замолчала, быстро соображая.
Дороги любви неисповедимы? Сто раз видела, слышала и читала вот такие истории: встретились, поженились по любви, потом любовь ушла – и ага. Встречала и наоборот: брак по расчету, а потом узнали друг друга, что-то вместе пережили – и вот она, любовь, встречайте и аплодируйте. Она его (он ее) не любила, а потом оценила и поняла – вовремя или когда брак уже распался, вдогонку, – такое тоже случается. Что еще? Когда-то нравились друг другу, потом расстались, встретились спустя много лет, и вот – вспыхнули прежние чувства, стали жить вместе. Одна любовь ушла, пришла другая, к другому, третий счастливый брак – тоже бывает, во всяком случае, рассказывали неоднократно. Поженились и всю жизнь прожили без всякой любви, во взаимном принятии и уважении, искренне полагают, что прожили хорошо, – такое тоже видела своими глазами.
А вот чтобы любовь ушла, а потом опять вернулась прямо здесь, по месту, без дележа детей, шифоньеров и многолетней разлуки? Бывает? А ведь это, если подумать, очень-очень актуальный вопрос для психолога, работающего из интересов детей… Детям нужна полная семья, это вроде никто не оспаривает. Общество у нас светское, свободное, браки заключаются по взаимному согласию и в большинстве по любви. Отчего распадаются? Из-за измен? Да ничего подобного: чтобы у персонажа включился поисковый рефлекс, там ВНУТРИ УЖЕ должно быть что-то не так. А дети?
Вдруг поняла, что, кажется, нигде никем не озвученное, но в обществе существует мнение, что «любовь назад не ходит». А это действительно так? Можно снова полюбить только кого-нибудь другого? Но ни в коем случае не того, с кем столько прожито и пережито?
Я не знаю, правда.
Костер рябины красной
– Мы понимаем, что подростковый возраст – это сложно, – мужчина и женщина сидели рядом на стульях, и иногда (в особо важных моментах разговора) она чуть-чуть поворачивалась, чтобы взглянуть на него, словно испрашивая поддержки, а он время от времени чуть-чуть (и очень не напоказ) касался ее предплечья. – Но, наверное, все-таки есть какие-то границы. Наша дочь говорит, чтобы мы отдали ее в детский дом или что выбросится из окна, потому что она никому не нужна…
– А она ведь нужна? – почему-то мне захотелось сразу расставить точки над «ё».
Они не возмутились моей бестактностью, и мужчина ответил со всей серьезностью:
– Ну разумеется. Это было наше совершенно осознанное желание – иметь ребенка. Мы любим нашу дочь и стараемся сделать ее жизнь наполненной и интересной.
Дальше они рассказывали о школьных успехах (или, скорее, неуспехах) Любы, о том, что в десять лет она (увлекавшаяся тогда лошадьми) неудачно упала с лошади и не только сломала руку, но и ударилась головой (не могло это повлиять?), о том, что она очень любит смотреть фильмы и сериалы и еще любит читать: раньше предпочитала фантастику и фэнтези, а в последнее время стала читать любовные романы, очень разного качества, от признанной классики до совершенно бульварного чтива.
Когда Люба была меньше, они посещали с ней музеи, театры, и она почему-то не любила цирк, боялась там, и ходили на каток, а в третьем классе она ходила на кружок керамики, а в пятом захотела играть на пианино – они взяли его напрокат, потому что не были уверены, и она действительно прозанималась только год, а потом бросила, а еще они все вместе играли в настольные игры, и она сначала очень расстраивалась, когда проигрывала и отказывалась играть, а потом привыкла…
Из всего этого ровным счетом ничего не следовало, и зацепиться было не за что.
– Я бы хотела поговорить с самой Любой.
– Да, разумеется.
Они взглянули друг на друга как будто слегка разочарованно (а чего, интересно, они ожидали? Что из их безликих рассказов я немедленно объясню им, почему их дочь хочет выброситься из окна?) и ушли.
Люба оказалась маленькой, коренастенькой (и совершенно не похожей на высоких и худых родителей), выглядела чуть младше своих пятнадцати лет. И изъяснялась, опять же в отличие от родителей, весьма конкретно.
– Вы, конечно, им поверите, а не мне, вы же взрослая, а все взрослые заодно. Они говорят, что все это ерунда, я придумываю себе, но я-то знаю: им действительно до лампочки. Я курить начала – они и не заметили.
– Гм. И давно уже?
– Да я бросила потом, мне не нравится. Но у моей подружки Нины (мы вместе начали) такой скандал дома был! Мать ей после картинки с легкими курильщика показывала – закачаешься, какая гадость! Потом я еще два раза домой пьяная приходила…
– И что же? – мне действительно стало интересно. – Они опять ничего не заметили?
– Мама спросила: хорошо провели время? Ты помнишь, где у нас аспирин лежит?.. Я-то помню. Мне тогда захотелось все, что есть, таблетки оттуда сожрать и сдохнуть им напоказ. Я понимаю, что это глупость немереная, но все равно…
– Но ведь они к тебе очень хорошо относятся, заботятся…
– Вот! – Люба, кажется, даже хотела вскочить, но удержала себя, вцепившись обеими руками в сиденье стула. – Именно так, как вы сказали! Хорошо относятся – именно! У нас еще кошка есть, и к ней тоже – хорошо! Заботятся, чтобы у нее корм, домик, точилка для когтей, к ветеринару, если что…
– Ну да. Это и есть забота. А что плохого? – я вспомнила про любимые Любой романы. – С чем ты сравниваешь-то? С книжками? Или со скандалами у Нинки?
– С чем сравниваю? – прищурилась Люба. – А вы их вообще-то видели?
Только тут до меня наконец дошло.
– Поняла! Ты имеешь в виду то, что между ними двоими! Ага.
– Ну да, – Люба опустила голову, на глазах ее показались слезы. – Это да. Лучше бы уж как сначала… По крайней мере… Они ведь вам, небось, и не рассказали, они никому не говорят, потому что это давно…
– Что как сначала? Что не рассказали?! – растерялась я.
– Ну что они меня из приюта взяли… Мне пять лет было. Меня на вокзале нашли.
Так вот почему она просит вернуть ее в детский дом! «Чертовы куклы!» – мысленно выругалась я в адрес сплоченных Любиных родителей.
– Люба, мы с тобой еще непременно увидимся, – твердо сказала я. – Но сначала я хочу еще раз поговорить с твоими мамой и папой.
– Все скелеты из шкафов – на стол! – решительно сказала я сладкой парочке. – История вашей семьи. Почему у вас нет биологических детей. Как взяли Любу. Девочка у вас очень эмоциональная, много чувствует, но мало понимает. На высоте аффекта может действительно натворить каких-нибудь непоправимых глупостей.
Они переглядывались и сжимали друг другу руки до тех пор, пока мне (а мне не пятнадцать!) не захотелось просто завизжать. Любу я понимала уже просто замечательно.
– Я никогда никому вот так не рассказывала…
– Ну давайте уже! Люба!
– Хорошо… ради Любы…
Она приехала в Питер совсем девчонкой из какой-то пьяной тьмутаракани. Ни кола ни двора. За десять лет на фабрике заработала комнату в большой темной коммуналке, в которой можно было без дополнительных декораций снимать ужастик. «Понаехали тут!» – называли ее коренные насельники. Была недурна собой, покладиста и хозяйственна. Хотелось тепла, сошлась с мужчиной, приходил, ночевал, она за ним всячески ухаживала, его все устраивало, но жениться не собирался. Она забеременела и решила родить – пусть будет настоящая семья. Коммуналка вынесла единодушный вердикт: вот сука, хочет к себе мужика ребенком привязать. Он сначала возмущался, а потом, видя ее твердость, вроде смирился: почему нет? Возраст уже не юный, и чего от добра добра искать? Родилась девочка, очень болезненная с самого начала. Отец к такому был не готов и окончательно испарился где-то через год. А к двум годам определились с результатами многочисленных обследований эскулапы: сложный генетический синдром, полиорганное поражение, до пяти лет не доживет. Девочку звали Светлана. Она немножко говорила, была очень тихая, ласковая, любила кукол и плюшевых зверей, когда было больно, плакала беззвучно, как роса с листьев стекает. Работать мать, конечно, не могла, про отца ни слуху ни духу, жила вообще без денег (что появлялось, уходило на лекарства), подачками и всякими случайностями. Коммуналка сказала: понаехали уроды и уродов себе нарожали! – однако кусок хлеба и тарелку супа, если попросить, всегда давали. Ей было трудно просить и выслушивать сопровождение тарелки, но иногда приходилось. Два раза лежали в больнице (там она отъедалась – на кухне всегда что-то оставалось), но после она решила: Светлана умрет дома, у меня на руках, а не в больничной реанимации.
Когда оставалось недолго (девочка уже не говорила и не узнавала мать), она как-то, оставив спящую Светлану, выбежала почти раздетая (был ноябрь) во двор, залезла на изрезанную подростками скамейку, сорвала рябиновую замерзшую гроздь, стояла, ела, утоляя рябиновой горечью и голод (до этого ничего не ела два или три дня), и ничем не измеримую горечь внутри. Он сначала смотрел издали, потом подошел и спросил по-английски: «У вас все в порядке?» Она рассмеялась ужасным смехом и попросила сигарету.
– Что у вас случилось? – уже по-человечески переспросил он.
– У меня прямо сейчас умирает дочка, – ответила она.
Потом она курила, смеялась, плакала, плевалась, ее тошнило оранжевым рябиновым соком. Он стоял рядом. Когда она успокоилась, они вместе, молча пошли наверх.
Он был с ней до самого конца. Сидел с девочкой, носил ее на руках. Помогал ухаживать, мыл, покупал продукты и давал лекарства. Позвонил родителям и на работу. Его родители обращались в милицию: он сошел с ума, эта баба опоила его наркотиками. Коммуналка сказала: совсем стыд потеряла, у нее дочь помирает, а ее, вишь, на блядки с первым встречным потянуло!
Светлана умерла. Коммуналка явилась в крематорий всем составом, а потом скинулась и организовала щедрые поминки, на которых все напились в хлам и в темном коридоре по очереди признавались ему в любви: ты – мужик! Наконец-то и ей, горемыке, хоть в чем-то счастье улыбнулось!
Он вырос в благополучной семье, любимым и балованным ребенком, где раскроешь рот – и сразу несут в клювик. Выучился, работал в папиной фирме. Ему было скучно. Он никогда не видел близко ничего подобного, только в книжках или в кино. «Понимаете, она дала мне не часть, а весь огромный мир в его целостности, – говорит он сейчас. – Я впервые увидел его ужасную красоту, я словно заново родился на этих поминках. И еще моя жена и Светлана вернули мне меня самого – только с ними я впервые узнал, что я такое».
Родители прокляли его тогда, да и сейчас с его женой и Любой общаются через губу. Они с женой на них не обижаются, а вот Люба раньше, кажется, переживала.
Медики не давали никаких гарантий: да, наследственное, да, следующий ребенок тоже может умереть. Они хотели, чтобы настоящая семья, и решили взять из детдома, старше четырех (в этом возрасте умерла Светлана) и мальчика (чтобы не сравнивать). Потом прочитали в газете: на железнодорожной станции в ее родном городке нашли пятилетнюю девочку, очень худую, кажется ее привезли откуда-то и бросили. Поехали в тот же день. Конечно, им Любу не отдали. Почти год тянулось – приют, оформление документов… Их очень удивило: уже через неделю Люба стала называть их мамой и папой.
– Люба знает про Свету?
– Конечно нет. Не хватало еще, чтобы она думала: меня взяли вместо нее.
– Вы расскажете. Вот так, как мне сейчас.
– Я не смогу.
– Конечно, одна не сможете. Вдвоем вы сможете всё. Даже это.
Девочка держала в руке спелую кисть рябины. У меня защипало в носу.
– Я им действительно не нужна, – грустно сказала она.
– В каком-то смысле это так, – кивнула я и процитировала: – «В саду горит костер рябины красной, но никого не может он согреть…» А в каком-то смысле – не скажи. От тебя в вашей семье – гармония, так, как они ее понимают. Но ведь и тебе повезло: они о тебе всегда заботились и заботятся, тебя водили в музеи и учили играть на пианино, тебе дадут образование, такое, какое ты сама захочешь. Это ведь удача и хороший старт для девочки, кем-то забытой на железнодорожном полустанке, правда? Кроме того, тебя пустили не только погреться (это сомнительно), но и посмотреть на этот рябиновый костер – оно же ведь само по себе удивительное, редкое зрелище, особенно теперь, когда ты все знаешь. Немногие такое видали. Скажи?
– Да, – сразу же согласилась Люба. – Это очень… очень красиво. Я о таком, если честно, даже в книжках не читала.
– Ну вот. А у тебя же все только начинается, и тебе всяко скоро уходить от этого костра. И чтобы все двигалось, должна быть интрига, сюжет. А если в книжке все сиротки счастливы, все узлы распутаны, злодеи наказаны, а все оставшиеся прозрели и стали хорошими и понимающими, то это – что?
– Конец книжки! – сказала Люба и рассмеялась.
– А у тебя – только начало. И это начало, между прочим, – стоящее любого романа.
И она ушла в свою жизнь, оставив кисть рябины на моем столе.
Женщина в зеленом пальто
Я встречала ее по дороге на работу, на переходе Краснопутиловской улицы. В те дни, в которые у мея был утренний прием, у нас явно совпадало расписание. Когда люди годами ходят по одному и тому же маршруту, они часто, не будучи лично знакомыми, запоминают и узнают друг друга. Одни и те же мужчины заводят машины или торопливо шагают по внутриквартальной дорожке к метро. Одни и те же сонные мамы тащат в садик капризничающих и постепенно увеличивающихся в размерах детей. Потом эти же дети, щебеча эмоционально и нечленораздельно, как воробьи в кусте, бегут в школу. Потом ходят солидно. И вот уже, возвращаясь после приема, я вижу, как недавние (мне так казалось!) мамы, превратившись в любящих бабушек, выгуливают в песочнице разноцветные неуклюжие фигурки в комбинезончиках. Наверняка и многие из них тоже узнают меня. Это то, что выражается глаголом «примелькались».
Но здесь было другое. Ее невозможно было не заметить. Она носила широкое зеленое пальто с пелериной. У нее была рассыпанная по плечам копна золотисто-рыжих кудрей, которые она только в самые трескучие морозы (каковые у нас, в городе, как ни крути, приморском, бывают нечасто) прикрывала небольшой шапочкой. При этом никто не назвал бы ее красивой: нос слишком широкий и какой-то приплюснутый, большой рот в яркой помаде, широко расставленные рыжие глаза… Но запоминалась-то она, конечно, вовсе не всем вышеперечисленным!
Она выходила из затененного деревьями прогала между хрущевок и как будто летела к дороге. Зеленое пальто, пелерина и кудри летели вслед за ней. Ее рыжие глаза сияли золотым светом. Она не видела никого и ничего, кроме него. Он всегда ждал ее за переходом, припарковавшись к тротуару. Машина у него была длинная и черная, а в марках я не разбираюсь. Когда она оказывалась на островке безопасности, он выходил из машины. Он тоже обычно носил пальто, длинное, светло-серое, и вот он-то был красив, такой немного киношной мужской красотой: высокие скулы, прямой нос, седые виски… Он был очевидно старше ее, он старомодно-картинно обходил свою длинную машину и распахивал для нее дверь. Они не обнимались и не целовались при встрече, как нынче принято (если бы они это делали, я, несомненно, была бы разочарована), но, господи боже ж ты мой, как он на нее смотрел! В этом взгляде было все: восхищение, объятие, обладание, торжество и трагическая невозможность одновременно. А она просто сияла и любила – спутать это нельзя было ни с чем. Ее взор ласкал каждую пуговицу на его пальто (иногда она позволяла себе дотронуться кончиками пальцев до обшлага) и каждую морщинку на его лице. Он медленно снимал с нее перчатку и целовал ей руку. Что они говорили друг другу, я, разумеется, не слышала (но как же мне хотелось хоть раз подслушать!). Потом она садилась в машину, дверь захлопывалась, и они уезжали…
За долгие годы нашего странного знакомства я придумала про них, наверное, с десяток историй, одна другой краше и трагичнее. Обычно в этих историях он был несчастливо, но почему-то неостановимо женат, иногда он был агентом иностранной разведки и не имел права жениться в стране внедрения, иногда она была смертельно больна… В целом ничто не мешало моей в общем-то небогатой фантазии развлекаться в полную силу.
А потом они исчезли. Все когда-нибудь кончается, подумала я, и обычно, увы, кончается плохо. Но все-таки, последним усилием угасающего сюжета, я, в благодарность за многолетний утренний позитив, придумала их истории счастливый конец: они наконец-то смогли пожениться и уехали куда-нибудь далеко-далеко, где закаты над морем и красное вино в высоком бокале под растрепанными пальмами.
И забыла про них.
Прошло около двух лет. Однажды в дверь моего кабинета постучали. Я открыла дверь, в коридоре было светло, отблеск лампы пробежал по коротко подстриженным кудрям, удивленно взлетели брови, изогнулся большой рот в чрезмерно яркой помаде…
– Это вы?! – мы воскликнули одновременно. Она – с явно неприятным удивлением (шла к незнакомому человеку-специалисту, встретить когда-то «примелькавшегося» не ожидала и не хотела). Я – со сложным чувством, которое не смогла тогда и не могу теперь определить. Я и хотела, и не хотела знать, как все было на самом деле.
Извиняющиеся улыбки с обеих сторон.
– Я слушаю вас.
У нее трое детей. Девочка ленится готовить уроки, приходится заставлять, все от этого устают, портятся отношения. Старший мальчик порою дерзит, а младшего не оторвать от компьютерной приставки.
Она не привела с собой ни одного из детей и сейчас рассказывает об их проблемах равнодушно, без всякой страсти в голосе. Приходила не за тем. Теперь явно ждет, когда я проговорю свои «психологические» советы по заявленным поводам, и уйдет. Это ее выбор, я должна отпустить. Но тут ведь непредсказуемое стечение обстоятельств… она вообще-то пришла, чтобы рассказать… Я решилась.
– Вы сейчас говорите о детях так, как будто бы вас это не слишком волнует.
Она заплакала. Я ждала.
Потом она вытерла распухший нос, и со своими широко расставленными глазами стала похожа на печального бульдога.
– Они у меня все трое – подростки. У них сложный возраст, я им всем очень нужна сейчас. А я не могу. Ничего не могу им дать. Они меня даже не раздражают, это что-то другое. Какое-то глубинное неприятие, что ли. Я на них редко ору, почти не наказываю. Недавно дочка мне сказала: мама, ну что я тебе такого сделала? За что ты меня так ненавидишь? Я сразу же пошла и к вам записалась. С этим можно что-нибудь?.. Да ничего нельзя, я сама знаю, простите… – и она опять заплакала.
– Так было всегда? – спросила я.
– Нет! Конечно, нет!
– Началось где-то два года назад?
– Да… наверное, да…
– Куда делся тот мужчина, который ждал вас каждое утро в длинной черной машине?
Теперь она не заплакала. Ее глаза как-то вдруг оказались сухими, и в глубине их промелькнул помнящийся мне огонек.
Он умер. Сердце, все произошло внезапно, она узнала, примчалась в больницу, но не успела – его уже увезли в морг.
Они познакомились в музее. Каково? Но все прозаичней, чем я подумала, – она работает экскурсоводом.
Он разведен, у него взрослый сын. У нее – благополучная семья, трое детей: пять, семь и десять лет. Дети обожают отца и бабушку (мать отца), которая живет с ними и очень помогает.
Такое у обоих – в первый раз.
(Это правда, я видела, поэтому свидетельствую – такое вообще не часто встречается в этом мире.)
– Что же это с нами случилось, и что нам теперь делать? – растерянно спросила она у него. Он старше, умнее, он должен знать.
– Я не знаю, – сказал он. – Я счастлив уже тем, что ты есть на свете. В моем возрасте и положении я уже и надеяться не мог на такой подарок от мира. Я все сделаю так, как ты решишь. Если ты скажешь, уйду прямо сейчас. Если захочешь, попробую стать отцом твоим детям. И все промежуточные варианты.
Весь первый год она рвалась как птица в силках. Сто раз решала рассказать все мужу, попросить развода. Потом передумывала. Дети? Забрать с собой? Оставить? Поделить? Им не нужен второй отец, у них все хорошо с первым. Особенно старший мальчик – они с отцом обожают друг друга, тот называет его Наследник…
Он ждал, не торопил ее ни словом, ни жестом. Через год она решила: нужно вырастить детей, это и долг, и ее желание. Когда старшему исполнится восемнадцать, она поблагодарит мужа за все и уйдет. Младшие будут решать сами: им предложат все варианты, и в том возрасте они уже смогут самостоятельно навещать отца, мать, бабушку – кого захотят – в любом сочетании.
Он выслушал ее, поцеловал, кивнул головой: «Будет так, как ты хочешь».
Попросил об уступке: я буду отвозить тебя на работу, видеть каждый день, это возможно?
Она согласилась. Она знала о его проблемах с сердцем, но они оба думали, что у них есть еще время.
– Почему я никогда не встречала вас после его смерти? Вы переехали?
– Нет. Просто на метро быстрее добираться. Я стала выходить из дома на полчаса позже.
Самое странное, что у нее все время были спокойные, ровные и позитивные отношения с мужем. За последние два года они стали, пожалуй, даже еще лучше. Он в ее сознании – пострадавшая сторона, она ему сочувствует и, разуеется, ни в чем не обвиняет. Она внимательно и терпеливо ухаживает за слегшей свекровью: она мне так помогала с детьми, теперь, конечно, и я должна… Обвинять в случившемся некого (или уж себя саму) – это она умом понимает сто раз, но эмоционально крайними почему-то оказались дети. Особенно старшие – мальчик и девочка, которым сейчас семнадцать и четырнадцать.
– Я сломала жизнь себе и любимому человеку, чтобы сохранить для своих детей стабильность мира, остаться хорошей матерью. И в результате я получаюсь не мать, а ехидна…
Если я ей скажу, что это нормальная, можно даже сказать, запрограммированная оборотная сторона любой жертвы, – чем ей это поможет? Второй шанс, чтобы применить полученные от меня сведения, ей вряд ли представится…
– Но я могу что-нибудь с этим сделать?
– Для начала перестаньте себя жалеть, – предложила я. – У вас ничего не отняли. Наоборот, вам было послано. В дополнение, в плюс к вашей обычной многодетно-стандартно-благополучной жизни – это-то вы можете понять и оценить? Он-то как раз все прекрасно понимал и открыто вам об этом говорил: «Я и надеяться не мог, что мне еще такое обломится…». Ну да, он был умнее вас, но постарайтесь стать достойной хотя бы его памяти. не будьте дурой. Причем оно было послано не только вам – все, все на этом переходе много лет наблюдали эту вашу картинку, как вы летели к нему в своем зеленом пальто, как он склонялся к вашей руке, и думали о любви. О красивой любви. Не о вас, не о вашем выборе, детях и проблемах, – о себе они думали, о своей жизни и о мире, думали хорошо и красиво, и мир в целом от этого становился чуть-чуть лучше, это-то вы понимаете?
– Кажется, понимаю… – прошептала она. На глазах у нее снова показались слезы. – Мы были вместе шесть лет. Мир становился лучше… То есть дети тут с самого начала вообще ни при чем…
– Ну разумеется! – с облегчением воскликнула я.
Она ушла, шмыгая носом.
Я тут же забыла о ней. Сидела и вспоминала картинку: женщина в зеленом пальто, бегущая через оживленную улицу к ожидающему ее мужчине. Я не знаю, как на самом деле устроен мир (и никто этого не знает), но почему-то уверена: в каких-то его анналах эта картинка сохранилась навечно, как один из ресурсов силы, красоты и любви.
И не говорите ей ничего
– Только у меня к вам просьба: пожалуйста, не говорите мне, что можно родиться слепым или стать парализованным, с детства посвятить себя исключительно монастырскому служению, науке или искусству, всю жизнь перебиваться с хлеба на воду, и при всем том это будет замечательная, всем необходимым и достаточным наполненная жизнь. Я глубоко уважаю людей, прорвавшихся к звездам через заросли терний, но большинство из нас все-таки далеко не они. Я сама пришла к вам в каком-то смысле с банальностью, и если вы, в свою очередь, от них удержитесь, это будет прекрасно.
– Я постараюсь, – честно пообещала я.
Женщина пришла одна. Ее звали Иридой (именно так, здесь нет орфографической ошибки). В ее внешности было что-то мятежное, напоминающее об иллюстрациях к хрестоматии седьмого класса советской школы.
– Если вы попросите ребенка (я имею в виду любого ребенка в возрасте, когда он уже немного владеет карандашом), нарисовать собаку, ничего более не уточняя, он вам ее и нарисует. Это будут разные, но в то же время очень похожие рисунки, и существо на них будет обладать всеми основными признаками «собачности». То же самое получится, если попросить малыша нарисовать березку. Если мы вслух скажем «счастливая женская судьба» – то у нас внутри появятся такие же разнообразные, но в чем-то очень похожие между собой рисунки, растянутые во времени. Даже не рисунки скорее, а комикс. Причем я понимаю, что у жителей Полинезии в этом комиксе будут важные визуальные (но по сути, все равно несущественные) отличия, и потому специально подчеркиваю: говорю о нашей, российской, или, пусть шире, – европейской культуре. Из чего состоит этот комикс? Сначала, конечно, папа-мама-я – счастливая семья, все вместе идут в зоопарк, шарики и мороженое, ребенок держит родителей за руки, а потом папа сажает его на шею, чтобы поверх столпившихся у вольера людей показать ему белых медведей, серого волка или смешную обезьянку. Потом трепетная первая любовь, какие-то выдуманные препятствия и страдания, записки с признаниями, догонялки среди тех самых архетипических березок, восход, закат, его пиджак на ее плечах, молчание красноречивее слов, первый поцелуй. Экзамены, экзамены, экзамены! Веселая и суматошная студенческая жизнь, дружба навсегда, планы, планы, планы, мы перевернем мир, как именно – обсуждается до рассвета… После, на второй-третьей любви – свадьба, свадьба, свадьба! – подвыпившие улыбающиеся друзья, родные, плачущие от счастья, море цветов, белое платье и босоножки на высоченных каблуках, свадебное путешествие в какое-нибудь декоративно-красивое место, опять восходы-закаты… Потом он нежно прикладывает руку к ее животу и говорит: я знаю, это будет сын, мы назовем его Петей, но если будет дочка, то это тоже прекрасно, ты сама придумаешь ей имя. Потом он смотрит, как она кормит Петю в свете ночника, и говорит ей, что она похожа на Мадонну. Еще через некоторое время Петя в первый раз улыбнулся им из колыбели, у нее на глазах выступили слезы, и она сильно сжала руку своего мужчины. Дальше Петя идет первый раз в первый класс, вся семья вместе с младшей сестренкой провожает его, потом они обустраивают новую квартиру, потом у Пети начинается переходный возраст, и она поздним вечером на кухне рыдает на плече мужа: он стал такой чужой! Я не знаю, как с ним разговаривать! Ты мужчина, попробуй ты… Муж растерянно кивает и гладит ее по волосам: все образуется, я в этом возрасте тоже был не подарок… Потом она сажает цветы на даче, муж ремонтирует что-то возле сарая, ее старенькая мать сидит в кресле-качалке на веранде, пьет чай и читает книгу, кудрявая внучка играет в песочнице, выросший Петя привозит продукты, а дочка с друзьями и то и дело меняющимися кавалерами (всех их надо кормить!) приезжает на озеро купаться…
– Мне нравится ваш комикс, – говорю я. – Но будет продолжение?
– Да, – кивает она. – Будет альтернативный вариант, с продолжением. Комикс в нескольких сериях, то есть поколениях. Моя бабушка жила в отстающем нечерноземном колхозе. Это уже картинка, я думаю, вам не надо ее описывать – вы ничего про это на самом деле не знаете, но советские фильмы видели и что-то разоблачительное в перестройку читали. Я видела бабушкину фотографию тех лет. Она не была красивой, но в ней было много молодой жизни. Мужчин в деревне после войны… ну вы сами понимаете. Тогдашний однорукий, контуженный на фронте, глубоко семейный председатель сказал ей (по-доброму сказал, это бабушка всегда подчеркивала): «Марья, у моей жены по женской части здоровья вышла полная отставка. Не могет она ничего. А я, хоть и калека, здоровый еще, с нуждой. Ты меня, конечно, любить не станешь, но ноги-то тебе не трудно раздвинуть? Не задаром. Я тебя с зимы в контору работать возьму и всем твоим трудодней подпишу по чуть-чуть, чтоб незаметно. Если не побрезгуешь, давай тогда по-быстрому (мне еще сегодня на заречное поле надо бы съездить), только у меня, сама видишь, одна рука, так что тебе тут кое-что самой придется…»
Когда мама родилась, председатель бабушке подарил коробку душистого земляничного мыла, им потом вся семья много лет по праздникам мылась. А бабушку три деревни за глаза звали «подтирка председателева», хотя они и были-то вместе всего ничего – раз пять или шесть за все время, так бабушка говорила, и я ей верю. Мама моя всегда умная была и училась хорошо, читать любила. А жена председателя библиотекаршей работала, она как-то маме и говорит: прости меня, Дарья, я понимаю, что никакой вины на тебе, девочке, нет, но не могу я тебя видеть – каждый раз душа злобой переворачивается. Хочешь из колхоза в город уехать? Я мужа заставлю, он тебе бумаги сделает. Бабушка маме сказала: поезжай, здесь тебе жизни не будет, хоть и поневоле, но все одно сгубит она тебя. И по голове ее погладила; мама говорит – чуть не первый раз, когда она материну ласку помнит. Я-то хорошо помню бабушкины руки – скрюченные все, в чешуйках, и четыре ногтя черные. Меня-то она уже много ласкала. А в деревне тогда (правда или неправда) говорили: председатель после контузии даже читать толком не мог, ему всё жена читала и объясняла, как поступить, и что она скажет – то он и делает. А у них прежде-то два сына было – один за одним они погибли, мальчишки совсем, в сорок четвертом, похоронки в колхоз пришли с разницей в три недели.
Мама в Ленинград уехала и поступила на завод. Жили, по ее словам, в общежитии хорошо, всего по четверо в комнате, и девочки все славные, веселые. Мама моя, я уже говорила, умная и быстро в цеху на работе освоилась, стала рационализаторские предложения вносить. У нас дома грамот за них – целая толстая папка. Там и по станкам какие-то штуки, и по организации производства. И еще у нее звание есть – «Заслуженный рационализатор республики» или что-то в этом роде. Ей потом, уже когда я родилась, через это звание и комнату в коммуналке дирекция «пробила». Тогда ведь только семьям жилье давали… Но жили они весело и интересно: праздники вместе справляли, песни пели, плясали даже (все же почти из деревни). В девичье общежитие парней не пускали, но ведь всегда можно договориться или обмануть. Маме нравились парни веселые, которые пошутить могут. Она вспоминала бабушку и думала: за молодого пойду. Мой отец, как я поняла, практику на этом заводе проходил, анекдоты хорошо рассказывал – и смешные, и политические даже. Он очень худой был, и мама его деревенскими продуктами подкармливала (она к бабушке-то регулярно ездила – с огородом помочь и вообще). Она думала, что у них любовь, и он просто стесняется шаг сделать. Когда она ему о беременности сказала, он ей предложил денег на аборт и сказал: ты же понимаешь, что я не могу своим родителям девочку из деревни, лимиту представить как свою невесту, к тому же беременную. Они нас обоих с лестницы спустят. И куда мы пойдем? Она сказала: ну что ж, прощай тогда. Он вздохнул с облегчением, уточнил: так тебе денег, значит, не надо? – и ушел.
Пока я маленькая была, ходила в садик на пятидневку. А как в школу пошла, так маме пришлось с завода уйти, там же смены, не могла же я в семь лет всё сама. Мама переживала очень, она любила свой завод, станки эти. Но завод потом все равно в перестройку встал и всех на улицу выкинули. Ее лучший друг и соперник (я думаю, он всю жизнь был в нее влюблен), с которым они много лет социалистически соревновались, тогда не смог себя в новой, капиталистической жизни найти, пить начал, а потом просто застрелился. Мама, как узнала, по нему плакала ночью, я хорошо помню.
Я после школы в институт учиться пошла, мама очень мною гордилась. Ей казалось: стать инженером – это вершина всего, почти олимп. А я технику не особо любила, да и инженеры в перестройку оказались никому не нужны. Тогда все учились на юристов и еще – иностранные языки. Я работала сначала в институте за кульманом, но там совсем не платили, я пошла в транспортную контору, потом одно время в магазине работала, потом… да это важно ли?
В школе я училась, у меня была цель – институт. Ничего легкомысленного, да меня как-то и не тянуло. Потом мне всегда нравились мужчины существенно постарше меня – с тихим голосом и седыми висками. Как правило, женатые, конечно. Председатель, бабушка, – напоминала я себе. Как и все у нас в роду, я была не то чтобы красивой, но что-то такое во мне было – одно время вокруг вилось много молодых и веселых. Даже умные встречались. Но я помнила о матери, строго себя вела и думала: шалишь, уж у меня-то все будет как положено – свадьба, белое платье, марш Мендельсона…Мой муж был небольшой начальник, человек, что называется «положительный». Спокойный, бережливый, «всё в дом». Познакомился с мамой. Предложение делал, как положено, с цветами – пять красных гвоздик, до сих пор помню. После свадьбы в кафе сказал: «Смотри, сколько копченой колбасы и сыра в нарезке не доели. Чего теперь, оставлять обслуге, что ли? С какой стати! Ты в салфеточку собери…» «Боже ж ты мой, – подумала я, поправляя сбившуюся фату. – Что я наделала?!»
Он сам порядок поддерживал и от меня требовал: неужели трудно посуду сразу помыть и на полку поставить? Почему на полу крошки? Ребенок уже два часа как поел… Последней каплей было, когда я выкинула какие-то сомнительные жареные грибы, а он достал их из помойного ведра, помыл в дуршлаге и предложил нам всем на ужин: они еще хорошие, а вы не умеете ценить труд и продукты.
Мы с дочкой ушли обратно к матери в коммуналку. Он тут как-то, месяца три назад, переплатил алименты на четыреста пятьдесят рублей (что-то там неправильно насчитали), так специально мне позвонил, осведомился о здоровье моей мамы, меня и дочки (именно в этой последовательности), а потом и говорит: тебе это, конечно, покажется несущественным, но ведь во всем главное – порядок… Я хохотала, пока он трубку не повесил.
Мы живем неплохо. У нас теперь на троих две больших комнаты с отдельным входом. Моя нынешняя работа мне почти нравится, правда, платят все-таки не ахти, и маме приходится подрабатывать вахтером. Мы бы и так прожили, но она не хочет. Бабушка тоже чуть не до последнего дня, фактически уже лежа, в огороде ковырялась и с курями – дочке и внучке свеженькое, разве в городе такое купишь? А если и купишь, так за какие деньги?!
Теперь мой к вам вопрос: могу ли я, «как мать и как женщина», со своей стороны сделать хоть что-нибудь, чтобы жизнь моей дочери была максимально похожа на первый рассказанный мною комикс и максимально не похожа на второй? Ей четырнадцать, и недавно она очень серьезно сказала мне: ты знаешь, мама, я не хочу и не буду иметь детей. Людей и так слишком много, они толкаются и друг друга не видят. Мы все в нашем роду нелегкомысленные люди, и мне стало по-настоящему страшно. Потому что женский комикс без детей – это вообще полный аут. Что я могу сделать? Уточняю: у нас дочерью хорошие, доверительные отношения, у меня с матерью были такие же…
Я долго думала. Хорошо, что она с самого начала предупредила меня про нерассказывание о разнообразии жизненных путей, иначе я бы, конечно, не удержалась. Но она задала очень конкретный вопрос, и ей нужен был конкретный ответ. А уж что она там сделает с этим ответом – это ее дело. В конце концов, большая половина советов и спрашивается только для того, чтобы сделать наоборот.
– Забудьте про доверительность ваших отношений, – после долгого молчания (женщина спокойно ждала, сложив руки на коленях) сказала я. – Не рассказывайте ей ничего. Ведь над вашей матерью, когда она принимала решение, висела история бабушки, над вами – уже две истории (и вы отказали себе в серьезной и счастливой, быть может, любви с человеком с седыми висками, а потом – в легкомысленной веселой связи с ровесником). Не грузите вашу дочь историей трех неудачных женских судеб, дайте ей возможность написать все самой для себя с чистого листа. И, вполне возможно, ее история получится счастливой.
– Но как же? При наличии живых матери и бабки она получится «Иваном, не помнящим родства»?
– Нет, конечно. Вы расскажете ей о фантастическом трудолюбии прабабушки. Вы покажете ей толстенную папку бабушкиных грамот. Вы обратите ее внимание на то, как исключительно собственными усилиями поднимался ваш род по социальной лестнице. Вы даже можете рассказать ей о том, что у женщин в вашем роду есть склонность выбирать из наличной среды самцов сравнительно высокого ранга. А дальше – сама, сама, сама…
Теперь уже надолго задумалась моя посетительница.
– Мне придется несколько «переписать» уже известную дочери историю, – сказала она в конце концов.
– Вы, несомненно, справитесь. Комиксы у вас получаются отличные – яркие и запоминающиеся.
– Спасибо. Вероятно, я попробую.
Это было уже довольно давно. Иногда я вспоминаю историю этого рода и гадаю о том, как сложилась и еще сложится женская судьба никогда не виденной мной девочки. И еще я думаю вот о чем: может быть, были, есть еще какие-то способы «повлиять на судьбу», которые просто не пришли мне тогда в голову? На самом деле в нашей стране, с нашей историей эо очень актуальный вопрос…
Второе поколение
Ребята вошли дружно, кучкой: мама, папа, дочка с красными бантиками. Девочке на вид года три, поэтому я сразу обратилась к ней:
– Как тебя зовут?
– Света, – сразу же чисто ответила девочка и улыбнулась.
– Это неправда, – с такой же, как удочери, улыбкой возразила мама. – Ее зовут Ирина.
Я несколько обалдело зачеркнула в своем журнале «Света» и поверх вписала «Ирина».
Больше ни на один из моих вопросов («Сколько тебе лет?», «Ходишь ли ты в садик?» и т. д.) девочка не ответила. В конце концов явно разнервничалась и начала как-то странно стереотипно размахивать руками и тереть ими лицо.
– Да она вообще не говорит, – сообщил наконец отец.
– Как вообще? – удивилась я. – А что я только что слышала? Кто это – Света?
– Так мою младшую сестру зовут, – объяснила мать. – Ее тетю. Она «светами» не только себя называет. Но ведь то, что она не разговаривает, это не к вам?
– Ко мне, ко мне, – уверила я. – Но если вы думаете, что не ко мне, то с чем же вы пришли?
– А мы у невролога были. Она, бывает, кричит много, если что не по ее… и руками лицо трет – вон, видите? Нам невролог уколы прописал и сказал: сходите на всякий случай к психологу. Вот мы и пришли.
– Хорошо. Расскажите об Ире и вашей жизни подробней. Что она все-таки может сказать? Что понимает? Как доносит до вас то, чего хочет? Какая она по характеру? Как она играет? Что любит делать? Как ведет себя на площадке, с детьми? Как вы с ней играете?
– Играет? Да она не играет почти… Машинку катает, мячик… Куклы… она им руки-ноги отрывает, мы уж и покупать перестали. Конструктор купили и еще, знаете, такое… бусики собирать… вот почти как у вас, – кивок на четки, которые лежат у меня на столе.
Ира тем временем носила из предбанника машины, кубики и прочие игрушки и ставила их на ковер. К матери и отцу не обращалась ни взглядом, ни словами. Нарушение коммуникации? Но она же мне улыбалась в начале и контакт глазами устанавливала!
– Давай башню построим, – предложила я, указывая на кубики. Девочка смотрела явно непонимающе. – Ну, башню, один кубик на другой. Вот так. – Я показала. Ира смотрела внимательно. – А теперь ее разрушим – бух! Башня упала. А мы ее снова построим. Помогай мне. Давай вон тот кубик, который откатился. Ставь его вот сюда… Ну ладно, давай мне. Бух! Давай снова…
Минуты через три Ира уверенно строила башню из пяти кубиков и с удовольствием ее рушила.
– Все, Ирочка! Мне теперь надо с мамой-папой поговорить, – сказала я, вспомнив о родителях. Подняла глаза и увидела, что оба родителя смотрят на происходящее на ковре с крайней дружелюбной заинтересованностью. И с удивлением.
– Ребята, – медленно осознавая происходящее, начала я, – вы же не хотите мне сказать, что вы НИКОГДА не строили со своим ребенком башню из кубиков?!
Мать и отец переглянулись, взглядами спрашивая друг друга. Потом синхронно отрицательно покачали головами.
Ира приносила мне разные игрушки и искательно заглядывала в глаза. Я громко описывала их ей, показывала, что они делают. Параллельно пыталась соображать. В конце концов решила все же сконцентрироваться на родителях. Ведь они явно просто никак не занимаются ребенком, поэтому ребенок и отстает в развитии. Надо их немедленно просветить.
– Ирочка, всё! – твердо сказала я.
Ира явно меня поняла, понурившись, отошла в сторону и через несколько секунд снова стала размахивать руками и тереть лицо.
Я, размахивая руками почти с Ириной амплитудой, начала объяснять родителям про стереотипии, про недогруженные мозги, про педагогическую запущенность и про то, что им нужно немедленно начать делать с ребенком. Папа с мамой слушали про ролевые игры, раскрыв рот. Явно в первый раз.
– Вы с ней много разговариваете? – спросила я мать.
– Да, разговариваю, конечно! Когда надо кушать, говорю: иди кушать, вот я тебе творожок дала. Она у нас сама кушает и на горшок давно сама ходит. Когда гулять идти, тоже, конечно, говорю. Книжки вот я пробовала ей читать, но она слушать не хочет, закрывает их…
– Ну а вообще разговаривать? О погоде, природе, видах на урожай? – явное непонимание во взгляде. – Просто рассказывать, объяснять мир…
– Нет! – твердо сказал папа. – Это нет. А нужно? Мы, кажется, не умеем. Да я и не помню, чтобы мне родители объясняли…
Я разразилась еще одним просветительским монологом, а Ира тем временем нашла и утянула мой айпад.
– Нельзя! Нельзя! Чужое! Положи! – заполошно, тоном собачьей команды крикнул папа.
Девочка послушно, но явно разочарованно положила гаджет на стол. Я заметила, что он уже включен.
– Ира умеет пользоваться айпадом? – спросила я.
– Да, конечно, – кивнули родители. – Она выбирает иконки, ищет там что ей надо, играет. В машинки любит. В овощи. Если там водном месте надо слово ввести, приносит нам, показывает, говорит: мама, не та биби. Я ей меняю, ввожу, что она хочет.
Родители Иры выросли в перестройку. Их собственные родители потеряли работу на остановившихся заводах и стали челноками и ларечниками, чтобы прокормить семью. Они, бывшие токари, фрезеровщики и контролеры ОТК, не преуспели финансово и не сумели украсть часть госсобственности, как их более ловкие современники, но детей, на общение с которыми у них катастрофически не хватало ни времени, ни сил, все-таки вырастили и выучили. Они очень старались, чтобы у их детей «все было», пытались слышать если не их духовный мир, то хотя бы их материальные потребности. Довольно быстро потребности плотно сконцентрировались вокруг гаджетов и компьютеров. Они старались успеть за ловкими и креативными производителями, старались, чтобы «не хуже других», вместе со своими детьми ловились на все ловушки постепенно заполонившей все рекламы (у них совсем не было к ней иммунитета, ибо сами они выросли в мире без рекламы). Тем временем их дети закончили школы, училища, техникумы, кто-то даже выучился в институтах. Они сами стали работать, зарабатывать, создавать семьи…
День Ирининых родителей устроен так. К восьми папа отводит Иру в садик и едет на работу (сборка автомобилей). К работе оба родителя относятся индифферентно: работа как работа – деньги, слава богу, платят, нам на всё хватает и еще летом на море съездить. Мама идет на работу к девяти (магазин недалеко от дома) и в пять тридцать забирает дочь из садика. По дороге заходят в магазин. Пока мама хлопочет по хозяйству, Ира смотрит мультики или играет в мамин планшет. Потом приходит папа, и семья ужинает перед телевизором. Потом папа уходит к большому компьютеру, мама моет и укладывает Иру, опять дает ей планшет, а сама уходит на кухню – поболтать по телефону с подругами и спокойно выпить чашечку кофе. Потом она забирает планшет у уснувшей дочки и садится в комнате на диване: один глаз в телевизоре, другой – в социальных сетях, там в «ленте» произошло за день много всего интересного. По выходным папа всегда смотрит «Формулу 1» – квалификация, тренировка, гонка – и наконец-то от души играет «в танки», а иногда все вместе ходят гулять в парк. На площадке Ира часто отбирает игрушки у детей в песочнице (и в садике тоже иногда жалуются на ее агрессивность), поэтому в парке спокойнее, там они все «дышат воздухом», сидя на скамейке, и заодно проверяют почту…
Все читатели, конечно, понимают, что «Ира» в моей истории – это собирательный образ, я видела уже не один десяток таких семей. Я всегда в таких случаях веду себя одинаково – размахиваю руками, объясняю, рассказываю, учу, внушаю. И наверняка со стороны выгляжу очень уверенной в себе и своей позиции. Молодые родители неизменно впечатляются и со своей стороны уверяют меня, что немедленно возьмутся за дело. Но на самом деле я не знаю, как ко всему этому относиться. Уже давно я видела в Сети чудесное видео, на котором голенький ребенок около полутора лет на вид пальчиками пытается раздвинуть картинку в бумажном журнале и вопросительно обращается в камеру (а на самом деле к снимающему его человеку): «Мама, а? Мама, а?» (То есть: почему он не увеличивается?)
Да потому что это реальный мир. Он еще существует. Но.
Я по своему психическому устройству совершенно не склонна к апокалиптике. Но я не могу не думать: что будет, когда вырастут дети, которые в виртуальном мире С САМОГО НАЧАЛА ориентируются ЛУЧШЕ, чем в реальном?
Жалобный мальчик
– Вы замечали, как отличается женщина, в жизни которой есть мужчина, от женщины, у которой его нет? Неважно, кто он. Отец, муж, многолетний любовник, сын. Она не лучше и не хуже, она просто – другая. У нее другой взгляд, другая походка. Она по-другому разговаривает, иначе одевается, имеет иные повседневные привычки и иначе располагает себя в пространстве – в комнате, в кресле, на людной улице, на привале у костра… Я всегда могу отличить, и все могут, если включить природную наблюдательность и отбросить культуральное лицемерие.
Я выслушала с интересом, прикинула на себя и поняла, что «всегда» отличить точно не смогу, но в большинстве четко выраженных случаев – пожалуй…
Однако вряд ли она пришла ко мне в детскую поликлинику поговорить о роли мужчины в жизни женщины – с этим ей явно следовало бы обратиться куда-нибудь в другое место, к взрослому психотерапевту. Стало быть…
– Ваш ребенок или дети?..
– «Вы извините меня, что мы к вам обращаемся…» – она смешно спародировала членов корпорации нищих-погорельцев, которые совсем недавно ходили по вагонам нашего метро (они все говорили одинаково, видимо, наученные одним и тем же менеджером). – Моему «ребенку» (кавычки были отчетливо слышны) недавно исполнилось 28 лет. Мы были у вас, когда ему было четырнадцать…
– Увы, я не помню, – на всякий случай сообщила я. Она засмеялась.
– Ну разумеется. Тем более что я тогда и не собиралась делать ничего из того, что вы мне говорили. Нас тогда участковый доктор к вам прислала.
– А теперь, что ли, собрались? – нешуточно удивилась я. – Однозначно поздно, предупреждаю вас сразу!
– Да я понимаю, конечно, – пригорюнилась моя посетительница. – Но надо же мне хоть чего-нибудь сделать…
– Что ж, рассказывайте, – вздохнула я. Если честно, то, что бы она мне ни рассказала, я не очень обольщалась насчет материнских возможностей влиять на жизнь двадцативосьмилетнего мужчины.
– Я с детства была уверена, что стану хорошей матерью. Меня всегда так умиляло все маленькое, пушистенькое. В раннем детстве я «затаскала» хомячка, которого мне купили, потому что никак не могла с ним расстаться, потом начинала чуть ли не плакать от умиления, когда видела щенков, котят. Мама отдала меня в юннатский кружок, но меня оттуда выгнали… или я сама ушла… в общем, не помню, но наука и наблюдения за животными оказалось явно не моим. Еще я всегда любила мягкие игрушки, даже сама их шила… В общем, представьте мое удивление: когда я родила сына, у меня не включился материнский инстинкт. Вообще. Когда младенца запеленали и унесли куда-то, я обрадовалась, мне стало спокойнее. Все женщины в палате волновались за своих, как-то там их ощупывали, пытались заглянуть в кулек, умилялись, как они сосут, а мне было, в общем-то, все равно – принесли, покормила, унесли, и слава богу. Но я никому об этом, конечно, не говорила, потому что понимала – это неприлично, так не должно быть.
Дома поначалу было все то же самое. Я ухаживала за сыном по часам, медсестра приходящая из поликлиники меня, помню, даже хвалила: вот правильная мамочка, делает спокойно что нужно, и с ума не сходит, и не позволяет дитю себе на шею садиться… Сглазила, должно быть. В три месяца Федя заболел. Сначала сопли, потом кашель, потом бронхит, потом пневмония, больница, уколы, капельницы… В какой-то момент я вдруг поняла, что он может умереть, и, видимо, на этой волне мой отсутствующий до того момента материнский инстинкт вдруг ка-а-ак включился!
Следующую пару-тройку лет я плохо помню. Все было как в тумане. Я лечила ребенка. От чего? Не могу уже теперь точно вспомнить, но можно посмотреть в карточке. Зато точно помню свое ведущее чувство: мне все время было его ужасно жалко! Я так прямо и говорила тогда, когда его ласкала: ты мой жалобный, любимый мальчик…
Когда эта волна схлынула, обнаружилось, что мой муж, отец Феди, куда-то подевался и с нами не живет. Еще через полгода, отправив ребенка в санаторий, я наконец нашла время поинтересоваться у него, что случилось. Он смущенно объяснил, что как-то не видит во всем этом своего места, и уверил меня, что алименты и впредь будет платить исправно, приходить иногда, когда Федя здоров, поиграть и вообще, если мне что нужно… Я его поблагодарила, и мы расстались, в общем-то, друзьями.
И вот, возвращаясь к началу нашего разговора, – вы уже понимаете, что я сделала дальше? Отца у меня никогда не было (мать растила нас с сестрой одна), мужа фактически тоже (я забеременела за два месяца до свадьбы), и я сделала из жалобного мальчика мужчину моей жизни, научилась получать от этого удовольствие и теперь просто гроблю все его отношения, чтобы не остаться одной. Вы спросите: не сопротивлялся ли он? Я отвечу: если и сопротивлялся, то очень слабо. Мы понимаем друг друга с полуслова, кто его еще так поймет? Я знаю все его прихоти и мельчайшие привычки. Все слабости, в том числе и стыдные. Он знает мои. Мы готовы друг друга понимать и прощать. Кто еще готов? Не только для меня, но и для него? В четырнадцать лет у него была медицинская карточка в пяти томах. Участковый терапевт сказала мне: он по крайней мере частично болеет от вашей гиперопеки, вам для вашей самореализации нужен больной подросток, если он станет здоровым, он сразу же от вас уйдет в свою собственную жизнь, а вы этого не хотите. Но ведь надо и о нем подумать, сходите к психологу. Я пошла к главврачу и устроила скандал. Нам дали другого врача. Но к вам мы все-таки пришли. Вы сказали: отпустите его, и посмотрим, кто был прав. Такой эксперимент. Я вам сказала: пусть другие, у кого сыновей много, экспериментируют.
Она так четко, остро, не отвлекаясь, с таким безжалостным к себе сарказмом все это излагала, что мне просто завидно стало: многие ли так сами про себя умеют формулировать?
– Когда же вы все это поняли? – спросила я.
– Когда Феде исполнилось двадцать четыре. Он закончил институт, начал работать и влюбился в молодую женщину с ребенком (девочки с косичками его никогда, по понятным причинам, не интересовали). Познакомил меня с ней. Я сказала: она прекрасная, умная и добрая, но ты же понимаешь лучше всех – для матери ее ребенок всегда будет на первом месте. Если ты к этому готов – вперед. Но сначала убедись, проэкспериментируй (в тот момент я мысленно послала вам привет): сунься внутрь их отношений и посмотри, что будет, кого она выберет и как ты к этому отнесешься. Через некоторое время он сказал: мама, ты, как всегда, была права.
А я вдруг как-то все сразу увидела, испугалась и даже ездила к ней разговаривать, пыталась восстановить их отношения. Она сказала: нет, спасибо, Федор чуткий и внимательный, но я думала, он взрослый мужчина, а он – маменькин сынок.
И тогда я уехала сразу на полгода…
– Правда?! – несказанно удивилась я и по случаю решила выяснить. – А кто же вы по специальности-то?
– Бухгалтер. Очень хороший. Потому что очень люблю свою работу.
– Понятно.
– Федя без меня начал болеть. Ужасно, без дураков, по-настоящему. Я вернулась, стала за ним ухаживать, и все опять наладилось. Он сказал: ну, значит, мама, такая судьба. Нам ведь хорошо, правда? Все равно лучше тебя меня никто не знает, да ведь и тебе кто-то помогать должен. А я-то понимаю, что никакая это не судьба, и я все сама, своими руками сделала, затаскала сына практически до смерти, как того хомячка в раннем детстве. Но что же мне теперь делать-то?
Читать бесплатно другие книги:
